Закон обладания

Последний король Сонголя, Его Величество Ким Тэвон, и наследный принц Ким Санхён теперь похоронены в безымянных могилах. Вот всё, о чём думает Тэхён, стоя напротив двух небольших возвышений в земле. Вялость мыслей перемежается усталостью. Сил не остаётся даже на то, чтобы отряхнуть ханбок от прилипшей грязи. — Как их звали? — Раон подходит бесшумно и протягивает Тэхёну флягу и хлопковый платок. — В отличие от того бедолаги, от которого тебя спас генерал Чон, этим двоим явно повезло не быть тебе врагами. Чуть смочив водой протянутый платок, Тэхён вытирает ладони, приподнимает полупрозрачную ткань, скрывавшую лицо, и жадно пьёт. В глазах щиплет. Он не находит в себе силы на ответ и, отдышавшись, мигом цепляется за то, что с его близкими не связано: — Что стало с тем альфой? — О, поверь, он страдал, и если перерождение могло бы быть даровано ему в том же теле, то новую жизнь он всецело потратил бы на то, чтобы собрать все свои конечности заново. Воцаряется молчание. Тэхён чувствует, как часть напряжения — до этого не осознаваемая — стекает от затылка вниз и тает, тает, пока не выцветет окончательно. При мысли о том, что альфу, который его касался, Чонгук заставил страдать тем изощрённым способом, который ведом только лишённому жалости, кованому сердцу, Тэхён испытывает не облегчение даже, а какое-то странное, грандиозно-ядовитое удовлетворение. Словно сердце Чонгука заразило его собственное маленькой каплей безжалостности. — Стало быть, ты был близок с ними, раз провёл обряд, — возвращает тему Раон, и Тэхён выныривает: снова к могилам, пустырю, запаху влажной травы, какая бывает только на юге. Провёл обряд?.. Тэхён зажёг благовония, зачитал молитву и сделал подношения, но захоронил он горсти земли, которые собрал с поля боя — туда его привёл намедни Чонгук. Можно ли это считать обрядом? Когда предаёшь земле не тела, а бесформенную память. — Кем бы они ни были, даруй им, Одо, перерождение… — Сонгольцы почитают других богов, — сипло перебивает Тэхён. — И в перерождение мы не верим. Наверное, потому и ценим жизнь с особенной силой. Какое-то время они молчат. Позади — лагерь чоньянцев, и, без сомнений, некоторые из солдат наблюдают за ними. Вряд ли тем нравится, что некий омега генерала, взявшийся из ниоткуда, проводит сонгольские обряды прямо у них под носом. — Ты… Раон сомневается, озвучивать ли свои мысли, — мнётся, пока наконец не решается произнести: — Ты родом из знатной семьи? Тэхён вскидывает на него нечитаемый взгляд и поначалу медлит, прежде чем ответить ровным, недрогнувшим голосом: — Нет. С чего ты это взял? — Я видел, как хоронят своих близких другие сонгольцы. Многие из них были не против сожжения по нашим традициям. Знаешь, мама рассказывала мне… Было время, мы тоже предавали умерших земле. Но длилось это недолго — в период властвования второго правителя, Его Величества Чольсона. Тогда не было войн, и мама говорила, что её отец, как и многие, кто жил при Его Величестве Чольсоне, верил, что перерождение может быть даровано только тем, чьё тело будет захоронено в земле. Это… — Раон сжимает в тонкую линию губы. Взгляд у него поплывший — как у человека, чьи мысли несутся впереди него, и он пытается ухватиться за них до того, как их растеряет. — Это заставило меня подумать, так ли важно верить в обряды, если они меняются в зависимости от того, воюем мы или нет. Когда да — тела мы сжигаем, сгрудив в кучу. Так быстрее, и от этого меньше проблем. Когда войны нет, мы верим, что должны отдать тела умерших земле. И вот я заметил… — Он сглатывает и поднимает неуверенный взгляд на Тэхёна. — Заметил, что простолюдины вроде меня думают так же, будь они сонгольцами или чоньянцами. Им неважно, какой будет проведён обряд. В отличие от господ, их преследуют усталость и смирение. Скажут сжечь — они сожгут, скажут захоронить — захоронят. Они… нет, мы. Мы словно… словно не способны следовать чему-то с рвением, когда наше рвение слабее господской руки. Тэхёна пригвождает. Осознание — пока ещё мутное, формирующееся — натекает на него, и, охваченный им, он не пытается как-либо разубедить Раона в догадке о своём происхождении. Вместо этого спрашивает: — Ты встречал много сонгольцев? Простолюдинов. — Немало, — отвечает Раон. — Всё то время, что шла война между нашими королевствами, я всегда был рядом с полковником Кимом. Мы захватывали территории, и нам сдавались безропотно либо же с радостью — наше появление значило для сонгольцев, что война больше не коснётся того клочка земли, на котором они живут. Даже если мир будет под знаменем бессмертника. Это отличается от того, что говорили Тэхёну. И от всего, что Тэхён, выросший в стенах дворца, окружённый любовью, заботой и покровительством, вообще был в состоянии себе представить. Виски простреливает тупой болью, он жмурится, отходит на шаг назад. Раону нет никакого смысла врать, но Тэхён, качая головой, шепчет: — Ты видел единиц. Ты не можешь говорить обо всех сонгольцах. Не делай вид, что понимаешь всё на свете, раз пригрелся под боком у альфы, который не считает тебя не то что за омегу — за человека. Заметив, что Раона задело — с его лица мигом сходит вся краска, а глаза делаются стеклянными, — Тэхён испытывает ядовитое удовлетворение. Разве есть в его словах неправда? Этому несчастному, застрявшему в мире никчёмных убеждений, он лишь напомнил, что тот не должен забываться. — Я же говорю, — бесцветно произносит Раон. — Вы похожи на сына знатного рода, господин Тэ. Простите моё своеволие. Более я вас тревожить не смею. Когда Раон уходит, Тэхён не провожает его взглядом. Сглотнув густой ком в горле, он оседает у возвышений в земле, где захоронена память об отце и брате, и ладонями касается мёрзлой травы. Чувств в нём так много, что они разъедают его. Ему бы хотелось их уменьшить, стать таким, как Чонгук, лишиться громоздкой бесформенной субстанции, распирающей грудную клетку. В Тэхёне неприязнь к Раону, и сочувствие к нему, и призрачная вина за сказанное — всё делается единым болезненным сгустком, который он не умеет раскладывать на части, сколько бы ни пытался. К Чонгуку он приходит опустошённым. Тот встречает его в шатре, который они делят на двоих, и поднимает на него глаза всего на секунду, прежде чем снова вернуться к своим делам — сидя за столом, он что-то пишет на листе пожелтевшей бумаги. Почерк у него аккуратный и строгий — это видно даже издалека. — Расписываешь планы по разорению очередного королевства? — Тэхён подходит к чану с водой, снимает с лица платок и начинает умываться. В спину, разрывая плеск воды, прилетает сухое: — Ты, конечно, и не подумал о том, что Юнги могут лишить жизни за то, что он упустил тебя. Я сообщаю в Рюгён, что по моему приказу тебя доставили ко мне и что ты в безопасности. — Меня не волнуют чоньянские рабы, которые и сами не осознают ценность своей жизни, — проговаривает Тэхён едко, но ему горестно осознавать, что в его словах нет правды. Мысль о том, что с Юнги всё будет в порядке, приносит облегчение. — Меня интересует только мой народ. У него не осталось никого, кроме меня. — У каждого человека есть он сам и те, кого он определяет в свой близкий круг. Забота о каждом — это либо самообман, либо уловки власть имущих, мой принц, и тебе это известно не хуже меня. — Пускай так. — Тэхён сбрасывает с себя грязный ханбок, оставаясь в исподнем. И, не оборачиваясь к Чонгуку, прошагивает к футону. Его всё ещё трясёт изнутри. На юге теплее, чем в Рюгёне, но ему мерещится, будто холод сковал его целиком и теперь ничем его из жил не вытравить. — Но уловки власть имущих могут иметь не только злое начало, как полагаешь ты в своём искажённом мировосприятии. Есть те, кто, обладая властью, пользуется ей во благо и помогает слабым. Чонгук молчит так долго, что начинает казаться: не ответит. Забравшись на футон и натянув шёлковое одеяло до подбородка, Тэхён наконец поднимает на него взгляд — на острую линию челюсти, чёрные глаза с непозволительно живым мерцанием. Чонгук по своему обыкновению прохладно спокоен, и Тэхёна злит не столько это, сколько то, что он, Ким Тэхён, завидует его выдержке. — Ты же никому не показывал своего лица? — спрашивает тот вдруг. — Я усвоил, что делать этого не стоит, — не скрывая раздражение, цедит Тэхён. — Не забывай об этом и впредь. Я не говорил тебе раньше, — Чонгук откладывает кисть в сторону и вперяет в Тэхёна острый пронизывающий взгляд, — но среди моего отряда есть люди, настолько обезумевшие от жажды мести к южанам, что, узнай они твою истинную личность, их не остановит даже страх перед наказанием — они убьют тебя, потому что им уже нечего терять. Здесь тебе не стены столицы. А я не всегда могу быть с тобой рядом. Постель прохладная и не греет. Тэхёна бьёт дрожь — от возмущения, обиды, всего, — но он не перестаёт смотреть на Чонгука, будто там, в его обездвиживающей прохладе, вдруг стало возможным отыскать тепло. Быть может, так на него действует истинность. Или же Тэхён столь глуп, наивен и жалок, что желает получить утешение неважно где и в ком — пускай даже в человеке, чьё сердце с радостью выдрал бы из грудины. Он спрашивает с тихим отчаянием: — С чего бы вам хотеть мстить нам? Вы напали на нас, а не мы на вас. Если кто-то из чоньянцев так неистово желает мести, то пускай накажет виновников — весь свой род до единого. Я посмотрю на это с ликованием. — Ты замечаешь только ту тропу, по которой ступаешь сам, а чужие для тебя сокрыты — такова твоя натура. — Глаза Чонгука опускаются к бумаге, и в его взгляде на едва уловимый миг мерещится надломленность. — Я говорил тебе: ты живёшь в мире грёз. Порой я завидую твоему незнанию — я бы хотел прожить в таком же блаженстве хотя бы день. Не оглядываясь предусмотрительно по тем тропам, по которым ступают другие. Полагать, подобно тебе, что эти тропы пересечься не способны. — Нет, Чонгук. — Тэхён пробует его имя на вкус, не ощущая яда. Выдыхает — и видит, как замирает рука, взявшаяся снова за кисть. — Не придавай смыслы бессмысленному, чтобы оправдать свою жестокость. Есть зримый мир, и, даже если ты назовёшь его миром моих грёз, это не изменит главного: ваш жалкий король нарушил свои клятвы, и вы напали на нас. Тэхёну кажется, что Чонгук станет возражать или, как делает это обычно, с холодным отстранением промолчит. Но недрогнувшей рукой он проводит на бумаге линию, а затем ещё одну — и произносит слова так, будто отведывает новое, вдруг дозволенное: — Я не отрицал сказанного тобой. Порой тебе стоит слушать меня внимательнее. Нарушил ли король Чоньяна клятву? Да, нарушил. Убивала ли наша армия тех, кто смерти не заслуживал? Убивала — и не раз. Так же, как это делали вы — на этой войне и на тех, что раньше начинали сами. Такова природа вещей: всегда есть те, кто смог, и те, у кого сил оказалось недостаточно. Спустя годы и десятилетия тот, кто был победителем, может стать проигравшим — и так по бесконечному циклу. Следуя этому естественному закону, много веков назад строилось и твоё королевство. Не будь мир таковым, ты не был бы принцем, а я не носил бы одежд генерала. — Но ты смотришь на это с позиции слабых и сильных, — отрезает Тэхён, вонзаясь в Чонгука полыхающим взглядом. — А я — с позиции чести или её отсутствия. Только что я похоронил брата и отца, хочет выкрикнуть он следом — и молчит. Хочет в слезах произнести: когда ты говоришь о тех, кто оказался недостаточно силён, ты видишь безымянные трупы, которые сжигал, разнося по разрушенным поселениям смрадный дым, а я — я вижу Санхёна, учившего меня стрелять из лука, он любил поощрять мои вольности, прикрывая перед отцом, и целовать в лоб холодными обветренными губами; вижу отца, все его строгие выражения и то, как я ждал всякий раз от него одобрения. Так же безжалостно, как делает всё, Чонгук распарывает тишину: — Я не рассчитываю встретить честь и доблесть там, где им неоткуда взяться. Я наблюдаю то, что меня окружает, и считаюсь с этим. Он не окидывает Тэхёна взглядом — всё своё внимание впивает в письмо. Интересно, знает ли он, как писать его имя?.. Даже если так, Тэхён желает поведать ему это самостоятельно — и снова встретить на себе интерес Чонгука. — Первый иероглиф в моём имени — это «тай» как «необъятный» и как «слияние в гармонии». — Немного помедлив, Тэхён продолжает говорить так, словно каждое слово его наконец опустошает: — Моя мама любила старые притчи, и, когда она была беременна мной, ей поведали одну — где учитель, прежде чем стать камнем, рассказывает ученику про то, что небо и земля едины. Поэтому «слияние в гармонии» — меня называли Тэхёном по её желанию. Я… я позже отыскал эту притчу, и мне ярко запомнилась из неё одна фраза: «Когда вода течёт вниз, она сама ничего не делает, ибо стекать — её природное свойство». — Тэхён смотрит на свои пальцы, сжимающие шёлк покрывала, как спасительную нить. — Мы, сонгольцы, верим, что у всякого элемента в мире есть своё законное место, и всё вместе, каждый этот элемент, который неотрывен от другого, образует жизнь во всём её многообразии. Всё едино — небо, земля, гром, вода, горы, ветер, огонь и озёра. Восемь триграмм — символ того, во что мы верим. Для тебя, вероятно, это сказки, ведь ты считаешься только с осязаемой действительностью, но я этими сказками живу, Чонгук. И они делаются для меня правдой, потому что я их выбираю. Под конец Тэхён не в силах стереть с лица все оттенки уязвимости. Ему кажется, что он перед Чонгуком раздет и распят, он слышит треск горящей свечи и то, как скользит кисть по бумаге. Вскидывает голову Чонгук не сразу — но и не разыгрывая сцен, что всё это время был мысленно не здесь: в его глазах плещется странное, неуместное понимание. Тэхён, которому доверие генерала Чона необходимо, говорит себе, что это хорошо. Но другого Тэхёна, первоначального и исходного, он больше не слышит. На него смотрят с неумолимостью, сокращая разделяющее их расстояние сначала взглядом, а затем неспешными осторожными шагами. Чонгук опускается рядом на корточках, шурша тканью чёрного ханбока. Запускает ладонь Тэхёну в волосы и пропускает рассыпанные пряди меж сухих пальцев. Дыхание — холодное. Помимо привычного мускуса от него пахнет намокшей под дождём древесиной и тёплым, тлеющим костром. Он говорит: — В тебе много веры и света, и в этом не было бы ничего дурного, если бы каждый в нашем мире был таким же, как ты. Чонгук не рассчитывает на ответ. Миг — и он смотрит на пучок, где, собрав половину волос, прячется простая деревянная шпилька. Тэхён надеятся, что сейчас ему вернут то, что принадлежит по праву, но Чонгук не проявляет добросердечия и после того, как узнал, что значат восемь триграмм, изображённые на реликвии, которую он забрал. Одним коротким движением он вынимает деревянную шпильку, и волосы Тэхёна распластываются по подушке целиком, не оставляя пустого места. Чонгук придвигается совсем близко, губами ко лбу, и не скрывает того, что им дышит. А Тэхён — он глуп, наивен. Он совсем себя растерял. Одним за другим он задаётся вопросами: привлекает ли Чонгука их смешавшийся аромат? Сводит ли его это… с ума? Насколько далеко способны завести Чонгука желания? Тэхён не хочет, чтобы самые смелые из них воплощались в жизнь, но интерес рубит его на части. Он мечтает растрясти Чонгука, впиться в него, врезаться ему в глазницы и срастись с сознанием, поочерёдно выудив оттуда все потайные мысли. Какие-то из них Тэхён, как полагается, использует во благо своему королевству, а какие-то… какие-то просто оставит себе. Так же, как Чонгук оставляет тепло у мочки его уха, произнеся: — Спи. — И оставляет впридачу — влагу дыхания и тепло от мимолётного касания губ. Тэхён надсадно выдыхает. Пожар пузырит грудь, горло и в самом-самом низу — живот. Страшнее всего — это разоблачение. Но не то, где Чонгук прознаёт о планах Тэхёна по краже карты. А то, где Чонгук ощущает его отчаяние, его стыдливое, позорное желание. Даже если оно на руку и даже если это ровно то, что нужно, чтобы добиться расположения генерала Чона, — нет, нет, нет, только не замечай, пожалуйста, насколько природа делает меня перед тобой уязвимым, покорным, жалким, готовым сдаться единственному теплу, что ты мне оставил, навсегда забрав другие. — Для сна ещё рано, — выдыхает Тэхён, когда Чонгук поднимается на ноги и перед глазами — широкий разворот его плеч. — Я хотел отдохнуть, а потом поездить верхом. Если ты разрешишь мне взять твою лошадь… — Я разрешу. Но не сегодня — завтра. — Он не оборачивается, проходя к низкому столу, где стоит кувшин с персиковым вином. Наливает себе совсем немного, отпивает ещё меньше — и только потом говорит: — Сегодня ты явно не в том настроении, чтобы удержать себя в седле. Но если ты настаиваешь, то мы могли бы вместе… — Нет! — Тэхён почти выкрикивает. Вряд ли Чонгук стал бы закладывать какую-либо двусмысленность в сказанное — да и тон его голоса остался неизменно низок, — но при мысли, что они окажутся в такой непозволительной близости, у Тэхёна перехватывает дыхание. — Завтра так завтра. Он переворачивается на другой бок и жмурится, заранее зная, что сон его настигнет не скоро. Полноценно выдохнуть получается, только когда Чонгук покидает шатёр.

* * *

На следующий день, каждый сидя в своём седле, они не заговаривают друг с другом. (Завидев поначалу на улице, Чонгук явно хотел сказать что-то про неуместную причёску — скользнул по Тэхёну взглядом, полным напряжения. Плотно сжал челюсть. Отвернулся и забрался на лошадь рывком, молчаливо приглашая к белой кобыле, привязанной рядом.) А затем — много ли, которые они пробегают в безмолвии, огибая в замершем лесу одно дерево за другим. Ветер, бьющий в лицо, и распутывающееся напряжение. Перейдя на ход рысцой, Тэхён тяжело дышит и не сдерживает ликующую улыбку — она расцветает на лице постепенными мазками, и осознать её удаётся, когда становится слишком поздно: он уже смотрит на Чонгука, тут же поравнявшегося с ним, а тот — смотрит на него в ответ. Это как уронить чашу с вином в разгар веселья, с призраком радости на губах взглянуть на разлившуюся кляксу — и не сразу осознать, что случилась беда. Глаза у Чонгука чёрные, без отсветов радости или печали. Но снова — с тем жизненным мерцанием, которое в Тэхёна врезается рябью, и он отворачивается первым, чтобы вырваться из оцепенения до того, как его уличат… в чём? Он не знает и сам. Наклонившись вперёд, Тэхён прижимается щекой к белоснежной гриве и вдыхает спокойный запах мороза и сена. Жмурится, облизывает губы, распрямляется, усаживаясь обратно в том же положении. Но — не помогает. Лишь странно обмякает в животе, и, наверное, чтобы перестало, надо снова посмотреть на Чонгука, ведь всякий яд — это и противоядие, однако Тэхён не решается: натянув поводья, ускоряется и уносится вперёд, поднимая вокруг себя пыль. Вечером перед сном они опять не говорят. Футон Чонгука рядом, в двух мелких шагах. Когда Тэхён просыпается ночью от кошмаров, первым делом ищет его в темноте. Переворачивается на бок и медленно проваливается обратно в сон, наблюдая за тем, как серебристый отсвет лунного сияния отражается на покрывале и тонет в крепкой обнажённой руке, высунутой наружу. Следующее утро Тэхён встречает в пугающем одиночестве. Ночная рубаха липнет к мокрой спине. Ему снилось, что чёрные глаза совсем рядом и что шершавые пальцы, пахнущие кострами и лесом, ласкают его подбородок, скулы, лоб. Так ярко, что фантомные касания всё ещё отпечатываются на коже ожогами. Обед приносит молчаливый Раон, а ближе к вечеру, когда Тэхёну кажется, что он уже готов сойти от безделия с ума, Чонгук внезапно приходит. Раз — и тишина. Он стоит у входа, а затем севшим тоном предлагает пройтись по лесу верхом, как вчера. Его голос по-странному звенит у нижних порогов. А глаза замирают на Тэхёне — в опасении, просчёте и готовности, как бывает перед битвой. Слышно, как кто-то тренируется снаружи с мечом. Ветер завывает, стихает — и снова по кругу. — Могу я пострелять из лука? — спрашивает Тэхён с нескрываемой надеждой. — Нет. Я тебе уже говорил. Он и не рассчитывал на другой ответ, а потому просто кивает, берёт накидку Чонгука под его молчаливый взгляд и выходит с ним наружу. Они уже возвращаются медленным ходом к лагерю, когда Тэхён наконец нарушает их сговорчивое молчание: — Так странно устроен человек — одиночество может страшить его сильнее, чем кровный враг. Я нахожу утешение, ездя с тобой верхом, а ты удерживаешь в плену человека, который обучил меня верховой езде. Последнего, кого ты оставил мне в живых. — Много чести для конюха, — скупо отзывается Чонгук, и Тэхён невольно засматривается на то, как уверенно тот сидит в седле. — Ты оставил Сокджина в Рюгёне? Ему красноречиво не отвечают, и он спрашивает вновь: — Разве за хорошее поведение мне не полагается награда? Всё это время я не сбегал от тебя, не пытался с собой покончить и считался с каждым твоим словом. — Вспомнив про причёску, прибавляет: — Почти. — Я не твой родитель, чтобы вознаграждать тебя за хорошее поведение. Зачем тебе вообще знать о том, где твой конюх? Ты не увидишь его до тех пор, пока я не сочту нужным. — Постоянно одно и то же, — фыркает Тэхён. — Угрозы, ни одну из которых ты не воплотил. — Не знай я тебя, — спокойно говорит Чонгук, — то подумал бы, что ты испытываешь меня, чтобы угрозы я наконец воплотил. Это и правда то, что тебе нужно? — Как будто тебе есть дело до моих желаний. — Лошадь Тэхёна, подгоняемая им, прибавляет ход. Чонгук, как и всегда, мчит за ним следом. Постоянным напоминанием о том, что от себя не отпустит и не даст скрыться там, где ему его не найти.

* * *

— Насчёт шпильки. Ты сказал, её надо заслужить. Что это, если не почти родительское воспитание? Они снова едут верхом, но на этот раз всё иначе. Утром Чонгук, одетый в плащ с эмблемой бессмертника и без доспехов, сказал, что вдвоём они отправляются в город. Сказал, это важно, а вопросов он сейчас не потерпит — времени мало. Обессиленный от кошмаров, Тэхён не стал противиться. Да и выбор перед ним не стоял. Каждая просьба, брошенная ему в плену, — это на самом деле приказ. — Ты думал всю ночь над тем, где можно меня подловить? — Чонгук невозмутим и спокоен. Он сосредоточенно смотрит вперёд, и в этот раз он двигается ближе, чем вчера и позавчера, когда они так же ездили верхом. Видеть генерала Чона без позвякивающего меча, привязанного к поясу, — картина необычная. Стало быть, чтобы привыкнуть к ней, Тэхён так часто в его сторону и поглядывает. — С такими стратегами, как ты, мне пока тягаться рано, — отвечает насмешливо. Почти тепло. — Но я пытаюсь найти пути, которыми бы мог добиваться своего. — Дам тебе совет: в следующий раз не будь столь очевиден. — Я, пожалуй, не стану к тебе прислушиваться. Может быть, очевидность — это мой конёк? Мы с тобой слишком разные, и добиваемся своего мы тоже по-разному. Чонгук косит на него нечитаемый взгляд, окидывает всего так, что Тэхёну становится неуютно. Зажившая на шее полуметка, почти слившаяся с цветом кожи, пульсирует, отозвавшись на взгляд, как живая. Тэхён читал про магнитные камни, которых природа наделила свойством тянуться друг к другу, но ведь он — не камень. Он — человек. И пригвождаться к другому не выбирал. Отвернувшись от Чонгука, он снова пускается вскачь. Все дороги, ведущие к Ёсану, он знает лучше чоньянца.

* * *

Но оказывается, что этот чоньянец куда лучше него знает Ёсан. По крайней мере новый Ёсан. Ведя за собой лошадей, они проходят мимо полуразрушенных домов и открытых лавок, где торговцы продают рис, сладости и традиционные сонгольские украшения. Чонгук уверенно ведёт Тэхёна за собой, а Тэхён только и успевает, что заметить: его подданные не выглядят не столько встревоженными, сколько потерянными и обездоленными. Их, кажется, не волнует ничего, кроме пропитания: они зазывают к себе, просят проявить снисхождение и купить хотя бы что-нибудь, даже видя символ бессмертника на одежде Чонгука. Перед врагом, могущим подать им лишних мун, сонгольцы не проявляют гордости и достоинства. Внутри Тэхёна всё обрывается, когда за рукав ханбока его хватает мальчишка лет десяти. Опустившись перед ребёнком на корточки, он замечает, но старательно игнорирует то, как к ним разворачивается Чонгук. И как тот их оглядывает — замерев без движения. Тэхён видит только мальчика, лицо которого испачкано в грязи, а под глазами — залегли тени. — Господин, вы очень красивы. Если вы соберёте ваши волосы так, как подобает чоньянскому омеге, то будете красивы, словно принц. Попросите мужа купить вам шпильку, она украсит вас… Тэхён мягко улыбается и поглаживает мальчишку по растрёпанным волосам. О вторичном поле он мог узнать разве что по вышивкам на одежде и запаху. Значит, внимательный. Или очень, очень голодный. — Тебе известны чоньянские традиции? Тот кивает, а Тэхён с горечью думает, что ребёнку этому, должно быть, известно всё, что так или иначе даёт ему возможность заполучить пригоршню мун на пропитание. — Тогда ты должен запомнить, что негоже подбегать к чоньянским омегам и хватать их за руки. Они могут быть не так добры к тебе, как я. На, держи. — Тэхён достаёт из-за пазухи несколько мун, оставшихся у него с Гензана, — Раон сохранил их после того, как переодел, и вернул ему. — Выбери мне самую красивую шпильку. В глазах ребёнка неподдельная радость. Он отходит к лавке, где стоит женщина с болезненно сероватым лицом, выбирает там шпильку, а потом резво подбегает обратно к Тэхёну. — Она вырезана из столетнего дуба и украсит вас, господин. Моя мама сделала эту шпильку своими руками. Не поднимаясь, Тэхён скручивает распущенную часть волос вокруг уже собранного полупучка и скрепляет густую копну новой шпилькой. Он одаривает мальчишку улыбкой и, склонив голову набок, спрашивает: — Мне идёт? — Очень, господин. Уверен, ваш муж скрывает половину вашего лица этим платком, чтобы другие не завидовали вашей красоте. — О, боюсь, что это не совсем так. — Помедлив, он говорит: — Спасибо за шпильку. Передай твоей матушке от меня благодарность. Мальчишка тяжело дышит от радости — неподдельной и искренней радости перед врагом, давшим ему деньги на пропитание. Тэхён весь внутренне сжимается. — Это вам спасибо, господин, — произносит мальчик. — Пускай духи предков оберегают вас от несчастий. Главное несчастье — прямо напротив. Когда Тэхён подходит, Чонгук пробегает взглядом по его лицу так, словно видит впервые. Задерживается на шее. И возвращается обратно к глазам. Говорит: — Пойдём, — разворачивается и ступает так, что полы его ханбока колышутся с каждым движением, подобно чёрным волнам. Тэхён не знает, слушал ли Чонгук его разговор с мальчиком, который назвал их мужьями, но в постоялом дворе тот говорит старушке, взирающей на них исподлобья и с нескрываемым страхом, что им с его омегой (указывает на Тэхёна) нужна комната на несколько дней. Щёки Тэхёна рдеют, он это ощущает и благодарит богов, что его лица не видно за платком. Комната, куда они заселяются с Чонгуком, расположена на втором этаже. Она небольшая и чистая, с одной громадной кроватью. Тэхён садится на самый её край. — Зачем всё это? — Он стягивает платок с лица и устало взирает на Чонгука, стоящего у окна и что-то высматривающего снаружи. — Мне нужно найти шпионов генерала Ли. И ты будешь мне в этом помогать. — И зачем мне, по-твоему, это делать? — В последнее время ты часто говорил о вещах, которые хотел бы заслужить. Я предлагаю тебе вспомнить о них. — Развернувшись к Тэхёну, Чонгук с мрачным спокойствием прибавляет: — И вспомнить о тех, кого ты можешь потерять, если посмеешь мне воспротивиться. — Опять пустые угрозы, — злобно огрызается Тэхён. — Ты пользуешься мной, как тебе вздумается, а я даже не уверен, что Сокджин жив. — Тебе только и остаётся, что поверить мне на слово. Выбора тебе не дано. В один короткий миг Тэхён вдруг понимает, что сил у него не осталось даже на то, чтобы привычным образом вспылить и указать Чонгуку, что выбора, как и всего, именно он Тэхёна и лишил. Это неотвратимое смирение страшит его. Он не хочет ему всецело сдаваться, делаться таким же, как все те люди, мимо которых они проходили по разрушенным улицам Ёсана. Тэхён боится, что рано или поздно растворится в новой реальности. У него, в отличие от его подданных, нет на это права. — Что я должен сделать? — спрашивает он устало. Чонгук не шевелится, впившись в него чернотой своих глаз. — Сыграй роль, которая тебе дастся без проблем. Притворись сонгольским омегой, которого я, чоньянский варвар, удерживаю рядом с собой насильно. Благородные прислужники генерала Ли, которыми кишит этот город, как крысами, обязательно пожелают тебя вызволить. Он подходит к краю кровати, и с последними словами на его лице отпечатывается странная, вымученная улыбка: — Чтобы спасти себя и своего дорогого конюха, ты станешь красивой сияющей приманкой для тех, кто тобой очаруется и доверится тебе. Чонгук замолкает, и взгляд у него мечется — так сгорают во внезапном огне, — а Тэхёну, будто во сне, кажется, что несказанное становится бьющимся, нестихающим эхом. Выбора ты лишён. И это касается — всего. С таким отчаянием говорят люди, лишённые выбора тоже.