Закон обладания

За весь оставшийся день Чонгук появляется лишь единожды — с сытным ужином для двоих. В отличие от той безвкусной еды, которую Юнги приносил в поместье, эта пахнет специями, похожими на те, что добавляют в свои блюда южане. Может, чоньянцы держат в отряде пленённых сонгольцев и заставляют тех прислуживать им на кухне? Желудок неприятно урчит от голода, но Тэхён, едва мысль о пленниках появляется у него в голове, отталкивает тарелку от себя с такой силой, что часть бульона выливается на поверхность стола. Он осознаёт, что это глупо, но не может подавить свою злобу. Особенно когда поднимает взгляд на Чонгука — тот сидит напротив и с самым невозмутимым видом принимается за свою порцию. Не спрашивает, что не так, и не начинает уговаривать голодного Тэхёна съесть хотя бы немного. Тэхёна, который не выдерживает и спрашивает уже через миг: — Кто готовил эту еду? Чонгук подцепляет палочками жирное волокнистое мясо и, прежде чем ответить, тщательно его пережёвывает, не поднимая головы. Тэхён сглатывает. Вздёргивает подбородок и отводит взгляд. — Человек из моего отряда, — звучит наконец. — Чоньянец? — Да. Это важно? — Весьма важно, — едко отвечает Тэхён и, отчего-то сразу же поверив, берёт в руки палочки и склоняется над тарелкой без единого слова. Он надеется, его не станут спрашивать, чем был вызван внезапный интерес, и, когда так и происходит, он, наоборот, вдруг начинает хотеть обратного — чтобы Чонгук задал вопрос хотя бы о чём-нибудь. Но вряд ли стоит ожидать этого от человека, который не спросил и о том, как Тэхён узнал об их истинности. Повторно Чонгук возвращается лишь под вечер, когда Тэхён, окружённый полумраком уходящего дня, вынужденно зажигает свечи. Услышав шуршание полога, он через плечо оборачивается на источник звука и видит, как Чонгук замирает у входа и скользит взглядом по его спине. Тэхён не снимал накидку Чонгука весь день, и между лопаток вдруг пробегает холод. От него не становится неприятно. Порывисто повернувшись, Тэхён указательным пальцем задевает огонёк фитиля. Кожу простреливает болью, он шипит и морщится, отходя чуть назад и прижимая к груди обе руки. Звуки шагов за спиной тихие; остаётся надеяться, что Чонгук не заметит замешательства. Тэхён так сильно желает его скрыть и задавить вместе со смешанными — неправильными, мерзкими — чувствами, что начинает вдруг резко говорить, каждое слово разбавляя ядом: — Почему ты не спрашиваешь, как я узнал об истинности? Разве тебе не интересно, где ты просчитался? Позади слышно, как Чонгук сбрасывает одежды. Тэхён чувствовал его запах на себе весь день, и сейчас этого запаха становится так много, что кружится голова. — У тебя было не так много способов всё понять. Скорее всего, ты принял ограничители в городе. И когда очнулся здесь, а я сказал, что нашёл тебя по запаху, ты всё сопоставил. Правда. Хозяйка аптечной лавки хотела предупредить Тэхёна, но он не дал ей договорить, потому что и без того знал, что ограничители скрывают запах ото всех, кроме истинного, которого, как он полагал, у него нет. Для того, кто тебе предначертан, твой природный запах после приёма ограничителей становится всем — невидимой нитью, которая привязывает альфу к омеге. Ведёт к нему. Альфа может почуять истинного на расстоянии сотен ли, будто тот на самом деле рядом с ним. Поэтому, когда Чонгук сказал вчера, что нашёл Тэхёна в огромном городе по природному аромату, всё сложилось в пугающую правду. — Почему ты не стал выходить из шатра? — спрашивает эта пугающая правда сейчас, и слова бьют в спину онемением. — Не ты ли пел мне песни о том, как мечтаешь о свободе? Тэхён его слова игнорирует: — Вчера ты даже не пожелал убедиться, действительно ли я узнал о нашей истинности так, как ты предположил. Сделал выводы в своей голове и построил дальнейшие планы, будто я — фишка, которую ты переставил на доске для игры в падук. — Разве я ошибся? — переспрашивает невозмутимо Чонгук. Тэхён слышит, как шелестит его ханбок, как открываются дверцы комода. Тэхён слышит и то, как стучит собственное сердце. — Другого способа, как ты мог всё понять, просто-напросто не существует. И я решил не уточнять деталей. — Я не знаю, как принято у одичалых варваров, но нормальные люди обычно обсуждают друг с другом то, что особенно важно. — Тэхён разворачивается и, не робея, смотрит Чонгуку в глаза. Тот уже завязывает пояс ночной рубахи — тени зажжённой свечи играют на его перекатывающихся мышцах рук. Пальцы у него длинные, аккуратные. Не вымажи он их в крови, они могли бы скользить по струнам каягыма с особенной мягкостью. — Неужели мой принц желает, чтобы мы разговаривали с ним по душам? — Чонгук чуть склоняет голову набок. Взгляд у него не выражает ничего, что можно сравнить с интересом. Так же рассматривают предметы. Но не людей. — Я просил не называть меня принцем… — Других титулов, кроме этого, тебе не даровано. — Я говорил тебе: ты лишил меня моего титула. — Тэхён злится, и через мгновение он понимает, что направился, сжимая кулаки, Чонгуку навстречу. Как если бы тот тянул — и тянул, тянул, тянул — его за собой прочной нитью. Тэхён почти чувствует её на своей шее. — Не приписывай мне того, что я не делал, — говорит Чонгук, и от внезапной серьёзности, проскользнувшей в его голосе размытыми оттенками, удавка спадает. Так проявляется истинность? Из-за неё Тэхён вновь оказывается настолько близко? Из-за неё он — зная, что этот человек убил его близких, был безжалостен к его народу и грозится смертью тех, кто у него остался, — из-за неё он всё равно… Нет. Он даже мыслей ему этих не подарит. Он их в себе проглотит, поднимет голову вместе с остатками гордости, взглянет на свою обречённость исподлобья — и произнесёт: — Тогда скажи мне, как я могу оставаться принцем, если твой король отдаёт меня своему сыну, подобно трофею. Я видел, как вы вручали награды за отобранные жизни. Меня вручили так же. Я теперь никто, у меня не осталось даже воздуха, которым я мог бы безболезненно дышать. — На последних словах у Тэхёна глохнет, срываясь, голос — со словом наконец высвобождается и боль. Она распечатывается, заполняет грудную клетку давлением, и он думает: лучше бы мне вспороли живот лезвием ножа — если виной всему станет оружие, то и у боли будет свой конец. У Чонгука всё такие же стеклянные глаза, Тэхёну кажется, он видит в них своё безвольное отражение — исхудавшего и побледневшего принца павшей династии, который из последних сил убеждает себя, что сможет одолеть богов. Принца, у которого текут несдержанные слёзы — одна за другой, и их уже никак не скрыть. Он не справился, выдал себя, обнажил всю свою слабость, вывернувшись наизнанку. Давно ли он плачет? Наверное, со слова «вручили». И несомненно — со слова «дышать». Оно рассекло ему губы так, что вырвалось почти хрипом. И когда начинает казаться, что лучше бы время повернулось вспять, ему тихо и вдруг вкрадчиво говорят: — Я зову тебя по титулу, чтобы ты не забывал, кто ты есть. Незажившие на лице ссадины наливаются солёной резью — и Чонгук стирает её с Тэхёна подушечками пальцев. Они у него пахнут холодом и костром. Если поднять голову, сморгнуть туман в глазах (и не отпрянуть от касаний), то увидишь Чонгука совсем близко, ощутишь его тёплое дыхание на переносице и какими нежными, если стирают слёзы, могут стать руки, обычно ласкающие рукоять меча. Тэхён позволяет себе это на миг — и тут же пятится назад, давясь вдохом. Когда прикосновение Чонгука тает, скулу, по которой тот провёл пальцами, всё ещё печёт, но не от ссадин. Тэхён шепчет как в бреду: — Не трогай меня… Не трогай, не трогай! Но Чонгук трогает. Не так, как альфа, оставивший на щеках Тэхёна ссадины. Чонгук трогает с пугающей осторожностью, словно Тэхён в его руках может сломаться. А Тэхён — не ломается, он бьётся кулаками и… плачет. В груди раскидывается что-то, будто чувства внутри — это клякса, которая, один раз обронившись на белую бумагу, не вымывается, а только расходится чёрными прожилками по всей поверхности. Наверное, так случается, если долго хоронить боль в себе. Тэхён не знает. Он не испытывал её в прошлой жизни, до того, как пало его королевство, и поэтому ему не с чем сравнить. Он не умеет оплакивать. Раньше он не умел ничего другого, кроме как радоваться, а война, которая велась его страной, была для него добрыми вестями о бравых воинах, преданных его династии. Случалось, Тэхён видел их на приёмах. Случалось, встречал во дворце. Воины кланялись ему, делали комплименты неземной красоте, а их белые воротники не были окрашены в алый, когда они представали перед своим принцем. Забрав с собой отца, брата, страну и будущее, война перестала быть для Тэхёна победой или поражением. Она — невыкричанное жжение в груди. Тэхён вернул бы воинам все благие вести и победы, возвратил бы им все их подвиги. Он бы всё отдал, если бы это позволило ему вернуть к жизни Санхёна и отца. Но сейчас — их убийца гладит его по лопаткам и терпит удары в грудь. Тэхён, кажется, даже царапается, но Чонгук терпит и это — не подозревая, что своим молчаливым принятием и просто самим фактом, что он — это он, делает лишь хуже. Особенно когда говорит — мягко и вкрадчиво: — Всё будет хорошо, — так тихо, что думаешь: показалось. Слова печатаются поцелуем в шею — прикосновение шершавое, почти ненастоящее и призрачное: запоздало Тэхён понимает, что Чонгук, скользнув губами по тонкой коже, втягивает в себя его запах. Так, будто разрешил себе поддаться искушению на миг. И миг этот отпечатывается в затуманенном сознании Тэхёна вспышкой — трепыхается в груди, как умирающая птица, пока ещё не сложившая обречённо крылья. Тэхёну не приятно, а дурно и тошно, но это в истаивающих мыслях — его тело, напротив, поддаётся: от того, что Чонгук делает, в животе всё переворачивается. От того, что Чонгук делает с ним. Гладит трясущуюся спину, терпит рычание, дышит Тэхёном — и не своим голосом говорит: — В слезах нет ничего дурного, мой принц… Не смей мне это говорить, хочет выкрикнуть ему Тэхён. Я плачу из-за тебя. Я плачу из-за того, что ты сделал, и плачу из-за того, что, лишив меня покоя, теперь ты оказываешься властен даже над моим успокоением. Оставь мне хоть что-нибудь. Оставь мне… — …меня. — Т-ш-ш. И так без конца — Тэхён пытается вырваться, а Чонгук его не выпускает. В захвате — мягкость, с которой справиться сложнее, чем с оковами. Она лишает сил, лицо пылает от пролитых слёз, и Тэхён начинает понемногу обмякать. Рубашка прилипает к мокрому телу, ему кажется, он весь горит. В лихорадке он чувствует холодные пальцы, смахивающие с его мокрого лба пряди волос, всё те же пальцы стирают ему с лица слёзы — невесомой лаской. Тэхён знает, что нельзя, но ничего не может с собой поделать: в груди у него предательски теплеет. В груди у него печёт, когда его укладывают на футон, а лоб накрывают чем-то влажным и холодным. Он слышит, как Чонгук напряжённо дышит, и ощущает его утяжелившийся запах. — У тебя нервное истощение из-за приближающейся течки. Тэхён уже проваливается в сон, когда в воображении встаёт владелица аптечной лавки из Гензана. Она предупреждала: ограничители вызывают преждевременную течку — но Тэхён её не послушал. Он никогда никого, кроме себя, не слушал. И сцепляя в полудрёме свои пальцы с пальцами Чонгука, Тэхён успевает подумать о том, что боги прокляли его связью, из-за которой ему теперь не позволено прислушиваться даже к себе.

* * *

Во сне ему распускают волосы. Тэхён не понимает, происходит ли это наяву, он хочет замычать и попросить, чтобы шпильку вернули обратно и не смели никуда её забирать. Она принадлежит Тэхёну. Кроме этой шпильки, у него не осталось ничего на память о своей семье. Сон у него беспокойный. Просыпаясь, он брыкается и мечется по взмокшей постели, а затем обмякает, ощущая на себе крепкие руки (обнимающие и окольцовывающие) и запах мускуса — тот забирается под кожу, в кровоток, в сознание и мысли. Палец, который Тэхён случайно обжёг об огонь свечи, Чонгук смазывает чем-то вязким. Пахнет травами. Пахнет Чонгуком, костром, холодом. Всё смешивается в одно. — Что ты делаешь? — Тэхён лежит, откинувшись на подушки, и ему кажется, что он всё ещё видит сон. Веки залиты свинцом. Чонгук не отвечает. Он сидит на футоне, у ног Тэхёна, и Тэхён касается его бедра обнажёнными коленками. Говорит тихо: — У меня началась течка, я хочу, чтобы ты ушёл… — Лежи. Я попросил сделать для тебя отвар. Его скоро принесут. — Мне слишком… — Спокойно? Да, Тэхёну спокойно так, что впору себя ненавидеть. Он не властен над телом, которое испытывает чувство безопасности, находясь рядом с истинным. В действительности он бы предпочёл полыхать от ненависти и неприязни. — Лежи, — повторяет Чонгук, поднимаясь с футона. При виде его широкой спины, облачённой в чёрное, Тэхён снова проваливается в забытье. Он бы хотел из него не выбираться. Там за ощущение безопасности не приходится ничем платить.

* * *

Тэхёну не снятся сны. Его разум плывёт, а когда он приходит в себя, то видит Чонгука, его напряжённую складку между бровей, — даже, наверное, в те редкие минуты, когда Чонгука рядом не оказывается. Проснувшись в очередной раз, Тэхён готов заныть от боли и осознания, что раскрылся его истинный природный запах. Не тот приглушённый, который, как и у всякого омеги, не вступавшего в половую связь с альфой, колышется вялыми нотами, а настоящий — он ощущается только в течку, а навсегда остаётся с омегой лишь после того, как тот отдаётся альфе впервые. Смешавшись с мускусом — всё таким же неестественным, как и в первую встречу, — фрезия раскрывается зеленью и пионами. Крепкое удушье — Чонгука. И освобождающая чистота — от Тэхёна. Тэхён шепчет одними губами: — Вот почему твой запах всегда был таким искусственным… — и думает: вряд ли меня слышат. Лучше бы — не слышали. Но Чонгук его почему-то слышит всегда. Он говорит почти мягко, с тяжёлым выдохом: — Если истинные не скрепили связь, то омеге запах альфы может быть даже неприятен. После скрепления связи всё меняется. Тэхёну это прекрасно известно. Сонсэнним, обучавший его культуре и истории, рассказывал, что боги сделали всё, чтобы омега мог не выбирать истинного альфу, если тот оказывается ему не по нраву. Искренне удивившись, Тэхён спросил, зачем какому-то омеге отказываться от благословения, но ответа ему не дали. Задумавшись, сонсэнним отвёл взгляд, а после мгновенно перевёл тему, как и всякий раз, когда Тэхён задавал вопросы, которые были глупыми и неразумными (такими их называл Санхён). — Если мы скрепим связь, то я не смогу тебя убить, — говорит Тэхён шёпотом. Его губы пересохли, а внизу живота собралась тянущая боль. Она усиливается, когда взгляд устремляется на Чонгука: сомкнутые губы, выступившие желваки. Он, похоже, сдерживает себя из последних сил. Запах истинного должен сводить его с ума. Запах истинного в течку — лишать рассудка. — Мне незачем скреплять с тобой связь. Тэхёну от этого… больно. Стыдно за себя — и снова больно. И так по бесконечному кругу. Он оказался тем самым омегой, которому оказался не рад истинный альфа. Он оказался тем самым омегой, отказывающимся от связи. Она должна была стать благословением, но сделалась ему проклятием. — Это хорошо, — говорит он, ища руку Чонгука, чтобы боль от течки отступила хотя бы немного. Ему кажется, что он вот-вот потеряет сознание. Все его слова звучат как в бреду. — Это хорошо… Ладонь Чонгука — тёплая, большая, вся в мозолях. Он учится гладить тонкие запястья. Невесомо. Ища пределы дозволенного. — Можешь просто… лечь рядом со мной? Чонгук, как ему подобает, не отвечает. Его пальцы замирают на короткий миг у костяшек Тэхёна. А Тэхён внезапно, словно разум его всё ещё в бреду, думает: ведь он может открыть мне малую часть своего сердца, а в будущем я сумею раздавить её в своих ладонях. Улёгшись рядом, Чонгук тяжело, хрипло выдыхает. Футон прогибается под тяжестью тела. От его ханбока пахнет лесным дождём. Становится тихо, словно их накрыли прозрачным куполом. Тэхён придвигается ближе, не выпуская ладонь Чонгука из своей. Когда боль заметно отступает, он открывает глаза, слипшиеся от слёз, и сталкивается со взглядом Чонгука — взгляд потемнел до безумия и впечатался в Тэхёна намертво. — Твой запах… — Я не спал с генералом Ли. Я всегда ждал своего истинного. И снова — полуправда, сказанная для того, чтобы разыграть обман. Несколько часов назад Тэхён плакал, бился в истерике, надорвавшейся гноем, который он слишком долго держал внутри. Он позволил увидеть себя настоящего. Безвольного, потерянного принца. Но, чтобы отомстить, Тэхён готов воспользоваться даже своей слабостью. План зреет в голове подобно картине, которую заливают всё новыми и новыми красками. Если с Чонгуком их связала светлая нить, то ничто не мешает окрасить её в алый. Тэхён и дальше может ходить по краю правды. Не врать, поддаваться чувствам, вызванными истинностью, и эта полуправда-полуложь срастётся с его лицом так, что он и сам в неё станет верить — до тех пор, пока её не надо будет отодрать. И только собрав от Чонгука всю нужную информацию, Тэхён наконец отомстит. Настоящий принц Сонголя не просил бы убийцу своей семьи провести вместе ночь. Генерал Чон не глупый — он в это не поверит. Настоящий принц Сонголя спросил бы о своих родных. — Пожалуйста, скажи мне, ты убил короля и наследного принца своим собственными руками? — едва слышно. Постель шуршит — Тэхён придвигается ближе и почти утыкается во вздымающуюся грудь носом. Морок боли постепенно спадает. Наступает блаженное облегчение, когда он рядом с Чонгуком. Тот напряжён. Не двигается. Тяжело выдыхает, словно бы борясь с собой, и отвечает Тэхёну в макушку: — Когда мы одержали победу в битве, они были ещё живы. Они попросили, чтобы это сделал я, а не кто-то другой. Больно, больно, больно. Тэхён сглатывает ком в горле, а Чонгук договаривает ещё тише: — Они могли сами лишить себя жизни, как ваши военачальники — мы брали их в плен, и они кончали жизнь самоубийством. Глотали яд. — Чонгук (невольно, кажется) охватывает кисть Тэхёна мягче. Он гладит его, как умеет. Осторожно, боясь спугнуть. — Но твои отец и брат захотели умереть на поле боя. И захотели умереть именно от моей руки. Они сразили всех, кто был до меня, ожидая, пока я наконец не появлюсь, чтобы положить всему конец. Выдох. Тишина. — Они страдали? — сипло спрашивает Тэхён. — Нет. — Ты всё равно виноват. Ты и только ты. — Фальшивый Тэхён, втирающийся генералу Чону в доверие, говорит ровно то, что сказал бы и настоящий. Первый стежок — и маска начинает срастаться с лицом. — Знаю, — выдыхает Чонгук. — Единственное, чего я теперь не знаю: что же такое вина. Где её грани. Тэхён — притворяющийся и настоящий — плачет. В этот раз без рыданий, а тихо и обречённо. И наконец отпустив себя, он делает своей обречённости шаг навстречу — уткнувшись лбом Чонгуку в грудь, Тэхён не испытывает никакой боли. Ни физической из-за течки, ни душевной — из-за слепой ярости, которая раньше всегда обрушивалась на него рядом с генералом. Вместо ярости теперь — нить, связывающая их. И Тэхён окрасит её в тот цвет, который нужен ему для достижения своих целей.