Закон обладания

Во сне Тэхён видится Чонгуку расслабленным и трогательно беззащитным. Напряжение покинуло его тело, и, кажется, этой ночью у него не было кошмаров. Чонгук убирает с его прохладного лба непослушную прядь волос. Тёплое дыхание опаляет лицо; по воздуху рассеян аромат фрезии, из-за временной метки перенявшей полутона природного запаха Чонгука. Сам Тэхён этих оттенков, поскольку их связь не скреплена, не замечает по-настоящему — на себе, помимо своего раскрывшегося омежьего феромона, он наверняка ощущает в довесок тот ложный аромат, которым Чонгук для него является. Даже не веря в богов, Чонгук находит символичным и в какой-то степени благоразумным, что омега, физически более слабый по природе, вправе выбрать истинного альфу осознанно. Пока выбор не сделан, запах истинного не сводит омегу с ума, не лишает его сна, не завладевает разумом настолько, что единственным желанием становится беспрекословно сдаться или подчинить — и то и другое делается неделимо одним. Альфа, встретивший истинного, ощущает всё именно так безальтернативно. Чонгук это медленное, неотвратимое умирание презирает: заковывая в цепи, природа, как всякий другой враг, не имеет воплощения, которое можно было бы умертвить лезвием меча. Ещё тогда, два года назад, увидев Ким Тэхёна впервые во дворце Ёсана, он предчувствовал: этот мальчик — его погибель и неминуемость, его поводок, который нацепили, не спросив у Чонгука дозволения. Был весенний день, в королевском саду витали смешанные запахи цветений, но Чонгук зацепился за один. С ним рядом переминался с ноги на ногу Хосок. Они оба, не желавшие более слушать, как два короля, стоящие на пороге войны, лебезят друг перед другом, покинули приём под предлогом, что осмотрят знаменитый сад сонгольского дворца. — Смотри. Это, кажется, сын-омега. Видишь его?.. В беседке. Хосоку не нужно было говорить. Чонгук — видел. Он смотрел на молодого принца с нарастающим холодом омерзения. Неверие было настолько велико, что стало различимо на обычно бесстрастном лице. — Ты чего, братец? Понравилась мордашка? — Выдержав паузу, Хосок невесомо толкнул Чонгука в плечо. — Не переживай. Омег мы можем взять в плен. Я тебе его подарю. Я тебе целый гарем подарю, Чонгук, если ты мне притащишь головы короля и наследного принца Сонголя. Этих неотёсанных, бескультурных южан, мнящих себя потомками великого рода, давно стоило приструнить. Ты видел, что один из чиновников их самоуверенного короля — мужчина-омега?.. Чонгук слушал Хосока вполуха. Пламя обвивало ему внутренности. Пригвождённый нарастающим отчаянием, он стоял не шевелясь на месте. Его истинный омега был красив. Юноша, которому, казалось, едва исполнилось шестнадцать лет. Полные губы, мягкая улыбка, растянувшаяся на лице, — склонив голову набок, тот слушал, как ему о чём-то рассказывает альфа, одетый как простолюдин. — Хён! — Молодой принц отпрянул чуть в сторону, рассмеявшись грудным смехом. Голос у него был низким, разрывал пространство так, что Чонгуку казалось: замолчали цикады, и всё замолчало. Густые волосы, неприлично распущенные и занавешивающие угловатые плечи, перекатились вместе с движением, заблестев на дневному свету. — Сокджин-хён, не говори глупостей!.. Я и генерал Ли? Он не мой истинный, а на такие полутона я не соглашусь никогда. Уж лучше умереть в одиночестве. В какой-то другой вселенной это могло показаться Чонгуку забавным совпадением — он видит своего истинного впервые, и первое же, что от него слышит, истинности и касается. Но в этой вселенной Чонгук был тем, чьё сердце изъедено болью стремлений. Они лишали его фокусировки на всём остальном. То сковывающее чувство, которое при виде Ким Тэхёна отбирало волю, он поместил в крепость презрения. Столько раз он в отчаянии склонялся перед своим королём, столько боли и обиды проглатывал, вынужденный ждать, пока цель наконец будет достигнута… На ещё одно подавление своей брони он соглашаться не хотел. Чонгук, игнорируя на себе заинтересованный взгляд Хосока, решил тогда, что меньше всего станет жалеть, когда из всей династии Ким заберёт жизнь принца-омеги. Боль от потери истинного ничего не будет для него стоить. Это — мелочи в сравнении с тем, что может значить наличие слабости, как этот жалкий мальчишка. Было что-то неотвратимо пугающее, когда Чонгук смотрел на его физическую хрупкость. Сильнее настораживала только врождённая красота. Глупо, наверное, но казалось, что от медовой кожи исходит сияние, оно же — убаюкивающее тепло погибели. Принц улыбался так, как улыбаются люди слабые и наивные. Как те, от кого Чонгук себя оградил. В настоящем же Тэхён льнёт к нему через сон, тянется ближе, как птенец, ищущий защиты и тепла. И Чонгук не знает, обнаруживает ли он в итоге то, что ему нужно, но дыхание Тэхёна становится ровнее. Его тихое сопение расчерчивает мысли, действуя как успокоительное. Это Тэхён обмяк рядом с ним, но Чонгуку кажется, что и сам он — обмяк следом. Просыпается Тэхён медленно: вытягивается из сна, и его дыхание становится чётче, а тело — скованнее. Чонгук, раздетый по пояс, не перестаёт гладить его по лопаткам, пока Тэхён поднимает руку и указательным пальцем врезается в солнечное сплетение. Рядом с медальоном. — Проснулся? — хрипит Чонгук, не отдёргивая касание. Перед глазами только макушка Тэхёна и тонкий палец, моментально замерший на месте. Ответ звучит сиплым шёпотом: — Мне очень стыдно перед самим собой. Из-за того, что объятия человека вроде тебя дарят мне успокоение. Чонгуку от этих слов пусто и никак. Он усмехается, следит за тем, как палец очерчивает уродливо затянувшийся шрам у живота, и невыразительно произносит: — Ты говорил, что считаешь истинность священной. Но посмотри, как она разрушает то, на чём ты строил свои представления о себе. Чонгук несправедлив, и он это знает. Он тоже говорил многое: что может истинность легко отринуть, ведь она — лишь физическое неудобство, обычная жажда, каких вокруг сполна. Но свою капитуляцию он не считает противоречивой и не видит в ней того, что Тэхён зовёт волей богов. Чонгук подтягивает его выше — так, чтобы можно было носом уткнуться в растрёпанные волосы и втянуть в себя тонкий аромат кожи, более глубинный, чем феромон вторичного пола. Сдался он не истинности, а разоряющему чувству, которое не позволило ему занести меч над наивным, напуганным мальчиком, мысли о котором преследовали и крепли все два года войны. Его смех и его взгляд, как он двигался и как стоял в той беседке, какой подтянутой была у него фигура — всё было выжжено на веках. На войне, слыша предсмертные стоны солдат, Чонгук закрывал глаза и опустошал все мысли, оставляя себе только Тэхёна — своего рода проводник от того, что Чонгук видел на поле битвы, к тому, что запомнил из мирного прошлого: яркий, неказистый, но до удушья живой отрывок. Он добровольно не перелистывал эту страницу. Всматривался в неё так долго, что она слилась с тем человеческим, что в нём осталось. Король Чоньяна не велел забирать Тэхёна в плен, тот должен был погибнуть в подземелье, когда впервые увидел генерала вражеской армии. Тэхён был тогда скрюченной у стены фигурой с полыхающим ядром жизни в глазах. Взгляд человека, готового к борьбе, подумал Чонгук в тот миг, и в его груди укололо нежностью-болью. Это ощущается как пожар, когда давно ничего не чувствуешь. Так смотрят не просто слабые и наивные. В Тэхёне была и остаётся воля к жизни. Даже когда просил в ту первую встречу забрать её, им двигало не нежелание жить, напротив — жить он хотел так отчаянно и сильно, что отказывался от полумер, ожидавших его в плену. Решение пришло к Чонгуку вмиг. Он опустился тогда перед Тэхёном на колени, запугивая этого маленького загнанного зверька безжалостными речами, — пытался приструнить как мог. Пока Тэхён ему сдавался, Чонгук представлял, как отправит Лима и Юна впереди своего войска, чтобы те направили гонца и предупредили короля Чоньяна: генерал Ли скрылся с вооружённой частью армии, поэтому принца-омегу пришлось брать в плен. На этот шаг, где потребовалось переиграть партию и внедрить в игру новую фигуру, Чонгук пошёл с предусмотрительной холодностью. Позволяя фигуре — Тэхёну — жить, он знал: это принесёт расчётливую пользу его делам. Риск, который мог повлечь внезапный отхода от первоначального плана, он определил в тех же количествах, что и выгоду, и счёл обмен справедливым: Тэхёну — жизнь, Чонгуку — то, что Тэхён может дать ему взамен, сам того не подозревая. Отец любил с усмешкой говорить про такие случаи короткое и обрывистое — «гымсо». Слабое место противника. Слабым местом Тэхёна была и всегда будет его преданность дому, но он не подозревает: то, что зовёт домом, Чонгуком давно уже завоёвано. — Ты был на грани смерти? Это от меча. — Тэхён проводит по шраму парящим движением. — Жалеешь, что не ты едва не лишил меня жизни? Чонгука эта игра отчасти забавляет. В наблюдении за тем, как Тэхён не сдаётся, есть некое болезненное удовольствие. Тэхён никогда не сдаётся. Даже когда лежит с ним рядом полуобнажённым, он верен не Чонгуку. — Я бы мог заставить твоё сердце остановиться остриём стрелы. Тебе было бы не выжить. Меч более снисходителен к врагу. — Меч подчинён воле убийцы до последнего. — Чонгук иронизирует, а Тэхён, нервный и явно погружённый в свои тревожные мысли, вряд ли догадывается, что параллель сказанному — их тайные игры, которые они оба ведут друг против друга. — Стрелу же ты отпускаешь в свободный полёт. Её могут легко сбить с траектории до того, как она достигнет цели. Когда я заношу меч, я не доверяю даже воздуху, который рассекаю, поэтому крепко держу его до последнего — пока не услышу предсмертный хрип. У меча всегда больше шансов. Тэхён продолжает поглаживать кожу, вызывая острые мурашки. Хочется безболезненно скрутить ему кисти, занести над головой и, нависнув сверху, увидеть потерянность в раскосых глазах, услышать, как он снова будет выстанывать то единственное имя, которое Чонгук оставит его губам. Своё имя. — Ты упустил важную деталь, — проговаривает Тэхён задумчиво. Чонгук очерчивает его лопатки и с интересом — с внутренним безумием — наблюдает, как в то же время тонкий палец обводит кромки шрамов. — И какую же? — Мечник подбирается слишком близко, а лучник всегда остаётся на безопасном расстоянии. После неудачи он может попробовать ещё раз. Тот же, кто держал меч и не доверял даже воздуху, легко может быть убит в один миг — ответным ударом вблизи. Умирающие бывают отчаянны. Вместо того, чтобы ответить, Чонгук цепляет его за подбородок, вынуждая поднять голову и заглянуть в глаза. Покрасневшие белки, растерянность, затухающая решимость. Чонгук знает природу всех переживаний Тэхёна, но показать этого пока не может. Время ещё не пришло. Сейчас всё, что он волен ему дать, это немного наставлений, и поэтому Чонгук говорит: — Что бы ни случилось, не забывай, что я тебе сказал. Не опускайся ни перед кем на колени. Ты — Ким Тэхён, принц и потомок великого рода, и только я могу забрать у тебя твой титул. Только, — пауза, — я. Если мной не отнято до сих пор нечто, что у тебя легко могут забрать другие, то только потому, что я рассчитываю забрать это в будущем. Ты услышал меня, Тэхён? Я не оставлю ничего даже тебе самому — чтобы никто другой, когда я не окажусь с тобой рядом, не смел у тебя ничего забрать силой. — Я не понимаю… — Взгляд вниз. И снова к глазам. Чонгук держит его лицо в ладонях и гладит большим пальцем скулу. — Я тебе говорил. Запомни это и не смей забывать. — Тэхён не вырывается. Он растерянный, нежный и мягкий — Чонгук никогда не видел человека сильнее; внутренности горят огнём, когда он произносит три следующих слова: — Ты принадлежишь мне. Неважно, как понимает сказанное Тэхён. Видит ли он в нём эгоистичное желание обладать или чувства, запертые за собственническим завладеванием. Чонгук и сам не разбирается, чего больше. Он знает только, что Тэхён — пешка в его плане. И этой пешкой он дорожит так сильно, что в случае угрозы без раздумий сметёт другие.

* * *

Чонгуку не нужны были никакие приманки в виде принца-омеги для того, чтобы войска Сонголя вошли в Рюгён. У него было достаточно способов, чтобы обеспечить сонгольцев лазейками. В конце концов, именно он позволил им сбежать — Соён сдал местоположение всех отрядов, и Чонгук намеренно не тронул тот, что был рядом с генералом Ли. Его стоило оставить в живых хотя бы потому, что шпион Чонгука — Соён — мог и дальше находиться рядом с ним. Избавляться от генерала Ли было рано. Но Соён перестал выходить на связь, а Тэхён, которого Чонгук рассчитывал держать в Рюгёне до момента взятия города (в нужный момент того спрятали бы ёджины), последовал за ним сюда. Это стало неожиданным элементом, которому Чонгук в очередной раз не сумел воспротивиться. Увидев Тэхёна — рыдающего, с разодранной одеждой, со следом удара на щеке, — он стал безволен. Что-то в нём перемкнуло окончательно. Чонгук и сейчас помнит предсмертный вой того альфы, который касался Тэхёна. Раны от оторванных рук были прижжены, чтобы альфа не умер от потери крови. Чонгук не говорил с ним, не отвечал на истошные вопли «за что?», не забирал жизнь быстро, о чём тот вскоре стал умолять, лёжа в луже слёз, крови и мочи. Чонгук вспорол ему живот, выпустил органы наружу, так, чтобы всю боль, какая существует, он испытывал, оставаясь на пороге жизни и смерти. Умирал альфа в отчаянии, забыв во всепоглощающем ужасе и своё имя, и всё, чем он когда-либо являлся. Чонгук не верит в перерождение, но тогда он подумал: если в другой жизни ты очнёшься человеком, всё прошлое из твоей памяти будет вырвано, и отголоском минувшего для тебя станет один только беспричинный животный страх. Останки альфы Чонгук приказал скормить бродячим псам.

* * *

К финальной точке, где генерал Ли войдёт в Рюгён, всё движется быстрее, чем Чонгук поначалу рассчитывал. Из-за того, что Тэхён сбежал из столицы, некоторые детали пришлось снова переигрывать. В очередной раз — из-за него. Когда Намджун сообщает, что они перехватили двоих сонгольских лазутчиков в месте дислокации одного из отрядов, Чонгук уже понимает, что это означает. Он принимает это стойко. Холодно спрашивает: — Люди генерала Ли? — Да. Сейчас их допрашивают. — Я сам с ними поговорю. Вели их не убивать. — Как прикажете, генерал. Чонгук устало прикрывает глаза, оперевшись ладонями о стол, где раскинута карта. Как только понял, что не может оторвать Тэхёна от себя, он не вернул этого упрямого мальчишку, опрометчиво сбежавшего к нему на юг, обратно в Рюгён, и в результате всё так, как сейчас. Запутанно. Рабочий план, хотя и видоизменённый, остаётся, но всё перемежается воспоминаниями о касаниях, полыхающем взгляде Тэхёна, о его аккуратных нежных ладонях, дотрагивающихся так, что по коже будто бы разливают жидкое железо. Мыслей слишком много. Голова раскалывается. Намджун откашливается, и Чонгук нехотя разлепляет веки и взирает на него искоса. — Не сочти за дерзость, Чонгук. — На лице полковника Кима появляется усмешка. Он уже дерзит, обращаясь по имени. — Но, может, расскажешь, что с тобой происходит? Ты сам не свой с тех пор, как приволок того сонгольского омегу. Зачем было, скажи на милость, мучить несчастного и делать из него в Ёсане приманку? Ей мог быть кто угодно, необязательно было использовать бедного пленного мальчика! Чонгук догадывается, что это слова Раона, но отвечать на них не собирается. Нет смысла подтверждать то, что очевидно всем, кроме разве что Тэхёна: он взял его с собой в Ёсан только для того, чтобы держать рядом. Сам Чонгук осмысливал это фоново, оставляя мысли о сущности своих желаний на задворках сознания. Окончательно укрепился в том, что увяз в болоте, он только после того, как на целый день оставил Тэхёна в Ёсане одного, отправившись прочищать мысли на охоте. Надолго Чонгука не хватило — он вернулся раньше запланированного, хотя и понимал, что под охраной Лима — невидимого, как тень, — Тэхёну ничего не угрожает. По дороге обратно к Ёсану Чонгук уже знал: всё кончено, он сражён врагом, которого не может победить, и им оказалась не истинность, как он опасался поначалу. Враг — нечто более глубинное, чем просто запах феромонов предназначенного омеги. Затем была жгучая, полыхающая ревность. Он представлял, как заставит истекать кровью сонголького альфу, рядом с которым застал Тэхёна, стреляющего из лука. Он представлял это, а когда стрела направилась на него самого — не увернулся. Чонгук уже был сражён. В голове бесперебойно пробегало: почему именно ты? Почему человеком, перед которым я должен сдаться, оказался не кто иной, как ты? В самый отчаянный момент он думал даже, что если Тэхён сломается и завянет в его безжалостно сжатых ладонях, то всё закончится. Не будет того, что цепляет и вынуждает повсюду выискивать его глаза, словно они маяк или последний свет, зажженный в нескончаемой ночи. Однако даже мысль о таком освобождении вызывала мгновенное омерзение. Чонгука словно лишали жизненно важного органа. И как человек, привыкший примиряться с реальностью, которая его окружает, и переигрывать её на свой лад, он принял и Тэхёна. Такая рациональность проявляется в нём больше внешне, тогда как внутри Чонгук сгорает от одной только мысли, что не может привязать Тэхёна к себе. Намджуна для его же безопасности он никогда не посвящает в свои дела, но узнать, кто на самом деле такой сонгольский омега, о котором тот говорит, ему стоит — по крайней мере сейчас, когда Чонгук планирует доверить Намджуну Тэхёна. Временно, обещает он себе. И повторяет много-много раз: временно, временно. — Он не просто омега. Он — принц Ким Тэхён. Сегодня ночью вы с Раоном выдвинетесь и скроете его в безопасном месте. Это приказ. И обсуждению он не подлежит. Находись Чонгук в другом расположении духа, он бы усмехнулся из-за того, как стекла с лица Намджуна улыбка. — Что ты сказал?.. Одо меня раздери, да какой, к чёрту, принц?.. Тот самый принц, которого мы взяли в плен несколько месяцев тому назад?! — Намджун хочет сказать что-то ещё, но Чонгук ему не даёт — говорит бесстрастно: — Ты будешь отвечать за него своей головой. Если хотя бы одна живая душа узнает, кто он на самом деле такой, и тем более — если с ним что-нибудь случится, то я заставлю тебя жрать землю, где развеян прах твоих предков, Намджун. Тот до сих пор не может прийти в себя. Растерянно делает шаг навстречу, вытягивает руку вперёд так, будто хочет схватить Чонгука за плечо и хорошенько встряхнуть, но вовремя останавливается. Качает головой, сжимает губы. — Но он… он жених наследного принца, Его Высочества Хосока. Это предательство, Чонгук, ты понимаешь? — Взгляд старого товарища постепенно проясняется, и в нём нарастают отчаяние и глубинное несогласие. — Я бы пошёл за тобой в пекло, если бы ты попросил, но за предательство короны казнят не только меня, но и всю мою семью, поэтому, Чонгук… — Тэхёну никогда не быть супругом Хосока. — Чонгук отталкивается от стола. Дыхание дерёт огнём, как и каждый раз, когда он думает о Хосоке и Тэхёне вместе; всё, что в нём остаётся, это слепая ярость, туманящая обычно здравый рассудок. — Объявление о помолвке ничего не значит в сравнении с тем, что меня связывает с Тэхёном. — Чонгук… — недоверчиво начинает было Намджун, но его снова прерывают: — Закон обладания. — Два слова, проводящие окончательную черту. Намджун каменеет, и Чонгук продолжает как ни в чём не бывало: — Он выше любых обещаний о женитьбе, выше даже засвидетельствованного перед богами брака, и мы с тобой знаем это по нашему горькому опыту, да, Намджун? — Ядовитая усмешка срывается непрошенно. Он не хочет делать больно единственному другу, но сейчас контроль ему недоступен. — Тэхён принадлежит мне по закону, который сотню лет назад северяне возложили на пьедестал, когда это стало нужно обезумевшему королю. По закону, которому вы поклоняетесь, я заберу Тэхёна у кого угодно — у принца, короля, ваших богов. Таков ведь закон обладания. Реакция Намджуна не заставляет себя долго ждать. Его феромон усиливается, он борется с собой. Чонгук знает: злится, досадует, но не может возразить. Полковник Ким Намджун — человек чести. Ради истинного (пускай тот и парень-омега, безродный раб по имени Раон) он отказался от жены, но незримо для общества, не пороча её имя в королевстве. Чонгука он помнит восемнадцатилетним юнцом. Тогда королевство Чоньян потрясло событие: отец Чонгука, наследник престола, обезумел и убил собственную супругу — истинную омегу. В течение месяца, последовавшего за этой трагедией, Намджун наблюдал, как Чонгук — единственный сын наследного принца Чон Банвона, — садился на берегу реки, пробегавшей за стенами Рюгёна. Он не опускал голову и смотрел прямо перед собой. Не плакал и не произносил ни слова. Неясно, сколько бы ещё продолжались его одиночные визиты, но как-то раз Намджун не выдержал своей роли молчаливого наблюдателя: он обозначил присутствие, выйдя из подлеска, где любил тренироваться в одиночестве, и предложил сразиться на деревянных мечах. Его лицо осветила победоносная улыбка, когда после паузы Чонгук проговорил: «Я на деревянных не бьюсь. Только на настоящих», — и хотя сказано это было мертвенным голосом, стало приятно, что наследник королевского рода не выразил отказа. Только многим позже, когда Намджуна отругала матушка, которой он обо всём поведал, стало ясно: за дерзость Намджуна могли лишить головы. И, пожалуй, так бы поступил всякий сын королевского рода, но не Чон Чонгук, не любивший формальностей. Он не любил их и по прошествии года их дружбы, когда первым пришёл к Намджуну и предложил по-варварски сразиться на кулаках. По безумному отцу, которого намедни нашли повешенным, Чонгук не носил траур. Ему не дозволили. Либо же он сам решил не скорбеть по человеку, который не войдёт в царство Одо и не пройдёт восемь испытаний, прежде чем будет даровано перерождение. Самоубийцы, отказавшиеся от шанса, не получают его больше никогда. Таков закон мироздания. Закон же жизни более прост, сер, приземлён. Им руководствовался Чонгук, чьи кулаки заставили Намджуна харкать кровью в день, когда Чон Банвона должны были упокоить по всем чоньянским традициям, но вместо того королевским слугам наказали пустить его прах в безымянную реку. Чонгук остановился, только когда понял, что ответных ударов больше не следует. Его дыхание было отрывистым, глаза — безумными. Он не чувствовал боли, хотя самому досталось не меньше: нос расшиблен, бровь рассечена, в уголке губ — следы крови. Намджун смотрел на него без страха, лёжа на траве, и его не пугало наказание за то, что он, давая сдачу, навредил великому Чону. Будь противником сам правитель, он не мог не сопротивляться. В тот отчаянный момент Намджун подумал даже, что готов ради своих принципов умереть. Перед тем, как, прихрамывая, уйти, Чонгук ничего ему не сказал, а когда появился снова, принёс мазь, сделанную королевским лекарем, и произнёс то, что вынуждает Намджуна стоять ныне там, где он стоит. Сейчас Ким Намджун выслушивает приказ, который может стоить ему жизни, и всё привело сюда, потому что, когда Чон Чонгук одиннадцать лет назад велел ему записаться в армию, он с воодушевлением согласился. Намджун не жалеет ни о чём. Это не в его натуре — сожалеть о былом. Он без труда вспоминает, как, лёжа на колкой траве и не сделавшись для наследника Чонов простой игрушкой для битья, признал в нём равного, а тот только потому сделал то же в ответ. Так их дружба скрепилась окончательно. Намджун видит перед собой не тридцатилетнего генерала армии, а восемнадцатилетнего юнца. В нём борются смешанные чувства, и он отчётливо осознаёт риски, если выберет сейчас Чонгука, а не корону, но, когда отвечает, голос его твёрд: — Я сделаю это. Но дай мне слово, что в случае чего ты защитишь мою семью. — Я тебе обещаю, — незамедлительно звучит в ответ.