Не кочегары мы!

Следующую неделю он не запомнил. Проспавшись после первой попойки, с гудящей головой пошел домой. Там было пусто, женькиных вещей не было, но везде в доме остались следы их обоих: обтрепанная, ставшая ненужной кисточка, кружка, в которой Женька отмывал кисти, привезенные Лешкой лимоны к чаю. Тимур только постоял на пороге, потом развернулся и вышел. Ноги сами принесли к его к вчерашним товарищам, которые тут же сочувственно предложили подлечиться. Отказываться Тимур не стал. В пьяном угаре поначалу было легко: жгучая боль и отвращение к себе не исчезали совсем, но становились не такими острыми, словно бы мутнели, отодвигались на задворки сознания. Никто его не осуждал, не спрашивал ни о чем, не лез в душу. Просто хлопали по спине, наливали, называли хорошим парнем. В сырой темной комнатушке было пусто, видимо, остальные уже проспались. Голова была тяжелая, во рту мерзкий вкус, так что Тимур, стараясь не делать резких движений, поднялся, прошел к столу, в надежде что на дне бутылки, может, что-то еще осталось, или в стаканах недопитое. Трезветь не хотелось совершенно. — Вставай! Ну что ж ты… Вот же несчастье! — услышал он. Кто-то причитал на крыльце, впрочем без особого надрыва, словно увидел что-то плохое, но привычное. Так и не найдя, что выпить, Тимур вышел на крыльцо, поморщился, даже хмурое серенькое утро показалось слишком ярким. Возле самого крыльца развалился в пьяном сне один из тех, с кем вчера пил, жилистый мужичонка, а рядом стояла сухонькая старушка. — Вася! Ну что же ты! Слово ведь давал! На иконе клялся! — она укоризненно покачала головой, потрясла мужичка за плечо. Тот только недовольно буркнув что-то, отмахнулся. — Я помогу, — сказал Тимур неожиданно для самого себя. Так и не пришедший в себя Вася оказался тяжелым, волочить его было неудобно, а старушка настойчиво пыталась помочь и только мешала. То семенила перед Тимуром, показывая дорогу, то пыталась взвалить на себя так и не приходящего в себя Васю. Наконец подошли к двухэтажному бараку, и Тимур сгрузил так и не пришедшего Васю на койку досыпать. — Ты заходи! Заходи, Тимур! — бормотала старушка, представившаяся Аделаидой Ивановной. — Меня все бабкой Адой зовут, и ты зови. Ты только не пей больше! Дело это дурное, а ты-то парень хороший, я сразу вижу! Уходил от неё Тимур напоенный и накормленный, пообещал не пить и заглянуть на днях, починить крыльцо, о которое только ноги ломать. Дошел до своего домика. Комната выглядела совсем уж нежилой, так что Тимур хотел было развернуться и уйти, снова окунуться в спасительный пьяный угар, но вспомнил Санька. Как тот пьяненький приходил, пошатываясь, как несло от него перегаром, как обещал не пить. Вспомнил и остался в своем холодном бесприютном домике. Умылся, переоделся, отправился на работу. А вечером, как и обещал, пошел чинить крыльцо бабке Аде. Напиться тянуло страшно, просто чтобы не думать больше, не вспоминать, не помнить, не задавать себе в сотый, в тысячный раз одни и те же вопросы: как же он не замечал очевидного? Он такой же, как этот Клим? Пользовался Женькой? Женьке было плохо с ним? А Лёшка? Он что такое? Вот Лешка, улыбающийся, довольный рядом с ним, не курящий никогда, но всегда имеющий при себе пачку «Полета», принёсший самоучитель игры на гитаре. Лешка, яростно защищающий Тимура от любой критики, от любых нападок, Лешка, говорящий прямо и открыто: «Я без тебя и не живу будто». Но тут же и другое яростное: «Ты же мой, Тим? Только мой? Только со мной и ни с кем?» «Хочешь меня, как Женьку? На коленях?» — и вместо ответа — звериный хищный блеск в синих глазах. Выматывали сны, тяжелые, липкие, в этих снах Тимур всегда был не один, рядом в тяжелой душной тьме был кто-то, с горячими сильными руками, прихватывал за горло, контролируя дыхание, прижимался губами к шее, сначала легко, почти невесомо, потом жадно, так, что жгло и пекло кожу, Тимур пытался вывернуться, но его держали крепко и только шепот в ухо: «Только мой, Тим! Только со мной!» Тимур просыпался вымотанным, взмокшим, все тело горело, требовало чего-то. В самый первый раз он обхватил стоящий твердый член рукой, довел себя до разрядки парой сильных жестких движений, но облегчение не наступило, и, лежа на мокрой от пота простыне, чувствуя, как застывает, засыхает сперма, он почувствовал себя жалким. Но желание никуда не делось, потому что сосредоточие этого желания было не между ног вовсе, а внутри самого Тимура, в самом его существе. Но были и другие сны — страшнее. Когда он сам кого-то целовал, нежно-нежно, почти с благоговением касался гладкой белой кожи, и тому, другому, это нравилось, точно нравилось! Но вдруг Тимур понимал, что тот, кто в его объятиях дрожит не от страсти — от отвращения и страха, слышал звуки сдерживаемых рыданий и сам отшатывался в ужасе. И когда просыпался, разгорячённый и изнемогающий от желания, то выходил на крыльцо, сидел, вдыхая совсем уже холодный морозный воздух, пока его не начинало трясти от холода, и все, о чем он мог думать, это теплое одеяло и горячий чай. Тогда разрешал себе зайти в дом. Вечером, как обычно, после работы Тимур заглянул к бабке Аде. Чинить, ремонтировать в бабкиной комнате было нечего, так что он просто навернул густого супа. Из чего суп был сварен, Тимур не разобрал, но вопросы не задавал, знал уже, что ответа не получит, а вот половником по макушке запросто. Поэтому просто ел: горячо, и ладно. За такую сдержанность бабка еще и пирожков ему отсыпала с поздним щавелем. Так что домой возвращался уже в потемках, под усиливающимся промозглым дождем. Из-за сгустившихся сумерек он и не заметил на крыльце высокую мужскую фигуру. Лёшка стоял, сунув руки в карманы, с неестественно прямой спиной, подбородок вызывающе вскинут, будто он спорит с кем-то невидимым. Тимур молча прошел в дом, положил на стол сверток с пирожками, стянул пропахшую дизелем куртку. Лешка без приглашения зашел следом, и было в его вызывающей уверенности столько нарочитого и ненастоящего, что у Тимура сердце сжалось от недоброго предчувствия. На заводе что-то? В аварии машину побил? Или… Человека сбил? Только не человека, только не до смерти! Хотелось подойти, обхватить за плечи, провести ладонью по взъерошенным влажным волосам. Чтобы, как раньше! Но Тимур заставил себя пройти к рукомойнику. Тщательно, не спеша, умыться и вымыть руки, неважно, что недавно у бабки Ады отмывался. Потом вытирался. И только потом обернулся к Лёшке. Лешка сел на стул, нервно застучал кончиками пальцев по столешнице, но поймал Тимуров взгляд и спрятал руки под стол. — Говори уже, что такое? Что случилось? — не выдержал наконец Тимур. Лешка поморщился, сжал губы: — Женька… Он пропал… — Что значит — пропал? — удивился Тимур. — Потерялся, что ли? Лёшка раздражённо тряхнул головой: — Он скучал все, постоянно дулся… Я решил его гулять сводить. Ну, чтоб развеялся. У Тимура невольно дернулся уголок губ: гулять водил! Как щенка, что ли? Он резко спросил: — И всё? Ну так он не младенец. Мало ли куда пошел. В музей, картины свои рисовать, и на Москву-реку или… На каждое предположение Лешка качал головой. — Да почему нет-то! Объясни ты по-человечески. Тогда Лешка медленно, словно ему тяжело было двигаться, сунул руку в карман и положил на стол маленькую бабочку. Искусно сложенная из тонкой, словно папиросной бумаги, бабочка. Белая, с ярко-красными кляксами на полупрозрачных крылышках. Тимур пригляделся. Кляксы специально кто-то набрызгал чернилами. Он осторожно взял фигурку в руки, и чем дольше смотрел, всматривался, тем яснее понимал: никакая это не детская поделка, слишком изящная, ничего лишнего, и алые капли эти тоже вроде и случайно набрызганы… Но словно бабочка случайно запачкалась… Пролетала неосторожно под кровавым таким дождичком… По спине поползли мурашки. — Я его на скамейке в парке оставил. Он рисовал там что-то своё… странное. А когда вернулся, Женьки не было уже. А это… — он кивнул на бабочку, — это было! — И что? Что это объясняет? Лешка вздохнул, выпрямился, расправив плечи, подняв наконец голову. — Помнишь, в парке труп нашли? Я еще сказал, что не просто гопники пырнули, не похоже на пьяную драку или на грабеж? — Так это когда было? — Это не единственный такой случай. Были ещё. — Еще тела? — Ещё убийства. Конкретно этот в парке был вторым, а после него ещё двое. — Это что? Банда какая промышляет? Диверсанты? А Женька-то тут причем? У него и взять то нечего, кроме кисточек! Лешка не ответил, он смотрел куда-то мимо Тимура в стенку, заговорил снова сухо, словно доклад скучный зачитывал. — Все убитые молодые люди, симпатичные внешне, примерно одной комплекции, стройные, сухощавые, симпатичной внешности. У тела каждого обнаружена фигурка, сложенная из бумаги. На каждом обнаруженном теле — следы длительных прижизненных пыток. А так же следы надругательств, — он поперхнулся, откашлялся и закончил, — прижизненные. Ну и бабочки. Обнаружены на каждом месте преступления. Тимур не выдержал: — Леша! Ты бред какой-то несешь! Не бывает такого. У нас в Союзе не бывает. Лешка наконец перестал рассматривать что-то за Тимуровой спиной, посмотрел прямо в глаза. Очень серьёзно посмотрел. — Погоди. — Тимуру вдруг стало холодно. — То есть ты думаешь, что Женька сейчас у психа, который его пытает и мучает? — Он вскочил на ноги. — Леш, ты в милицию сообщил? Лешка, ты чего молчишь? Поиски же ведутся, так? Ну, как тогда в парке, с собакой, с командой, да? Его найдут… его… Он уже был у самой двери, готовый мчаться в Москву, в милицию или куда-то ещё, когда Лёшка сказал: — Я никуда не сообщал. Тимур не поверил своим ушам, он медленно повернулся: Лёшка так и сидел за столом и, похоже, никуда бежать не собирался. — Что? Ты. Почему? Сам сказал: связи есть! Знакомства есть! — Это все из-за тебя. — Я-то в чем виноват? — возмутился Тимур. Лешка невесело усмехнулся: — Прости. Неверная формулировка. Это ради тебя. — Мне такого не надо, — Тимур ничего не понимал, кроме одного: Женьке нужна помощь. — Надо, ты просто не знаешь. Не понимаешь. У тебя, Тимур, есть счастливое свойство — ничего вокруг не замечать, пока носом не ткнут, — Лешка снова хмыкнул, потом с силой растёр лицо ладонями. — Видишь ли, все погибшие… про них выяснили, что они, в общем… вели не тот образ жизни… не советский. — Да какая разница, Леш? У нас за пьянки и тунеядство не расстреливают и вообще! — А пьянство тут и ни при чем. Пока этого убийцу искали, все грязное бельё парней, которых он выпотрошил, перетряхнули. Со всеми знакомыми поговорили, всех любопытных соседей допросили. — Лешка помолчал. — И выяснилось: все убитые пошли бы по 123 статье. — Посмотрел на ничего не понимающего Тимура и пояснил. — За гомосексуальные связи. Теперь понимаешь? — Нет… — Тимур медленно осел на табурет, собственное тело ощущалось тяжелым, неповоротливым. Он как-то смирился с тем, что жизнь перестала быть простой и ясной, но был уверен, что его терзания только его и касаются. Мысль, что то, что он и Женька делали на старой панцирной койке, оказывается, не просто стыдно или неправильно, а уголовно наказуемо, в голову не приходила. Остальным-то что за дело? Все же добровольно было! И тут же привычной больно отозвалось внутри: а точно добровольно? Женьке-то нравилось. А точно нравилось? Или он просто не стал отказывать, потому что не умеет? — В общем. Как узнают, что Женька пропал, начнут всех допрашивать. И какая картинка нарисуется? — Какая? — эхом повторил Тимур. — Ты подрался, укатил в глушь с Женькой. Он от тебя убежал. Потом пропал. Ты и будешь самым первым подозреваемым. Тимур попытался осознать, что меньше чем за минуту стал виновным не просто в половых извращениях, а в убийстве. — Ну а потом тебя и в остальных обвинят. Раз уж Женька в серию вписывается. — В какую серию? — Тимур никак не мог осознать, что тяжесть совершенных им преступлений растет ежесекундно. — Несколько убийств так называется. Серия. Я ж не просто так в Бригадмиле Тузиком бегаю. Оброс нужными знакомствами. Откуда, ты думаешь, я всё это знаю? — Леш, ты глупости говоришь! Я же не виноват! Как меня обвинить можно, если я не виноват? И потом, если меня обвинят, значит, настоящий убийца убивать продолжит, как так? — Обыкновенно. — Отрезал Лёшка. — Это первое! Второе: как ты объяснишь про Женьку? Скажешь: гражданин следователь, я предполагаемую жертву просто регулярно… — тут он злобно и резко постучал кулаком по раскрытой ладони. — И всё. Так? И что, как думаешь, с тобой после такого будет? — Со мной? — Тимур подумал что ослышался. — Да какая разница? А что с Женькой будет? Сейчас с ним что вытворяют? А ты о своей шкуре думаешь? — О твоей! О твой очень дорогой мне шкуре! — Лешка откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди. — А чем ты ему поможешь, если сам под следствие попадешь? Этого уже почти год ловят. Все никак поймать не могут, как думаешь, почему? Тимур пожал плечами, а Лешка усмехнулся зло: — Он умный. И осторожный. А наши шума не поднимают. Осторожничают, чтобы ничего никто не узнал, потому что… — он ощерился, — потому что не могут в Советском Союзе такие зверства происходить, ясно тебе? Не может советский человек такое устраивать. Вот спьяну подраться или гоп-стоп устроить — это советский человек может! — А во-вторых… — он помолчал. — Во-вторых, некоторые считают, что и не надо его искать. Мол, волк-санитар, очищает лес от всяких извращенцев, которым самим по статье пора. Тимур сидел, глядя на древнюю столешницу, Лешка замер рядом, тоже что-то такое на этой столешнице углядев, судя по пристальному взгляду. — Так что не дури, Тимур! Сейчас тебе лучше сидеть тихо и делать, как я скажу, — Лешка хлопнул ладонью. — Я знаю, что нужно и как. — Нет. Я так не могу. Я все объясню, а даже если и не получится — неважно! — Тимур поднялся, внутри словно раскручивал лопасти гигантский механизм, и невозможно было стоять или сидеть. Все требовало идти, бежать, орать, требовать — только не отсиживаться, как в норе. Но он не успел и пары шагов к двери сделать — поперек груди, как железным кольцом, обручем сдавило, Лешка! Одним рывком оказался рядом, обхватил обеими руками, заговорил быстро, обжигая щеку дыханием: — Ты готов, а я нет. Не готов я тобой рисковать, слышишь! Тимур выругался, попытался вывернуться, когда не получилось, уже не сдерживаясь саданул, не глядя, локтем назад, услышал болезненный свистящий выдох, хватка дрогнула, но не разжалась, и Тимур ударил снова и снова. Он не уговаривал, не доказывал. Лешка тоже молчал, только крепче и крепче удерживал Тимура, молча, слышно было, как тяжело он дышит. — Отпусти! — кажется, никогда и ни на кого Тимур так не злился, он сообразил наконец, и резко откинулся головой, затылком назад, ткнул в твердое, с силой всем телом повалился назад, впечатывая Лешку поясницей в угол стола, покатился по полу колченогий стул. — Пусти! — от удара дрогнула стена, слетели старенькие ходики с кукушкой. — Пусти меня! — на пол с низенького подоконника слетела герань, остро и травянисто запах хрустнувший под ботинком стебель. — Отпусти! — и снова назад, в стену всем телом, — Отпусти! Бесполезно, только вдохи сзади короткие, прерывистые, Тимур почувствовал, что ему и самому не хватает дыхания, он медленно осел на пол, уперся ладонями, перед глазами плавали белые круги. — Отпусти, Леш, — он тщетно пытался вдохнуть, — Я прошу, пусти… — железный обруч, не дававший дышать, разжался. — Попей, — у самых губ оказался эмалированный ковш с водой, Тимур сделал глоток, закашлялся, отпил еще. Лешка сел рядом на пол, держал ковш. — Тимур, я не могу! Пойми ты наконец, что… Это бесполезно всё будет. — Я понимаю, — Тимур вырвал ковш, расплескав воду, отшвырнул в стену, — помню! Ты как сказал? Если Женька исчезнет, жизнь для тебя не остановится, да? Продолжишь, как ни в чем не бывало? Может, новую игрушку найдешь? По Лешкиному лицу пробежала короткая судорога: — Вот как ты обо мне думаешь? — Я, Леш, уже и не знаю, что о тебе думать, — Тимур поднялся, дикое желание куда-то бежать и кому-то что-то кричать и требовать не исчезло, но переплавилось в твердую несокрушимую уверенность: отсиживаться нельзя. Он себе никогда не простит такой трусости, такой подлости. — Я всю жизнь думал, что ты один, а ты… совсем другой. Знаю только, что Женьку нельзя бросать. Тимур шагнул и чуть не упал, потому что Лешка, так и не вставший с пола, снова обеими руками уцепился, теперь обхватывая колени Тимура, и это было настолько дико и странно, что Тимур замер на месте, глядя в растрепанную светлую макушку. Головы тот не поднимал, так и заговорил, глухо, уткнувшись лицом в Тимуровы пыльные брюки. — Тимур, я не могу. Ты, может, и правильно обо мне тогда сказал, что я тебя в это… эту грязь тяну. Может, я и сам грязный, ненормальный, больной! Ты прости. Но сейчас послушай меня! Ты никогда слушаться не хотел, всегда по-своему, но сейчас один-единственный раз сделай, как прошу. Я не могу тебя потерять! Тебя же сразу, как только явишься, — в камеру! И вот тогда точно не отмоешься! Знаешь, как там признания выбивают? А я знаю! А потом, когда всё закончится, клянусь, я никогда не потревожу. Хочешь, уезжай с Женькой — слова не скажу. Тимур возмущённо фыркнул: — Разрешаешь, значит? Ну, спасибо. А Женьку спросил? Да и его найти еще надо. Лешка поднял наконец лицо, уставился снизу вверх несчастными синими, лихорадочно поблёскивавшими глазами, одна бровь рассажена до крови, губы разбиты, встрепанный и такой потерянный. Внутри Тимура что-то дрогнуло, защемило от непрошенной и, наверное, глупой жалости, но Лёшка продолжал смотреть несчастным доверчивым взглядом, точь-в-точь как когда-то в детстве. — Да чтоб тебя… — бессильно выругавшись, Тимур опустился рядом на истоптанный пол. — Шайтан ты, Лёшка! — И обнял, прижимая к себе, чувствуя, как несмотря ни на что, рассеиваются тягостные последние недели. Словно и не было ничего, Лешка непривычно смирный, вздохнул и положил голову на плечо, прижался всем телом. — Тим. Он погладил коротко стриженный затылок, пропуская сквозь пальцы жёсткие светлые пряди. — Ты прости, я тогда от неожиданности ляпнул про грязь… и вообще. Ты, конечно, та еще заноза, командовать любишь — это да, заносит тебя, перегибаешь иногда. — Вот на этом, Тимур, уже можно и остановится, — Лешка отстранился, смотрел, улыбаясь неловкой кривоватой улыбкой, но глаза оставались серьёзными и настороженными, словно не до конца верил, ждал: сейчас Тимур оттолкнет или ударит. Так он смотрел на незнакомцев, так смотрел в детдоме, на других, но на Тимура никогда, уж ему-то Лёшка всегда доверялся без оглядки, без малейшего сомнения. И эти мысли больно отозвалась внутри, так, что Тимур уже не думая, осторожно поцеловал его так, чтобы не сделать больно, не задеть сильнее разбитую губу. Лешка издал невнятный плачущий звук, сам потянулся, подставляя губы, раскрывая их, пытаясь увлечь Тимура в жадный отчаянный поцелуй. Это было ново, непривычно и странно, не как с Женькой. Тимур сначала просто позволял себя целовать, привыкая к новому ощущению, к вкусу Лешкиных губ, а потом почувствовал, как поцелуй становится более жестким, как Лешка напирает, обхватывая шею сзади рукой, как не позволяет отстраниться, чтобы сделать короткий вдох и неожиданно для себя ухватил Лешкино запястье, крепко сжал. Другой рукой удержал за подбородок, глянул в огромные сейчас, потемневшие глаза — Нет! — он и сам не знал точно к чему это «нет» относится, точнее, понимал, но словами выразить не мог. Лешка попытался вывернуться из хватки, но Тимур прихватил его за короткие волосы на затылке, встряхнул легонько, так дед встряхивал драчливых кобелей, чтобы охолонули и повторил: — Нет! И Лешка коротко выдохнул, смиряясь, послушно отпуская Тимура.