Закон обладания

Они появляются бесшумно. Вырастают из темноты, и их чёрные одежды сливаются с завесой мрака, накрывающего лес, будто тяжестью. Указаний от своего господина они не ждут. Старший из них, опустившись на одно колено и покорно склонив голову, тут же докладывает: — Мы перехватили его письмо. Он пишет, что встретил омегу необычайной красоты, сонгольца, и что тот и правда может оказаться омегой рода Пак, которого считали погибшим при захвате Ёсана. Никакого шифра в письме — Чонгук снисходительно ухмыляется. Когда же мысли цепляют часть послания, в которой сонгольский крысёныш позволил себе описать Тэхёна, ухмылка разрастается до кривого оскала. Чонгук слишком ярко помнит в глазах безродного альфы голод: стоя к Тэхёну непозволительно близко и деля с ним сокровенный момент, он ловил улыбку, какая самому Чонгуку никогда не предназначалась. Потребовались огромные усилия, чтобы тотчас же не свернуть сонгольскому крысёнышу шею. Благодаря ещё большим усилиям он не стал, как жалостливый пёс, спрашивать у Тэхёна, в чём корень его улыбки — этот корень хотелось выдрать и срастить только со своим. — Что нам сделать с письмом? — подаёт голос второй ёджин, в ту же минуту — под шуршание пожухлой листы — опускается на колено и прислоняет сжатый кулак к сердцу. Жест, означающий, что за своего господина он отдаст жизнь, если тот от него потребует. Господин же в этот миг представляет, как забирает жизнь другую. — Покажите мне письмо, — произносит Чонгук монотонно. Принимает протянутый клочок бумаги и со спокойным выражением раскрывает перед собой, прищурившись в темноте. Содержание такое же, как доложили: крысёныш не узнал в Тэхёне принца. — Ничего дописывать не надо, — возвращая письмо, говорит Чонгук, — сонгольцы всегда ориентируются на почерк и без труда замечают подделки. Отправьте как есть. Они заглотят наживку, этого достаточно, чтобы либо сам полковник Пак, либо другие Паки не выдержали и опрометчиво ринулись в наш лагерь вызволять омегу. — А если нет, то лучше пусть маленькое представление в Ёсане останется безрезультатным, чем рисковать бóльшими ставками. Этими мыслями Чонгук не делится и задумчиво оглядывает ветви старого дерева, возвышающегося за спинами его людей. Лунный свет касается верхушки, застревает в середине ствола и не доходит сквозь широкую листву до беспросветного участка, где они расположились. Юн — тот ёджин, который младше, — сворачивает письмо и прячет его за пазуху. Чёрная тканевая маска скрывает половину лица, но в глазах у него явственно читается неуверенность. — Хочешь что-то сказать? — спрашивает Чонгук и замечает, как другой ёджин (Лим, он служил отцу Чонгука до самой его смерти и воспитал сироту Юна как родного сына) взглядывает на пасынка предостерегающе. — Лим. — В голосе звучит сталь. — Говори. Лим нехотя переводит взгляд на своего господина. Чонгук же легко представляет, как за маской тот поджимает губы, отчего его исполосованный шрамами подбородок неестественно сморщивается. — На вас запах шлюхи рода Ким. Изменившийся. Будто бы смешанный с вашим и… течный. — Последнее слово он выплёвывает с омерзением. Запомнил запах с того дня, как мы забирали Тэхёна в плен, и даже сопоставил с изменившимся, думает Чонгук, оглядывая сверху вниз беспристрастным взглядом. Тогда Лим и Юн бесследными тенями следовали за отрядом, направлявшимся из Ёсана в Рюгён, пока Чонгук не отдал другой приказ и им пришлось обогнать войско. Будучи ёджинами, они внимательны к мелочам, до которых гвардейцам Чоньяна обычно нет дела. Не просто запах, а его оттенки и изменения — как раз такая деталь. Чонгук не торопится жалеть, что именно Лима приставил к Тэхёну, когда намедни оставил того в Ёсане одного. Ведь, по крайней мере, Лим не сходит от мужских омег с ума, как многие другие чоньянцы, жадные до плотской жестокости и вседозволенности, которую не могут себе позволить со своими женщинами — тех Чоньян оберегает, ведь, рожая потомство, они приносят какую-никакую, но пользу. — Вы им… смердите, господин. Я узнал аромат этой сонгольской шлюхи, когда вы попросили охранять приманку — омегу, который скрывает лицо за вуалью. Необязательно было использовать именно его на эту роль, это мог быть кто угодно… — Лим, — перебивает Чонгук невозмутимо. Он не повышает голос, но Лим заметно подбирается: знает, что за чрезмерной сдержанностью господина скрывается нечто куда хуже открытой жестокости. — Не забывай, что ты мне не друг, не отец и не соратник. Ты — мои глаза и руки, которые я могу легко от себя отделить, стоит только этим глазам видеть не то, что мне надо, а рукам — пытаться творить то, в чём для меня нет нужды. Я сам знаю, как распорядиться ролью Тэхёна в моих делах. И отныне запрещаю тебе заговаривать о нём… — Осёкшись, Чонгук сжимает челюсти до острого выступа скул и дрогнувшего кадыка. С тем, что планирует сказать, он примеряется, но без осторожности, а с неизбежным принятием, и потому заканчивает так же сдержанно-холодно, как начал: — Я запрещаю тебе заговаривать о нём без должного уважения. Иначе я не ограничусь, как мой отец, пустыми и не напоминающими о себе шрамами — ты сам отрежешь себе свой смердящий язык. По одному моему приказу. Глаза Лима стекленеют. Но в них нет достаточного страха, и Чонгуку это не нравится. Сцепив руки за спиной, он делает осторожный шаг вперёд — носки его ботинок почти касаются коленей Лима. — Озвучь всё, что хочешь сказать, иначе ты лишишься головы на глазах сына. — Господин… — Я сказал тебе, — цедит Чонгук ледяным тоном, — говорить. Юн вскидывает голову на названного отца. Всем своим видом умоляет его молчать. Но тот, сглотнув, прикрывает глаза, медленно-медленно выдыхает, а затем выкладывает сплошным потоком, будто отцепляя от себя давно въевшуюся грязь: — Я вверил себя роду Чон. Истинному роду Чон. И ему буду служить до самой смерти, а если что-либо моей верности станет угрожать, то я сам отправлю себя на тот свет и не позволю вам мараться моей кровью, господин. Я говорю вам об этом… омеге не для того, чтобы проявить неуважение. Таков мой долг — защитить вас. Поэтому я… напоминаю вам… иначе этот омега может лишить вас рассудка, и вы закончите, как покойный господин Чон, даруй ему Одо перерождение. — Отец… — шепчет Юн, моля остановиться, но тот не слушает — вскидывает подбородок и сталкивается с Чонгуком взглядом, в котором преданность переливается разнородными оттенками. — В тот день, когда вы забрали его в Рюгён живым, я знал, что что-то не так. — Чонгук не прерывает. Оценивает и ждёт, склонив голову набок, а Лим говорит с умножающимся пылом: — Я не спросил вас, зачем было так рисковать доверием Его Величества и зачем было, стоило Сонголю пасть, просить нас обогнать отряд и доставить в столицу подставного гонца, ставя на кон всё и даже больше. Не может же быть, что всё только ради того, чтобы… — Лим в омерзении кривится. — Только ради того, чтобы сохранить принцу-омеге жизнь вопреки приказу Его Величества истребить их всех. Не может ведь?.. Вы — великий Чон, подумал я тогда. Конечно, не может. И я не задал вам ни одного вопроса, господин. Задавать вопросы — не моя привилегия. — Он замолкает на короткий миг. Чонгук слышит в тихой ночи его сбитое дыхание. — Но всё же будь у меня такая привилегия, — заговаривает Лим тише, — я бы первым делом спросил: почему из всех способов, которые могут выманить жалкую горстку, оставшуюся от армии Сонголя, вы предложили Его Величеству этот? Оставить принца-омегу в живых. И если уж я задаюсь этим вопросом, то дворец и подавно… — Отец, прошу тебя… — С тех пор наследный принц не спускает с вас глаз. Он вас подозревает и наверняка наблюдает, как далеко вы зайдёте… Лим внезапно замолкает — Чонгук опускается на корточки прямо напротив и кладёт ему руку на плечо в обманчиво доверительном жесте. Другой рукой он спускает с лица Лима маску и обнажает уродливый ожог на подбородке. Знак преданности ёджина, оставленный покойным господином Чоном. К шее шрам разрастается в выжженное клеймо бессмертника. — Есть что-то ещё, что ты хотел мне сказать? Или на этом всё? — Чонгук остаётся холоден. Преданность Лима, так яростно плещущаяся в его тяжёлом взгляде, его не трогает. — Много лет назад я наблюдал похожую картину. Я своими глазами видел, как одержимость вашей матушкой разрушила вашего отца и сделала из него предателя. Я не могу допустить, чтобы после всех этих лет… — Довольно. — Рука Чонгука перемещается с плеча к задней части шеи, ощутимо давит, но Лим не реагирует, лишь сильнее смыкает губы. — Если Ким Тэхён встанет у меня на пути, то он ощутит холод моего меча, подобно его брату и отцу. Ценность его жизни никогда не перевесит ценности моего долга. — Он говорит ровным, окутывающим голосом. Таким же минуты назад он отдавал безразличные и расчётливые приказы. — Ценность же твоей жизни, — обхватывает шею своего ёнджина, вынуждая задержать дыхание, и основанием ладони давит на выжженное клеймо — изощрённо и подло душит, — ты и так хорошо знаешь. Я не стану утруждать себя тем, чтобы напомнить тебе о ней. Лицо Лима постепенно покрывается алыми пятнами. Чонгук с бесстрастным видом наблюдает, как секунда за секундой тот начинает хрипеть, закатывать глаза, а после нехотя отпускает и отбрасывает его от себя так, что тот валится на землю. Хватаясь за шею, он кашляет и тяжело дышит. Юн, всё так же сидящий с опущенной головой, не смеет броситься на помощь. Его кулаки сжаты до выступивших костяшек и покоятся на согнутых коленях. Чонгук поднимается изящным медленным движением, отряхивает низ ханбока и обращается к Юну как ни в чём не бывало: — Когда Соён выйдет на связь, сообщите мне об этом немедленно. — Слушаюсь, господин. — Голос Юна сипит. Наблюдая за тем, как Лим приходит в себя, Чонгук задумывается, жив ли Соён. После окончания войны тот не связывался с ними ни разу. Миновали месяцы, и скоро сменится сезон. Куда меньше осталось времени, и Чонгук наконец завершит начатое. Когда Лим надевает маску, взглядом он больше не ищет своего господина. Подходит к Юну, и тот поднимается на ноги, после чего они синхронно кланяются и, не говоря ни слова, скрывается в тени. По пути обратно в Ёсан Чонгук анализирует, стоит ли переживать насчёт Соёна — сонгольский омега, которого он завербовал и подослал в постель к генералу Ли ещё до войны, — но заключает, что опасения преждевременны. Такой человек, как Соён, примыкает к победителям: на предательство сонгольцев он пошёл только тогда, когда понял, что рано или поздно в войне победит королевство Чоньян. Так что, если Соён не выходит на связь, он либо мёртв, либо выжидает лучший момент, чтобы оказать помощь. Ему известно, что в решающей битве выиграет Чонгук, и ради положения, которое ему было обещано взамен, он без раздумий продаст свой народ снова. Грудь обвивает пламенным узлом при мысли о том, кто на такое не пошёл бы даже на смертном одре — и неважно, что Чонгук предложил бы ему в качестве платы. Урони он к ногам Тэхёна целый мир, тот бы через него переступил, лишь бы не идти на предательство. Разрастаясь, внутри надрывается слабина, когда Чонгук втягивает запах Тэхёна, изменившийся с ночи — фрезия раскрылась чем-то, названия чего он не знает. Так пахло у матушки в саду до того, как тот сделался ветхой памятью оборванной жизни. До поля боя так пахла свобода.

* * *

Медальон. Тэхён видит его на груди Чонгука, когда медленно вытягивается из сна. Серебряный, с узорчатой резьбой, висит у самого сердца. Утренний свет касается его невесомо и отсвечивает бликами. В комнате прохладно: видимо, Чонгук поднимался ночью, думает Тэхён, и приоткрыл оконные ставни. С улицы слышатся звуки просыпающегося Ёсана: чьи-то неторопливые шаги, тихий смех, разговоры, смешавшиеся стуки и шорохи. Вяло оглядываясь, Тэхён понимает, что во сне сам лёг ближе к Чонгуку — тот к себе не притягивал, не обнимал за плечи; его сон столь же настороженный, что и обычно, а тело собранно так, словно, распахнув глаза, он готов сразу же броситься к мечу, наверняка запрятанному где-то рядом. Себя Тэхён обнаруживает обмытым и одетым в тонкую рубаху, едва прикрывающую бёдра. Провалившись в забытье после случившегося вчера, он до самого утра не просыпался, и при мысли, что Чонгук в это время возился с его телом, становится не по себе. И до странного… приятно. Спал ли сам Чонгук? Тэхён вскидывает голову, оглядывает глубокие синяки под глазами и сухие заломы мелких морщин, которых раньше не замечал. Дыхание ровное, обнажённая грудь едва заметно приподнимается и опускается, отчего свет скользит по шрамам на плечах — тонкие линии, нанесённые будто бы кистью заигравшегося безумца. Тэхён помнит, что доходят шрамы до лопаток. Там они разрастаются в размерах, становясь беспорядочными. Может ли быть, что чоньянцев воспитывают через боль?.. Прививают им не только строгие правила жизни, но и животную жестокость. Взгляд тоскливо возвращается к медальону. О том, что на нём видна защёлка и что внутри может быть спрятано нечто важное, Тэхён думает без воодушевления, фоново. Рука тянется к серебряной поверхности, но в конечном счёте он врезается указательным пальцем в основание шрама на правом плече. Сначала замирает, вздрогнув из-за их взаимного жара (от тела Чонгука жар передаётся Тэхёну в живот пекущим маревом), а затем осторожно, с пугливой бережностью, ведёт выше. Кожа перед ним — бледная, как рисовая бумага. Шрамы же блестят неестественной меловостью — тонкое лезвие, которым кто-то проводил по Чонгуку, вонзаясь глубоко в плоть, было раскалённым. Такое же раскалённое раздавливает Тэхёну горло. Он как на себе ощущает боль Чонгука, боль всего сущего — его острую и безусловную несправедливость. Сил генералов и королей хватило бы Тэхёну, чтобы эту абсолютность если не исправить, то разломать и дать сущему новое начало. Скольжение становится ласковым, возвращается вниз и замирает над солнечным сплетением, где пульсирует жизнь Чонгука. Удары сердца все звучат одинаково, говорит себе Тэхён, его жизнь — такая же, как моя собственная, и такая же, какими были все жизни, что он забрал. Говорит себе, но уже знает: только к его ритму прислушивается с замиранием и неизбежностью. Удушливые ощущения сковывают всё внутри, и Тэхён не замечает, как Чонгук пробуждается, до тех пор, пока грубые пальцы аккуратно не стирают с его скул влагу. Он не одёргивает руку с груди Чонгука. Сжимает её в кулак и придвигается ближе к горячему, как печка, боку. Над головой звучит хриплое: — Лучше бы ты, как раньше, радовался моим шрамам, а не плакал, глядя на них. — Я плачу не из-за них, — шёпотом куда-то в рёбра. — Точнее… не только из-за них. Чонгук запускает ладонь Тэхёну меж волос, ласково, как зверёнка, гладит по голове, прежде чем приподнять и уложить к себе на плечо. — Тебе не надо лить слёзы из-за пустяков. — Шрамы очень ровные. Это значит, что ты не сопротивлялся. — Неужто тебя беспокоит, что моё тело изуродовано? — усмехается Чонгук беззлобно. — Не знаю, как много альф ты видел обнажёнными, но… — Ни одного! — возмущается Тэхён, приподнявшись на локте, и, когда видит на лице Чонгука ухмылку, понимает, насколько легко загорелся от самого обыкновенного подхлёстывания. Уложив голову обратно, он прячет лицо и говорит: — Только из-за того, что я не видел каждого альфу, ходящего под небом, обнажённым, ты не можешь считать, что мне недостаточно известно о мире. — О, я и не думал тебя в этом упрекать… — Чонгук говорит с неприсущей ему расслабленностью. Кажется, что напряжение покидает даже его тело, всегда готовое к бою. Он водит пальцами по плечу Тэхёна так осторожно, будто боится поранить, и после недолгого молчания заговаривает с внезапной серьёзностью: — Ты же заметил, как изменился твой запах? Конечно, Тэхён это заметил. Почти сразу же, как проснулся. Но сосредотачиваться на этом, а тем более думать о причинах ему не хотелось. Чонгук находит его молчание красноречивым. — Запах омег меняется, — говорит он, продолжая медленно гладить по плечу, — после того, как они возлежат с альфой впервые. Я не молюсь ни богам, ни духам, ни кому-то другому, кого никогда не видел, но наверняка есть что-то, что мне неведомо. Поэтому я не знаю, почему вчерашнего хватило, чтобы твой запах расцвёл окончательно. Вместо ответа Тэхён зажмуривается, не желая показывать лица. Ему горестно от осознаний, бьющих по нему нахлёстом. Он не знает настоящего природного аромата Чонгука, поскольку их истинность не скреплена нэримом. Он навсегда будет принадлежать тому, кто принадлежать в ответ не желает и кого он обязан в скором времени предать; хуже того: Тэхён не понимает, что из этого делает ему больнее. Раскрыв глаза, он взглядом отыскивает на груди Чонгука медальон с защёлкой. Делает неровный вдох. И произносит то, что влюблённому омеге положено: — Я говорил тебе, что всегда ждал своего истинного. — Голос не дрожит. Звучит надрывно, однако не от тёплых чувств, как может показаться. Но в них поверил бы кто угодно, кроме Чонгука, потому Тэхён договаривает необходимое: — Мне больно от того, что ты сотворил с моим народом и родными, и я никогда тебя за это не прощу. Но тебя мне уготовили боги, а я не считаю себя сильнее судьбы. Когда Чонгук притягивает его лицо к себе, держа пальцами за подбородок, он поначалу долго-долго смотрит в глаза, ища что-то на дне радужки, а потом, не изменившись в лице, сцеловывает новые слёзы с щёк и наконец припадает к губам. Тэхён отвечает ему с внутренним страхом, который тает очень скоро. Теплота уносит его на волнах, даёт забыться. Неуверенной рукой он гладит Чонгука по каменному животу и губами ловит его тихий рык, с которым тот от себя через силу отдаляет. — Рядом с тобой я всегда испытываю голод, к которому ты пока не готов, мой принц. Жар разрастается по грудине, и Тэхён надсадно выдыхает. То, как Чонгук смотрит на него — с мрачным преклонением, — и то, как он говорит, распаляет трепетное чувство, но ровно перед тем, как уродливо ударить под дых. Наверное, это совесть. Но теперь она пробуждается не из-за того, что Тэхён предаёт память об отце и брате (он сделал это уже), а потому что… Тэхён предаст Чонгука. — Что опять?.. — Тот пальцами стирает вновь набежавшие слёзы. Обхватывает лицо в ладонях с двух сторон — огораживает неясно от чего. — Не плачь. Перестань… — Прости меня… — Никогда ни у кого не проси прощения за то, в чём нет твой вины. Даже у меня не проси. — Пожалуйста, прости… Вот он каков, Ким Тэхён, последний прямой потомок великого Ким Ёсана. Заигрался и разбил все свои маски, изображая чувства к убийце своих родных; в самой глубине сердца невысказанно пожалел — из-за того, что выбора убийце никто не дал; и приластился к нему — единственному, кто в самые тяжёлые мгновения, спасая от одиночества, оказывался рядом. Но в конце концов Тэхён продаст и этого человека — его мрачное собственническое сердце, отбивающее такой же ритм, как у всех. Чонгук заключает в крепкие объятия, усадив на своих бёдрах. Гладит по спине, перебирает раскиданные по лопаткам пряди волос, но не шепчет больше слов утешений. Должно быть, не знает, что ещё принято в таких случаях говорить. Тэхён не рыдает — тихо безостановочно плачет, спрятав лицо в запахе кожи Чонгука — в пропасти, где шея соединяется с плечом. Время протекает, как в тумане. Непрекращающиеся ласки по спине не дают разуму потонуть. Секунды, минуты — и Чонгук отстраняет чуть притихшего Тэхёна и заправляет за уши взмокшие пряди. На строгом лице нет мягкости или участия. В нём поиск и скрытая за маской тревога. Тэхён отчётливо видит всё. — Не надо ненавидеть себя за то, что между нами, — заговаривает Чонгук наконец. Он держит лицо Тэхёна в ладонях, не давая отвести взгляд. Причину слёз он истолковывает по-своему. — Ты ведь и сам говорил, что понимаешь правило ведения войны. Во время битвы я знал, что мог быть убит… любым сонгольцом. Так же, как любой из них знал, что может быть убит мной. — Пауза. На переносице у него образуется складка, которую хочется разгладить пальцем. — Ты не виноват в том, что сонголец, а моей вины нет в том, что я чоньянец. Пожалуй, стоит спросить: что дальше? Отдашь меня наследному принцу? Но Тэхён страшится услышать ответ. К тому же, скорее всего, Чонгук успеет его возненавидеть ещё до того, как придётся кому-либо отдавать. Перевести тему — всё, что остаётся. Тихонько шмыгнув носом, Тэхён спрашивает: — Расскажешь мне, откуда шрамы? То, что происходит после, почти поднимает ему настроение: Чонгук теряется, моргает несколько раз (Тэхён обращает внимание на его длинные ресницы и запечатывает увиденное в укромном уголке памяти). В этот раз Чонгук не успевает натянуть на лицо маску. Во взгляде у него — горькая нежность. В то же время речь до привычного осторожна и точна: — Не поверю, что ты так расплакался из-за моих шрамов. Тэхён склоняет голову вбок, немного заигрывающе, и улыбается через слёзы. — Если хочешь, можешь тоже поплакаться на моём плече, генерал Чон. Затем, как это бывает только между ними, растягивается мгновение, когда они смотрят друг другу в глаза. Нежности в Чонгуке больше, чем когда-либо. Она острая, душащая. Будто ещё миг — и тебя к ней принудят, чтобы ты не посмел никуда уйти. Тэхён знает, что ответа не получит, а потому давит добродушную ухмылку и снова кладёт голову Чонгуку на плечо, закрывая в его тепле глаза.

* * *

Чонгук отлучается к полудню, не сказав, куда именно направляется. Сразу после его ухода хозяйка приносит поздний завтрак. Её лицо бледное, покрасневшие белки глаз выдают усталость, но Тэхён не задаёт ей неуместных вопросов, скудно трапезничает, когда она уходит, а после проваливается в глубокий сон. Будит его Чонгук. Он нависает сверху тенью, осторожно касаясь плеча. Словив взгляд Тэхёна, расслабляется — другой этой едва уловимой перемены мог и не заметить. Он просит собираться: им нужно в лавку тканей, забрать одежды, которые сшили по недавнему заказу. Улица встречает их лёгкой моросью. От неё у Тэхёна завиваются кончики распущенных волос. Они заходят в минку, шагают в самую дальнюю комнату, где в прошлый раз висели отрезы шёлка. Там Чонгук подходит к Тэхёну со спины, без давления собирает его влажные волосы и закрепляет подобие пучка, которое получилось. Он так близко, что спиной можно ощутить разряды его тела. Обнажившуюся шею трогают влажные губы, ещё один поцелуй — у края метки. Тэхён не поворачивается лицом, внутренне дрожит и дотрагивается до небрежно собранной причёски. Отыскивает прохладу шпильки и деревенеет. Узор, вырезанный у основания, он узнает в любой из жизней. Восемь триграмм — символ его клана. Боги, должно быть, иронизируют: шпилька вернулась к Тэхёну только сейчас, когда свою кровь он уже отринул частично — сохранив шанс на то, чтобы победить клан Чон, но отказавшись лишать жизни одного из них. В грудь Чонгука, который не уворачивался, Тэхён так и не вонзил стрелу, когда была возможность. Их взаимное бездействие в тот миг — это их исковерканный, перевёрнутый и молчаливый выбор в пользу друг друга. — Надо вынуть… — шепчет Тэхён. — Хозяйка лавки может узнать символ. — В таком случае я разрешу тебе зарезать её этой шпилькой. Тэхён разворачивается почти порывисто. Недовольство пузырится у него в горле и тут же слетает с губ безо всяких помех и предварительных раздумий: — Мне никогда не стоит забывать, какой ты варвар. Лишить жизни ни в чём не повинную женщину? Только потому, что я захотел поносить шпильку? Омерзительная вседозволенность… Он осекается, заметив, как Чонгук улыбается краями губ. С одной стороны, это распаляет негодование только сильнее, а с другой… Чонгук что, может быть таким? — Я сказал что-то смешное? — Вовсе нет. — Веселье слетает с лица, будто его стёрли разом, но в глазах всё ещё стоит нехарактерный блеск. — Хорошо, раз ты так не приемлешь неоправданное насилие, то повернись, я достану шпильку. — Я могу и сам… — Прошу тебя, Тэхён, повернись. Я лишь поправлю беспорядок. Тэхён окидывает его недоверчивым взглядом, прежде чем, недовольно вздохнув, оказаться к Чонгуку спиной. В следующий миг он ощущает, как исчезает холод шпильки, и тут же взамен… — Ты что делаешь? — Хватаясь за голову, Тэхён оборачивается. Пальцы цепляют деревянное украшение со свисающими аппликациями. Такими крепят причёски омеги Чоньяна. — Теперь хозяйка ни о чём не заподозрит, — спокойно произносит Чонгук. — На, держи. — С этими словами он протягивает Тэхёну его металлическую шпильку. — Спрячь и не вздумай носить. — Ты же привёл меня в Ёсан, чтобы я отыгрывал роль сонгольского омеги. Тебе рассказать, как мы выглядим? — Не стоит, я и так осведомлён сполна. Отыгрывать роли тебе больше не нужно. Завтра мы возвращаемся в лагерь. Прежнее настроение мигом спадает. Тэхён нервно сглатывает, пока Чонгук внимательно следит за его реакцией. — Ты уже нашёл всех людей генерала Ли? — А ты о них беспокоишься? — тут же режет Чонгук. — Или, может, только о нём? — Нет, я… — Если нет, то не задавай вопросов, на которые ты не готов услышать ответы. Их разговор прерывается появлением торговщицы тканей, и весь последующий час проходит для Тэхёна расплывчатым потоком. Он не запоминает ханбоков, которые мерит, ловит на себе взгляды Чонгука, но не глядит на него в ответ. В мыслях встаёт измождённое лицо хозяйки постоялого двора. Может ли быть, что что-то случилось с её сыном и причина её подавленности была в этом? Догадка Тэхёна, к его ужасу, подтверждается: едва они возвращаются обратно, как натыкаются на хозяйку — Хан Сынри, припоминает Тэхён. Первым же делом она, вся бледная от страха и неверия, спрашивает, не видели ли они её сына, кузнеца Хан Тэюна. — Он не появлялся со вчерашнего дня… Я боюсь, что он отправился на охоту и… может, на него напали дикие звери?.. Глотая липкий страх, Тэхён поднимает голову на Чонгука. Тот остаётся невозмутим и отвечает ровно и без колебаний: — Нам жаль, но мы не видели его. Возможно, он засиделся в каком-нибудь кабаке и вскоре вернётся. — Это совсем не похоже на моего Тэюна… Боюсь, как бы с ним что-нибудь не приключилось… Уже в комнате Тэхён первым делом спрашивает, адресуя вопрос в спину Чонгука: — Что ты с ним сделал? Тот замирает с поклажей в руках. Он выкупил все ханбоки, которые были сшиты для Тэхёна. — Для начала спроси, есть ли мне дело до этой жалкой крысы. — Чонгук не поворачивается. Оставляет покупки на полу у кровати и принимается развязывать накидку. Тэхён подступает ближе. Он не боится человека, которого обвиняет в несправедливом убийстве. Всё, что ему сейчас нужно, это увидеть его лицо. — Если бы тебе не было до него дела, то ты бы не следил за ним… — Я не стану обсуждать его с тобой. — Чонгук с силой отбрасывает плащ на кровать. Аура, исходящая от него, не обещает ничего хорошего, но Тэхён, как жертва, оказавшаяся в засаде, подходит вплотную и встаёт за его спиной. В груди и глотке всё полыхает. Из последних сил он удерживает себя от того, чтобы не ударить Чонгука по спине, затребовав объяснений. — Поклянись. Поклянись, что ничего с ним не сделал, и я поверю тебе. Виснет липкая тишина. Запах Чонгука утяжеляется, он медленно оборачивается, и перед Тэхёном встаёт его очередная маска — непробиваемый гранит, лишённый оттенков. Только глаза горят отвращением. И чем-то более глубоким — пока сам не увязнешь внутри этой топи, не разберёшься во всех её омерзительных цветах. — Я запрещаю тебе говорить о нём. — Из голоса Чонгук не выцедил всю свою ярость. — О нём, о генерале Ли. Запрещаю, Тэхён. Не смей просить у меня о них. — Схватив за подбородок, он сдавливает без боли, но с незримым унижением — приподнимает лицо, будто оно кукольное, а не из плоти и крови. — Ты принадлежишь мне по законам, которые сильнее тебя. Но я себя тебе не вверяю. И резко отпускает. Его прикосновения не оставляют физическую боль, но стискивают Тэхёну сердце, и он, тяжело дыша, оседает на пол, пока Чонгук проходит мимо. — Я верю в другие законы, — говорит Тэхён ему вслед. С пылом, бешенством, всем скопленным внутренним гневом. — И если ты заставляешь меня подчиниться твоим, то я тебя склоню перед моими. Скрип раскрытых дверей. Чонгук останавливается на миг, и, когда начинает казаться, что вернётся, он переступает через порог и исчезает во мраке.