Дети вольницы

Отыскать брата Григорию удалось не сразу: когда он вышел, того в коридоре уже не было. Даже звука шагов было не слышно. Он уже хотел было пойти наверх, как вдруг позади показался Алексей Жадан. — Скорее всего, он в дальней комнате, — проговорил он, подойдя к лестнице. — В дальней комнате? — нахмурился Григорий. Разве эта комната не принадлежала раньше Китти? Впрочем, какая теперь уж разница. Лариса Викторовна оказалась хозяйкой весьма рачительной и ответственной, так что Червинский бы не удивился, если бы ему сказали, что отныне спальня Кати — это какое-нибудь очень полезное для дома помещение. — Лев великолепно рисует, вы знали об этом? — продолжил Жадан. — Много лет назад, ещё при жизни Петра Ивановича эту комнату отдали ему для творческих работ. Я, правда, в этом ничего не понимаю, но он говорит, что… — Благодарю за помощь, Алексей Андреевич, теперь можете вернуться к дамам. Сын Катерины продолжал вызывать у него раздражение. Вездесущий какой, того и гляди, наживет бед на свою голову! Хватило бы ему ума остепениться. — Матушка и Лариса Викторовна ясно дали мне понять, что им хочется немного посплетничать и я не вправе отказывать им в этом удовольствии. А ещё… — вдруг вся самоуверенность из внешнего вида Алексея куда-то испарилась и он опустил глаза, отчего Григорий сразу понял, в чем дело. — Мне нужно принести другу свои извинения. С этими словами он решительно поднялся на несколько ступеней вверх и оглянулся, будто зовя Червинского за собой. Григорий Петрович ничего не ответил ему, лишь стал подниматься следом, попутно изучая молодого человека. — Я иногда бываю резок в своих суждениях. Тогда мне хочется, чтобы кто-то отрезал мне мой поганый язык, — с тем же виноватым видом рассуждал Алексей, шедший рядом. Григорий слушал его достаточно внимательно, пока они шли по коридору. Жадан смотрел на него с очень понятным и не самым приятным выражением: искал поддержки, извинялся даже перед ним. Григорию был знаком этот взгляд — когда-то давно он точно также смотрел на отца, когда в очередной раз делал или говорил что-то, что приводило Петра Ивановича в бешенство. Но ведь не отец он Алексею, никто… Либо он сам по себе такой, либо ошибочно думал, что тот имеет какое-то влияние на Льва. И почему только братец держался за дружбу с этим…подхалимом? — Я не вправе раздавать вам советы, но вам все же стоит поумерить свой пыл. Не все и не всегда смогут вас прощать, — сказала, наконец, Червинский, когда они подошли к той самой комнате. Удивительно, но Алексей промолчал. Значит, хотя бы крупица ума, ничем незамутненная все же присутствовала. Григорий перевел дух. Он как будто собирался открыть дверь в свое прошлое. Казалось, за ней он найдет вовсе не брата, а Китти, которая начала писать портрет матушки или занималась рукоделием. Никак не мог свыкнуться с мыслью, что Китти теперь была Катериной Степановной Жадан, вдовой одного из первейших богачей Киева и матерью наследника его состояния. И сидела она теперь вовсе не в этой крохотной спаленке, а в гостиной; не как панская игрушка, а как гостья, уважаемая и почитаемая. Колесо судьбы совершило полный оборот — и теперь Григорий ощущал себя на месте Катерины. Жил здесь на «птичьих» правах, каждый кусок с трудом в горло лез. После того, как имение едва не пустили с молотка благодаря «художествам» Григория, он не считал Червинку поистине своим домом. Все эти дни, проведенные здесь, он думал о дальнейшей своей судьбе и всякая мысль приводила его к одному и тому же выводу: отец был прав. Не на кого ему теперь рассчитывать и на жизнь человеческую придется зарабатывать исключительно своими силами. — Лев, прежде, чем ты что-либо скажешь, выслушай меня! От прежней жизни, что была здесь более двадцати лет назад, остались лишь стены и пол. Все остальное убранство было подобрано в соответствии с нуждами молодого художника: мольберт, краски, кисти в нескольких банках, расставленных в разных углах комнаты. Холст был неаккуратно — видно, наспех — накрыт тяжелой тканью винного цвета, а сам творец стоял возле окна, откуда в комнату проникал алеющий свет заката. От этого его статная фигура казалась почти обезличенной, темной и даже немного пугающей. Руки Льва Петровича были заведены за спину, белая рубашка совсем потеряла свои истинный цвет. Лев, услышав голос друга, неторопливо повернулся лицом к ним. Тогда Григорий заметил, что ничего похожего на обиду или злость брат. Он смотрел на Алексея испытующе, ждал, когда тот продолжит говорить. — Мне не стоило называть тебя «повесой» публично. Прошу извинить меня за это. Лев Петрович подошел к Жадану и улыбнулся одним лишь уголком рта: — Ну будет тебе, братец, будет. На дураков, как известно, не обижаются. После чего обнял того за шею. Григорий отметил, что этот жест длился, кажется, не более трех секунд, после чего друзья, лица которых выражали полное понимание ситуации (чего нельзя было сказать о Григории Петровиче), повернулись к нему. — Бросьте хмуриться, Григорий Петрович, — заметив недоуменный взгляд старшего брата, сказал Лев. — Это Алешка на людях такой бирюк равнодушный, а близким он всегда правду скажет, даже если она хуже горькой редьки будет. Григорий смотрел на Льва и Алексея и вдруг почувствовал что-то похожее на укол зависти, чья игла целилась в самое его очерствевшее сердце. У него никогда не было столь близкого друга, которому он мог доверить все свои тайны. Даже Даниил Кадочников, с которым он свел знакомство в Петербурге, был всего лишь товарищем, с которым можно было прогуляться по салонам и игорным домам, испить вина и похвастаться любовными похождениями. Помнится, в молодости Григорий вообще был весьма хвастливым молодым человеком и все, что он делал и говорил, было направлено на то, чтобы вызвать зависть у других. А настоящего друга, даже одного, он так и не приобрел, поскольку очень сильно боялся, что окажется он по всем фронтам лучше него самого. — Я думаю, нам стоит вернуться к дамам, — продолжил Лев, но был остановлен Алексеем. — Они пожелали остаться вдвоем. Все таки нашим матушкам нужно дать возможность поговорить наедине. — Тогда я предлагаю вам выйти на свежий воздух, — подал голос Григорий Петрович. — Прохладный воздух хорошенько отрезвит нас.

***

Признаться честно, Лариса Викторовна обрадовалась, когда все мужчины вышли из гостиной. Безусловно, ей многое хотелось с ними обсудить, но возможность поболтать с давней подругой наедине ее прельщала куда больше. Все таки ничто не заменит обычных женских сплетен, хотя в свое время ее собственная личность была ими опутана так, что еле выпуталась потом. Катерина Степановна разделяла мнение Ларисы. Им обеим от жизни достались вовсе не приятные презенты, а испытания, через которые довольно сложно было пройти с гордо поднятой головой, сохранив за собой честь и достоинство. Обе были вдовами, потерявшими любимых мужей и уже многие годы таящие в своих сердцах глубокую скорбь по ним. — Ах, Лариса Викторовна, если бы только мой Андрюша увидел Алешу, его первые шаги, слова… Если бы только мог порадоваться за его успехи в лицее и университете — я была бы самой счастливой женщиной на свете! Петр Иванович-то хоть увидел, как взрослел Левушка… — Мне жаль, Катерина Степановна, очень жаль, — грустно отозвалась она, сжимая в пальцах изящную чашку их новенького английского сервиза. — Помнится, Андрей Андреевич уже испытал судьбу и чудом выжил после ранения на вашей свадьбе. Мне казалось, что у вашей семьи сильный ангел-хранитель и была поражена его скорой кончиной… — Мне тоже так казалось. Но оспа не щадит никого. Катерина ощутила, как в груди поднялась тошнотворная волна — так всегда происходило, когда кто-то затрагивал эту страницу в книге ее жизни. Как сейчас она помнила тот день, когда поющие крестьянки обрядили ее в пышное белое платье, венок, а Ярина Дорофеевна надела на шею ей роскошные бусы, которые прежде Катя видела разве что на иллюстрациях в модных листках, которые коллекционировала Натали Дорошенко. Сердце ее трепетало: наконец-то она получила все, о чем мечтала. Любимый жених, который вот-вот уже станет ей супругом; вольная грамота, что мирно покоилась в одном из ящиков ее письменного стола, спрятанная под другими бумагами. В глубине души девушка не верила в свое счастье. Казалось, что сейчас она откроет глаза и все окажется сладостным сном. Она вновь крепостная, игрушка в руках Червинских, которой они могут распоряжаться как им в голову взбредет. И никакой любви ей не положено, ибо по милости крестной она застряла меж двух миров. До сих пор Катерина задавалась вопросом: почему Анна Львовна так поступила? Будь сама Катя на ее месте, она бы непременно выдала ребенку вольную, дабы позволить ему жить ту жизнь, к которой она бы его подготовила. Из-за этих мыслей она не сомкнула глаз в ночь перед свадьбой. Чуткая Павлина заметила это и с утра же напоила невесту кофием. — Ох, девочка моя, вижу, не спалось тебе сегодня. Как же ж ты с краснючими-то глазами такими в церковь поедешь? Катя отмахивалась и ничего не отвечала. До самого того момента, когда Андрей зашел в главную комнату Червинки в сопровождении других гостей-мужчин, она сильно нервничала, кусала губы и думала лишь о том, как они дальше будут жить здесь. Поместье навевало на нее тоску, а когда она проходила по коридорам, то всякий раз, когда нужно было повернуть за угол, сердце Катерины замирало в немом страхе — она боялась встретиться со своим мучителем. Кроме того, стоило учесть и скорое возвращение Петра Ивановича, который ни за что бы не отдал дом им с Андреем. Потому Катя все чаще размышляла о перспективе отдать Червинку законному хозяину и уехать далеко, где никто их бы не знал и где можно было бы начать совершенно новую жизнь, без шлейфа «холопки» и «хозяйской вещи». До сей поры Катерина помнила, как было сладко ей осознавать сам факт их с Андрюшей венчания. Вокруг самые близкие, те, кто действительно радовался за них. И, что самое главное, она выходила замуж в открытую, ни от кого не сбегая и никого не боясь. Помнилось ей тайное венчание с Алешенькой Косачем, да только со временем поняла она, что вовсе не то это было и счастья в бегах они бы точно никогда не познали. Да и не стали они так мужем и женой что уж греха таить. Все, что было между ними — лишь детская влюбенность, первые полусерьезные чувства. А потом все оборвалось. Прямо в тот самый миг, когда они, уже став супругами и скрепив свой союз поцелуем, выходили на свет божий из церкви. Мрачная, неясная фигура на вороном коне метнула охотничий нож прямо в грудь Андрея и тут же скрылась из поля зрения. Все вокруг закричали, заохали и заахали. Андрей, обмякнув, пал в руки молодой жены, которая от страха потеряла возможность двигаться и говорить. Так бы и сидела она на полу храма, обхватив руками бледнеющее лицо Андрея Жадана, коли б Павлина и Софья Станиславовна не растормошили ее, не вывели бы на воздух. То, как ехали в лечебницу, как отдали полуживого Андрюшеньку врачам, Катя почти не помнила. Пала ниц перед иконами, зашептала все известные ей молитвы и никого вокруг себя не замечала. Из нее тогда будто жизнь выдернули и в сосуд со льдом поместили, ожидая, пригодится ли она ей еще когда-нибудь. Негодяя того нашли достаточно быстро: жандармы поймали его на выезде из города. Оказался обычным селянином, коего некий пан Стефан подкупил. Пана того искали, Катерина впервые решилась потратить средства мужа на такое благое дело, но все бестолку. Ни фамилии, ни каких-либо еще ценных сведений у крестьянина того следователи не узнали, а на следующий день после дознания его наши мертвым в камере. Катерина каждую ночь плакала в подушку соседней кровати в палате мужа, вновь ощущая то самое бессилие, с которым боролась в последние месяцы. Андрей, на счастье жены, стал быстро идти на поправку и к моменту выхода из больничных стен он был решительно настроен бороться с только прибывшим в Нежин Петром Ивановичем. Правда, бой этот был пресечен Катериной, которая к тому моменту набралась достаточно смелости, чтобы просить Андрея Андреевича бросить еще не начавшуюся тяжбу. — Я жить в этом доме не могу, Андрюшенька. Ни есть, ни пить, ни дышать — все напоминает о том, что довелось мне пережить по воле некоторых представителей семейства Червинских. Долго пришлось уговаривать Андрея, не желавшего прощаться со столь выгодным приобретением. — Как бы то ни было, но это твой дом, Катенька, — говорил Андрей. — Ты здесь выросла, неужто хочешь бросить здесь всех и уехать в никуда? Пришлось тогда молодой супруге хорошенько постараться, дабы убедить мужа в правильности своего решения. Уж как она слезы из себя выдавливала, ходила зашуганная, будто кто-то ее до сих пор преследовал, но в конечном итоге Андрей решился отдать Червинку Петру Ивановичу, с момента прибытия которого супругов Жаданов из имения выселили в гостиницу. — Петр Иванович обязательно выиграет эту тяжбу, Андрюшенька, — плаксиво говорила она, когда муж вновь принимал ее в свои объятия. — Неправильно это — отнимать у человека то, что ему по праву принадлежит. После этого они приняли решение вернуться в Киев, где последние годы жил Андрей Андреевич и где у него оставалось большое поместье. Катя, уже знакомая с каждым уголком этого дома, наконец почувствовала себя полноправной хозяйкой. Всякий раз, когда она отдавала распоряжения на кухню, комнатным слугам, она ощущала что-то похожее на воодушевление, будто в душе расцветали целые клумбы роз. Хранить домашний очаг у Кати получалось отлично: гости оставались довольны приемом, слуги жили весьма привольно и не жаловались на жестокое обращение, а Ярина Дорофеевна смеялась и шутила, дескать, Катя у нее отобрала последнюю отдушину — домохозяйство — и потому ей смело можно отправляться в последний путь. Но, увы, в последний путь ей довелось отправить любимого племянника. Однажды он отправился по делам в Москву, где пробыл достаточно долгое время, а когда вернулся домой — тут же слег с неясной болезнью. Катерина, практиковавшая в лечебнице мужа, рвалась помочь ему, но Павлина и Ярина Дорофеевна не пускали женщину, что на днях узнала о беременности. Катя чуть ли не спала возле дверей в спальню Андрея, много плакала и почти все время была вынуждена проводить в постели, из которой так и норовила сбежать к любимому супругу. — Катря, ты о себе не думаешь, так хоть о ребенке подумай! Вот поправится Андрей Андреевич, а ты ему что скажешь? Не выносила, мол, дитя, ибо по тебе убивалась, — говорила ей Павлина, но все было без толку. Так продолжалось несколько недель, пока однажды утром Катерину не разбудил стук в дверь. Она долго не решалась открыть ее, перебирала в голове все варианты и когда все же сделала это, столкнулась с самым страшным из них. — Андрей Андреевич скоропостижно скончался. Крепитесь, Катерина Степановна, — сообщил врач. Поначалу она попросту не поверила своим ушам. — Как это? Вы же говорили, что от оспы можно было вылечиться! А как же… как же так? — К моему большому сожалению, оспа — болезнь непредсказуемая. Кто-то выживет, но останется навсегда уродцем, а кого-то эта болезнь попросту унесет на тот свет. Поверьте моему опыту, умереть от оспы — это лучше, чем излечиться от нее. Тогда, помнится, Катю еле оттащили от доктора, которому она захотела вырвать все его оставшиеся три волосины. Она кричала так, что, казалось слышали во всех окрестных сёлах и деревнях. — Ненавижу вас! Вы погубили моего мужа! Неучи, идиоты, убийцы! Надо отдать должное доктору Пономаренко, который занимался лечением Андрея: после всего, что Катерина Степановна ему наговорила в истерическом приступе, он ещё и помогал ей при беременности, сведя ее с чудесной повитухой, справляясь о ее здоровье и советуя разные лекарства. Во многом благодаря ему Алёша появился на свет здоровым ребенком. — Я приказала запереть ту комнату, где лежал Андрей. Не могу и не хочу там жить, — рассказывала Катерина. — Знаете, о переезде в Нежин я думала гораздо дольше, чем может показаться. Однако, сначала меня держали дела мужа, а после я ждала возвращения сына. В том доме все будто пропахло этой страшной болезнью… — Вы очень сильная женщина, Катенька, — ласково улыбнулась Лариса. — Не устаю вам об этом говорить. Вам удалось воспитать благородного человека, несмотря на все беды и горести, что вы пережили. Мадам Червинская призадумалась, а после все же продолжила: — Вы не поверите, но иной раз Петр Иванович — Царствие ему Небесное! — восхищался Алексеем Андреевичем. С годами он принял дружбу наших детей и даже говорил, дескать, если бы не пан Жадан, то выросло бы из Левушки невесть что. — Не говорите так, Лариса Викторовна! — замахала руками Катя. — Лев Петрович — настоящий джентльмен и вовсе не похож на своего старшего брата… Едва эти слова вылетели из ее рта, как Катя тут же прикусила язык, осознавая, что уже поздно. Тревога наполнила ее с ног до головы. Все таки Григорий Петрович приходился Ларисе родственником, пасынком и не было у Катерины никакого морального права так говорить про него в его же доме. — Пожалуй, единственное, в чем они схожи — это усы, которые щекочат кожу, и неуемная страсть, — проговорила Лариса Викторовна, при этом в голосе ее послышалось что-то очень грустное, беспокойное. Подруги решили выйти на широкий балкон. Накинув шали, они вышли, подставляя лица навстречу прохладному воздуху. — Странно как: на календаре май, а воздух пахнет осенью, — заметила Катерина. — Да уж, когда только тепло придет? Гулять в теплом платье изрядно надоело. Катерина Степановна, глядите! Катерина, занятая собственными мыслями, удивленно посмотрела на Ларису Викторовну, указывающая взглядом куда-то в сторону сада. Мадам Жадан подошла ближе к краю и заметила гуляющих там Алексея, Льва и Григория Петровича. Они говорили тихо, но, кажется, им было очень интересно проводить время втроем. Когда они подошли ближе к дому, Лариса Викторовна, на чьем лице была написана искренняя радость, не удержалась: — Григорий Петрович! — позвала его она. Червинский поднял голову и сначала скользнул взглядом по Катерине, которая не испытывала ни малейшего желания общаться с ними и даже встречаться глазами. — Вижу, вас приняли в компанию? — На правах старшего товарища, на чьих ошибках учатся, — с улыбкой ответил он Ларисе. — Лариса Викторовна, позвольте откланяться и забрать у вас матушку, — вдруг сказал Алексей. — На раннее утро у меня назначена важная встреча, лучше бы добраться до дома как можно скорее. — Ну вот! Только что был обычный человек, а тут снова стал редкостным занудой! — обиженно воскликнул Левушка. Он приблизился к другу и хлопнул того по плечу. — Вот что нам с ним делать, Катерина Степановна? — Признаюсь честно, Лев Петрович, но я не имею на сына никакого влияния, поэтому не могу вам дать совета, — ответила пани Жадан с улыбкой. — И слава Богу… — еле слышно пробурчал Алексей. Тем не менее, вскоре семья Жадан действительно откланялась и их экипаж скоро покинул пределы Червинки. На улице стремительно темнело и Лариса Викторовна распереживалась, что так надолго оставила у себя гостей и даже не предложила им остаться в поместье. — Позвольте, матушка, но с ними кучер. Да и едут недалеко, соседи ведь! — успокаивал мать Лев. — Как же я хочу, чтобы ты был прав, сынок, — говорила Лариса Викторовна. Григорий Петрович сидел рядом, но участия в разговоре не принимал. Он думал все о Катерине. Она была одним из немногих живых напоминаний о прошлом, о тех временах, когда он еще был относительно счастлив и ему хотелось бы наладить с ней отношения, но из-за его же собственных действий в прошлом это казалось почти невозможным. Да и что он нынче мог ей предложить, кроме бескорыстной дружбы? Это она теперь может решать, с кем ей водиться, а кого и на порог не пускать. Да и за Левушкой теперь нужно было присматривать, чтобы он не натворил дел под влиянием страсти к мадемуазель Кернер. — Григорий Петрович, что с вами? — неожиданно переменила тему разговора Лариса. Он повернул голову к ней и выпрямил спину — это всегда помогало ему очнуться от мыслей. — Все в порядке, Лариса Викторовна, не волнуйтесь, — ответил Червинский. — Я всего лишь задумался о будущем своем. — Если вы о жизни в имении, то… — Я буду жить здесь ровно столько, сколько вы позволите. Злоупотреблять вашим гостеприимством не желаю. Григорий поднялся с дивана и направился к дверям, но был остановлен Ларисой. — Это ваш дом, Григорий Петрович. О каком гостеприимстве вы ведете речь? — После всего, что я натворил здесь, я не считаю это место своим домом. Червинка принадлежит вам и Льву Петровичу, а я — всего лишь бедный родственник. И не пытайтесь меня в этом переубедить. Доброй ночи, Лариса Викторовна. Не дав ей возможности продолжить беседу, Григорий вышел из гостиной, направляясь в сторону своей комнаты, не замечая притаившегося за углом Льва, который случайно услышал беседу матери и брата.

***

— Елизавета Ивановна, я видел бумаги Павла Семеновича на Шеферовку — и там все чисто! Закон на его стороне. — Михаил Аристархович, вы хотите сказать, что я зря заплатила такие баснословные деньги? Утро госпожи Кернер не задалось от слова совсем. Мало того, что прием у одного из лучших, как ей говорили, юристов города, Михаила Аристарховича Золотарева, стоил ей изумрудных сережек матери, так еще этот старик даже не пытался найти никакой лазейки в документах. Только твердил про свой закон… Плевать она хотела на этот закон с высокой колокольни! Тем более, что и пан Петровский не особо-то чтил его и все бумаги на поместье искусно подделал. — Подите прочь, мадемуазель! Пока я собственноручно не выкинул вас на улицу! — кричал Павел Семенович в тот день, когда Елизавета только приехала в Нежин и сразу отправилась искать дом, где родилась и выросла ее матушка. В тот день она окончательно разочаровалась в своей идее поехать на родину матери. Ведь можно было скрыться в Петербурге, Москве — да где угодно! Но понес же черт ее в этот провинциальный Нежин, где все на нее смотрели как на обезьянку из зверинца. Люди казались ей грубыми и неотесанными, даром что в европейские платья обрядились век назад и теперь во всем повторяли за Европой. Маменька, конечно, отличалась от них, но это же маменька! Она была идеалом для Лизы, безгрешным и во всем всегда правым. Спустя несколько месяцев жизни в Нежине мнение Елизаветы изменилось несильно. Пусть она и перестала грести всех под одну гребенку, узнала, что есть и умные, благородные, воспитанные люди, как, например, игуменья Григория, но все же Нежин ее своей эстетикой не впечатлял. Единственное, что ей нравилось в нем — это относительно небольшая стоимость жизни. За два полных месяца мадемуазель Кернер продала лишь один маменькин кулон и один отцовский орден. Этого с лихвой хватило и на жилье, и на прислугу, и на выезд. Правда, матушке Григории все это совсем не нравилось и при каждой встрече она так и норовила сунуть Елизавете кошель с деньгами. — Нет, матушка, я не возьму и даже не просите. Святым местам отдавать нужно, а не брать с них, — говорила на это Лиза. — Лучше уж со святых мест брать, чем фамильные драгоценности за бесценок распродавать. Теперь вот пришлось любимые серьги матери заложить. Лиза помнила, что у матушки были еще одни такие же, только рубиновые. Но в спешке она о них напрочь забыла. — Позвольте, мадемуазель, однако же я делаю все, что в моих силах… — Вы делаете недостаточно, Михаил Аристархович, — холодно проговорила Елизавета. — Не на ту сумму, которую вы запросили за прием. Золотарев поправил пенсне и сложил руки перед собой. Эта клиентка задала ему очень сложную задачу, в успехе которой он был совсем не уверен. — Елизавета Ивановна, мой вам совет: хотите выиграть это дело — сделайте запрос в архив. Если правда на вашей стороне, вы найдете там то, что ищете. — Если бы все было так просто, я бы обязательно этим озаботилась, господин Золотарев, — с нескрываемой язвой в голосе ответила она. — Но дело в том, что я родилась уже в королевстве Вюртемберг, а не здесь. Ни один архивный документ не поможет мне. — Тогда нужны другие доказательства вашего родства с мадемуазель Шефер, — казалось, Михаил Аристархович совсем не обратил внимания на тон своей клиентки и говорил с прежней строгостью и беспристрастностью. — Они были, но их украли! Елизавета отчасти понимала старого юриста. Будь она на его месте, то тоже бы не поверила самой себе. И от этого на душе у нее становилось еще хуже, ведь никто ей не верил. — Я не понимаю, чего вы от меня хотите. Ни один, даже самый талантливый адвокат не сможет выиграть дело без доказательств. — Я знаю, Михаил Аристархович, но что же делать, если их подло выкрали прямо из моего дома? — Хотите заявить о краже? Обратитесь в жандармерию. Елизавета вскочила с места. Делать ей здесь было решительно нечего, а на Золотарева она затаила страшную обиду, ведь был он ее последней надеждой на возвращение родного дома. — Я бы непременно инициировала расследование кражи этого доказательства, ежели б все ваши следователи не сидели у кормушки пана Петровского. — в словах мадемуазель Кернер была вся злость, которая накопилась в ней за три неполных месяца борьбы за поместье. Почувствовав, как на глаза наворачиваются слезы, Елизавета Ивановна извинилась, спешно попрощалась с господином Золотаревым и пулей вылетела из его конторы. Утром был дикий холод, сильно контрастировавший с зелеными пушистыми шапками деревьев и ярко-голубым небом, на котором не было ни единого облачка. Елизавета стояла возле дверей, куталась в свой единственный плащ и чувствовала себя бродячей собакой, которую только что выкинули из дома. Если бы только отец был бы жив, ничего из тех страшных событий, что произошли в жизни Елизаветы, не было. Если бы не то письмо, пришедшее из далекого Эльзаса, в котором говорилось о том, что «полковник действующей армии, барон Иоганн фон Кернер был смертельно ранен в бою с французскими войсками», мама бы не покинула их, своих детей, не оставила на попечение тетки Августы, сестры отца. Нельзя было сказать, что Лизе и ее братьям жилось плохо, но по родителям девочка часто скучала. Братьев, Эрнеста и Франца отправили в военный корпус, а Елизавету — в пансион, в спальнях и классах которого было холодно, но все же теплее, чем сейчас, на одной из улиц Нежина, больше похожего на одно большое унылое болото. Если бы не прохожие, она бы тотчас же упала на землю и разрыдалась, закричала бы что есть мочи. Елизавета уже долгое время мучилась тем, что все ее горе сидело глубоко в ней и отравляло изнутри, не давало спокойно жить. Даже дома, за закрытыми дверьми она не могла выплакаться как следует, ибо любимая матушка не поощряла такое поведение. — Не смей никому показывать свою слабость. Хоть один раз так сделаешь — считай, что ты и гроша ломаного не стоишь ни в глазах высшего общества, ни в глазах прислуги Лиза боялась, думала, что ее гувернантка, Вильгельмина неусыпно наблюдает. Даже ночами она пыталась собраться с силами, дабы выплакаться, слезы наворачивались на глаза, но ничего не происходило. Две скупые слезы попросту стекали по ее щекам, оставляя в горле ком из еще тысячи невыплаканных слезинок. Но на улице и этого позволить себе она не могла. А здесь хоть и не было никого знакомого, но отпечаток из детства не давал жизни. — Мадемуазель, я могу вам помочь? — раздался вдруг незнакомый голос где-то за спиной. Кернер смахнула слезы и обернулась. Позади стоял молодой мужчина, кажется, чуть старше ее или вовсе ровесник. Одет он был по последней моде, лицом неплох, из-под шляпы выглядывали темные волосы. Он курил и белое облако дыма, медленно выпускаемое изо рта, обволакивало верхнюю часть его фигуры. Глаза неясного цвета были прищурены — незнакомец разглядывал ее, будто у нее на лице должен был появиться ответ на заданный вопрос. — Да, пожалуй, можете… — проговорила девушка, словно зачарованная глядя на табачную палочку в его руках. Она подошла к нему и многозначительно опустила взгляд синих глаз на сигарету, которую возжелала столь стремительно, что и сама пока не до конца это понимала. — Позвольте, но дамам запрещено курить на улице, — вдруг лисий взгляд куда-то исчез и на его место пришел удивленный, а телом он весь напрягся. Елизавете тут же захотелось его стукнуть чем-нибудь тяжелым. — А вам не все равно? Вы же не дама. Этот джентльмен казался ей смешным в своей праведности. Неужто остались еще где-то такие люди, верные традициям и устоям? Тем не менее, несколько секунд ее самого нежного из всех возможных взгляда хватило на то, что бы этот молодой консерватор все-таки дал ей закурить. Маленькая и совсем не значительная победа все-таки подняла ей настроение. — По всей видимости, вам сообщили пренеприятные известия, — произнес незнакомец и Лиза заметила, что он сразу будто бы забыл обо всем, что сказал только что. Она подняла глаза и смогла, наконец, распознать цвет его глаз. Светло-зеленые, на холодном солнце отливали голубым. Случайно Лиза вспомнила о своей любимой детской игрушке — калейдоскопе. — А как вы думаете? — несколько раздраженно ответила Кернер, выдувая дым. — Уже который раз мне говорят, дескать, дело невыигрышное. Будто я и сама этого не понимаю. — Тогда зачем продолжаете бороться, если знаете, что проиграете? Мадемуазель Кернер тихо рассмеялась. Какой, однако, скучный молодой человек! Хотя и недурен собой, что уж греха таить. — А зачем принимать лекарства во время болезни, если знаешь, что можешь умереть? Он смахнул пепел пальцами и отвел взгляд. Лицо его мигом потускнело, отчего девушка забеспокоилась — настолько резко и явственно это произошло. — Но ведь можете и не умереть. Если будете принимать лекарства, — он произнес это тоскливо, будто тема эта причиняла ему душевную боль. Лиза поджала губы, оглядывая того с ног до головы. — Можете считать, что я хожу не к юристам, а к лекарям. Не за советами, а за микстурами. Молодой человек замолчал. Он смотрел на проезжавшие мимо экипажи, прохожих, которых становилось все больше и больше, и будто никого из них на самом деле не видел. — Интересная концепция, — сказал он совершенно при том равнодушно. Сигарета в его руках доживала свои последние мгновения и он выбросил окурок. — Еще более мне интересно узнать ваше имя. Ах, вот оно как! Выходит, он из той плеяды, кого совсем не интересовали городские сплетни и слухи. Действительно, праведник. — Елизавета, — улыбнулась Кернер и улыбка ее стала еще гире и лучезарнее, когда она заметила, как осознание снизошло до его головы. — Кажется, ваши ожидания не совпали с действительностью. Кого же вы ожидали увидеть? — Уж точно не вас, — усмехнулся он. Елизавета с подозрением смотрела на него. Образ святоши рассеивался и это даже расстраивало ее — хотелось ей думать, что с ним будет просто. — Что это значит? — нахмурилась она. — Сам не знаю, — пожал плечами он. — Я слышал о вас, представлял совсем иной, более… взрослой. — Отчасти вы правы, — сказала она. — Быть может, внешне я похожа на девчонку, однако в глубине души я стара, как мир. К слову, вы поступаете нечестно. — Вот как? И почему же? — его, кажется, уже откровенно веселила встреча с той самой девицей, о которой шумел весь Нежин в последние месяцы. Елизавета картинно вздохнула и взглянула на него исподлобья, будто раздумывала, давать ли ему шанс на прощение или нет. — Я назвала вам свое имя, а вы мне — нет. — Что ж, позвольте представиться, Алексей Андреевич Жадан, местный купец, — он взял ее за руку и прикоснулся губами к тыльной стороне ладони, скрытой за белой кружевной перчаткой. Кернер смотрела на это спокойно, ведь в голове она стремительно перебирала варианты, где и что могла слышать об этом человеке, но так ничего и не могла вспомнить. Тем интереснее. — Приехали по делам? — деловито осведомилась Лиза. — Именно так, — ответила Алексей, уже поглядывая на дверь в контору. — Знаете ли, я в Нежине совсем недавно и долго не мог найти хорошего юриста, но в конечном итоге нашел господина Золотарева, чему безумно рад. — Наверное, я зашла к нему не с той стороны, — Алексей приметил, что когда эта девушка злилась, то ее немецкий акцент усиливался. — В купеческих делах он сильнее, чем в семейных. — Ах, так вы и Михаила Аристарховича уже приобщили к своей войне за Шеферовку? — ухмыльнулся Жадан, что еще сильнее разозлило девушку. Она тихо выдохнула и сложила руки под грудью. — Вы знаете обо мне гораздо больше, чем мне казалось. — Не делайте вид, будто вас это злит, — вдруг он улыбнулся ей ласково, как будто даже по-родственному. Так, на ее памяти, умел улыбаться только ее брат Франц. — К слову, вы не знаете, но нас с вами кое-что объединяет. — Вы интриган, Алексей Андреевич! — внутри у нее все дрожало. Теперь этот человек серьезно беспокоил ее и казался каким-то совсем непредсказуемым. — Мы с вами ненавидим одного и того же человека — Павла Семеновича Петровского. У вас он отнял дом, а мне не давал заниматься торговыми делами. Жадан вновь кинул взгляд на дверь. — Прошу прощения, мне пора идти. Всего вам доброго, Елизавета Ивановна. Алексей Андреевич быстро скрылся за дверью юридической конторы, а Елизавета все еще стояла и смотрела ему вслед. Его последние слова возбудили в ней что-то совершенно иное, нечто похожее на хрупкую, невесомую надежду. Они оба действительно ненавидели одного и того же человека, а ненависть, как известно, чувство, обладающее такой же силой, как и любовь. Стоило разузнать об этом господине Жадане поподробнее, ведь он мог быть ей очень полезен в будущем.