Только бесовщина в городе

       Когда стены клуба скрыли ведьму, шаман тоже пропал. Он завернул куда-то за угол, такой тихий и незаметный, что голос, раздавшийся секунду спустя, показался мне не шаманским вовсе, а моим собственным: — Это, наверное, она… — донеслось с той стороны, и я наконец оторвал голые ступни от колючего асфальта и двинулся к голосу навстречу. Шаман стоял под теми же гирляндами, под которыми мы ютились пару часов назад. Он приник к стене, и ноги его, скрещённые, так невесомо и лишь пятками упирались в асфальт, что расслабленная поза напрочь контрастировала с серьёзным взглядом, которым он впивался в дверь клуба. Хотя вид его не казался взволнованным, Раман всё же не мог скрыть своей озабоченности в голосе, и теперь, должно быть, мысли роились в его голове и оттого делали шамана другим — решительным и непреклонным. Он бы мог напугать одним лишь взглядом, если бы того хотел и если бы тень на его лице легла чуть иначе: острее и чуть ярче. — …ведьма, — закончил шаман, щёлкнул пальцами, и я вдруг отмер: — Наверное? Наверное?! Я с окна спрыгнул, босиком хожу и до сих пор в ушах рассказы про пикси слышу. Не наверное! Открой глаза, взгляни же — она вся чёрная! — я указал сначала на свои ноги, а после ткнул куда-то в сторону, надеясь, что пальцы мои направят его внимание ровно в окна, но, обернувшись, понял: за стёклами не мелькают даже танцующие силуэты, не то что ведьмы, и сразу как-то стих. — Чужое тело, — оторвался шаман от стены и шагнул к клубу, — чёрное. Ты прав, Дима. Сейчас… Его высокая фигура двинулась вперёд, ближе к свету гирлянд, и застыла под одной из. Жёлтые блики упали на шаманское лицо, и глаза его на секунду блеснули ядовитым золотом, точно как у диких кошек, птиц или змей. — Постой же, я не поним… — потянулся за ним, но шаман вновь щёлкнул пальцами, цокнул языком и ударил носком по асфальту, и в следующую секунду навстречу к нам выскочила ведьма. Она стремглав вылетела из клуба, будто бежала сломя голову с самого верхнего этажа, перепрыгивала ступеньки и расталкивала в стороны всех прохожих, попавших ей под руку. Стук её туфель походил на звук шаманского цоканья, на звук щелчков его пальцев, и мне даже казалось, что он аккомпанирует ведьме в такт. Чуть не врезавшись в Рамана, она вроде бы остановилась, но тут же ринулась бежать вокруг, и каждый её виток уменьшался и двигался по спирали, будто ведьма пыталась унюхать что-то или заметить только то, что могут замечать лишь ведьмы. Шаман же не двигался, не дёргался и казался таким тяжёлым, точно вылит из стали был. — Ты понесёшь меня на руках, — замерла ведьма за шаманской спиной и поглядела на него снизу вверх. Он повернул вначале лишь голову, затем плечи, а после обратился к ней всей фигурой: — Это вопрос? — прищурился и повёл носом, но едва-едва, будто бы пытался унюхать что-то или заметить только то, что могут замечать лишь шаманы-Раманы. — Это гипноз, — напела ведьма и нырнула под его левый локоть, а после вынырнула под правым, — психоз, невроз, рогоз, — потянулась губами к его губам, — тьму грёз забрось сквозь бурю гроз и капли девичьих слёз засунь в мешок, — провела рукой в миллиметре от его скулы, будто касалась словами, — помни да брось… Губы шамана слегка искривились, но не от злобы или презрения, а от азарта, и мне захотелось подойти, схватить его за плечи и затрясти до пены изо рта, чтобы он одумался и пришёл уже в себя, но ведьма спохватилась быстрее — вновь ускользнула от его цепкого взгляда, нырнула рядом и на цыпочках побежала куда-то в переулок, будто остановить свои туфли не могла, и они вели её и вели… Шаман крутанулся на пятках, оглядел с пару секунд её прыгающие в беге волосы и кивнул то ли себе, то ли нам: — Догнать сможем? — сказал он, и я, зашнуровывая кеды, лишь тяжело вздохнул. Мы смогли, но еле-еле. Казалось, протяни руку — и схватишь её за светлые косы, но чем ближе она была, тем быстрее отдалялась от нас. Фигура ведьмы завернула в узкий переулок, почудилась во дворе-колодце, пробежала под аркой и скрылась между зданиями. Каждый новый двор был темнее и пустыннее предыдущего. Ведьма странно качала бёдрами, а пятки её гуляли в стороны, и я не понимал, как же она не споткнулась ни разу! Она размахивала руками как птица, а мы, разделившись, никак не могли её поймать — только врезались друг в друга и путались ногами-руками. Ведьма же, запыхавшаяся, остановилась вдруг у густого дерева, а после потерялась в дверях крохотной настоечной. В настоечной этой не было никого, даже персонала, и когда мы, красные и дикие, шагнули следом, то нашли вдруг её на маленьком табурете за огромным, по-настоящему огромным пианино. — Ну-ка расселись! — гаркнула она, и свет люстры погас, тотчас погрузив нас в театральную темноту Ла-Ла Ленда. Мелодия запела, запела и ведьма.

***

В настоечной царила робкая, но дурманящая атмосфера: коричневый мешался с рыжим, оттенял бурым и играл на тёплых гирляндах, а после пропадал где-то в углах. Столики, деревянные и маленькие, тесно окружали нас, а колокольчик над открытой дверью звенел от завываний ветра. Раскидистое дерево прятало настоечную, и даже редкий лунный свет в неё не заглядывал, хоть в окнах, как ни странно, не было стёкол. Во тьме утопало и пианино, а из него, режа всё вокруг, лилась странная мелодия — не громкая и не тихая, но заполняющая собой не только стены, но и колодец-двор. Музыка была странной, песня ни на что не походила, и под неё нельзя было ни танцевать, ни плакать. Копны ведьминых волос путались на её плечах, пальцы судорожно бегали по чёрным и только лишь по чёрным клавишам, а лопатки двигались друг другу невпопад, будто под тонкой кожей шевелились костлявые крылья. — В коврах сокрыта дева, у девы нету тела, у девы лишь сосуд, сосуд её есть труп!.. Она пожирала нас глазами и пела только зубами, будто клацала ими и тем самым задавала особый ритм, подчиняла звуки себе. Мелодии же, лившиеся из пианино и с её губ, разнились решительно, и я почему-то ни одну не мог не то что запомнить или напеть… нет, я не мог ни одну даже понять. То ли баллада, то ли стихи — слова её песни стояли над музыкой, перекрывали её и властвовали, а ветер всё завывал и завывал, качал полуоткрытую дверь. Дверь скрипела, ходила ходуном, а висящий над нами колокольчик звенел и звенел церковными мотивами, ни на мгновение не переставая кричать. Шаман, как дышать позабывший, казался частью ведьминского замысла и к этой секунде пугал меня уже основательно, хоть и не окончательно: он щурился, хмурил брови, улыбался чему-то, а после срывался с места и весь её окружал. Пытался облепить своей аурой, возвышался позади, наклонялся ближе, повисал над ухом и внимательно следил за хитиновыми пальцами — следил за тем, как умело они бегают из стороны в сторону в такт скрипящей двери, что аплодирует её нотам: то закрывается с хлопком, то открывается нараспашку. Ведьма не дрожала, не дёргалась, не пугалась, а продолжала петь так, точно привыкла к этой близости. Дыхание шамана должно было опалить её кожу, вызвать живую реакцию в таком неживом теле, но вызывало лишь усмешку на кончиках её глаз, когда едва заметные морщины облепляют веки. Шаман хотел помешать ей, вторгнуться в мелодию, перебить её голос и расстроить пианино, но словно боялся сделать что-то большее, боялся помешать ей по-настоящему и не узнать, что же она может показать в конце. Он оценивал её с разных ракурсов, присаживался на корточки, садился в углу и даже лёг единственный раз на пол, чтобы взглянуть на ведьму снизу, а когда понял, что не в силах хотя бы дыхание чужое сбить, — лишь тогда, побеждённый, бросил попытки. Она же, как манекен, как кукла, не сводила с него взгляда и крутила головой так, словно в шее её ни костей, ни мышц, ни жизни не было. Сдавшись, шаман в конце концов отодвинул мешающие столики в сторону, вытянул к себе стул и сел прямо напротив неё так, словно сторожить вздумал: он ноги шире расставил, корпусом вперёд наклонился и взялся руками за стул — за то его свободное пространство, что оставалось между бёдер. Ловушка, чтобы ведьма не сбежала, чтобы она непременно в его ногах запуталась, о его колени споткнулась, да так и упала в поджидающие руки. Я же сидел на широченном подоконнике, хмурился, кривился, глядел по сторонам и сколько ни пытался довериться шаману, надеяться на него больше не мог. Ветер обдувал мою спину, а кеды на ногах теперь казались тяжёлыми. Было темно, и гирлянды-росинки на стенах, хоть их и множество, освещали лишь крошечное пространство вокруг себя — ещё немного тени этому месту, и я бы осмелился заявить, что они вовсе не освещали ничего. Слава сидел в углу и напоминал мне своей позой, своим взглядом и молчанием — шамана. Он ладонями, как карточным домиком, прикрыл губы и смотрел на ведьму почти не моргая. Его отрешённый вид казался чужим, и я почувствовал себя вновь всеми покинутым. — Вава… — позвал я, но Слава, как в трансе, меня не слышал совсем, и я почему-то верю, что голос мой действительно до него не долетал. Шаман на своё имя не реагировал тоже, и меня свежим воспоминанием укололи слова ведьмы о том, что настоящего имени он не называл. Я спрошу, обязательно его спрошу, только вот думается, что так и есть: никто шаманского имени не знает и никому шаман его не доверит. Ведьма же пела и играла, мелодия ускорялась, а на сердце мне становилось нехорошо. Я попытался было перекричать её, но не смог, совсем не смог и тогда подскочил с подоконника, в пару шагов добежал до пианино и, спихнув её руки с клавиш, захлопнул крышку, да с такой силой, что казалось, дерево треснет от напора. — Хватит, — попросил я, и мой сиплый голос совсем уж одиноко прозвучал в наступившей тишине. В этой тишине раздался Славин выдох, а затем послышалось копошение шамана — тогда я и сам смог наконец заполнить воздухом лёгкие. Пальцы мои всё ещё были впаяны в пианино, а напряжённая ссутулившаяся фигура ведьмы не выражала ничего. Даже ветер затих, колокольчики успокоились, и скрипучая дверь уступила место могильному молчанию. Люстра, погасшая, намёков на жизнь не подавала, но маленькая комната, в которой мы застряли по велению нот, теперь казалась светлее, и я, разглядывая её, думал лишь одно: ничего здесь себе не принадлежит. — Что-то шипит, — вдруг дёрнулась ведьмина голова выше и взглянула на Славу, — что-то жужжит, — повернулась к шаману, — и что-то мычит, — наконец посмотрела на меня и затихла. Мы молчали. Я ждал, что ведьма продолжит, но услышал шум в стороне, а после увидел, как Слава, схватив стопку салфеток, в два шага добрался до ведьмы, ловко разинул ей пасть и запихал всю бумагу той в рот. — А что-то молчит, — закончил он. Ведьма так обомлела, что даже писка не издала, лишь нахмурилась и уставилась на него невинно, будто ангел, будто малышка! Я уронил себя на пианино, да так и остался сидеть на его крышке. Даже шаман слова вымолвить не смог — он лишь бровь приподнял и приоткрыл рот в желании прокомментировать увиденное, но передумал, почему-то, и губы сомкнул. Ведьма же заморгала часто-часто, а после вытолкала бумажную кашицу изо рта — комок этот упал сначала ей на грудь, а следом свалился на пол: — С-с-с-ссславвв-в-в-ва, — потянула она, будто впервые в жизни услышала это имя, — ты… — Нетушки, не-а, — и Слава вновь закрыл ей рот. Надавил слегка на подбородок и дал губам сойтись, а когда она попыталась сказать что-то вновь, — вновь повторил. И так снова и снова, а потом ещё и ещё, пока она не растеряла весь запал, не оставила попытки и не замолчала. Какое-то время ведьма не шевелилась и не порывалась сбежать — лишь смотрела на него и на нас с таким беззащитным видом, что у любого бы растаяло сердце. А потом засмеялась. Засмеялась, правда, не так, как смеялась раньше, когда и мурашки по коже и ужас нагоняет, а как-то иначе, по-девичьи совсем. Звонко, немного пискляво, но без игры или фальши, словно впервые с ведьмой как-то не по-ведьмински обошлись. Я, изумлённый, даже сообразить случившееся до конца не мог, а смех её лился и лился, и на лице Славы мелькнуло что-то, что я мог бы назвать только одним словом: узнавание. Шаман тоже был удивлён: он скрестил руки на груди и стал раскачиваться на стуле, как будто усыпить тело пытался, а встретив мой взгляд, кивнул в их сторону. «Посмотрите, что делается. Гляньте, как нехорошо!» — говорил его вид. Когда же ведьма смеяться перестала, голос её, хриплый после песнопений и хохота, отпустил тихое: — Ладно, давайте начнём сеанс. И я оставил закрытое пианино позади.

***

— Из вас вышло неплохое трио, — оглядела ведьма сначала шамана, затем Славу и напоследок — меня. Свет в настоечной стал теплее, свечи украсили столы, а гирлянды, как зависшие огни, волной разбегались по стенам, облепляли каждую из четырёх и скрывались где-то в подсобке. Мы сидели за маленьким столиком, а появившийся из ниоткуда бармен скучал в другом углу — его сгорбившаяся над телефоном фигура казалась монолитом, безразличным и безучастным к нам. Ничто вокруг не выдавало происходящего ранее, а ведьма хоть и не хотела, но всё-таки подняла с пола свой мокрый бумажный кляп. Теперь она закидывалась шотами в виде мороженого и после каждого глотка предлагала нам откусить вафлю, но выпускать её из своих губ, как обычно, не торопилась. — Не люблю, когда трио, — скривился Слава и отмахнулся от ведьминого рожка. Она состроила обиженное лицо и потянулась к шаману, но и там получила отказ. Раман лишь мазнул по ней взглядом, а после обратился к Славе: — Ты просто не пробовал, — улыбнулся он. Мне стало интересно, что же всё-таки приключилось с ними там, в клубе, сколько времени для них прошло и как много они успели узнать, пока я наматывал круги и пытался справиться со своими чувствами. Я был один, и это нечестно. Ведьма, сидящая сейчас между Славой и шаманом, казалась их старой подругой, и отголоски доносившихся фраз почти не оседали в моей голове. Я смотрел на эту троицу и пытался отгадать каждого из них по отдельности так же, как и пытался отгадать их как целое. Трёх чужих друг другу людей, которых связывал лишь я. Так я думал. —…он пфовобал! — долетало до моих ушей, и глаза мои скользили по профилю Славы, по его усмешке и вздёрнутой брови. Глаза мои следили за Раманом, за его гордым профилем и ровным взглядом на Славину усмешку. Глаза находили ведьму прямо напротив, по центру, по вытянутую руку. Она качала головой, обращалась к шаману, спорила со Славой и игралась своей аурой. Клубилась. — …как ты сказала? — раздавался чей-то голос. — Баал-зевув. — Вельзевул, — вторил Раман. — …он уже не личинка, но ещё не имаго, хотя задатки, эти задатки, сам знаешь… — пела ведьма, а после, переменившись, заговорила вновь про спиритический сеанс. Она взяла Славу за руку, другой обхватила крепко пальцы шамана и кивнула на меня, чтобы я повторил её движения. Она сказала, что призовёт сущность и сущность всё расскажет: — Всё, что вы хотели бы знать, и даже всё, что не хотели бы. Нам лишь нужно плотнее сесть вокруг столика, чтобы не рисовать никаких других кругов. Чтобы защитить себя. Нужно зажечь свечи, показать дорогу неупокоенному и за свечами внимательно-внимательно наблюдать: дрожат они или нет, гаснут — или нет. И обязательно, непременно нужно взяться за руки или хотя бы за мизинцы, чтобы тело вереницей перетекало в другое тело и слияние потеряло бы своё начало и свой конец. — Пусть ничего не размыкает наших рук. Пусть свет погаснет или почти погаснет. Прежде чем начать, ведьма перенесла свечи с чужих столов, и теперь перед каждым из нас горел воск. Она достала откуда-то из разреза телефон и уместила его прямо по центру стола — на равном расстоянии от каждой пары сцепленных рук. Зачем нам телефон и кому она собирается звонить? Я словно отставал на пять секунд от всего происходящего, медлил, терялся и ничего не понимал. Я позволял другим себя вести, и Слава обхватил мою кисть. Он окольцевал моё запястье прямо под выпирающей косточкой, а после спустился ниже, к мягкой ладони, и крепко её сжал. Я никогда не держал Славу за руку, и Слава никогда прежде не обхватывал моей руки — несмотря на всё, что осталось позади, и на всё, что случилось этой ночью, на все наши объятия, наши ссоры и примирения, я и правда ещё никогда Не. Мои пальцы лежали в его руке так легко и просто, словно он делал это десятки, сотни раз, — словно это было вчера, и неделю назад, и в прошлом году, и даже тогда, в детстве, когда джин и дерево фундука. Казалось, для него это проще некуда, что нет никакого таинства в том, чтобы взять кого-то за руку, чтобы держать её вот так и чтобы она даже не дрожала слегка. Не знаю, с чего бы вдруг она должна была?.. Держал ли он ведьму так же, как держал меня? Дрожала ли она так же, как дрожал… Как это зовётся и что это такое между нами? — Иллюзии, — прочистила горло ведьма и стала какой-то деловой, — могут посещать вас во время сеанса. — Потому нам нужен кто-то одарённый, опытный и сильный. Яркий белый свет почти не доходил до моего лица, хоть телефон и лежал от меня так же близко, как от ведьмы — далеко. Я знал, что утопаю во тьме настоечной. Мне почему-то это нравилось. Где-то в уголках губ, совсем малость, но я твёрдо ощущал интерес к этой тьме, к погасшим гирляндам, скучающему бармену, странной ведьме и спиритическому дурацкому сеансу на айфоне. Подумать только… — Нет дара, — прочеканила она, взглянув на Славу, — мало опыта, — отрезала, просканировав меня, а после развернулась почти всем телом к Раману, и скрип дерева вкупе с гулом ветра повеял холодом. — Ты поведёшь или я? Шаман не ответил, и слов не прозвучало, но, мне кажется, ведьма поняла его и так. Он качнулся в сторону — наши сцепленные руки отбежали от света, и я дочертил в уме картину: вот Раман пожимает плечами, вот ведёт головой и наклоняет её в примирительном жесте, будто заглядывает ей в рот. — Останови меня, когда время придёт, — вдруг так просто сказала ведьма и мешком упала на стол. Её голова ударилась о дерево с такой силой, что я вздрогнул и чуть не вырвался из круга, но Слава и шаман крепко вцепились в мои пальцы, будто бы только этого и ждали — её поведения и моей реакции на её поведение, — а после ведьма вновь села ровно. Красный след расцветал на её лбу и с каждой секундой наливался всё сильнее, а когда она открыла глаза, в динамике телефона вдруг раздалось копошение, и этот трюк приковал к себе всё наше внимание. Голос, доносившийся из айфона, лишь мычал, и, несомненно, неоспоримо он был мужским. Ведьма замычала в такт ему, она вдруг стала раскачиваться на стуле вправо и влево, вперёд и назад, и стул скрипел, и скрип мешался с голосом ведьмы, и голос её путался с мужским из телефона. — Здесь тот, что шипит, — шептал её рот, — тот, что жужжит, и тот, что мычит. Приди и расскажи про того, что гудит… Я ничего не понимал. Я знал каждое слово по отдельности, каждый звук, каждую букву — я говорил всю жизнь на этом языке, но когда слова её сплетались воедино, я ничего не понимал. Ведьма вдруг стала кричать, и челюсть её открылась так широко, что вновь показался мясистый язык, толстый и неживой. — Явись! Пианино заиграло, а вокруг наступила гробовая тишина. Под его крышкой кто-то нажимал на клавиши, и уродливая мелодия наполнила комнату, а ведьма натянулась, как струна, возвела очи к тёмному потолку и заговорила мужским голосом: — Как понять, — вперилась в меня чёрными несвоими глазами и басом прибивала каждое слово, — что человек перед тобой неживой, Дим-м-м-ма? — выжидала пару секунд, улыбалась лишь губами, но широко, до трещин на висках, и зрачок заполнял чернотой всё в её глазах. — Мёртвые за часами не следят, в окна не глядят и уж точно, Дим-м-м-ма, абсолютно точно — ни с кем не спят. Мёртвые подарков не оставляют. Руки Славы и шамана побелели от её хватки, а ведьма задрожала, как в приступе, начала биться на месте, и мелодия из пианино заиграла всё быстрее и быстрее: — Как же быть, как же быть? — вернулся её женский голос. — Запомни! Запомни и ты, шаман, и ты, Слава: найти тело покойника, вынуть внутренности, проткнуть желудок иглой и отрубить ему голову, а на ногу надеть носок. На левую ногу. В носок засунуть ногти мертвеца, волосы мертвеца, ресницы мертвеца, зубы мертвеца, вырезать кожу мертвеца и засунуть в тот же носок. Тело закопать, засыпать землёй, бросить соли, положить камень и вновь засыпать землёй, да уходя не обернуться не раз, не два, не три не обернуться. Если же обернуться раз, то покой во сне потерять. Обернуться второй раз — покой наяву потерять. Обернуться в третий раз — голову с плеч, с твоих красивых белых плеч! Тени голову поймают, унесут и не вернут! Ты проснёшься под землёй, рот забит твоей тоской! Нет ни зуба, ни ногтя, иглы режут часть тебя! Раздался свист из угла, свист ветра в дверях и окнах, колокольчики зазвенели, и наступила вновь тишина. Мы боялись её потревожить, боялись её спугнуть, боялись её… Боялись, а потому слушали молча, внимали и следили за словами, как могли. — Один из вас лжёт. Сегодня. Он соврёт или соврал. Скоро соврёт или уже соврал. Неважно. Я знаю — кто, я вижу, — открыла широко глаза и уставилась в пустоту. Мне показалось, по щекам её текут слёзы, но то лишь тень была. Ведьма продолжила: — Ты поверишь, — обратилась вдруг к Славе. — Ты заплатишь за своё неверие, а затем поверишь. Слава молчал, сбитый с толку. Он казался мне синим и зелёным, а глаза его, точно хрустальные, блестели в этой тьме. Ведьма смотрела на него в ответ, крепче сжимала руку, а после обернулась к Раману и заговорила: — Если уедешь, умрёшь. Не перебивай, — остановила шамана, лишь приоткрыл он рот. — Ты привык: первым разом не будет, но последним станет. Твою голову отрежут, отнимут и утопят. Взгляд Рамана меня тревожил и пугал, а её слова казались не пророчеством, а проклятием, что с минуты на минуту станет роком, и где-то вдали закричит ворона, завоет шакал и луна покажется из-за облаков, навсегда отрезав нам путь назад. Когда она обернулась ко мне, я захотел разорвать круг, вскочить, зажечь повсюду свет, а свечи потушить, но подавил в себе трусость и не шелохнулся. Ради неё и ради себя. Теперь она говорила для меня: — В этой вакханалии тебе никогда сказа от были не отличить, своих корней не найти и явь от сна не отделить. Ты будешь идти прямо, но вечно по кругу. Обернувшись, ты больше никогда пути назад не найдёшь — мгновений тебе не удержать, не остановить. И Димой никогда не быть. Сердце моё упало вниз, да там и осталось, и я понял, что сижу бледный, напуганный и несчастный, словно вся горечь мира теперь на моих плечах. Грудь замерла, и в середине, прямо по её центру, вдруг стало так тяжело, точно там что-то есть и оно растёт, мешая мне дышать. — Что же?.. — вырвался дрожащий голос с моих сухих губ, и я поспешил остановиться, вспомнив, что говорить нельзя. Кажется, я верил. Хуже теперь вряд ли может быть, и я, наверное, пропал. Нельзя ей верить, нельзя! — Нельзя. Некоторые вещи, Митра, остановить нельзя. Сколько бы чертовщины ни произошло, сердце всегда… Она запнулась, остановилась, и я заметил ухмылку, маленькую, крохотную ухмылку в уголке её губ. Ведьма промычала что-то, пошевелила языком, подвигала губами, будто смаковала увиденное, а затем притянула к себе руки шамана и Славы и ими свою улыбку прикрыла. Я еле дышал, а вспотевшие ладони были леденее металла. Воздух толкался из груди и дрожал на моих высохших липких губах, а взгляд тонул в её глазах. Она не улыбалась, но мне казалось… я твёрдо ощущал, что вот-вот, и она разразится смехом. — Дух говорит, где началось, там и закончится. Дух говорит, ты самый главный лжец, — прочеканила ведьма, и закрытое пианино вновь заиграло, загремело и нарушило тишину, а шаман прильнул к ведьме и скрещёнными их пальцами постучал ей по лбу. Постучал раз, постучал два и постучал три, а после сказал: — Не смей ослушаться. Пора. Ведьма дёрнулась всем телом, подпрыгнула на месте, чуть не упав со стула, и вместе с ней в воздух поднялись ладони Рамана и Славы. Плечи её крупно задрожали, а пальцы сплелись с пальцами парней, и когда она осела, ослабшая и тихая, я увидел её взгляд. Ведьма оглянулась диковато и виновато и прошептала: — Чур меня!.. Она стряхнула с себя наваждение, а после взглянула на шамана. Он сидел к ней близко, но в его лице, в его словах и жестах не было симпатии, лишь чистый интерес. Раман расцепил руки и медленно вернулся на место, и мне думалось, шаман сейчас где-то не с нами — он в мире своих духов пытается разгадать эту женщину и каждый раз, когда не может, становится молчаливее. — Почему ты её прервал?.. — ладони мои теперь принадлежали лишь мне: я прижимал их ближе к груди, смотрел на троицу напротив и с каждой секундой терялся больше, не понимая, неужели лишь меня она смогла так задеть? — Потому что, — шаман мазнул по уху ведьмы, а после показал пальцы мне. Там была кровь. Он мазнул вновь, но уже под её носом, и только в эту секунду я заметил, что и над губой ведьмы тоже, тоже кровь. Красный след размазался по коже, а после пропал: шаман протянул ведьме салфетку и секунду мешкал, точно хотел сам помочь ей привести себя в порядок. Она же салфетку из его рук забрала и аккуратно запихала себе в ухо, будто проделывала такое каждый день. Ведьма неловко улыбнулась и вся переменилась — стала кроткой и смущённой. Она рассказала нам всё, что случилось минутами ранее: и про сущность, с которой можно связаться лишь через старый бабкин айфон, и про телефонного чёрта. Там, на антенне, сказала она, сидит телефонный чёрт — сидит прямо у настоечной и голос духу передаёт. — Да ты издеваешься… — уронил голову на стол я, а ведьма тараторила так, будто вечность с живыми не общалась. Она тасовала рассказы, топила нас легендами про видения, пророчества, вещие сны. Сказала, что вторила голосу, что голос говорил её языком, пел её ртом и играл на пианино её пальцами. — Ты сидела перед нами, прямо здесь, а не за пианино. — Дима, малыш, ну что ты в самом деле? Она говорила, что спиритизм отнимает у неё много сил и стоило на самом деле заняться этим вопросом не ей, такой хрупкой костлявой лани, а крепкому шаману, который в крепкости может тягаться со многими другими крепкими вещами. Ни одно из пророчеств ведьма не согласилась нам разъяснить, но уверила, что знание не избавляет от бремени, а лишь отягощает его: — Но мертвецы подарков не оставляют, чистая правда. И никого не трахают! Ведьма повторила это несколько, может, даже много раз, и как ребёнок верещала: трахают-трахают-трахают, а я бился лбом о стол в такт её словам, и на каждое траханье приходился стук. Мой испуг потихоньку уступал чему-то другому, хотя, думается, он просто маскировался: страх, что притворяется раздражением. Тревога, что хочет казаться безразличием. Меня здесь правда не было. Ни тела, ни разума. Я сделался ртом, что не может кричать, ушами, что не могут слышать, и глазами, что не могут видеть. Я сделался кожей, что не осязает, и холодом, что не греет. Меня затопило желание разгадать каждого из них: змею с чужим именем, мужчину, что врёт, и женщину, которая всё это поведала. Дальше и дальше, дальше в тень, дальше от стола, от их рук, чтобы спрятаться, увидеть круг со стороны, стать сгорбленной фигурой бармена и следить за ними из угла. — А суккубы? — раздался голос Славы, и я растерянно на него взглянул: зачем он спрашивает? Ведьма хихикнула раз, хихикнула второй, будто не она секунду назад была ламией, бестией, сумашедшей, пугающей путников, а хуже всего — нимфоманкой. — Суккубы, суккубы, суккубы… Говорят, суккуб рождается из чёрного яйца чёрной курицы чёрной ночью. У вас тоже была из яйца? Мне нестерпимо захотелось на свежий воздух, но вразрез себе я вытянул сигарету из Славиной пачки и закурил прямо на месте, выдыхая дым куда-то в черноту. Ведьма раздражала меня, ночь раздражала меня, и совсем немного, малость, но меня раздражал даже Слава. — С яйцами. Что там с твоим потасканным телом? — бросил я и позволил пеплу упасть на мои вывернутые джинсы — на ту часть, что всегда была кожа к коже. Я откинулся на стуле, чтобы пропасть в темноте, чтобы остались в свете лишь мои руки, да еле заметный дым. Наконец, она замолчала. Наконец, стала серьёзной и наконец — грустной. Быть может, меня даже укололо чувство вины, но я не распробовал его на вкус, только чувствовал лишь никотин. Взгляды шамана и Славы обратились ко мне, и я искренне недоумевал, почему, хоть и боялся признаться себе, что сейчас, в этот час, могу быть и правда кем-то другим: кем-то, к кому ещё никто на свете не привык. Кого ещё никто не любил. — Каждую ночь, в одно и то же время, где бы я ни была, с кем бы я ни была, я вижу кого-то, у кого ни глаз, ни рта, — начала она, и свеча шамана погасла. — Я вижу, как он тащит моё тело. Человек без лица проходит мимо меня, он несёт мешок, а в мешке всегда — всегда-всегда, я знаю — моё тело. Человек без лица не видит меня, не ищет меня, ведь он уже нашёл. За окном ли, в лесу ли, через дорогу… на детской площадке или в коридоре квартиры… где бы я ни была, этот некто находит меня и моё тело. И тащит. Куда? — прочла она немой вопрос в глазах шамана, — я не знаю, змей. А ведь я знаю почти всё… — Ближе, — попросил Раман, и ведьма наклонилась вперёд. Лицо её почти коснулось лица его, и шаман поспешил добавить: — к делу. Ведьма стрельнула недовольным взглядом и вытащила из разреза своё оригами. Шаман заметил наши имена, заметил «Наги», но виду не подал. — Бумажная гадалка молчит, она меня не слушает и кусается всякий раз, когда человек без лица идёт. Я ненавижу его, и сегодня моё тело потащат вновь! — ведьма хлопнула по столу, и её свеча тоже погасла: — Если поможешь его остановить, — обратилась к шаману, — я покажу вам ведьму. Настоящую ведьму. Перед глазами загорелся образ, и я увидел силуэты — те самые, что мучили меня, что свели нас с шаманом. Я увидел непроглядную тьму и женщину среди них — она шептала и смеялась, смеялась и шептала, а кислый запах окружал всё вокруг и оседал на моём языке, и стоило ему рассеяться, как рассеялся и сам образ. Мне стало холодно, зябко и даже мокро, захотелось чего-нибудь выпить, и я обернулся в поисках бармена, но никого в углу не нашёл. — Уходим. Остался час, а после он придёт за мной, — ведьма поднялась, с гордым видом стряхнула с юбки пыль, и даже синяк на лбу и следы крови теперь казались гармоничным завершением её сути. Она шагнула в сторону выхода, но шаман перекрыл ей путь своим коленом: — Если… — встал следом он. В темноте Раман казался высоким, как титан или дерево, и вся его фигура возвышалась над настоечной, а твёрдый голос расстилался по столам и стульям, — …некто без рта и без глаз находит тебя где угодно, тогда зачем нам куда-то идти? Останемся здесь, — он подошёл к ней вплотную и посмотрел, выжигая взглядом что-то в её глазах. Губы ведьмы дрожали, плечи дрожали тоже, а острые пальцы стиснули ткань юбки. Слава повёл головой, разминая шею, и ногой перекрыл ей путь назад, и если бы я не знал его и шамана лично, то поверил бы в эту минуту, что мы действительно можем причинить ей зло. — Не можем, — раздался наконец голос ведьмы, — надо идти, потому что там будет ваш светлый мальчик. Он ещё не проснулся, но уже давно не спит. Расслабленная фигура Славы тотчас же напряглась, а шаман на мгновение растерял свой пыл, будто осознал, что упускал всё это время из уравнения важную деталь — моего лучшего друга. Я же верил ведьме и почему-то знал, что там действительно где-то бродит сейчас Вадим. Верил, а потому закинул тлеющую сигарету в недоеденную вафлю и тоже теперь поднялся. Стул скрипнул, и я сказал: — Не хочу больше здесь оставаться. Пойдём. Когда дверь за нами наконец захлопнулась, я в последний раз услышал тонкий звон колокольчиков, а обернувшись, понял, что в окнах всё это время были стёкла. Чёрная фигура бармена наблюдала за нами сквозь одно из них.