Только бесовщина в городе

       Я свалился мешком на землю, и удар прошёлся тупой пулей сквозь тело: от пяток через колени к основанию затылка, а дальше — к глазам. Мне показалось в первые секунды, что я больше никогда не встану, — буду вечно лежать под окнами клуба, а парни застрянут внутри навсегда; что ведьма притворится мной — она наверняка умеет, наверняка пробовала — примет мой облик и заберёт себе мою жизнь. Всю до основания. Переворошит, перекроит, перевернёт с ног на голову — да так, что люди перестанут узнавать, перестанут меня признавать. Она будет звать мамой мою маму, перерывать и разрывать в клочья мои счастливые воспоминания и целовать губы, которые не должен целовать я. Те же, что должен... Их она наверняка погубит. Эти сцены в голове мелькали так непринуждённо, так обыкновенно... Что и говорить, я поразился! И впрямь попытался залезть внутрь себя — спрятаться, вывернуться наизнанку, прямо как джинсы на мне, и ходить голым синим мясом. Как муха. Синяя мясная. Чтобы колючие вены наружу, а волосы — корнями вниз; чтобы двери в глазах и гвозди под дверьми. Словно онемел, я даже звука не издал. Не сорвался, не замычал, и даже стон удивления не вылетел из груди. Я всегда знал, что крик не первым вырывается, когда действительно больно. Обычно глаза жмурятся, губы сжимаются, и то, что должно вырваться, вырывается, но иначе — оно уже мёртвое, и ему больше звука не издать. Такая боль умирает тотчас в тебе, а ты после ходишь потерянный и пьяный. Места себе не находишь, покой теряешь и не знаешь, на какую верхушку мира залезть, чтобы выпустить, наконец, на волю мёртвый крик. Надо мной ритмично отбивал глухой стук, и я с усилием перекатил тело на спину, чтобы застать его источник. Там, четырьмя метрами выше, на той самой верхушке, удары по окну смешивались с отголосками музыки, и эта какофония оседала вибрациями на земле. Ведунья сидела на подоконнике, как Джульетта, и махала мне гадалкой. То ли выглядела иначе, то ли успел измениться я, но... Она казалась острой, угловатой, и белые торчащие ключицы напоминали хитин, а всё тело — гниющий экзоскелет. Она качала ногой — той, что на улице, хотя и второй, которой посчастливилось остаться в клубе, уверен, качала тоже. Шпилька, припаянная, слетать с ноги не планировала, царапала стены здания, и вся картина напоминала живой метроном. Без малого — гипноз. Я старался не смотреть на это зрелище, но беда в другом... Её прыгающая голова, бас за стенкой туалета, гуляющий язык и аура чернее чёрного. Её гадалка, силуэт, вторгающийся в память, и смех на грани безумия, когда чем хуже — тем веселее. Это почти профайл маньячки, это портрет театральной психопатки, и чем больше я смотрю в её глаза, тем мне дурнее. Может, я ударился головой, когда упал, но яснее ещё в жизни не осознавал: ведьма. Вся как есть. Ведьма беспечно играла с гадалкой — разворачивала уголки и, что-то прочитав, шершаво смеялась. Она напевала про Мальвину, которая в Буратино видит только дрова; про страну Дураков и поле чудес, где вечные тары-бары-растабары, сказки, старые, —  не стары, люди новые — не новы, бродят мимо тут и там! Замолкнув лишь на секунду, набирала под рёбра больше воздуха и шла на второй заход. Пела, что неблагодарное дело — топить полено, ведь оно всплывёт злым и потом, мокрое, гореть не сгорит! Пела про кукольных детей — ненастоящих, но точных копий настоящих, и про доблесть Пьеро — быть вечным пленником страданий, как и она сама. Так и сказала: «Как и я сама». Не переставая напевать, она смотрела на меня плотоядным взглядом — как Паук на Муху-Цокотуху — и ещё чуть-чуть, стала бы облизывать стекло. Джиперс — тот ещё — Криперс. Совсем другое зрелище, когда смотришь издалека! Что она такое, спрашивается, и кто ей доктор? Кто мне после всего доктор? Я сделал вид, будто ничего не понимаю, и скорее отвернулся. — Дрова-а-а-а-а, чтобы-ы-ы со-о-о-о-гре-е-е-еться-я-я-я, — доносилось сверху. Хрипло и гортанно, низко. Она не попадала ни в одну ноту, а я то и дело слышал, что чертей чествуют именно так — нотами не в жилу. Мурашки бежали в ответ на жуткий тембр, и только стало зябко, как ведьма прекратила завывать: — Запомни, — ткнула указательным пальцем в небо: — Вырыть яму, посыпать солью, полить из лужи и крэкс, фэкс, пэкс. И ещё раз, но уже пальцем в землю, каждое слово припечатывая: — Крэкс. Фэкс. Пэкс. — И что случится после? После крэксфэкспэкса? — Что же ты мелешь, а? Без пауз, без запятых! Крэкс. Фэкс. Пэкс. С чувством! — Крэкс, фэкс, пэкс. С чувством! С запятыми! — спародировал её и от злости чуть с асфальта не подскочил. — Отвечай же. — Что будет после? Отыщешь ведьму, — сказала ведьма. Ну и дела... Загадки, братцы, одни загадки. — Откуда гадалка знает про Диму? — спросил то ли её, то ли себя. На углу рядом никого не нашлось, и я распластался совершенно пустой на обнажённом асфальте, стараясь прочувствовать каждой точкой тела опору под собой. — Оттуда же, откуда знают все, — голос сверху скучал, и меня опутало раздражение — как знакомо звучит, как свербит от одного лишь упоминания! Можно подумать, я дурак, и если вижу нечисть, то готов верить в любую ерунду. Не хотел, но колкая улыбка сама лезла на лицо — известное дело, такое мало кто в силах подавить. Сегодня мне хотелось разрушить что-то непоколебимое. — Скоро твоё тело потащат, — напомнил я ей. — Как пить дать! Она отмахнулась, а после возвела руки к небосводу и бросила мечтательный взгляд куда-то вдаль, точно могла видеть город насквозь, точно знала, куда смотреть. Не на кладбище ли часом... Я тоже уставился вдаль, но передо мной расстилался не город, а широкое полотно асфальта, хотя это и не мешало вспомнить — не знаю, как кладбище, но мой дом как раз в той стороне... Вдруг донёсся хлопок. Я развернулся и увидел, как ведьма торопясь покидает импровизированный балкон и рушит тем самым нашу мизансцену. Но покидает не привычным способом, и хлопок вовсе не потому, что она вышла в окно, а потому, что с маху его закрыла. Даже не закрыла, а огрела с одури, припечатала навсегда, на веки веков — видимо, чтобы я не залез обратно. При виде этой сцены небывалое спокойствие легло на меня одеялом, и я медленно поднял тяжёлое под его весом тело. Боль сходила, синяки на теле, я уверен, наливались фиолетовой краской. Фиолетовой, как сливы — и даже не просто сливы, нет — фиолетовой, как Слава. Стоит только произнести, только назвать цвет или имя (потому как одно отсылает ко второму) — как тон накладывается на тон, как оттенок убивает другой оттенок, а затем воскрешает его вновь. В конце остаётся мешанина, и ты кричишь миру: хоть убейте, но я всю жизнь мечтал узнать, как из этой бурмалины рождается чистый и звонкий цвет сверхновой! Мой любимый цвет. Над головой редели звёзды, а люди вокруг куда-то попрятались. Я огляделся, примкнул в который раз к окну, но ни единой ведьмы внутри не отыскал. Мне казалось, ответы я нахожу ещё до появления самих вопросов, а последние появляются лишь так, чтобы оправдать себя. Вот они вновь беснуются в голове — что бы на моём месте сделал шаман? Что сделал бы Слава? Вадим, силуэты и кто-то в щели между пролётом. Тело скоро потащат — нужен Змей, но Змей прячет имя, пикси — детей, а Слава — правду? А правда — Славу? Буратино в Мальвину, Джульетта в Ромео, где Пьеро? Гипноз, ритуал, ведовство, колдовство. Все знают твоё имя — все, все вокруг — кроме тебя самого. Как на моём месте поступил бы шаман? Как поступил бы Слава? Нет, не имеет значения, ведь главное — что сделал бы я сам? Я рваным движением вскинул голову — шея хрустнула, а значит, без мала победил. Где-то на фоне должны ударить куранты или — что более инфернально — купола. Мой мир заключён в тюрьму черепной коробки — там нет шизы, лишь все её характерные признаки, и эта часть всегда резала правду и била острее, но я заталкивал ногами её тельце обратно. Прежде чем поверил, что ради выхода действительно придётся сломать шею, прежде чем хрустнул ею немного сильнее, прежде всего этого — я побежал. И побежал ровно так, как велено: задом наперёд, вокруг здания. Сначала оглядываясь, а после, когда выучил дорогу — не смотря. Я бежал не быстро и не медленно, почти не верил, почти не думал, абсолютно точно — не гадал. В голове лишь: «Глупость, глупость, ну какая глупость!», а ноги бегут, бегут и бегут! Путаются, блуждают, но не дают упасть. И поворот — это не просто новый вид, новые движения, окружность изгибов и острота углов. Поворот — это удар ветра в лопатки, это когда я могу закрыть глаза и предугадать его ещё за несколько метров. Окно то пряталось, то выглядывало из-за спины — в нём не мелькала ведьма, лишь тела в огненном зареве. Здание сливалось с другими, увеличивало окружность, раскидывало пристройки и притягивало людей. Они смотрели на меня как на полоумного, и уйти от их взглядов не получалось — я не мог отвернуться, я видел пренебрежительные лица до нового поворота. Когда долго, действительно долго смотришь в зеркало — мозг начинает искажать собственное отражение. Это неестественно настолько, насколько же и страшно. Я почувствовал нечто похожее — одинаковый вид вдруг сменился пугающим, а ощущение, что позади кто-то наблюдает — стоит где-нибудь вдалеке, в тени дерева или зданий, и наблюдает — нарастало. Бетон и камень стали чужими и холодными. Они расплывались, сужались, но ноги, мои верные ноги, продолжали бежать, пока — миг — и в глазах не помутнело окончательно. Когда мрак рассеялся, я увидел себя со стороны, но не здесь, нет, — на лестнице чужого дома. Бегу наверх, спешу, перепрыгиваю через несколько ступеней за раз, не замечая, как стены пытаются что-то рассказать. Они ведут вгору, удлиняются, и когда до развязки вот-вот — рукой подать; когда отворяется чужая дверь и внутри мелькает разгадка, — всё снова меркнет. Темно и тихо, пока вновь не вырисовывается подъезд. Только бегу уже назад, несусь сломя голову. Перила приносятся мимо, сливаются в кашу и червями опускаются ниже, а я никакущий, злой до невозможного, и хоть в петлю лезь. Ничего вокруг не вижу, никого не слышу и даже не пытаюсь, не хочу; знаю, что вслед кричат, но не хочу. Кто-то проходит в эту секунду рядом, прижимается к стене, чтобы пропустить меня, и почти сливается с ней воедино. Бетон сжирает силуэт с костями. Мне так сильно плевать, что ещё чуть-чуть — и ничего не было. Так плевать, что я не запоминаю этого человека, забываю тотчас же, вычёркиваю из головы. Но ведь он был. Он посмотрел мне в глаза. Видение пощёчиной выкидывает меня из подъезда. Вновь я у клуба, вспотевший и загнанный, а позади, то есть впереди — то есть вы понимаете: для меня вперёд — это назад — позади финишная прямая. Мой ритуальный спринт. Минуты обращаются вспять, а с ними — всё произошедшее. Как сложнейшая фата-моргана — с последней точки до первого слова. Это инверсия, и в голове мелькают сцены: забытые — в начале, незажившие — в конце. Как падаю с окна, как вдыхаю запах детского мыла с щеки, как двери клуба открываются и следом в судорогах падает Вадим. Мы теряем рассудок и теряемся сами, а после я кричу на шамана, потому что секундой спустя с грохотом хлопает дверь. Лестница подсознания ведёт Вадика глубоко вниз, и шаман внимательно наблюдает за этим спуском. Через мгновение — ядовитым отголоском, далёким эхом, которое отражается о зелёные стены, я слышу жестокие слова и режусь о разочарованный взгляд Славы. Кладбище, где спит девушка с голой шеей; шарик мороженого манго не тает... Я курю на даче украденную сигарету, играю в карты и валяюсь на мыльном ковре, только бы забыть женщину без головы, забыть танцы силуэтов — ведь они танцуют для меня. Слышу хруст джинна, сжигаю проклятое кольцо, злюсь на Славу и прошу — кричу — перестать мне звонить. Наконец, я узнаю, что он любит не меня. Наконец, я возвращаюсь домой, и всё начинается. Всё заканчивается. Это реверсия — теперь воспоминания переплетены, теперь я сам — силуэт, шаман, змея, Слава. Теперь я сам — женщина без головы. Вокруг мерещатся странные слова — они чьи угодно, только не мои. Море чёрного цвета. В твоей голове джинны. Джинны. Умами — специфически мясной. Мой последний шаг заканчивается под окном, с которого всё началось, а позади — то есть впереди — остаётся часть жизни. Сцена на лестнице кажется самой реальной из всего, что я мог представить, и где-то на задворках извилин я уже знаю, что ответ кроется в воспоминаниях: этот подъезд я видел десятки раз, этот подъезд — подъезд Славы. Ошарашенный и даже контуженный, если хотите, — я не мог пошевелиться. Редкие люди проходили рядом, задевали плечом, не извинялись и пропадали в гуще зданий, пока круг не замыкался и цикл не начинался вновь: кто-то другой задевал, кто-то другой не извинялся и пропадал. Я стоял посреди океана, а тело качало в стороны от окружающей грубости и неразберихи. Дрожь крупно била, но только лишь в руках. Я вывернул запястья так, словно кровь вновь предаст меня, словно я должен, обязан отыскать ответы, но могу найти их только в себе, только в этом теле, внутри. Синие узоры даже дыхания не отражали, но говорили своим видом: ты человек, но человек наивный. Покорись. Мне хотелось вцепиться в голову, затрясти её, чтобы понять, откуда взялся этот подъезд, а с ним — некто, сожранный вместе с костями, вместе с глазами. Откуда чужие проклятия в моих мыслях. В попытках вспомнить я сжал веки, сжал кулаки: — Что-то забытое тянется к тебе, ну же... — замахнулся, — ты не в силах это подавить, — в висок. Звук удара раздался на секунду прежде, чем вспыхнула кожа. Этот звук смешался с бубнёжем — я вторил услышанным однажды мантрам шамана, но из моего рта они вылетали неправильными и нетерпеливыми. Сегодня мне хотелось разрушить что-то непоколебимое. Вновь висок. Если вам кажется, что подсознание прячет важные, полные ужаса и стыда сцены, то, вероятно, вам не кажется. Нет, я уверен — вам не кажется. Шаман прав, забытое тянется и никто не в силах это подавить. Я не в силах это подавить. Снова замах, и В голову, в голову, в гол... Рука замерла рядом с лицом, её за запястье держала другая рука. Он смотрел так, словно стал свидетелем чего-то ужасного, — глаза, полные шока, даже соврать о спокойствии не могли, впивались и пронзали меня, открытого, насквозь. Его челюсть сжалась, а вена на лбу, там, где я никогда её не замечал, вздулась, и под кожей заходили желваки. Он смотрел так, словно зол на остальной мир, на судьбу и всех вокруг за то, что сейчас увидел и узнал. Словно решил, что я делаю так всегда, делаю постоянно. Он обхватил ручищами мое лицо, приподнимая к себе, и прошептал так, что губы с трудом разлепил: — Почему?.. Мои руки упали вдоль тела, а висок загорел. Кожа покраснела, наверное, и только тогда я понял, что сделал. — Вава?.. — всего-то и выдохнул. Охватило такое смятение, такая тревога — я подчинить её никак не мог. Хотел прокричать, что нет же, нет! Ты всё не так понял, совсем не так! Я не... Это всего лишь раз, всего лишь раз! Рот открыл, а сказать ничего так и не смог. Губы дрогнули, сложились в линию, поплыли, и тогда я осознал, что ещё секунда — и кошмар, и чего-то на грани истерики не миновать. Попытался ухватиться за явь вокруг, но только хуже себе сделал, когда подумал, что всё это — видение. Очередная провокация, иллюзия, только изощрённее, потому что с каждым разом удары по нам бьют точнее. Я сжал чужую футболку, и мне показалось, что вместе с ней сцепил и нежную кожу. Свою или чужую?.. Зажмурился, закрылся — плечи напряглись, приготовились к удару, но удара не было, и Слава никуда не исчез. Он обхватил меня, как утопающего, поперёк груди, другую уложил на затылок и так, крепко запеленав собой, стал раскачиваться в стороны. Меня прижало к тёплому плечу, и собственные горячие выдохи грели кончик носа — я выпустил его кожу из цепкой хватки, я обнял его как никогда, и в голове стало пусто, и ничего не стало.                               *** Мысли успокоились через время, осели, но сердце билось как загнанное. Слава разомкнул руки и оглядел мой странный вид — одежда, мятая и пыльная, красовалась без стыда наизнанку, а волосы наверняка собрали всю гадость с земли. Я подавил в себе желание скосить неловкий взгляд в сторону, сцепил ладони в замок и, вытянув их, растянул губы в самой неуклюжей улыбке. Она говорила: «Совсем всё плохо, да?..» — и говорила весьма убедительно. После случившегося в клубе мне как-то сложнее давался прямой взгляд — выдержать почти получалось, но ведь почти — не считается? Он замечал эти попытки и с каждым разом наклонялся всё ниже и ниже, чтобы поймать, наконец, мой зрачок и заглянуть под ресницы. Сам выглядел потрёпанным, волосы взлохматились, а на лицо легла усталая тень. Рамана я нигде не видел и вдруг задумался: а что происходило с ними, там, пока со мной происходило то, что происходило, — здесь? — У тебя мешки под глазами, — прохрипел я сиплым звуком, когда решился посмотреть в ответ. Странное дело — такое ведь никого не красит, но ему, почему-то, идёт и всегда шло. Он — как те мертвецкие парни с картин, но разве я хоть раз говорил, что ходячие трупаки — не мой типаж? Поцелуй на диване ожил фантомом на губах, и я, осмелившись, подумал, а поцелует ли он меня когда-нибудь ещё раз? Слава хмыкнул своим мыслям и на секунду потянул пальцами веки вниз, обнажая донельзя красные белки: — Можешь в них забраться, если хочешь, — прошелестел и замер: зрачок скользнул дугой вдоль верхнего века и остановился на мне. Хоть бы поцеловал, подумал я. — Однако! — раздалось в этот миг рядом.                               *** Из-за угла, как чёрт из табакерки, возник шаман. Тоже потрёпанный, тоже помятый, он щурился в этой ночи, как вампир от солнца, тяжело шагал, подминая землю, и даже от самого рассеянного взгляда не мог скрыть собственного любопытства, обращённого к кому-то наверху. Наверху, я сразу понял, сидела ведьма. Прятаться она не стала — опять оседлала подоконник, схватилась за оконную раму и, выгнувшись, на ней повисла. Вырез открылся сильнее, и бумажная гадалка почти вывалилась из груди. Долгожданная встреча сумасшедшей ведьмы и, по её словам, мужчины-змеи. Я обрадовался, что могу уйти на второй и даже третий план в грядущих мотивах, слиться с окружением. Они буравили долгие секунды друг друга, пока ведьма томно в ночь не проговорила: — Цветное стекло, раньше верили, защищает от взгляда Василиска, — очень томно, такого я прежде не замечал. — Раман или Раман? — Раман. Тебе страшно? — он прислонился к стене. В его вопросе не было заботы, но отблеск интереса мелькал. — Без витража? — Страшно без Василиска, — и, не отводя взгляда от шамана, коснулась, точно зеркало, сначала ушей, затем бровей и в самом конце — своих губ. — Как много, — этими губами в пальцы вцепилась она. Я не сразу уловил нить, но когда шаман ощерился, когда в этой звериной улыбке он языком царапнул лабрет, куски мозаики — витража — встали на своё место. — Отпугивает нечисть, — признался он и развёл руки в стороны, — чтобы всякие ведьмы целоваться не лезли. Где-то на фоне чуть не задохнулся Слава, но ведьме услышанное понравилось. Чуть — и мелким бесом бы рассыпалась, и спрыгнула бы на радостях с подоконника. Только великим чудом сдержалась — спрыгнул и рассыпался лишь её взбудораженный голос: — И где ещё у тебя металл? Чтобы не лезли. За этим дном, чую, есть ещё дно, и она его скоро пробьёт. Слава присел на корточки и закурил. Я же вертел головой туда-сюда, наблюдая за их игрищами, — то наверх, то вниз. Она же ведает — и так знать должна. А Раман? Понимает ли, что перед нами ведьма? Понимает ли, что мы одной ногой в ловушке, а она, эта хитиновая девица, не боится бить даже лежачего? Она тебя, шаман, сначала уложит, а потом изобьёт. Понимает ли он? Встречал ли прежде, знал ли прежде? Я искал ответы в его взгляде, мимике или позе — растворился в этом занятии так, что чуть не упустил главного — взгляда самой ведьмы. Он блуждал, он ждал и постоянно возвращался к Славе. Делался нечитаемым, напоминая мне, — кажется надёжным, но кое-что скрывает от тебя. Раман молчал — то ли ошарашенный, то ли разгорячённый. Может, слова на языке вертел. Ведьма ждала терпеливо, но, так и не дождавшись, бросила отчаянно, в последней попытке: — Ну а язык?! Хотя бы! В его глазах что-то вспыхнуло и тут же погасло — все мы клюнули на шаманскую провокацию, и тогда я уяснил: конечно, он знает. — Ну а за языком следить надо. Хотя бы. Шлифанул всё короткой улыбкой и присел в скромном книксене, поправив несуществующую мини-юбку на бёдрах. Слава умер, и ведьма тоже. Я — почти. Прежде чем она ускакала вниз, к нам, прежде чем задрожало стекло, в воздухе громом сотрясся дикий женский смех: — Ай да шаман, ай да сукин сын! И ведьма скрылась в тумане клуба.