Закон обладания

— Ты знал с самого начала, — произносит Тэхён обессиленно. Он глядит на Чонгука снизу вверх, бегает глазами по его бесстрастному лицу, пытаясь найти ответы на вопросы, которые не может задать и самому себе, мысленно. Не подаётся даже назад, чтобы перестать ощущать разряды от прикосновений Чонгука — тот придерживает коленом его бедро, будто давит загнанную жертву, случайно ступившую туда, куда забредать ей не стоило. Тэхён невольно — словно вспышкой — вспоминает птицу, которую держал, дрожащую, в своих ладонях в один из тех дней, когда отправился с семьёй на охоту. В лесу шёл дождь, пахло влажной листвой, едва живая птица трепыхалась у него в руках, и он нёс её, закрывая своим телом, до самого лагеря. Дойдя, обнаружил: умерла. Должно быть, задохнулась, сказал тогда Санхён. Желая спасти, Тэхён убил её своими руками. — Знал, — спокойно отвечает Чонгук. Он не сводит с Тэхёна немигающий взгляд, опускается к губам, затем — снова возвращается к глазам. Что-то в нём неопределённо меняется, но разобраться в его запутанных оттенках — это как научиться познавать мир заново. — Ты обязан был мне сказать!.. Как и на любом альфе, находящем своего истинного, на тебе лежит эта ответственность… — На мне не лежит никакой ответственности, кроме той, что я возлагаю на себя сам. Пугающе спокоен. Не интересуется, откуда Тэхёну стало известно об их истинности, — не разбрасывается вопросами, не имеющими смысла и не ведущими его к цели. Тэхён вдруг отчётливо видит суть этого устрашающего человека: Чонгук примирится с любой реальностью, и, пока другие станут разбираться в деталях изменившегося мира, он, не оглядываясь назад, уже сделает ставки в новом. — Ты не собирался мне говорить. — Это не вопрос, но ответ Тэхён получает: — Я бы сказал тебе, если бы в этом появилась необходимость. — Есть определённые правила. Когда альфа находит истинного омегу, он должен сказать ему… Чонгук перебивает с мягким бесстрастием: — Я не вижу в истинности ничего, кроме потребности тела. Если она, подобно жажде, лишала бы меня жизни, я бы испил её сполна. Но она не приносит мне неудобств — значит, я могу её отринуть. Они не отстраняются друг от друга, Тэхён опускает взгляд на свои колени, видит, как покрылся мурашками тот участок кожи, где его касается Чонгук. — Истинность — священна. Так, наверное, звучит пустая обречённость. Слова, которые говорятся Чонгуку, адресованы не ему, а предкам и богам — всем, чьи имена называли учителя, рассказывая про истинные связи. — Это сказки, которым верят одни лишь дети, мой принц. Будучи ребёнком, Тэхён сказал как-то королю, что боги несправедливы к тем альфам, кому в истинные посылают омег мужского пола — те не дадут альфе потомства. Отец взглянул на него со снисходительной улыбкой, потрепал по волосам и сказал коротко, но так, что Тэхён запомнил на всю оставшуюся жизнь: «А ты подумай наоборот, сынок. О том, как несчастен омега, чей альфа оказывается ему не рад». — Я слышал, что чоньянцы не почитают истинность так, как почитаем её мы, — в отчаянии проговаривает Тэхён Чонгуку. — Я не прошу тебя уважать мои традиции, зная, что уважение тебе неведомо. Но с тем, что между нами, ты считаться обязан. — На последних словах голос крепнет, Тэхён вскидывает голову, отбрасывая выбившиеся из пучка пряди к лопаткам, и не отрывает от Чонгука полный неприязни взгляд. — Говоришь так, принц, — произносит тот невозмутимо, — будто ты надеялся, что твой истинный альфа раскроет для тебя свои объятия. Тэхён невольно смущается, но себя старается не выдать. Он чувствует, как горят кончики ушей. Рубашка, в которую его одели, совсем тонкая, — оголенная шея покрывается рябью мурашек. Признаться, что виной тому близость Чонгука, — унизительно. Не столько перед ним, сколько перед самим собой. — Я и правда на это надеялся. — Тэхён осторожно сглатывает, пока по спине бежит холодок, и на короткий миг ему кажется, что во взгляде Чонгука блеснуло что-то новое, прежде чем тут же погаснуть. — Будь моим истинным человек, который не испил кровь моего народа и не вырвал сердца моих брата и отца, я бы уже лежал у его ног. Сначала — тишина. А затем Чонгук наконец отходит — с ним исчезают остатки тепла — и отворачивается так резко, что Тэхён видит одну лишь его спину, когда тот равнодушно отвечает: — Сколь мало нужно принцу, чтобы бросаться альфам в ноги. — К твоим ногам я не брошусь, даже если от этого будет зависеть моя жизнь. — Тогда моли своих предков — и, быть может, твоя жизнь перестанет быть в моих руках. Тэхёну не нравится сегодняшняя словоохотливость Чонгука. Он теряется и не понимает, стоит ли ему продолжать перепалку, чтобы не остаться униженным, или промолчать — и тем самым показать своё превосходство. — Спи. Твой организм истощён. — С этими словами Чонгук, так напоследок и не обернувшись, покидает шатёр. Свеча, вздрагивая, догорает. Тэхён не спешит лечь обратно — прожигает взглядом узоры, ложащиеся на шатёр бесформенными тенями. Смятенный, он старается примириться с тем, что узнал, и по порядку воспроизводит в голове все воспоминания — первая встреча с Чонгуком, плен, дорога до Рюгёна, заточение в поместье. Как генералу Чону удалось не выдать себя ни разу? Учителя рассказывали, что альфа, почуявший своего истинного, теряет рассудок и не может с собой совладать до тех пор, пока не поставит метку. Омега же начинает ощущать истинного лишь после того, как альфа скрепит меткой их связь. Нэрим — так сонгольцы называют ритуал нанесения метки — проводится тогда, когда о связи узнают оба. Именно альфа обязан поведать омеге о том, что они истинные, — и Тэхён ни разу не слышал, чтобы кто-то из альф противился той связи, которой его наградили боги. Омега, чей альфа оказывается ему не рад? Так ведь сказал отец? Глупости. Очередная головоломка, придуманная королём, — тот любил задавать Тэхёну вопросы, на которые нет ответа. Истинность — священна и всегда, всегда скрепляется нэримом. Это непреложно, так было с родителями Тэхёна, с родителями его родителей. Вера в заветы помогает не опускать руки и двигаться вперёд, и неважно, обрыв дальше или возвышение. Ведь если твоя вера дала осечку и боги ошиблись, связав тебя с отродьем, то, быть может, поклоняешься ты вовсе не богам.

* * *

Тэхён полагал, что не сможет сомкнуть глаз, но утром он просыпается с первыми лучами солнца; понимание, что проспал он безмятежно и без единого кошмара, приходит не сразу. В шатре тепло, запах мускуса успокаивает, подобно дурману; к нему примешивается аромат шалфея и трав, но сознание, скорее всего, играет с Тэхёном злую шутку. Не может же быть, чтобы Чонгук принёс ночью успокаивающее саше. Тот, точно почуяв пробуждение Тэхёна, появляется на пороге с кувшином воды и тут же стреляет взглядом в сторону футона, где Тэхён лежит, натянув тяжёлое покрывало на половину лица. На Чонгуке тёплая накидка, намокшая от дождя. Поступь у него лёгкая, бесшумная. Альфы, особенно воины, ходят обычно иначе — более грузно и обозначая своё присутствие каждым шагом. Тэхён отводит взгляд. Призрак вчерашнего касания всё ещё хранится на его коже и сейчас, при свете дня, обретает странную форму. — Тебе нельзя появляться перед моими людьми. — Кувшин с глухим стуком опускается на пол, рядом с футоном. Чонгук отходит к столу и принимается сворачивать карту, которую вчера оставил. Тэхён к ней не притронулся намеренно. То, что лежит на виду, не оставляется просто так: эта карта либо неважна, либо Чонгук решил проверить, попытается ли принц Сонголя, преданный своей династии даже после её падения, что-либо выведать. — И что прикажешь мне делать? — Тэхён без стеснения берёт кувшин и, охваченный жаждой, пьёт прямо из него. Вода холодная; стекая, мочит подбородок и шею. Он сглатывает, откашливается и припадает к горлышку снова. — Будешь выходить только со мной или с теми, с кем я скажу. Надо будет закрывать лицо. Многие солдаты тебя знают. Должно быть, в отряде те же альфы, что сравняли с землёй королевство Тэхёна и затем сопровождали его до Рюгёна пленником. Их мерзкий смех и сальные взгляды он помнит до сих пор. Будь у Тэхёна шанс, он бы каждому выдрал язык и заставил их тела иссыхать на той земле, которая ещё не до конца впитала кровь его народа. — Что насчёт омеги, который меня обмыл? Или он один из тех, кто ради того, чтобы утешиться в объятиях генерала-убийцы, готов помалкивать до последнего? Чонгук, не глядя, снимает с себя накидку и бросает её в Тэхёна. На сказанное никак не отвечает, выходит из шатра так же молча, как вошёл, и возвращается с платком в руках. — Оденься. А это, — платок остаётся лежать там же, где недавно стоял кувшин, — чтобы прикрывать лицо. Для моих людей ты омега, которого я подобрал в Гензане. Никто из них не посмеет тебя тронуть. Тэхён, всё так же держащий в руках накидку, не поспевает за настроением Чонгука — у того на бледном лице безразличие, высеченное мрамором. От накидки леденеют пальцы, она намокла снаружи, и, только просунув одну ладонь в рукав, Тэхён обнаруживает: внутри скопилось тепло. Оно настолько живительное, что его, будто он под мороком, не задевают слова Чонгука, хотя в них недвусмысленно прозвучало, что для окружающих именно Тэхён тот омега, который тешится в объятиях генерала-убийцы. Отогнав душащие мысли, он требовательно спрашивает: — Где мы сейчас? — День езды от Гензана. — Чонгук подходит к небольшому деревянному комоду и без стеснения скидывает с себя накидку. Под ней белоснежная рубашка, туго натянутая на широких плечах. Тэхён мигом отводит взгляд. Сердце пропускает удар. Внутри похожее на страх ощущение перемежается с чем-то незнакомым. Пугающим. — Надолго вы здесь? — кашлянув, спрашивает Тэхён. — Ты говорил, что направляешься на юг. — Я говорил не только это. — Одежда шелестит и падает на пол, и Тэхён не рискует взглянуть на Чонгука. — Я предупреждал тебя, что если ты за время моего отсутствия оступишься, то твоему конюху не жить. Миг, вспышка — и в грудной клетке отстреливает болью. Тэхён поднимается рывком и, игнорируя головокружение, мчит к Чонгуку на шатающихся ногах. Накидка падает на пол, прохлада обжигает босые ступни, и она же замирает во взгляде Чонгука — тот оборачивается на звук с пугающей резкостью воина. В его взгляде нет жизни. Тэхён подходит почти вплотную, чуть спотыкается и уже через секунду дышит в обнажённую грудь. Ему плевать и на усилившийся запах мускуса, и на то, что Чон Чонгук может свернуть ему шею одним движением руки. Как и всегда, рядом с ним остаётся слепая ярость. И никакого страха. — Нет, ты не посмеешь… — Просят не таким голосом, мой принц. — Не трогай Сокджина. Он ни в чём не виноват. — Перед тем, как покинуть Рюгён, я предупредил тебя: без глупостей. Но ты ослушался… — Нет! — Тэхён почти вскрикивает. От бессилия ему хочется плакать. В детстве, стоило ему проронить хотя бы слезинку, и все его желания исполнялись в тот же миг. Может, это инстинкт?.. Поэтому мокнут глаза? И всё же — нет. Будь Тэхён подвластен инстинктам, он бы не подбирался так близко к Чон Чонгуку, как сейчас. Тот молчит. Смотрит сверху вниз прямо в глаза, не мигая. Хищник, который знает, что жертва приползёт к нему сама. И Тэхён, не дрогнув, ползёт: — Скажи, что мне сделать взамен того, чтобы ты сохранил ему жизнь. — Ты не думал о его жизни, когда бежал из Рюгёна, — спокойно отвечает Чонгук. Его внимательный, изучающий взгляд пробирает холодом. — Что заставило тебя сбежать? Куда ты направлялся? Ответь мне на эти вопросы честно, и я не трону Ким Сокджина. Ответить честно? Для Тэхёна это проще простого. Вскинув подбородок, он говорит ровно, с отголосками лишь прежнего волнения: — Я направился за тобой. Чонгука ответ, кажется, нисколько не удивляет. По крайней мере, внешне он остаётся невозмутим. — С какой целью? — Я говорил тебе — мне невыносимо находиться в тех стенах… — Это не ответ, принц. Говори прямо: с какой целью ты помчался за мной на юг? Конечно, Чонгук догадывается. Тэхён и не рассчитывал, что тот не станет ни о чём подозревать. Если бы на его месте был генерал Ли, он бы так же не доверял принцу королевства пускай и павшего, но с остатками армии, которая бежала, скрывается и в любой момент может напасть. — Я не знаю. — И это почти правда. Тэхён ведь на самом деле двигается вслепую. Он пообещал Чимину, что за месяц достанет карту дислокации войск армии Чоньяна, но как именно это сделать — Тэхён не знает. — Я подумал, что смогу с тобой добраться до Сонголя в безопасности, а там найти то, что осталось от моих брата и отца. Я хочу их похоронить. Представься Тэхёну возможность, он бы на самом деле упокоил родных так, как подобает. — Их прах рассеян. — Голос Чонгука не дрогнет. Будто не он убил их. И будто не король, перед которым он опускается на колени, распорядился сжечь их тела. — Мне хватит и горсти той земли, где вы развеяли их прах. Я должен провести обряд. Да, Тэхён не лжёт, прикрываясь братом и отцом, но всё-таки не договаривает правды, и от мысли, что для того, чтобы защитить свои интересы, он использовал память о близких, ему становится тошно от самого себя. Чонгук же смятение, которое видит, наверняка списывает на горечь утраты. На непоколебимом лице не отражается холода, а значит, он верит. Или предпочитает сделать вид, что поверил, чтобы проследить за Тэхёном дальше. Пока достаточно и этого. Они оба играют в эту игру с завязанными глазами. — И я подумал, — продолжает Тэхён как ни в чём не бывало, — что надо сначала нагнать твой отряд. Ты — единственный, кто может мне сказать, где развеян прах моих родных. Гензан — крупный перевалочный пункт. Я решил, что сначала надо добраться до него, чтобы найти ваш след… — Ты действовал опрометчиво, — перебивает Чонгук, и на мгновение кажется, что он злится. Тэхён невольно подбирается: вздрогнув, он взглядывает на привычно чёрный ханбок генерала Чона, оставленный грудой на полу; у ворота ханбока тонкими нитями вышит символ бессмертника — когда Чонгук стоял в солнечной части комнаты, символ сливался с чернотой ткани, делаясь едва заметным. — У меня не было другого выхода, — говорит Тэхён тихо. Снаружи оживает отряд: кого-то зовут по имени, фырчат лошади, и раскрываются чужие шатры, выпуская наружу шарканье подошв по сухой земле. Тэхёну тоже хочется выйти и оказаться подальше от удушающего тепла и дурмана. Наконец, не думать о том, какое на самом деле дно у его же слов. «У меня не было другого выхода». Этим он успокаивал себя, пока покидал Рюгён. Он решил тогда: если Сокджина лишат жизни, то его, Тэхёна, вины в этом не будет. Но ведь всякий, кто торгуется с совестью, самим фактом торга признаёт свою вину. Случись что с Сокджином, Тэхён никогда бы себя не простил. — Кем тебе приходится Ким Сокджин? — спрашивает вдруг Чонгук — он не читает мысли, но видит Тэхёна насквозь и понимает всякое двойное дно, которое таится за обычной, казалось бы, фразой. Наверное, потому что и сам говорит так же. Такова черта людей, которые скрывают то, что хотели бы вывернуть наизнанку. — Ты же знаешь, что он мой конюх. Чонгук, будто ответа и не было вовсе, отходит в угол, где стоит таз с водой, и принимается умывать руки. Вода плещется, и Тэхён, оставшийся стоять на месте, как окаменелая статуя, наблюдает за движением его рук. Шершавые, все в мозолях и трещинах. — Я знаю и то, что он из ветви Ким, которая не может править, — равнодушно пресекает Чонгук. — Но я спросил не о том, кто он, а о том, кто он для тебя. — Он сын моей няни. Они жили во дворце, мы с Сокджином знакомы с детства. Он научил меня ездить верхом. — И всё? — Плеск воды затихает. Чонгук вытирает руки медленно, не поворачиваясь. — Всё. — Он альфа. Вам дозволяли оставаться наедине? — Сонгольцы не видят ничего дурного в том, чтобы альфа и омега оставались наедине. В конце концов, мы люди, а не животные. — Я не думаю, что люди так уж сильно отличаются от хищников, — говорит Чонгук так, словно речь идёт о чём-то обыденном. Повернувшись к Тэхёну лицом, он вперяется в него нечитаемым взглядом. — Человек, который выбирает такую картину мира, становится заложником иллюзий. — Тэхён спокоен. На вере в то, о чём он говорит, держится всё, что у него осталось. — Желающий оправдать свою гнусность зовёт себя хищником, а тот, кто хочет дать объяснение слабости, провозглашает себя жертвой. Чонгук отвечает не сразу. Размеренным шагом он снова подходит к комоду, медленно одевается, а затем, заложив руки за спину, он окидывает Тэхёна взглядом с ног до головы: спускается по выглядывающим ключицам, тонкой рубахе, повисшей на худом подтянутом теле, и обнажённым ногам. Их разделяет три или четыре шага, и с такого расстояния кажется, что взгляд Чонгука темнеет. — Тогда какими видишь людей ты? Без усмешки и подстрекательства. При других обстоятельствах Тэхён бы решил, что Чонгуку и правда интересно знать. — Есть хорошие и есть те, кто не справился. — Не справился с чем? — Чонгук делает шаг ближе, а Тэхён не отходит. — С тем, чтобы сделать выбор в пользу правильного. Слышится хмыкание, и шаги замирают. — Для человека, который так чтит человеческий выбор, ты придаёшь слишком большое значение истинности — тому, что со свободным выбором несовместимо. — Склонив голову чуть вбок, Чонгук не скрывает своего интереса — смотрит Тэхёну прямиком в глаза, будто ищет там нечто, за что хотел бы зацепиться и, возможно, не сорваться вниз. Продолжает он немного тише прежнего: — Я знаю, что вы зовёте скрепление истинности нэримом. Для вас это… праздник. Но знаешь, как называем мы закон, которому следуем, когда встречаем истинного? Не дождавшись ответа, Чонгук подходит вплотную, и его тёплое дыхание щекочет кожу. Рукой он касается волос Тэхёна, пропускает длинные пряди меж пальцев, пока от него не смеют отшатнуться. И, не дождавшись ответа, говорит: — Мы называемом его законом обладания. По нему я мог бы забрать тебя, даже если бы ты был в браке. Потому что, как мой истинный, ты тот, кем я обладаю. — Небольшая пауза, и сухие пальцы Чонгука касаются Тэхёна рядом с пульсирующей жилой на шее. — В моём мире есть вещи, которые сильнее твоих простых истин. — Это животная дикость, а не закон… — шипит Тэхён, не отстраняясь и пылающим взглядом произнося: ты касаешься меня только потому, что я тебе разрешаю. — Тогда что насчёт человечного закона твоего народа? Как сонгольцы поступали в тех случаях, когда один из истинных оказывался связан узами брака? — Пальцы Чонгука медленно скользят вверх и вниз по тонкой коже. Не давят, не делают больно. Ловушка, берущая в захват мнимой безопасностью. — Все истинные встречаются до восемнадцати лет… Тут Чонгук, не сдержавшись, улыбается. По крайней мере, так кажется, если ту гримасу, которая исказила его лицо, счесть за улыбку. Взгляд у него не меняется. — Много ли истинных пар ты наблюдал, мой принц, окружённый стенами дворца? Вопрос застаёт Тэхёна врасплох. Ему не нравится призрачное ощущение тяжести, которое давит на плечи, — осознание материализовалось, сделалось неподъёмным, впечаталось в мысли вместе со взглядом и запахом Чонгука. — Можешь не отвечать. Твоя матушка скончалась при родах — это мне известно. С твоим отцом они были истинными, и они и вправду познакомились детьми. Прекрасная сказка. Довольствоваться ей и жить в её оковах — лучшее из грёз. — Мне говорили и о других… — начинает было Тэхён, но Чонгук не даёт ему продолжить: — Я не знаю, зачем твоя семья внушила тебе эту ложь. Твой отец, должно быть, хотел таким образом навязать тебе необходимость брака с генералом Ли. Или с любым другим влиятельным альфой, которого он думал при помощи тебя удержать в союзниках. Нет, нет, нет. Такого не может быть. Отец никогда не лгал Тэхёну и уж тем более не стал бы использовать как разменную монету. Любви он не проявлял, но и жестокостью не отличался. Да, когда Тэхёну исполнилось восемнадцать, а истинного он так и не встретил, отец сказал, что теперь можно присмотреться и к другим — например, к генералу Ли… — Он дал мне выбор, — заверяет Тэхён, а Чонгук на этот раз не перебивает, словно знает, что заверяет Тэхён на самом деле себя, а не его. — Я мог не соглашаться на помолвку с генералом Ли… — Мог. И тогда бы ты выбирал из других кандидатов, предложенных отцом. — Чонгук проскальзывает пальцами обратно в волосы, перебирает распущенные пряди — словно бы неосознанно. Его прикосновения разносят по телу разряды тепла и одновременно горечи. — Поэтому, прежде чем винить других за неправильный выбор, подумай, была ли у них возможность выбрать что-то правильное. Может быть, подобно тебе, они и вовсе были этого выбора лишены. Тэхён хочет, но не отшатывается. Остаётся под цепким взглядом, терпит жжение в грудной клетке. Глаза предательски пощипывает, но он не позволит себе разрыдаться перед Чонгуком. Свои слабости он старается оставлять только своему одиночеству. — Если у меня и правда не было выбора, — цедит Тэхён, — то меня его лишили другие. А негодяев вроде тебя никто не заставляет поступать неправильно. Звуки снаружи становятся более объёмными. Слышится смех, стук посуды и как кто-то разводит костёр. Тэхён ни на что из этого не отвлекается, вместо этого он впитывает в себя все изменения в Чонгуке, которые успевает заметить: его верхняя губа едва заметно дрогнула, запах потяжелел, рука замерла на месте — и теперь Тэхён ощущает её тяжесть на лопатке. Молчание растягивается. Взгляд Чонгука стекленеет, становится до испуга отрешённым, и спустя, кажется, целую вечность он наконец говорит: — Запомни, что я тебе сказал — и не выходи отсюда. Так, словно последней фразы Тэхёна не было вовсе. И так, словно ничто не способно вывести Чон Чонгука из равновесия. Уронив руку вниз, он отступает на шаг назад и только затем договаривает: — Некоторые из моих людей помнят твой запах. Носи мою одежду, и наши запахи смешаются — так они ничего не поймут. Завтра вечером мы выдвигаемся в путь. Будь готов. Но Тэхён не готов. Не готов к тому, что после ухода Чонгука он босыми ногами доходит до его брошенной накидки, хватает её дрожащими пальцами и только в её пленительном тепле отыскивает своё успокоение. Сегодня он впервые за долгое время не плачет.