Закон обладания

Первые два дня их пребывания в Ёсане проходят спокойно: Тэхён Чонгука почти не видит, уходит тот рано утром, а возвращается, когда за окном уже сгущается полумрак. Спит Чонгук всегда на футоне, который располагает на полу. По ночам, просыпаясь от беспокойного сна, Тэхён придвигается к краю своей постели и видит в густой темноте его лицо — даже во сне полное напряжения. Внутри всё переворачивается, когда на третий день, прежде чем уйти, Чонгук говорит, чтобы Тэхён собирался и шёл сегодня с ним. Не дожидаясь ответной реакции, выходит за двери, и затем, завтракая на первом этаже постоялого двора, где они остановились, он окидывает спустившегося Тэхёна пристальным взглядом. Долгим, чуть потухшим. А Тэхён опустело понимает, что последние два дня одиночество угнетало его, хотя причиной тому было отсутствие рядом не кого-то определённого, а хотя бы кого-то — таким для него стал Чонгук. — Ты можешь снять это с лица, — говорит тот сдержанно. — Здесь нет посторонних глаз, никто тебя не узнает. Они завтракают в полной тишине. Соседние столы пустуют. Спустя время Тэхёну, впервые за последние дни вернувшему себе аппетит, хозяйка приносит вторую порцию риса, и он благодарит её с такой искренностью, что женщина на миг теряется. Прежде чем, поклонившись, уйти, она бегло взглядывает на него с оробелой улыбкой. — В твоём поместье я сильно скучал по сонгольской еде, — зачем-то делится Тэхён. — Ваша еда ужасно пресная. Вяло, с проскальзывающей резкостью Чонгук обрубает: — То поместье не моё, а моей матери. — Отпив из пиалы немного воды, он выдерживает паузу, а затем слова, которые должны были бы быть вопросом, произносит с твёрдым утверждением, словно нападает: — У тебя всё ещё проблемы со сном. Тэхён молча пережёвывает еду. Не отвечает — не знает как. И не знает, зачем вообще говорить с Чонгуком о таком. — Ты нужен Чоньяну невредимым, поэтому постарайся привести свой рассудок в порядок. — Я и не знал, что военным трофеям вроде меня нужен ясный ум, а не только возможность сиять на публике, подобно начищенному кубку. — Тэхён откладывает палочки и, не поднимая головы, уставляется в расщелину на деревянном столе. Аппетит пропадает мгновенно. Наверное, генерал Чон умеет проявлять заботу, но ему нет никакого смысла выказывать её в отношении своего пленника безвозмездно. Тэхён напоминает себе об этом снова и снова, глотая то мимолётное чувство свободы и радости, которые ощутил, покидая сегодня незапертую наконец комнату. Спускаясь по ступеням к Чонгуку. Деля трапезу с ним — и не изнывая от отвращения. — Возможно, ты прав, — произносит Чонгук с неторопливой осторожностью. Чарка, которую он держал в руке, опускается на стол с глухим треском. — Сейчас я подумал, что чем измученнее ты будешь казаться в глазах шавок твоего генерала, тем быстрее они прибегут к тебе на помощь. По городу уже пустили слух, что омега генерала Чона, то есть ты — это благородный омега из дома Пак. Двоюродный брат самого полковника Пака. Нетрудно догадаться, чьими усилиями этот слух пустили. При мысли об этом хватает всего мига: ненависть — неистлевающая в фундаменте, что бы ни случалось, — вскипает в Тэхёне с новой силой, и он поднимает на Чонгука полный презрения взгляд, а тот, до этого державший на лице маску безразличия, вдруг кажется до странного удовлетворённым. Тэхёну мерещится даже, что в уголках его губ отпечатывается короткая ухмылка — почти победоносная. Словно он добился от Тэхёна ровно того, чего желал. — Что за взгляд, мой принц? Разве смотрят неодушевлённые трофеи с таким жаром? — Полковник Пак, скорее всего, мёртв, — цедит Тэхён и сжимает кулаки, борясь с желанием запустить в Чонгука первым, что попадётся под руку. — А если жив, то не станет так рисковать ради одного омеги. Королевство Сонголь для него важнее. Важнее всего, что ты вообще можешь себе представить, ты, жалкий, грязный варвар… — Доедай. Чонгук… улыбается? На памяти Тэхёна, кажется, впервые. По крайней мере так, чтобы улыбка казалась, насколько это возможно, искренней. Остатки яда режут язык, но Тэхён оторопело замирает. Не перебивает, даже когда Чонгук как ни в чём не бывало произносит: — Мы с тобой сегодня прогуляемся по городу. Уверен, ты останешься доволен свободой — тебя от неё не остановит даже цена, которую, как ты знаешь, тебе придётся заплатить. Слово «свобода» он проговаривает с презрительной интонацией человека, бросившего обглоданную кость собаке, сидящей на поводке. Тэхён эту кость принимает — через некоторое время рядом с Чонгуком он ступает по серому, туманному Ёсану, вдыхая стылый воздух с запахом криптомерий, и чувствует себя живым. Среди горожан им попадаются чоньянские торговцы, реже — представители знати; это, наверное, самые ушлые, думает Тэхён, те, кто начал запускать свои корни в новых землях, не дожидаясь, когда их король направит сюда своего наместника. Чонгука они встречают с нескрываемым почтением, глубоко ему кланяясь и лепеча неразборчивый набор слов. Их робость и уважение граничат со страхом. На Тэхёна, лицо которого для них сокрыто, эти жалкие люди бросают лишь мимолётные взгляды. Самым ужасающим оказывается то, что так же на него и Чонгука реагируют едва ли не все сонгольцы, достаточно осведомлённые, чтобы узнать генерала Чона по одеждам и рукоятке меча. Перед варваром, захватившим их земли, сонгольцы благоговеют, а на омегу одной с ними крови взирают лишь бегло — но не из презрения, что тот сдался врагу, а из-за явного страха перед альфой, которому, как они думают, этот омега принадлежит. Тэхён мог бы греться в иллюзиях — воображать, что сонгольцы воспрянут духом, стоит им только узнать, что перед ними не просто омега, а последний выживший принц династии Ким. Но в лавке тканей, куда Чонгук его приводит, Тэхён слышит разговор двух парней-омег из благородных сонгольцев, и надежда высасывается из него в один быстротечный миг. Оставленный Чонгуком меж двух отрезов ткани, свисающих с потолка до самого пола, Тэхён проходит к окну и тормозит, услышав с улицы чей-то разговор. Он не обратил бы на него совершенно никакого внимания, если бы отчётливо не прозвучало «принц Тэхён». — Глупости, Сенхун… Как ты можешь называть это разумным? — Так посуди сам — что ещё ему оставалось делать? Спрыгнуть с самой высокой скалы и отправиться прямиком к предкам? Я не вижу ничего неправильного в том, что принц Тэхён решил сочетать себя узами брака с наследным принцем Чоньяна… Голос второго омеги звучит громче, он не скрывает омерзения: — Твой отец погиб на войне, а брат лишился рассудка. Ради чего тогда это всё было? Чтобы последний принц королевства Сонголь вошёл в покои Кёнгвери, подобно шлюхе? Принц Тэхён поступает скверно. Вместо того, чтобы стать мальчиком для утех убийц своей семьи, ему стоило лишить себя жизни. — Послушать тебя, так ты бы первым бросался со скал, окажись в такой ситуации, но, зная тебя достаточно хорошо, могу тебя заверить: без своей служанки ты и самую высокую скалу, чтобы сброситься с неё, не найдёшь, поэтому покой и унизительная жизнь вместо смерти — ты бы предпочёл их любому самостоятельному решению. Ты слышал?.. Говорят, что даже омега генерала Чона — это не кто иной, как младший сын семьи Пак. Благородный дом Пак!.. — восклицает омега с придыханием, прежде чем насмешливо фыркнуть. — Все они — Кимы, Паки — выбрали новый мир, и мы должны последовать их примеру… Тэхёна выдёргивают из оцепенения скрип половиц и звуки позвякивающего в ножнах меча. Он поворачивается, видит Чонгука (чёрная тень между двух отрезов персиковой ткани) и отчего-то сразу понимает: тот слышал если не всё, то большую часть — точно. Но хуже не это. Хуже то, что Тэхён не успевает скрыть свою уязвимость, почти детскую, надломленную хрупкость. Он не плачет, но лучше бы Чонгук увидел его в слезах, чем вот так — с нестёртой с лица мольбой о том, чтобы его отгородили, защитили, выдернули из этого чуждого мира, возвратив туда, где ему положено быть. Прежде чем Тэхён успевает что-то сказать, за спиной Чонгука показывается старенькая женщина в строгом, без излишеств ханбоке, завязанном на чоньянский манер. Подойдя к Тэхёну почти вплотную, она оглядывает его с головы до ног и чему-то молча кивает, сжимая в линию сухие морщинистые губы, а затем вполоборота поворачивается к Чонгуку и опускает глаза в пол. — Одежда будет готова через два дня, господин. Не позволите ли мне измерить хотя бы его рост? Мысли скачут и мечутся: Тэхёну, дезориентированному и потерянному из-за подслушанного разговора, трудно сосредоточиться. Всё его нутро изнывает, и кажется, что он вот-вот обрушится от усталости на пол. Ему хотелось бы прислониться к стене, прикрыть глаза, чтобы не видеть перед собой Чонгука, Чонгука, Чонгука — не видеть его везде. Успокоить себя тем, что сонгольцы устали от войны, они не знают всей правды о своём принце, а чоньянцы кормят их ложью, тем самым подрывая веру и желание бороться. Затаить на своих подданных обиду — это как затаить обиду на собственное дитя, которое, ещё не ведая всех горестей жизни, по неразумению сболтнуло глупость. — Мне не нужны никакие одежды, — гулко произносит Тэхён, отшатываясь назад, — зачем мы здесь?.. — Его рост около пятидесяти восьми сун. — Говоря с женщиной, Чонгук смотрит прямо на Тэхёна. Он не выглядит злым, скорее сдержанно-сосредоточенным. Женщина же явно озадачена запретом прикасаться к омеге даже для мерок, но лишь кланяется и без лишних слов покидает комнату. — Ты что, решил не ударять в грязь лицом и показать всем, как балуешь своего пленного омегу? Мне не нужна твоя одежда, я… — …из твоих рук не выпью даже противоядия на смертном одре, едва не говорит, но вовремя осекается Тэхён. Я же отыгрываю перед Чонгуком какую-никакую роль несчастного принца, влюбляющегося в него — своего истинного, напоминает он себе. И это оказывается очень простым — поверить, что замолчал и отвернулся обратно к окну, где стихли голоса, лишь для того, чтобы притвориться слабым и нуждающимся в утешении. Но Чонгук, разумеется, не показывает явного сочувствия. Встаёт рядом, как бесформенная тень, и окутывает своим запахом, от которого враз улетучиваются все мысли, а в животе что-то безобразно расширяется. — Я и подумать не мог, что тебя, мой принц, будут волновать пересуды. — Они… — Тэхён мнётся лишь на миг, прежде чем искренне признаться: — Они были сонгольцами, и мне больно, что в их глазах я такой. — Ты не знаешь их, а они тебя, поэтому неважно, кем они были — сонгольцами, чоньянцами или кем-то ещё. От Чонгука не веет участием, но отчего-то его спокойной уверенности хватает, чтобы постепенно выровнялось дыхание. Жжение в груди не исчезает, но точно бы обрастает коркой. Взглянув на него снизу вверх, Тэхён неопределённо думает о том, как красиво дневной свет ложится ему на чёрные глаза и мерцает бликами. Если не знать, скольких людей этот человек лишил жизни, то можно счесть его привлекательным. Знание же правды делает его красоту мертвенной. Словно ей на лице генерала Чона не место. — Сколько тебе лет? — спрашивает Тэхён, не отводя взгляд. Пока шла война, лазутчики говорили, что генералу Чоньяна около тридцати лет от роду, но разве может он выглядеть столь юно? Чонгук некоторое время колеблется, явно размышляя, стоит ли говорить правду или лучше, как и всегда, увильнуть от ответа, — но в конечном счёте он произносит: — Мне тридцать. Едва закончится лето, мне исполнится тридцать один. — А меч в руки ты, должно быть, взял, когда тебе было шестнадцать. Значит, ты убиваешь почти половину своей жизни. Я… я не живу столь же долго. Но со смертью я столкнулся лицом к лицу, лишь когда повстречал тебя. Кто-то другой мог бы сказать, что ему жаль, но Чонгук непоколебимо молчит. В самом ядре дрогнувшего сердца Тэхён ему благодарен — что тот не извиняется и не сочувствует, а тащит содеянное с династией Ким за собой, как вынужденную ношу. Одну из множества других.

* * *

В этот же день Чонгук даёт Тэхёну прокатиться верхом. А потом, когда тот едва не соскальзывает с седла, неудачно зацепившись ногой, Чонгук в неосознанном жесте обхватывает его за талию и помогает спуститься на землю. Короткая близость Тэхёна душит. От него тут же отстраняются, словно обжёгшись. Под бледной кожей лица Чонгука скользят желваки, когда он видит, как Тэхён, будто в первобытном страхе, жмётся к кобыле спиной. Волнение? Да, пожалуй, оно. И — страх. Ведь Тэхён видел, как этими же руками, только что окольцевавшими его, будто соломенную куклу, Чонгук отрубал живому человеку конечность. Запах крови, животный вой. А сверху — каменным изваянием взгляд палача, на лице которого не дрогнул ни один мускул. Тэхён всё это помнит. И по прошествии получаса Чонгук не даёт ему забыть о том, каким человеком на самом деле является, когда с глухим спокойствием говорит: — Он — твоя цель. Они стоят на заднем дворе постоялого дома. Небо мрачнеет, близятся сумерки. Взмах топора — и тот, кого Чонгук назвал целью Тэхёна, с поразительной точностью разрубает пополам полено. Одет он в простые крестьянские одежды, по его лицу стекает пот, а налобная повязка изгваздана пятнами грязи. Тэхёна начинает мутить. Что имеет в виду Чонгук, говоря «цель»?.. И как далеко надо Тэхёну зайти, чтобы вывести предполагаемого шпиона генерала Ли на чистую воду? — Это обычный простолюдин. — Вчера я обнаружил, что он умеет писать. Но он недостаточно расторопен для того, чтобы заметить слежку, поэтому мне стало известно, что он отправлял письмо голубем. — Наклонившись ближе, Чонгук говорит — почти шепчет — у самого уха, обжигая дыханием: — Гвардейский голубь армии Сонголя. Видел когда-нибудь таких? Сердце Тэхёна сбивается с ритма. Нет, не может быть, чтобы Чонгук знал, что точно так же они связались с полковником Паком. Будь так, он бы не позволил Тэхёну заходить настолько далеко и не оставлял бы возле себя. Засыпая в одном помещении, разве не должен генерал Чон беспокоиться за свою жизнь?.. — Боюсь представить, скольких ты перехватил за два года войны, — едко проговаривает Тэхён, не давая разглядеть и капли растерянности или, тем более, страха — он заталкивает его в самую глубь себя, поднимая на Чонгука глаза, полные уверенности. Тот всё ещё близко. Тэхён носом задевает линию его подбородка — ускользающе и до мурашек, леденящих спину. Затем взгляд цепляет родинки, тонкие губы, шрам под остриём скулы. Звучит удар — звук разрубленных напополам дров. Тело не отшатывается в этот раз. И Тэхён понимает, что что-то в нём окончательно надрывается, когда в чёрных, лишённых света глазах Чонгука он отыскивает нечто, удерживающее его на месте. Там — смесь борьбы и боли. Тэхён не желает выяснять, откуда взялось второе, но во внутренней борьбе — он знаток и, думая, что надавит в нужном месте, говорит: — Переживаешь, что отправляешь жениха своего двоюродного брата в руки альфы? — Он не отходит назад. Наслаждается влиянием, которому, оказывается, может подвергнуть, находясь так непозволительно близко к Чонгуку — по лицу того проходит рябь, и выцветают все краски. Всё остальное Тэхён проговаривает не то с пренебрежением, не то с насмешкой: — Его Высочество принц Хосок уже мог получить твоё послание, что меня доставили к тебе по твоему приказу. Наверняка щепетильность ситуации доверия у него не вызывает: с чего это тебе, обычному генералу, приказывать протащить к себе через сотни ли жениха принца, к тому же важную политическую фигуру в гнусных планах чоньянского короля? Но ты за свою шкуру можешь не переживать — став супругом принцу, я не скажу ему ни слова ни про то, на что ты заставил меня пойти, — Тэхён кивает в сторону сонгольского простолюдина, всё так же стоящего в отдалении, — ни про то, что мы с тобой истинные. Раз для тебя истинная связь ничего не значит, для меня она не значит ничего тем более. Взгляд Чонгука спускается мимолётно к тому месту, где ткань прикрывает Тэхёну губы. — Наша истинность ничего для тебя не значит только потому, что я её отверг? — Голос у него ровный, как водная гладь. — Ты не дал мне возможности проверить, так ли это. — Тэхён не юлит и говорит ту самую полуправду, которая с ним теперь срослась. Раствориться в этом представлении ему легко — стать принцем, которого пугают проснувшиеся чувства к человеку, лишившему жизни его брата и отца. Принц этот плюётся ядом, не говорит добрых слов, желает смерти, а точнее, собственными руками забрать у Чонгука жизнь. Он может назвать грязным варваром. Убийцей, впервые взявшим меч в руки в шестнадцать. Но всегда, всегда будет отзываться на то, что лишь Чонгук в состоянии ему дать. И они оба давно уже это знают, но знание это — в самом фундаменте того, кто они есть, и оттого запечатанное намертво. Прежде чем Тэхён успевает понять, Чонгук касается большим пальцем его правой скулы — у линии, где начинается срез ткани. Голова льнёт вслед за прикосновением бессознательно. Дыхание выравнивается. Тэхён раскалённой иглой глотает желание — уткнуться лбом ему в грудь и прикрыть в усталости глаза, зная, что та обязательно отступит. Прослеживая, будто заворожённый, за движением своей руки, Чонгук произносит едва слышно: — Почему из всех людей это должен быть именно ты? Тэхён не сдерживает улыбки. В ней нет веселья. — Про тебя я задаюсь тем же вопросом. Когда касание исчезает, рябь на коже остаётся, и Тэхён знает: он будет чувствовать её всю ночь. Чонгук поворачивается спиной без резкости. Уходит, не оглядываясь, и при виде его удаляющейся фигуры надорванно пузырится в горле, будто эта картина — Чонгук, уходящий от него, — стала новым страхом в какой-то упущенный момент. Вечером Чонгук не появляется в комнате, а наутро Тэхён спускается, завтракает в полном одиночестве, после чего направляется к своей новой цели. В ночи, где, проснувшись, он ожидал, но так и не увидел Чонгука, лежащего поблизости, с сердца отслоилась незримая шелуха.

* * *

Альфу-простолюдина зовут Тэюн. Он единственный сын хозяйки гостевого дома, и на заднем дворе он держит небольшую кузницу, где изготовляет подковы для лошадей. Когда Тэхён к нему приходит, этот молодой парень — на вид ему не больше двадцати — явно робеет, но о манерах не забывает: кланяется с громким «здравствуйте, господин». Чонгук так и не вернулся и не сказал, что именно Тэхёну следует сделать, но тому хватает разумения понять: главное — это выяснить, связан ли Тэюн с генералом Ли и знает ли он, где прячется скрывшаяся с поля боя армия Сонголя. Конечно, если достанет сведения, Тэхён не побежит рассказывать их Чонгуку в том объеме, который причинит армии генерала Ли вред. Но безопасную часть — обязательно использует как плату за то, чтобы Чонгук освободил Сокджина. — Могу я просто понаблюдать за тем, как ты работаешь? — спрашивает Тэхён, инстинктивно поправив ткань, скрывающую половину лица. Тэюн отвечает тут же: — Конечно, господин. Следующие часы они проводят в молчании, в мерных стуках бьющего по наковальне молота. Тэхён сидит на старом горне, который, судя по его виду, пришёл в непригодность ещё много лет назад, и ловит на себе робкие взгляды Тэюна. Пару раз тот, заглядевшись, промахивается и попадает молотом не туда, поднимая всполох искр. — Если я мешаю, ты скажи. — Вы мне нисколько не мешаете, господин!.. Удивительно, но в Тэюне нет презрения к омеге, который, как ему кажется, делит ложе с вражеским генералом. Он, вероятно, считает Тэ — так Тэхён представился — заложником обстоятельств, а это лучший фундамент для того, чтобы клешнями достать из несчастного сведения. — Вам приходится тяжело с тех пор, как город заняли чоньянцы, ведь так? — Тэхён старается подступиться аккуратно и без давления. Тэюн замирает и отвечает с неожиданным пылом: — Да, но альфам проще, чем омегам, которых чоньянцы взяли в плен. В прошлом месяце они увезли в свою столицу с десяток молодых омег. — В Рюгёне им придётся нелегко. Я верю, что у нас найдётся хотя бы малейший шанс для того, чтобы помочь таким, как они. Как… как мы, я хотел сказать. Иногда я забываю, что я… я такой же. — Тэхён говорит искренне, но в то же время наполняется резким омерзением к себе, осознавая, что одновременно с искренностью он сделал расчетливый ход. В голове внезапно проносится неуместная мысль: может ли Чонгук испытывать такие же противоречивые чувства постоянно?.. — Поверьте мне, господин Тэ. — В глазах Тэюна появляется нездоровый блеск. — Помощь придёт внезапно и оттуда, откуда вы не ждёте. Тэхён изображает удивление, смешанное с проступающей надеждой. Ему не сложно это сделать, ведь такие чувства он уже испытывал — когда в стенах поместья, где был заперт, обнаружил письмо от полковника Пака и узнал, что шансы королевства Сонголь на возрождение не туманны. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает, но тут Тэюн словно бы приходит в себя: с его лица исчезают все краски, и он снова возвращается к ковке железа, нахмурив брови. — Ничего, — только и говорит он. Оставшееся время, которое Тэюн сосредоточенно работает, он больше не обращает на Тэхёна внимания. Когда тот хочет было уйти, то замечает в углу мастерской наконечники стрел — они спрятаны в колчане, едва выглядывающем из-под вороха заваленной ткани. — Ты стреляешь из лука? — удивлённо оборачивается он к Тэюну. Тот покончил с ковкой и вытирает руки лоскутом разодранной ткани. Проследив за взглядом Тэхёна, Тэюн кивает. — Во время войны были проблемы с едой. О мясе мы не смели и мечтать. Я научился охотиться, чтобы прокормить себя и матушку. — Я… я могу пострелять? — Сердце Тэхёна наполняется трепетом. От одной только мысли, что он вновь окажется близок к элементу прошлой жизни, ему чудится, что его напоили успокоительным дурманом. — Если у тебя есть мишени, конечно. Я обещаю, что буду осторожен. — Д-да… Да, конечно. — Тэюн оценивающе взглядывает на Тэхёна — не верит, что омега столь хрупкого телосложения способен натянуть тетиву, но с господином, коим для него является Тэ, решает не спорить. Лук Тэюна оказывается не таким, к каким привык Тэхён: дерево не украшено разноцветными узорами, а тетиве не хватает прочности. Очистив двор от брёвен, Тэюн располагает мишень на максимальное расстояние. Узор белого тигра на плоской деревянной поверхности совсем выцвел и поблёк, но зримости всё же хватает, и в оранжево-красноватых оттенках середины дня Тэхён чётко видит свою цель. Когда натягивается тетива, в груди сладостно обрывается. Шелест — он примеряется с особенностями непривычных для него лука и стрел. Щелчок — он опускает тетиву, слившись с каждым движением в единое целое, и не допускает мыслей, способных его отвлечь. Стрела со свистом вонзается тигру прямиком в глаз. Будь тигр настоящим, удар размозжил бы ему голову, не дав шанса на побег. Тэюн поражённо ахает, но Тэхён не отвлекается на него и, нетерпеливо сорвав с лица ткань, мешающую ему сосредоточиться, достает из колчана за спиной новую стрелу. В этот раз времени уходит меньше — только на то, чтобы прицелиться, а не приноровиться, — и наконечник пронзает тигру шею. Вздох. Ни одной лишней мысли. Тэхён прислушивается к шелесту листьев и своему мерному дыханию. Холодный воздух щекочет ему взмокшую шею. Боковым зрением заметив лицо Тэюна, полное мальчишеского восторга, Тэхён позволяет себе мягко ему улыбнуться и бросить короткое: — Рядом с тобой за мной следует удача. Третья стрела предназначалась тигру туда, где билось бы его сердце, будь он живым, но рука замирает и не отпускает тетиву — воздух заполняется запахом мускуса; неестественным, смрадным, хочет Тэхён сказать, но поворачивается к его источнику с упрёком, а не неприязнью. Чонгук ведь на целую ночь оставил его, отвыкшего от одиночество, одного. Тетива натянута, наконечник стрелы направлен генералу Чону в солнечное сплетение. Появившийся бесшумно, тот стоит в четырёх или пяти шагах. На нём нет доспехов. Он — беззащитен. И смотрит Тэхёну прямо в глаза, не спускаясь взглядом к острию лука, в один миг могущему оборвать его жизнь. Увернись, хочет Тэхён ему сказать. Увернись, чтобы я выстрелил, но не попал. Дай мне отпустить тетиву и показать себе, всем богам, небу и земле, что я, как мне до́лжно, могу забрать твою жизнь. У-вер-нись. Чон Чонгук не двигается с места — не срывается на инстинктах, не пугается смерти, способной из рук Тэхёна настигнуть его вмиг. Он смотрит и — смотрит, и Тэхёну кажется, что в этот замерший момент в его глазах, когда-то безжизненных, неотвратимое принятие, какое бывает, когда сдаёшься на поле битвы, в бессилии упав на колени; стрела уже проткнула тебе самый центр яремной впадины, и ты, ослабивший бдительность, лишь в этот самый миг замечаешь, что не можешь сделать вдох. Это значит: уже не увернуться. Значит, что итог — один. И сейчас мысль эта — общая на двоих. Тэхён, сдавшись ей, опускает лук и стрелы. Чонгук стоит ещё с секунду — миг отпечатывается в памяти, как изощрённая картина конца, — а потом он подходит в два размашистых шага, берёт его за кисть и тащит за собой. Оказавшись в стенах постоялого двора, они поднимаются по ступеням, и время кажется не то застывшим, не то растянутым. Лишь за задвинутыми дверьми Тэхён понимает, что всё ещё держит в руках оружие, а Чонгук — перед ним. Беззащитный, с обнажённой шеей, в которой струится хлипкая жизнь. Если вонзить ему стрелу прямиком туда, можно раз и навсегда всё закончить. Измазать руки в его крови, насладиться предсмертным хрипом, агонией и, наконец, стеклянным взглядом потухшей жизни. Потом помчаться к Тэюну и признаться, что он не господин Тэ, а принц Ким Тэхён. Тэюн отправит его — убийцу, поступившего так, как до́лжно, — к генералу Ли, законному жениху, и к полковнику Пак Чимину, другу и соратнику династии Ким. И если Чонгук не соврал, то о местонахождении Сокджина знает только он сам. В таком случае, убив Чонгука, можно рассчитывать на то, что Сокджин сумеет освободиться. По крайней мере, ему не будет грозить смерть. Карта дислокации войск? Хорошо, ничего не стоит изобразить скорбящего омегу, вернуться в лагерь и перерыть все вещи Чонгука. Карта наверняка запрятана где-то там. Так что… смертью генерала Чона всё и правда можно наконец распутать. Эти мысли мелькают у Тэхёна в голове сплошным потоком, пока во вспотевших ладонях он сжимает лук и стрелы. А затем оседает всего одна мысль: комната пропахла их запахами, и свёрнутый футон Чонгука наверняка хранит аромат Тэхёна — проснувшись минувшей ночью, он расстелил его себе и лёг туда, чтобы создать видимость хотя бы чьего-то присутствия. Таким для него стал Чонгук. Защитивший его от сонгольского альфы, который хотел взять Тэхёна силой, и раскромсавший того альфу на части. Чонгук, признавшийся, что на поле боя у него не было выбора и брат и отец Тэхёна сами захотели смерти от его и ничьей больше руки. Повернись судьба иначе, те точно так же лишили бы жизни Чонгука. Защищая и обнимая, он сказал в тот вечер в шатре, что не знает, что такое вина, но Тэхён испытывает её сполна, когда лицо стоящего перед собой разглядывает на предмет ранений. Почему Чонгук такой измождённый? Где он был всё это время?.. Тэхён вовсе не чувствует его боль как свою, но часть её передаётся ему по безымянному закону от того лишь, как много Тэхён её замечает, глядя Чонгуку в глаза и в безжизненный гранит его мимики. Он — генерал, стоящий перед Тэхёном без меча, но не боится, что тот, вооружённый луком с острым наконечником, заберёт его жизнь. Всё, что Чонгук говорит, это: — Сколько беспечности перед тем, кто из одного с тобой племени. — Нет, не говорит — выплёвывает с мрачным пламенем в глазах. Там нечто, что куда больше опасности. — Ты думаешь, если он сонголец, то ты можешь быть с ним… таким? Вы забыли, Ваше Высочество, как грязные руки другого сонгольского пса касались вас. Или, быть может, вам было приятно? — Чонгук подходит ближе, и Тэхён непроизвольно вжимается в натянутые ханджи. — Столько радости, и просто от того, что ты родился с этим безродным альфой под одним небом… — Чонгук усмехается без видимого веселья — издаёт хриплый звук; его губы сложены в подобие улыбки. — Тебе пора усвоить жизненный урок, Тэхён. Никакой альфа, сколько улыбок ты ему ни дари, тебя от меня не спасёт. Тэхён своё спасение отпускает собственноручно — лук и стрелы падают с глухим звуком на циновку. Он тяжело дышит, бегая глазами по лицу, лишённому привычного бесстрастия. Не раз, бывало, Тэхён завидовал выдержке и равновесию Чонгука, но сейчас тот так же скуп и беззащитен — в его глазах самые яркие, самые очевидные и нескрываемые… …пожалуйста, нет… Чувства. Их много, и они пылают. Кажется, что Чонгук мучится в агонии похлеще той, которую Тэхён воображал в нём, когда представлял, как забирает его жизнь. — Я же сказал тебе, — почти рыком, — не показывать своего лица… — Ты… ты также сказал… — Тэхён впервые ощущает себя настолько бессильным перед его напором. Продавленным, маленьким, беззащитным. Внутри, где надо дышать, так невыносимо горько, что это не смыть ни слезами, ни лживыми фразами, ни яростными криками, к которым Тэхён привык. — Ты сказал мне, что он — моя цель, а п-потом… потом исчез, и я… — Если он узнает, кто ты, как думаешь, что будет? — Я… я не подумал… — Конечно, не подумал! — Чонгук не кричит, но его голос, привычно обволакивающий, повышается лишь едва, и от этого чудится, что вот-вот — и он раздробит Тэхёна на части. — Ты забыл, что среди вас был предатель. Забыл, сколько боли и ужаса причинил тебе такой же, как ты, сонголец. Ты избирательно забывчив, мой принц. Или что, — тут Чонгук чуть склоняет голову, пододвигается ближе и опускает руки Тэхёну на плечи; на бледном лице появляется ядовитая улыбка, — тебе правда понравился этот простолюдин? Мне отпустить тебя к нему? Ведь ты, мой добропорядочный омега, дожидался своего истинного всю свою сладкую и невинную жизнь, но твой истинный твоих надежд не оправдал, не оставив тебе ни выбора, ни свободы, ни даже останков твоих дорогих брата и отца… Последние слова приносят боль им обоим. Тэхён видит это слишком отчётливо. В голове у него появляется много острой и режущей ясности, и он от неё больше не находит сил бежать. — Замолчи… — говорит, спасая неясно кого. — Такие крысы, как он, — раздражённо произносит Чонгук, будто бы не слыша, и давит сильными руками Тэхёну на плечи, — не знают чести. Его не смутит ни твоя метка, ни то, что ты живёшь в этих покоях со мной. Ты слишком слаб, а этот мир… — Ты сам пустил меня к нему, — хрипит Тэхён. В сказанное не закладывалась надежда на то, чтобы разубедили, но, когда он договаривает, с отчаянием понимает, что желает именно этого. Он желает Чонгуку принадлежать. Постыдно, разрушительно принадлежать. Это прямо противоположно тому, что хочет принц Ким, последний выживший павшей династии королевства Сонголь. Но в то же время это — в самой сердцевине того, кто есть Тэхён. И Тэхён надломленно, с отрешённым смирением спрашивает: — Чонгук. Что для тебя значит наша истинность? Дыхание у того опаляющее. Он не думает и секунды: — Ничего. Она ничего для меня не значит. Хотя Чонгука много и он придавливает беззащитного Тэхёна к дверям, его присутствие же дарит противоречивое умиротворение, как во время штиля или перед тем, когда вот-вот провалишься в сон. Тэхён закрывает глаза, и тогда — Тэхён знал это заранее — Чонгук его целует. Без осторожности и робости. Будто уверен: ему уже принадлежат. Он спускает руки по его спине вниз, удерживает за талию и оттягивает от двери к себе. Тэхён переступает через лук и стрелы — и утопает, уже находясь на дне, в крепких объятиях. Губы у Чонгука сухие, они царапают мягкую кожу лица, когда тот с глухим рыком спускается к потухшей метке. Тэхён ощущает тёплый язык у себя на шее, распахивает глаза, и ему кажется, что внутренний жар разорвёт его на части. Но Чонгук держит крепко — даёт ощущение опоры и все потребности вбирает в себя незримо. Ладони Тэхёна в ласке ложатся на широкую грудь. Сердцебиение у Чонгука неровное, его дыхание сбито. Взгляд, который тот поднимает, Тэхён не узнаёт. Он с этой смесью не знаком, но видит там отчётливо одно: им желают обладать всецело, так, чтобы не осталось ничего, до чего не удалось добраться. — Это, — говорит Чонгук сдавленно, — не связано с нашей истинностью. И снова — целует. Толкается языком в рот, и Тэхён в исступлении мычит. Он не знает, что надо делать, а потому робко сдаётся под напором Чонгука, подчиняясь внутреннему теплу, которое отзывается на каждое прикосновение — словно в Тэхёне собрались струны каягыма, вибрацию которых никто, кроме Чонгука, создать не может. Тэхён уже знает: это изнеженное чувство полной подчинённости — оно раз и навсегда. Когда его укладывают на кровать, он не сопротивляется, а только льнёт к Чонгуку, не желая разрывать их совместный жар. Острые клыки впиваются ему в шею, и он хнычет, снова кладёт ладони, как в мольбе, Чонгуку на грудь. Тот зализывает ранку и отстраняется, чтобы посмотреть пьяно и с чёткой требовательностью. Взгляд у него тёмный, горящий. Ладонями он убирает Тэхёну взмокшую чёлку с лица, затем большими пальцами очерчивает скулы, губы, подбородок и — снова губы. Приходя в себя, Тэхён понимает, что тот нависает над ним сверху. Нет ни стыда, ни страха, ни отвращения. Только желание, чтобы было ещё, ещё, ещё. Чонгук смотрит требовательно, с мрачной одержимостью во взгляде. Будто перед ним не просто человек, а тот, которого необходимо тотально отгородить от всего, что не он, не его губы, целующие край губ Тэхёна, не его руки, держащие лицо Тэхёна с двух сторон, как щитом. Чонгук не спрашивает дозволения. Он говорит: — Я не остановлюсь. — Ты можешь пожалеть, — голос Тэхёна сипит, он говорит остатками разума, — я жених… Но его затыкают требовательным поцелуем. Отстранившись тотчас же, Чонгук переносит вес на колени и принимается развязывать Тэхёну пояс ханбока. — Я не знаю… ничего… Не знаю, что делать… Чонгук взглядывает на него и глубоко вдыхает, словно сдерживает порыв. — Доверься мне. — Он осторожно гладит пальцами ключицы Тэхёна (предел, до которого может дотянуться) — те бесстыдно выглядывают из-под спустившегося слоя одежды. Щёки горят в смущении. Вся спесь Тэхёна — его излюбленная оборона перед Чонгуком — сходит на нет, он чувствует себя до ужаса потерянным перед ним. В самой глубине сердца ему страшно сделать что-то не так. Находясь даже в таком подчинённом состоянии, он не готов признать, что боится, вдруг Чонгуку с ним не понравится. Тэхён знает, что такое секс, но он… он не уверен, как эти знания могут помочь сейчас — когда перед глазами всё плывёт, а тело — будто расплавленное масло. Чонгук помогает ему присесть, снять слои одежды, и он в нерешительности тянется к поясу его ханбока тоже. Такая обоюдность кажется Тэхёну справедливой, но у Чонгука вызывает почему-то улыбку — не злую. Мягкую, слабую и… От его довольного вида у Тэхёна пылает всё лицо. — Я… не собирался… ничего такого сам… — Запомни, мой принц, — Чонгук клюёт коротким поцелуем в губы, помогая улечься, — когда мы с тобой вместе, ты должен только расслабиться. И принимать всё, что я тебе даю. Но от этих слов Тэхён лишь напрягается сильнее. Это значит… он не должен ничего делать?.. В комнате не зажжены свечи, багряные краски из окна мутнеют, и, когда Чонгук снимает с себя нижнюю рубаху, оставаясь в одних штанах, лоскуты света касаются его бледных шрамов, грубыми линиями разрезающих правое плечо. Шрамы доходят до лопаток (это Тэхён видит, когда Чонгук отстраняется и, на миг развернувшись, сбрасывает одежды на пол). Что не все из них боевые, Тэхён определяет безошибочно. Он оказывается настолько увлечён увиденным, что не успевает осознать — перед Чонгуком он полностью обнажён. Мысль об этом вспыхивает, когда тот взглядом — будто пытается насытиться — проходится по выступающим рёбрам, по впалому скату живота и собранным вместе ногам. Рука тянется к паху, но Чонгук её перехватывает и целует тыльную сторону ладони, в исступлении прикрыв глаза. — Ты когда-нибудь касался себя? — спрашивает он тихо. Его голос звучит непривычно хрипло. Почти надрывно. Из-за смеси чувств Тэхён не может дышать. — Я… Конечно, нет!.. Я никогда… Я ведь не… Его лепет в очередной раз запечатывается поцелуем. Тэхён мычит, и Чонгук тут же принимается пальцами перебирать его распущенные на постели пряди, а затем шершавыми касаниями поглаживать чувствительную кожу шеи. Поцелуй более нежный, не такой властный и требовательный, каким был поначалу. Тэхён в нём растворяется полностью. Чонгук посасывает его нижнюю губу, в исступлении слизывает с подбородка вкус его кожи, снова проникает языком в рот, и Тэхёну кажется, что это — самое приятное, что с ним случалось, пока Чонгук внезапно не накрывает серединой ладони ему сосок. Тело выгибается, как в лихорадке. — М-м-м… — Тише. — Разрывает поцелуй. Тяжело дышит, но голос его звучит собранно, хотя и до странного тихо. — Не бойся. Разрешения Чонгук снова не спрашивает — берёт своё, правда, при этом отдавая: начинает пальцами массировать Тэхёну соски, и тот от постыдного наслаждения готов сойти с ума. Неприкрыто стонет, снова выгибаясь в спине. Его член стоит, а в ягодицах становится отчего-то влажно — такого с ним не случалось никогда прежде. Из груди вырывается стон — Тэхён сдерживает себя, чтобы не захныкать. Он хочет… хочет большего, сам не понимает, чего именно, но знает точно, что даже самых смелых прикосновений ему будет мало. Раздвинув ноги, он трётся пахом о крепкий, будто выкованный из стали, живот и опасливо зажмуривается. Перед глазами — яркие вспышки. Чтобы Чонгук отдал ему всё, Тэхён готов постыдно умолять. Так, наверное, ведут себя безумцы, я безумен, думает он, но тут же заливает все мысли яркой кляксой, стоит только Чонгуку втянуть его сосок в горячий рот, чтобы потом обвести языком. Шершавой ладонью тот обхватывает ему член. Ладонь пугающе большая и из-за контраста температур кажется холодной. Когда большим пальцем Чонгук оглаживает чувствительную головку, Тэхён не выдерживает — хнычет, что-то лепечет, облизывая пересохшие губы. Внизу живота сладко тянет. Аромат собственной смазки — тягучий, почти как в течку, — мешается с усилившимся запахом Чонгука, и от этого тут же думается: всё — и радость, и боль — даны только с этим человеком. Разрушительным чувством Тэхён исцеляется, шепчет: — Чонгук… И Чонгук, отозвавшись, замирает, отыскивает его взгляд, чтобы тотчас же сцепить со своим. Его безумие от безумия Тэхёна отличается не интенсивностью, а сутью — оно иной природы. Оно во мрачных красках обладания, а не в изнывающей, как у Тэхёна, мольбе. — Повернись ко мне спиной, — хрипит Чонгук. Он не просит, но Тэхён отзывается, как на просьбу: зачем-то кивает, показывая, что согласен. Так он испытывает меньше стыда — лёжа на животе и уткнувшись полыхающим лицом в сгиб локтя. Когда ощущает на пояснице ладони, спускающиеся вниз с нажимом, — вздрагивает. Так… надо? Он не знает. Не имеет ни малейшего понятия, что Чонгук собирается делать, но сдаётся его давлению безоговорочно — закрыв глаза, всему своему миру оставляет только эти прикосновения, дыхание Чонгука, его тихий рык, когда он раздвигает Тэхёну ягодицы и размазывает по нежной коже собравшуюся влагу. Первый порыв — отодвинуться, защититься. Ведь это… постыдно. И… и унизительно!.. Тэхён пытается слабо увернуться от напористых ладоней, удерживающих его за бёдра, но Чонгук хватку лишь усиливает и снова продавливает своими напором и силой. Вынуждает зажмуриться и сжаться. Тэхёну не страшно, он просто… не понимает. Зачем Чонгуку дарить ему ласки? Касаться, оставляя приятную дрожь в пояснице? Раздвигать Тэхёну ягодицы и… — Что ты делаешь? — Он в панике приподнимается на ослабших руках, но повернуться лицом ему стыдно. Ответом служит гортанное: — Твой запах сведёт с ума любого. — А потом — после поцелуя в бедро: — Мне жаль, что у меня нет ни одного разумного способа лишить каждого, кто оказывается с тобой рядом, способности дышать. Эти слова вонзаются жаром в низ живота. Тэхён валится обратно, глотая стук сердца. Он Чонгуку сдаётся — опять. Сдаётся — и уже через секунду сипит, давя удивлённый вскрик в смятой постели, когда Чонгук слизывает его соки. Языком очерчивает кольцо мышц и останавливается лишь на миг, чтобы, как безумец, втянуть в себя распустившийся природный аромат. Мысли о том, что это постыдно, улетучиваются враз. Для правильного и неправильного нет места в оголённом сгустке чувств и ощущений, раздирающих изнутри. Чонгук вылизывает его, проходится языком по чувствительным мышцам снова и снова, чуть проникает языком внутрь — и Тэхён ему отдаётся не только тем, что принимает всё, что тот с ним делает, но и тем, что отгораживает этот момент от пугающей реальности, и в этом пузыре, куда он помещает себя и Чонгука, вверяет себя наслаждению без остатка. Тэхён облизывает губы и несдержанно хнычет. Ему нужно больше — он это понимает. Но смелости на просьбы в нём нет. Чонгук же, словно прочитав мысли, помогает приподняться. Оказавшись полусидя на коленях, Тэхён бесстыдно выгибается в спине, и, когда рука Чонгука снова оказывается на члене, из горла вырывается стон. Крепкие пальцы вымазаны в смазке — скользкой, разгорячённой и липкой. От того, что горячий язык снова проникает внутрь, Тэхён сипло выдыхает. Член болезненно пульсирует, по спине поднимается непривычная дрожь, охлаждая позвонки, а внизу живота что-то бесформенно разрывается. Тэхён вскрикивает. Хрип — и первые капли семени выливается на постель. Смазки же становится так много, что она стекает по бёдрам. Чонгук не перестаёт его вылизывать и водить рукой вверх и вниз по члену, отчего по Тэхёну прокатывается ещё одна волна — остатки семени пачкают широкую ладонь, и Тэхён, не сдержавшись, валится на живот. Его ничто больше не заботит. Ни стыд, ни чувства, ни присутствие человека, эти чувства в нём пробуждающего. Тэхён кажется себе до правильного пустым. Он тяжело дышит и прикрывает глаза, как через проём слыша скрип кровати, когда Чонгук приподнимается и уходит, шелестя босыми шагами по циновке, и когда задвигаются двери, ведущие в ванную комнату. Дурман не отпускает, стоит кровати снова прогнуться под весом. Тэхён не знает, сколько проходит времени. Он разлепляет глаза со слипшимися ресницами и видит, как Чонгук, одетый в свежую рубаху чёрного цвета, ложится рядом, лицом к нему. Взмокшую кожу, покрывшуюся мурашками, лёгкое покрывало накрывает до того, как Тэхён успевает осознать, что продрог. Следующая мысль: надо обмыться. Она не отпускает, но сил подняться нет. Как и на то, чтобы подложить по привычке ладонь под щёку, — Тэхён всегда засыпает только так. Его греет собственное тепло. Но сейчас — его касаются кончики пальцев Чонгука. Убирают с лица взмокшие пряди, поглаживают нежную кожу под мочкой уха. Рука замирает, только когда обхватывает шею Тэхёна сзади, и Тэхён снова разлепляет глаза. Чонгук кажется ему сном, но он хорошо знает, что во снах не горят с такой жизнью глаза. Между ними протиснуться может только лист бумаги — так слитно они друг к другу лежат. Тэхён по-новому изучает это лицо вблизи. Находит его красивым и впервые — трепещущим жизнью, словно изнутри его озарили преломлённым светом. Увиденное хочется оберегать. Без масок и лжи. Но Чонгук — хочет иного. Голосом, которым не в чувствах признаются, а зачитывают закон, он говорит: — Каждым элементом, соединяющим твоё тело в одно, и всем, из чего состоят твои мысли, взгляды, твои счастья и несчастья, ты принадлежишь мне. — Чонгук держит за шею не сильно, но с крепким знанием, отпечатывающимся в его стальном взгляде: даже если от него отвернутся, он перед собой склонит. — Ты весь мой без остатка. Я не оставлю ничего даже тебе самому — чтобы никто другой, если я не окажусь с тобой рядом, не смел у тебя ничего забрать силой — ты не умеешь противостоять ей сам, без кого-то, и этим кем-то отныне для тебя буду только я. Тэхён — не Его Высочество, а просто Тэхён — правда хочет всё, что между ними есть теперь, сберечь. Без масок и лжи, так нужных ему как принцу. Но правда в том, что принцем Тэхён — будет всегда. Обняв Чонгука с робостью, он глотает слёзы и обещает себе, что наутро проснётся не просто собой. Он проснётся тем, кто никому, кроме королевства Сонголь, принадлежать не вправе.