Дети вольницы

Из лавки известного на всю губернию портного Шпильмана пани Витер вышла крайне недовольной. Как мог этот противный старикашка не выполнить обещание, данное ей еще месяц тому назад? Тогда у него не обнаружилось шелка ее любимого шоколадного цвета, такого глубоко и благородного, каким Зоряна его себе представляла. Будучи дочерью первого ювелира в уезде, Зоряна Назаровна Витер считала, что все данные ей клятвы и обещания должны были быть выполнены в срок, но, как выяснилось, Илья Давидович не успел еще заказать необходимую ткань. — Прошу великодушнейше простить меня, сударыня, однако произошло некоторое недоразумение… — он так противно блеял, что, не будь Зоряна стеснена рамками приличий, отвесила ему хорошую оплеуху. — Будьте покойны, шелк нужного вам цвета будет доставлен со дня на день! — Да вы с ума сошли, милейший господин Шпильман? — визжала от негодования пани Витер. — Мне стоит напомнить, что я заплатила немалые деньги за этот шелк и вы обещались передать его мне сегодня же! Здесь же! Но ничего не попишешь: никакие крики не могли помочь вожделенному отрезу ткани материализоваться посреди лавки. Зоряна даже пригрозила портному судебным разбирательством — а что еще она могла сделать? — Сударыня, ну к чему весь этот пафос? Я клянусь вам, что со дня на день этот шелк будет у вас! — пытался успокоить девушку Шпильман. — Очень надеюсь, — смягчилась Зоряна. — Но если же вы не исполните данного мне обещания, я пойду не только в суд, но и к газетчикам. Уж они-то ославят вас на всю губернию! Конфликт с господином Шпильманом оставил глубокий след в ее душе. Сразу после того, как Зоряна покинула лавку, она стала корить себя за проявленную несдержанность. Чувство стыда поглощало ее с невероятной скоростью и Зоряна, стоя на пороге лавки, не понимала, что ей руководило в те минуты. Желание продемонстрировать характер? Показать, что с ней шутки плохи? Она нервничала и не знала, что делать дальше. Хотя, с ее нравом и выдержкой, и делать ничего более не стоило. Оставалось лишь надеяться, что это останется в стенах небольшого светло-розового здания, больше похожего на торт в форме домика. Иначе отец опять будет сердиться. Нельзя было сказать, что Зоряна родителей не любила. Напротив — отец и мачеха, которая, вопреки расхожему мнению, заменила ей мать, девушка любила. Они всегда старались дать девочке то, чего не было ни у кого из ее ровесников: самые красивые игрушки, самые модные платья, самый лучший пансион, откуда выходили сплошь фрейлины Её Величества… Зоряна знала историю своего отца и была вдвойне ему благодарна за то, что не дал себе и дочери ходить в драных лаптях, питаться чем Бог пошлет и считать каждую копейку. Об одной только мысли об этом ее передергивало. Но все же отец ее, Назар Лукич, был человеком суровым и справедливым. Дочь баловал, но коль провинилась, так наказывал по всей строгости. Мачеха защищала Зоряну, но иногда тоже вставала на его сторону, из-за чего потом просила прощения у обиженной падчерицы. И Зоряна каждый раз давала себе сквозь слезы обещание, что не станет прощать мачеху так быстро, как всегда это получалось. Но стоило ей погладить девочку по спине и обнять, как та напрочь забывала все обиды и шла мириться с отцом. Это не всегда получалось с первого раза: зачастую, Назар Лукич попросту не замечал топтавшуюся на пороге заплаканную дочь, ходил мимо нее, будто не слышал. Только потом, спустя несколько часов мог сжалиться, да и то потом еще несколько дней Зоряна ходила и оглядывалась, не сделала и не сказали чего плохого, способного нарушить хрупкое спокойствие в доме. Если отцу станет известно о скандале, учиненном дочерью в лавке Шпильмана, то ей точно несдобровать. Девушка только повернулась назад, как сама же себя и остановила. Вернуться и попросить прощения было бы наивысшей глупостью, а она их за сегодняшнее утро и так учинила немало. Да и люди вон оглядывались… Стоит, пальцами в перчатках хрустит и вертится, поднимая пыль своими юбками — городская сумасшедшая, право слово! Зоряна утерла подступающие слезы и нерешительно спустилась со ступеней. Теперь ей оставалось надеяться, что в ближайшие дни ей придет извещение от Ильи Давидовича с просьбой заехать к нему. Тогда она точно сможет успокоиться и понять, правильно ли поступила. Ведь ее всегда учили быть вежливой и учтивой, никогда не позволять себе грубостей по отношению к другим людям. Хотя самой Зоряне эти правила поведения в свете претили: в последнее время она чувствовала, как внутри нее готовится взорваться что-то очень темное, горячее, до ужаса противное ровно до тех пор, пока не взорвется. Вот бы плюнуть на всех этих рафинированных людишек, высказать им все, что она о них думала и убежать куда-то далеко, где ее никто не знает и где она будет освобождена от бремени единственной надежды семейства Витер. Девушка уже готова была сесть в экипаж, как вдруг глаза ее зацепились за сцену, что разыгрывалась прямо напротив нее, через дорогу. Когда она заметила стоявшего возле какой-то конторки Алексея Жадана, то улыбнулась. В Алешу она была влюблена с детства: ее семья привечала Катерину Степановну, несчастную вдову, оставшуюся с сыном на руках. Хоть до недавнего времени они и жили в Киеве, семейство Витер не упускало возможности заехать к ним на чашечку чая. Алеша нравился Зоряне своим умом, серьезностью, коей не могли похвастаться другие мальчишки — сыновья подруг матери, также часто навещавших ее. Пока они сбегали при любой возможности на речку, кричали и играли в какие-то совершенно дикие игры, Алексей Андреевич читал взахлеб книги, а Зоряна, которая была готова отдать все за один только сосредоточенный вид Алешеньки, задавала ему потом вопросы, прикрываясь тем, что долго размышляла, читать ли ей ту книгу или все же нет. Вот только обстановка не располагала к дружеской встрече. Рядом с ним стояла девушка. Молодая, красивая и очень известная своей безрассудностью — Елизавета Кернер собственной персоной. Она стояла и подтверждала свой образ сумасшедшей — курила наравне с Алешей, оживленно о чем-то беседуя с ним. При том она не казалась развязной, распутной. Она смотрелась очень органично в том, как нарушала общепринятые правила и нормы, делала вид, будто даже не знала о том, что таковые существуют. Зоряна виделась с Елизаветой всего лишь раз, когда местный поэт, Константин Берн, устраивал у себя салон. Разузнав, что Алексей тоже будет там, Зоряна упросила матушку поехать с ней. Там-то она и встретилась с городской легендой вживую. Тогда она произвела на нее странное впечатление: облаченная в светло-зеленое платье, с крошечными серьгами в ушах и длинной белой шалью, похожей больше на фату невесты; Зоряна, наслушавшись сплетен и слухов, ожидала увидеть перед собой роковую даму, существенно старше, чем она оказалась на самом деле. А поздоровалась с ней девчонка, кажется, на пару лет младше самой пани Витер, отчего сейчас на душе ей стало особенно горько. Алеше была интересна компания вертлявой юницы, которая, к тому же, не имела за душой ничего, кроме хорошо отработанного вранья. При ней была красота, но далеко ли на ней уедешь? Зоряна не верила, что в этой Лизетт, как ее называли в светском обществе, была хоть капля благородной крови. Впрочем, это легко проверялось. Достаточно только упросить папеньку и маменьку устроить под благовидным предлогом прием, пригласить туда Лизетт и улучить момент для беседы по душам — тогда-то она и покажет, что представляет из себя на самом деле.

***

— Расходы на бумагу, наполнение, прочие траты… Лев Петрович уже наизусть знал каждую статью расходов, обозначенных в бумагах, которые недавно доставил курьер с мануфактуры. После неприятного разговора с Алексеем, Лев решил попробовать себя в управлении хозяйством. В конце концов, на картинах много не заработаешь, да и не хотелось Червинскому зарабатывать на деле, где он отдыхал душой и терпеть не мог каких-либо рамок. Маменька, узнав о желании сына, обрадовалась, но сдержанно: — Я дам тебе расчетные листки, сверишь, все ли верно заполнено. Думаю, это несложно, — сказала Лариса Викторовна. — А на махорочный завод вы меня не возьмёте? — с некоторым разочарованием протянул Лев, краем глаза приметивший, как заинтересовался происходящим старший брат. — Позже поедешь, когда для тебя там найдется дело, — с улыбкой сказала матушка. Она всегда знала, как унять бунт сына ещё в самом его начале. — Начинать надобно с малого, большой кусок, боюсь, в горло не пролезет. — Но хоть плата за это будет? — с надеждой в голосе спросил Левушка, что вызвало ещё большую улыбку матери. — Нынче я уже выделяла тебе двести пятьдесят рублей. Неужто уже потратил? — Нет, — процедил сквозь зубы Лев, чувствуя, как мать виртуозно уводила разговор со скользкой темы. — Но ведь любой труд должен быть оплачен, даже самый простой… — Вот как? — изогнута бровь Лариса Викторовна. — Как освободиться подходящая для тебя должность — я сообщу. Льву пришлось повиноваться. Иначе бы и вовсе денег не увидел. А ведь те самые двести пятьдесят рублей уже испарились в воздухе, в то время как Левушке позарез нужно было потратиться на хороший букет. После той случайной встречи с Лизой, чей образ за последние недели начал покрываться пылью и плыть в тумане сознания, Лев снова ощутил то же самое, что и в их первую встречу, только гораздо более сочно и ярко. Лев Червинский любил получать все новости первым. Это для него было эдаким подтверждением его исключительной роли в нежинском светском обществе.Любил Левушка или, как его называли приятели, Леон, показывать свою крайнюю осведомленность в делах уезда. Так он удерживал вокруг себя самых знатных людей. И в тот мартовский вечер, когда Лев, отправленный матушкой в контору еще с утра, возвращался наконец-то домой, он был охвачен думами о свежеиспеченной сплетне, которую ему поведал конторщик. — Да уж, Лев Петрович, сколько живу на этом свете, а не думал, что когда-то буду с сыном покойного Петра Ивановича дела вести, — говорил Сергей Сергеевич. — Я ж на махорочный завод пришел, когда брат ваш еще на фронте был, а вас-то и вовсе не было! А как время быстро пролетело… — Стоит признать, вы хорошо показали себя за все эти годы, — Лев дернул уголками рта, вспомнив, что здесь он лишь по поручению матушки. — Даст Бог, еще столько же на своей должности проработаете. Григория редко кто из посторонних упоминал в разговорах. Сам Лев этого не допускал и старался уходить от этой темы. Хоть отцу и удалось восстановить репутацию Червинских в уезде, все понимали, что судьба Григория Петровича чернильной кляксой упала на их родословную. А кляксы, как известно, отмыть невозможно и бумагу с ней можно только выбросить. Сергей Сергеевич был стариком болтливым. Насколько было известно Льву, он давно уж овдовел, а обе дочери вышли замуж и отца навещали крайне редко. Вот и маялся несчастный, с головой ушел в службу, в которой отлично разбирался и покойный батюшка, помнится, очень доверял Сергею Сергеевичу. Хоть и любил поговорить о том и о сем, но тайны хранить умел. Сам Лев никогда не отказывал старику в удовольствии выпить чаю после обсуждения насущных дел, потому задержался в конторе допоздна. За окном был серый, неприветливый март, кое-где лежали кучки грязного лежалого снега, навевавшие дополнительную тоску на Червинского, а темнело по-прежнему рано и никаких положительных перемен Лев решительно не замечал. В конце концов, Лев все же распрощался с конторщиком и, сев в карету, направился к дому. Он грустно смотрел в окно, где перед ним простирались серо-синие сумеречные пейзажи. Дома мелькали редко и Лев уже мечтал поскорее увидеть свой, как вдруг, проезжая мимо поместья, уже много лет принадлежавшего Павлу Семеновичу Петровскому, успевшему еще посотрудничать с отцом, заметил девушку. Она стояла совершенно одна, смотрела на ворота, ведущие к подъездной аллее и, кажется, плакала. Лев не мог пройти мимо: он несколько раз громко стукнул в стену, приказывая тем самым кучеру остановиться. В окне он заметил, что девица сразу же обернулась и испуганно отошла поближе к воротам. — Что с вами, мадемуазель? — обеспокоенно спросил он, вглядываясь в лицо незнакомки. — Могу ли я вам чем-то помочь? Поначалу, как ему показалось, девушка не поняла сути его вопроса. Она молчала, тяжело дышала и смотрела на него так, будто перед ней стоял не живой человек, а призрак. — Что вы здесь делаете? — чуть громче произнес Лев, чувствуя, как, несмотря на теплую одежду, начинает мерзнуть. Девушка перед ним и вовсе была без шляпки, в одной накидке, пусть и с мехом. — Я? — наконец, подала она голос. — Меня… Меня выгнали отсюда. Это мой дом, а меня выгнали! В тонком голосе незнакомки чувствовались испуг и полное недоумение. А, кроме того, шершавый акцент — она приехала сюда не просто из другой губернии, а из другой страны! — Позвольте узнать, откуда вы? — Из Штутгарта. Не волнуйтесь, я все понимаю, — поспешила успокоить его она. — Моя мать когда-то жила здесь. Я хотела навестить родной дом, но, оказывается, его давно выкупили, а меня даже на порог не хотят пускать. Лев нахмурился. Он не был лично знаком ни с нынешним владельцем поместья, ни уж тем более с предыдущим. Одно время, когда он был еще совсем юн, ему была интересна судьба обветшалого дома, который многие местные жители обходили стороной. От него за версту несло какой-то страшной тайной, которую мечтали разгадать все мальчишки. — Никому тот дом не принадлежит, Лев Петрович, — отмахнулся отец, когда Левушка осмелился завести разговор. — Жил в нем раньше славный род Шеферов, так единственная наследница сгинула много лет назад. И вот теперь перед ним стояла хрупкая, напуганная девушка, которая утверждала, что дом этот принадлежал по праву рождения! У Льва кровь застыла в жилах и совсем не от холода.  — Здесь нельзя оставаться. Вы мерзнете, — констатировал он неоспоримый факт, всматриваясь в полутьме в заплаканные глаза незнакомки. — Но мне нужно поговорить с паном Петровским! — возразила она. — Он, вероятно, ничего не понял, у меня есть доказательства моего родства с Лидией Шефер - хозяйкой поместья. Она моя мать! Она пролепетала это так быстро, с такой явной надеждой, что Лев едва смог подавить смешок. Эта девица начинала казаться ему либо до ужаса настырной, либо отчаявшейся во всей своей жизни. — Вы поговорите с ним, но завтра. Мое имение находится недалеко отсюда, вам нужно отдохнуть и восстановить силы. Пойдемте! — Ваше имение? А кто вы? — спросила она, когда уже Червинский потащил ее к экипажу. — Ах, да, простите, не представился. Лев Петрович Червинский, помещик. Весьма известный в Нежинских кругах, неужто не слышали обо мне? Девица смотрела непонимающе и отрицательно мотала головой. Слегка разочарованный Лев подал даме руку и помог сесть в карету, после чего сам оказался внутри. До самого поместья он не говорил ничего, позволил девушке рассказать всю историю в подробностях. Он сидел напротив, открыл маленькое окошко, лишь бы только скудный свет восходящей луны смог осветить ее лицо. Пока только он видел лишь серый эскиз, обрамленный черными волосами, непослушные пряди на висках добавляли образу Елизаветы —так она представилась — определенный шарм. Червинский хотел поскорее оказаться дома, где, наконец, тоскливый портрет зацветет своими истинными красками. Когда, наконец, они оказались внутри и лакей помог Елизавете снять накидку, она посмотрела на Льва и он затаил дыхание. Лицо правильное, какое есть только у древнегреческих богинь, кожа светлая, почти прозрачная и на ней так органично смотрелся легкий румянец, что только делало ее идеальнее. Брови широкие, не такие, как у большинства знакомых дам, голубые глаза казались одновременно широко распахнутыми, а в то же время чуть раскосыми, что только добавляло загадки в ее образ. Как художник Лев видел ее совместным творением строгих академиков и свободолюбивых «передвижников». Академически правильная, но не скучная и не тошнотная. — Лев, что происходит? Ты уехал утром, я ждала тебя каждый час… Лиза обернулась и увидела женщину. Красивую, моложавую женщину, одетую со вкусом. Выглядела она встревоженно. — Матушка, простите, — тут же покаялся он, хотя Лиза не увидела ни капли смятения в его глазах. Напротив, он был рад подобному стечению обстоятельств.  — Вы же знаете, Сергею Сергеевичу нельзя отказать в беседе. Он и мертвого на это уговорит, — со смешком ответил Червинский. Завидев в глазах матери молчаливый вопрос, он тут же вернулся к насущному вопросу: — Познакомьтесь, это моя дражайшая матушка, Лариса Викторовна Червинская. А это Елизавета Ивановна Кернер, прибыла к нам из самого Штутгарта.  Лев перевел дыхание и, подойдя к матери, сказал уже чуть тише: — Мама, эта девушка попала в беду. Молю вас, ей нужна всего одна ночь, чтобы прийти в себя.  — Вот как? А мне показалось, что ты совсем потерял совесть и взялся водить своих актерок домой, — шепотом произнесла мать, отчего Лев густо покраснел и стыдливо обернулся назад. — Матушка, у нас же был договор… Клянусь, это удивительная история… — Пусть она сама нам расскажет ее, — оборвала его Лариса Викторовна и с самым дружелюбным видом обернулась к гостье. — Прошу вас в гостиную, я распоряжусь насчет чая и спальни. Лев стыдился сложившегося положения: в тот момент ему это казалось самым правильным решением, но, судя по виду матушки, она не слишком-то была рада внезапной гостье, хоть и старалась показать себя радушной хозяйкой. Лев прошел с Лизой в главную комнату и они сели друг напротив друга, как в карете. Взгляд Лизы блуждал по комнате, при этом, она не поднимала глаза к потолку и не вертела головой: смотрела на все вокруг, а глаза опустила долу, сжалась и молчала. На место испугу пришло стеснение. — В Нежине я проживаю в гостинице. Это не так далеко отсюда… — Не говорите ничего, Елизавета Ивановна, — Лев всем своим видом показал ей, что не примет отказа от их дома и от него самого. — Вы попали в беду и мой долг как честного человека защитить вас, укрыть своим плечом. Лиза вновь замолкла. Червинский заметил, что взгляд ее остановился на рояле. — Бесполезная вещица, — заявил Лев. — Матушка, хоть и обладает великолепным голосом, не притрагивается к нему, а уж отец, Царствие ему Небесное, так и вовсе был очень далек от музыки. Стоит уж сколько лет, а выкинуть рука не поднимается… — Мой брат Франц любил играть на рояле, — вдруг сказала Елизавета. — Ему прочили будущее великого музыканта, на каждом приеме он исполнял прекрасные композиции. Если бы я могла, я слушала бы его музыку вечно. — Ваш брат, судя по всему, очень талантлив. Надеюсь, что когда-нибудь я услышу его игру. — Не услышите. Он мертв. Лиза подняла свои бездонные глаза и проговорила это с такой обреченностью, что у Льва вмиг сердце сжалось до крохотных размеров. В ее голосе он слышал треск собранной по кусочкам души девушки. Кажется, она сильно любила брата и его кончина нанесла ей тяжелейший удар. — Простите, я не знал. Упокоит Господь его душу, — пролепетал Лев. — Простите мне мое любопытство, сколько же ему было? — Восемнадцать. Он не дожил до наших именин лишь десять дней, а теперь я старше его на целый год, — сказала Лиза вроде бы легко, а вроде и равнодушно. Лев вслушивался в каждое ее слово, пытаясь понять, на какой она стадии проживания своего горя. Пока получалось, что на принятии. Она знает, что не сможет вернуть брата к жизни, учится жить без него. Но как же больно было на нее смотреть… Елизавета будто бы тотчас увяла, когда разговор зашел о семье. — Мы были близнецами. Я старше на целых пятнадцать минут, — с усмешкой поведала она Червинскому. — Но как же так? — спросил Лев, будто не слышал всего ею сказанного после. — Ваш брат был так молод… — Мой брат, как и многие талантливые люди, стал жертвой обстоятельств. Он ушел очень рано и мне все время кажется, что где бы я ни была, он найден меня. И мы снова станем счастливы. В комнате воцарилась гнетущая тишина. Ни Лев, ни Елизавета не хотели больше разговаривать. Лиза вспоминала брата, а Лев смотрел на нее и чувствовал, как ее сердечная тоска постепенно охватывала и его разгоряченное, открытое сердце. В своем молчании он выражал крайнюю степень сочувствия ее горю. Двери открылись и в гостиную вошла Лариса Викторовна. Она оглядела сына и гостью и, кажется, в ее глазах проскользнуло понимание. В конце концов, счастливые девушки не стоят в сумерках возле чужих ворот и не обливаются слезами. Лариса Викторовна села рядом с сыном. — Позвольте спросить вас, Елизавета Ивановна, что произошло с вами? — мягкой поступью она начала свое путешествие в мрачный мир Лизы. Левушка, уже услышавший из ее уст достаточно, не стал встревать. Он и вовсе сидел, как обухом по голове ударенный. В гостиной появилась служанка в темно-красном платье с белым передником. Пряча глаза, совершенно быстро и бесшумно она поставила перед господами чай, бегом поклонилась и тенью выскользнула за двери. — Это очень длинная история, Лариса Викторовна, — начала Лиза. — И, судя по всему, очень интересная. Я люблю захватывающие истории, — улыбнулась хозяйка поместья, чуть отпив чай. Лиза последовала ее примеру. — Много лет назад в этих краях произошел крестьянский бунт, — произнесла она. — Поместье сожгли, а хозяйку имения, Лидию Ивановну Шефер, пытались убить. Помните ли вы об этом? Лев тут же посмотрел на матушку испытующим взглядом, ожидая, что та скажет. Лариса Викторовна казалась очень задумчивой. — По правде сказать, в то время я еще не жила здесь, Елизавета Ивановна, — объяснила она. — Но мой покойный супруг что-то рассказывал… — Все считали, что хозяйку убили ее же крепостные, — продолжила Лиза. — Но это вовсе не так. Она выжила. Ей удалось уехать отсюда сначала в Петербург, а после — в Штутгарт, где она встретила моего отца и где родилась я. Гостья замолчала. Всем своим видом она показывала, что ждет, когда семейство Червинских догадается о цели ее визита сюда. Лариса Викторовна думала, что делать дальше. Она-то как раз догадалась обо всем, но ситуация теперь казалась крайне щекотливой: не пустили ли они в свой дом мошенницу или того хуже безумицу? — Я - дочь Лидии Ивановны Шефер, — наконец произнесла Лиза. — И я приехала навестить родное гнездо, однако оно оказалось выкупленным. Я пыталась все объяснить нынешнему хозяину, но он выставил меня за порог. — А что же в Штутгарте? — вдруг задала вопрос Лариса. — Почему вы вдруг спохватились и приехали сюда? Елизавета опустила глаза. Кажется, вопрос Ларисы выбил ее из колеи. — У меня никого там не осталось, — тихо произнесла она и крохотная слезинка скатилась вниз по щеке. — Мой отец был человеком военным и погиб во время Франко-прусской войны. Мне было всего двенадцать лет. Меня и моего брата определили под опеку тетушки, ибо матушка тяжело переживала горе и не могла заботиться о нас. Но этой зимой не стало и ее. — А потом умер и ваш брат… — наконец подал голос Лев Петрович. В его темных глазах читалось осознание всего того груза, что висел на шее Лизы. Лариса Викторовна удивленно взглянула на сына, а после вновь обернулась к гостье. — Его не стало в этом месяце, — грустно уточнила девушка, отчего Лариса тихо охнула. — Упокой Господь его душу… Вы потеряли в одночасье все, что имели. Но все же, что вас заставило приехать сюда? Насколько я понимаю, вся ваша жизнь осталась в Штутгарте. — Когда я еще была ребенком, матушка много рассказывала мне о родных землях. И я дала ей обещание, что вернусь сюда и буду жить здесь, ибо здесь жили мои дед, прадед… — она печально вздохнула. — Знаете, я всю жизнь прожила как истинная немка, хотя таковой являюсь лишь наполовину. Теперь я хочу найти и познать свою другую сторону. Рассказ Елизаветы омрачил весь вечер. Ее простое дорожное платье черного цвета теперь не казалось необходимостью, продиктованной тяжелым путем из далекого королевства Вюртемберг до Нежина. Отныне мать и сын видели в этом траур по самым близким людям девушки. С зимы она пережила череду смертей и Льву казалось, что после всего пережитого на ее прекрасном лице больше никогда не засияет улыбка. Это сильно огорчало его. Такая красота увядала в столь нежном возрасте… Чем же Елизавета Кернер заслужила свои страдания? — Если вы позволите, я бы хотела прилечь, — кротко произнесла она, откладывая чашку. — Безусловно, у вас выдался тяжелый день, — согласился с ней Лев. — Позвольте мне проводить вас до комнаты. Она не стала возражать. Пожелав доброй ночи Ларисе Викторовне, они оба отправились наверх. Лиза все время оглядывалась назад и старалась держаться рядом со Львом. — У вас прекрасный дом, — сказала она, когда они шли по одному из длинных коридоров. — И я очень благодарна вам за помощь, Лев Петрович. — Полно вам, Елизавета Ивановна, — зарделся Червинский. — Я же сказал, что это мой долг как дворянина и просто честного человека. — Мне и впрямь повезло, что я встретила вас. Надеюсь, что и в дальнейшем фортуна будет благосклонна ко мне. Они остановились возле одной из дверей. Лиза прислонилась спиной к стене и глядела прямо перед собой. Лев ловил ее взгляд, как кошка мышку и думал. Ему вдруг совершенно расхотелось прощаться с Лизой. Завтра утром она уедет в Нежин и неизвестно, как долго пробудет здесь. — У вас такое лицо, будто вы вдруг поняли что-то очень важное — заметила она таким тоном, словно только что поймала его за чем-нибудь непристойным. — Правда? — растерянно спросил Лев и Лиза кивнула. — Может быть, вы и правы, — сказал Червинский. — Я услышал ваш рассказ и до сих пор не могу поверить, что такая юная и хрупкая девушка, как вы, пережили столько горя в последние месяцы, при том не сдались и поехали сюда… — У меня не было выбора, — прервала она его тираду. Сказала Лиза это горько, но спокойно, не было предчувствия, что она вот-вот расплачется. — Что это значит? — тут же встрепенулся Лев, но ответ девушки вернул его на землю: — Иногда так бывает. Судьба отнимает все, чтобы дать в сотни раз больше. Здесь человек не властен, он может только пойти по направлению ветра. Доброй ночи, Лев Петрович. И все. Мир молодого, пылкого, обладавшего свободным и острым умом Льва Червинского лопнул. Все, что раньше приносило ему радость, перестало иметь никакого смысла. Дверь ее временного пристанища в его поместье закрылась, послышался щелчок замка. А Лев, прозванный среди приятелей-гуляк Леоном, остался стоять снаружи и думать о том, как сильно он желал больше никогда не видеть рассвет. Ведь Елизавета пришла в его жизнь вечером, почти ночью и навсегда останется для него королевой одной единственной ночи. Знал бы он, что сможет после увидеть ее и при свете дня, но никогда не сможет прикоснуться к ней, впиться в ее губы своими, назвать «своей женщиной» или хотя бы «возлюбленной». С тех пор она всегда была рядом, но держала Льва на расстоянии, а когда он осмелился перейти осточертевший барьер, тут же оказался выкинут за борт. С тех пор он искал ее по всему Нежину, запивал горе водкой и заигрывал в карты, при том очень жалел, что любовную драму нельзя поставить на кон. Ее бы он с удовольствием кому-нибудь проиграл, в отличие от денег. А еще он рисовал. Хотел все забыть, выходил на пленэр, но вот незадача: из реки, из солнца, из поля всякий раз получалась она. Профиль, анфас, полный рост и по плечи — только она. Лев рвал листы бумаги, запирал мастерскую и отдавал ключи прислуге с приказом ни за что и ни при каких обстоятельствах не отдавать ему их обратно. Лев думал только о Лизе, но всякий раз, проходя мимо по коридору, слышал шепот слуг: — Помешался паныч на этой девице, вот вам крест! — Ведьма она, а не девица! Одну ночь пробыла, а Лев Петрович сколько уж мается… — Не дай бог как старший братец его закончит… Последнее любила в тех перешептываниях говорить кухарка Галина. Жила она при доме давно, знала не только его папеньку, но и старшего брата Григория, чье имя упоминать не стоило в этих стенах, а также Анну Львовну - первую супругу отца и мать Григория Петровича. Ее портрет Левушка нашел случайно, в далеком детстве. Гулял по чердаку и наткнулся на большой холст, замотанный в тряпье. Иногда он смотрел на нее и сравнивал с матушкой, при этом всегда приходил к выводу, что мама все равно краше и милее, чем эта женщина, даже несмотря на то, что они почти выровнялись по возрасту. Лев откинул бумаги и встал из-за стола. Подойдя к окну, он стал внимательно наблюдать за садовником, подрезавшим кусты, за слугами, которые то выбегали из имения, то возвращались назад. Ему казалось, что он находится на распутье: наконец-то, спустя столько времени Лев напал на след девушки, что вскружила ему голову одним лишь своим взглядом. Как бы ни старалась она спрятаться от него, судьба их сводила вместе. А уж она верила в знаки судьбы, он это знал точно. Червинский-младший без труда мог найти тот доходный дом и внутренний голос просил поехать туда. В конце концов, Лев хотел только объясниться, попросить прощения за ту ошибку, ставшую роковой. Быть может, если он признает свою неправоту, Лиза перестанет бегать от него? Лев собрал разбросанные бумаги и убрал стопку в ящик. Надев пиджак, он спешно вышел из кабинета и чуть ли не бегом стал спускаться вниз по лестнице. Ему нужно было прошмыгнуть мимо матери и дорогого старшего братца. Если матушке он еще напоет как соловей что-нибудь, то Григорий Петрович ему ни за что не поверит. Рыбак рыбака видит издалека. К счастью, Льву удалось выехать незамеченным. Матушка и брат куда-то подевались, он даже в стенах дома их не заметил. Оседлав любимого вороного коня, которого так и звали — Ворон — он отправился прочь из Червинки, навстречу своей судьбе.

***

Остаток дня Елизавета Ивановна предпочла провести на квартире. Ей требовался отдых, чтобы привести мысли в порядок и понять, что делать дальше. Служанку свою, что служила ей с самого прибытия в Нежин, Лукерью, она отпустила заниматься своими делами, лишь попросив надолго не уходить из квартиры. — Свежей корреспонденции еще не было, так ведь? — спросила она девушку. — Не было, пани. У нас в городе почтальонов немного, такое случается. Лукерья была очень нежной и юной на вид. Когда Лиза ее нанимала, то сначала отказала, поскольку не думала, что ей больше шестнадцати лет. На деле же Лукерье недавно исполнилось двадцать и она уже несколько лет была замужем, даже имела маленького сына. У нее были большие карие глаза, излучавшие доброту, чуть вытянутое, как у лошади лицо и кучерявые каштановые кудри. Лукерья была очень жизнерадостной девушкой, которая справлялась со своими обязанностями безукоризненно и, казалось, за пани Кернер была готова жизнь отдать. Когда она смотрела на свою служанку, невольно вспоминала старую семейную драму, о которой ей стало известно случайно. Элизе, как ее называл покойный папенька, в ту пору сравнялось восемь лет. Ребенком она росла шкодливым и всегда была рада совершить какую-нибудь шалость, да чтоб погромче, позаковыристее, чтоб всем запомнилось. Например, они с Францем как-то поймали во дворе ужика, милого и совершенно безобидного. В тот день к ним с визитом прибыла фрау Рейнер, их соседка, отчаянно набивавшаяся Лидии Ивановне в подруги. Лиза часто слышала от матери, что фрау Рейнер — абсолютно пустая и неинтересная женщина, чей ум заканчивается, не успев покинуть пределы детской. Она и впрямь беседовала с ней только о воспитании детей и придерживалась самых консервативных взглядов. Лиза и Франц, решили подшутить над этой блеклой, чей голос был больше похож на блеяние овцы, дамой. Когда та приехала и расположилась в гостиной, дети выпустили из коробки ужа и тут же побежали прятаться в своей комнате. Визг Фредерики Рейнер слышали, кажется, даже бюргеры в соседних землях. И содрогались. Конечно же, им потом знатно влетело, но после Елизавета украдкой увидела, как матушка, рассказывая об этом отцу, посмеивалась и даже сказала, что уверена в том, что такая изящная мысль пришла в голову именно дочери и никому другому. Отношения Елизаветы с матерью были похожи на сказку с несчастливым концом. Лиза любила смотреть на матушку, как она изящно берет в зубы мундштук и курит, как сосредоточенно читает и пишет. Мама казалась ей умнейшей женщиной на свете, чьим советам нужно было следовать неукоснительно и какой женщиной она должна была стать, когда вырастет. Они с Францем играли в прятки. Лиза, побежав прятаться, решила сделать это в кабинете отца. Они часто так делали и тот был совершенно не против, потому что дети сидели тихо и не мешали. — Снова играете? — добродушно спросил отец, когда заметил фигурку дочери в розовом платье. Лиза кивнула и, закрыв за собой дверь, побежала вглубь кабинета. Она долго искала, чем же закрыться и вдруг взгляд ее пал на стену, занавешенную бархатной портьерой красного цвета. Странно, она никогда ее не замечала. Впрочем, не время было думать. Девочка решительно отодвинула ткань и застыла, как изваяние. За красным полотном прятался небольшой портрет. Он был красиво обрамлен позолоченной рамой, висел довольно высоко, но восьмилетний ребенок, сделав пару шагов назад, смог рассмотреть девушку, изображенную на портрете. Юная, с детскими чертами лица, карими глазами, наивно распахнутыми, как у олененка и темными волосами. Ее внешность контрастировала с пышными нежно-голубыми оборками платья, которые виднелись на портрете. Она сидела за столом и смотрела на художника так, что в ее глазах читалась неприкрытая усталость. Но устала она вовсе не потому, что хотела бежать к себе, гадать на суженого-ряженого. Лиза заметила, что она как будто бы стеснялась присутствия портретиста: ее лицо выражало небольшое недовольство тем, что приходилось смотреть кому-то в глаза, при этом девочка все равно находила незнакомку прекрасной. И все же, кто она? И почему ее портрет висел у отца в кабинете? — Сегодня ей было бы тридцать три года, — тоскливо сказал отец, подойдя к дочери со спины. — Кто это, папенька? — тут же спросила девочка. — Твоя старшая сестра, — незамедлительно ответил господин Иоганн Кернер, отчего у ребенка глаза на лоб полезли. — Ее звали София. — У вас была еще одна жена, папенька? — произнесла ошарашенная Лиза, совершенно не понимая, на что наткнулась. — К сожалению, она умерла, когда София была совсем маленькой. Меньше тебя. — А почему она с нами не живет? Я бы хотела видеть ее! Лиза повернулась и на всю жизнь запомнила подавленный вид отца. Он, боевой человек, полковник королевской армии, душил подступающие к горлу слезы и пытался мягко объяснить дочери судьбу Софии. Сказал, что она умерла, а когда Лиза стала допытываться, пригрозился выгнать ее из кабинета и больше не разрешать в нем прятаться. Потом ее нашел Франц и как-то все забылось. Лишь спустя годы Елизавета узнает, что ее старшая сестра покончила с собой в возрасте шестнадцати лет из-за предательства любимого человека. Обещал жениться, клялся в вечной любви, а потом девушка понесла, а он сказал, что семья приказала ему жениться на другой. Лиза навсегда запомнила это и сердце свое закрыла на замок. — Свежая корреспонденция, пани! Наконец-то! — воспоминания Кернер рассеялись, как утренний туман, когда в гостиную ворвалась Лукерья. На подносе лежала большая стопка разнообразных бумаг. — Благодарю, можешь идти, — с этими словами, Елизавета начала рассматривать бумаги. Когда по всему Нежину разлетелась новость о том, что дочь помещицы, все эти годы считавшейся погибшей, вернулась за наследством, Елизавета Ивановна стала желанным гостем во многих домах. Всем хотелось поглядеть на чудо-чудное и диво-дивное. Каждый день она получала множество писем, приглашений на приемы… вот и сегодня не приглашали посетить прием в доме семейства Витер, который должен состояться через неделю. О Витерах Лиза слышала, многие дамы рассыпались в комплиментах главе семейства, искусному ювелиру Назару Лукичу. В его творениях ходили все уважающие себя нежинские леди. Только вот чем она могла заинтересовать его или членов его семьи? В обществе все твердили, что Назар Лукич был человеком семейным, редко бывал на приемах, а уж устраивал собственные и вовсе не более двух раз в год. Елизавета отложила приглашение в сторону и стала читать другие. Среди конвертов с нежинскими адресами она вдруг заметила письмо, где отправителем значился ее родной город. «Штутгарт, королевство Вюртемберг. Луизе Каролине Кернер лично в руки» Лиза узнала почерк и задержала дыхание. Автор письма мог писать либо о том, чего она жаждала все эти месяцы, либо о том, что план ее провалился и теперь нужно было немедленно что-то решать. Дрожащими руками она вскрыла конверт и развернула бумагу. «Здравствуй, моя милая Луиза, Я питаю самые светлые надежды касательно твоей жизни в империи. На протяжении всех этих месяцев я молилась денно и нощно за твое здравие. Ты совсем не пишешь мне, своей старой нянюшке Ирме. Хоть я и знаю причину твоего молчания, мне все равно хотелось бы когда-то получить от тебя ответ. К большому нашему сожалению, мне нечем обрадовать тебя. Пару недель назад Герр Эрнест вернулся из Кранца, где проходил надлежащее лечение. Хоть это и грех, но я мечтала бы, чтобы его ранение дало о себе знать и он больше никогда не вернулся в наш дом. Тогда бы ты могла приехать в Штутгарт и мы забыли о том кошмаре. Однако, герр здоров, лишь немного хромает на правую ногу. И его злость и ненависть лишь увеличились во сто крат. Каждый божий день он следит за мной, мне едва удалось отправить это письмо. При том, он подозревает не только меня, но и всю прислугу в доме. Знала бы ты, чего мне стоило солгать ему, что ты отправилась вовсе в Нежин, а в поместье фрау Шварц, что близ Мюнхена. Уверена, что довольно скоро он отправится туда. Луиза, я молю тебя, сделай все, чтобы остаться в живых. Ты умна и не позволишь обидеть себя, однако этот человек способен на самые гнусные дела. Помни об этом. Твоя любимая нянюшка, Ирма Зиглер. Первого дня мая месяца тысяча восемьсот семьдесят восьмого года» — Пани, — вдруг послышался голос Лукерьи сзади. — Дурные вести пришли, да? — С чего ты взяла? — прошептала Лиза, обернувшись на нее. Она тут же прокашлялась и выпрямилась. — Вы когда читали письмо, у вас лицо так вытянулось и руки дрожали… — ответила служанка и Кернер раздраженно отбросила бумагу. — Не переживай за меня. Дурных вестей нет. — Вот и слава Богу, пани! — радостно махнула рукой Лукерья и девушка улыбнулась ей в ответ. — Я ж почему пришла-то… К вам гость. Елизавета застыла, услышав это. Она тут же схватила письмо Ирмы и посмотрела на дату. Эрнест вернулся в самом начале месяца, мог ли он за это время разузнать истинное положение Елизаветы? Внутри все сжалось от страха перед неизвестностью. — Пани, мне звать его? — осторожно поинтересовалась Лукерья. Выхода у Лизы не было. Она судорожно соображала, что делать дальше, но ничего, кроме как спрятать письма и, вооружившись ножом для бумаги, ждать появления человека, коего она ненавидела всей душой, ей в голову не приходило. — Зови, — сказала она обреченно.