Не кочегары мы!

В голове стало пусто, и сам Женька вдруг стал пустым: ни мыслей, ни чувств, голова, как воздушный шарик — легкая совсем. Он смотрел, как Клим Самсоныч подошел к нему, взял двумя пальцами фотографию, глянул на нее, потом на Женьку. Скривил губы. И вдруг шлепнул по щеке несильно, даже как-то небрежно, но это было обидно. До этого Женьку и пальцем не трогали, даже подзатыльника не давали. — Я спросил: понравилось? Женька стоял молча, он не знал, что можно на это ответить, как вообще можно говорить. И получил еще одну пощёчину, от этой щека загорелась и голова мотнулась, как у куклы. — Понравилось? Отвечай! — Н-нет, — наконец выдавил из себя Женька, чувствуя, как пустота внутри него заполняется горячим, жгучим, как кислота, стыдом. — Нет? А это что? — и толстая, широкая ладонь легла на короткие шорты, прямо туда, где все еще было тесно, и горячо, и влажно. И не просто легла — надавила, потерла. И Женька, не выдержав, издал невнятный жалобный звук, беспомощный, скулящий. — Не понравилось? А зачем унес? А смотрел кто? Женька не знал, что ответить. Что вообще можно ответить в такой ситуации. А рука с паха вдруг исчезла, и он хотел было выдохнуть с облегчением, но бедра словно сами собой дернулись вперед, за ладонью. — Вот значит как? — Клим Самсоныч довольно кивнул, сел в кресло. Он неторопливо достал блестящий портсигар, открыл с легким щелчком, выбрал сигарету. Потом так же неторопливо со вкусом закурил. И начал рассказывать Женьке о том, что будет дальше. Как Женька испорчен. Что он украл фотографии, которые предназначены для демонстрации порочности Запада, но как оказалось, это Женька порочный, и об этом известят отца, и пусть объяснит, как он воспитал такого сына. Разумеется, известят пионерскую организацию, и школу, и Дворец Спорта, и художественную школу, и пусть Женька перед лицом своих товарищей… Вот тут он сломался. Слезы, давно стекающие по щекам горячими ручейками, словно закупорили горло, не давая вдохнуть. Женька рухнул на колени, хватая губами воздух, заикаясь, дрожа, пытаясь уговорить, умолить для себя пощады, для такого испорченного, грязного, отвратительного. Клим Самсоныч докуривал сигарету и рассматривал рыдающего Женьку. Только изредка двумя пальцами приподнимал подбородок, когда Женька совсем уж в клубок сжимался. Наконец слезы кончились и Женька просто трясся. — Ну-ну, Женечка, — он погладил по щеке — Я же понимаю. Ты просто любопытный, как все мальчишки, и ничего такого не хотел? Женька помотал головой, говорить он не мог. — Или… хотел? — Клим Самсоныч нагнулся, внимательно всматриваясь в залитое слезами лицо. — Хотел? Вон, смотри, как на коленки бухнулся. Прям как тут, — и ткнул фотографию в лицо. Женька шарахнулся от неё, как черт от ладана, но его удержали. — Куда? Смотреть! И Женька смотрел. А толстые горячие пальцы осторожно поглаживали скулы, обвели подрагивающие припухшие губы, шею, ключицы. Поглаживания были осторожные, даже нежные. — Смотри, смотри, Женечка. Ты же видишь, как этому мальчику нравится. И тебе тоже понравилось. Потому и утащил к себе, насмотреться хотел, верно? Женька только бестолково кивал чугунной от слез головой. Он не сопротивлялся. Ни когда горячие широкие ладони скользнули под рубашку, ни когда приспустили до колен шорты. — Нет, нет, Женечка, галстучек мы оставим. Так смотрится интересненько. Вот и молодец, умница какая, послушный мальчик, хороший, — урчал Клим Самсонович, с причавкиванием вылизывавший Женькины соски, и от этого голоса и звука, и от горячего и мокрого языка, и пальцев, сжимающих, поглаживавших в шортах, внутри все скручивалось в тугую дрожащую пружину. Кружилась голова и тошнило, но одновременно было невозможно, нестерпимо хорошо. И когда он, обессиленный, стек на пол, стукнувшись коленками, оглушенный свалившимся на него ужасным и стыдным удовольствием, Клим Самсонович пропихнул в Женькин рот солоноватые пальцы, подвигал там и, глядя, как Женька сам уже, без подсказок проходится по ним языком, прицокнул: — Видел бы ты себя сейчас, Женечка! Жаль, фотоаппарат я не захватил. Такая конфетка. Ну ничего, в следующий раз. Тогда Женька не понял про следующий раз, а когда сообразил, поздно было. С этого вечера Клим Самсоныч отравленным шипом вошел в Женькину хорошую и чистую жизнь. Ему выделили участок на Николиной горе, совсем недалеко от их с папой дачи, и теперь все Женькино существование разделилось на две части. Когда Клим Самсонович уезжал в командировку, он притворялся, что живет обычной жизнью. Школа, Дом пионеров, драмкружок — все было простым и понятным. Привычным. А потом кошмар возвращался. Он стучался в дом, жал руку отцу, дружески подмигивал Женьке, оставался на ужин и распивал с отцом принесенную бутылку коньяка. А уходя говорил самым обычным голосом: — Женюра, я тебе книжек привез, пошли проводишь, заодно и заберешь. Потренируешь мозг и в языке подтянешься. Заржавел, небось. — Иди Женя, иди. Балуешь ты его, Клим! — махал рукой отец. И Женька шел. Он уже выучил пристрастия Клима Самсоновича: шорты. Непременно белые кеды, рубашка и пионерский галстук. Зимой разрешались брюки. Он шел и с каждым шагом менялся. Что-то внутри него просыпалось, что-то грязное, его словно оплетало липкими, горячими щупальцами. Шел с пламенеющими щеками, готовый разрыдаться и упасть на колени. И там, в тишине пустой дачи, с ним делали. Да, наверное, все, что только можно проделать с человеческим телом для удовлетворения своей похоти. Клим был на редкость изобретателен, неизменным оставалось одно: начиналось все с Женькиных слез, а заканчивалось сокрушающим все преграды удовольствием, от которого он чувствовал себя ещё больше испорченным и виноватым. — Ну вот видишь, Женечка. Ведь понравилось же? А кричал, что больно, что не можешь больше. И его довольным хозяйским жестом оглаживали по взмокшей спине. — Хорошо же было? Лежишь весь обкончанный, сучонок. А еще Клим Самсонович умел решать проблемы. Любые проблемы. И это было унизительно, но удобно. Главное было с ним не спорить и обязательно показывать, как Женьке нравится. Как он сам хочет, как ему не терпится. И Женька научился. И улыбаться так, чтобы на щеке появлялась игривая ямочка, и целовать первым, и обнимать, не морщась от отвращения. В конце концов, немного притворства — невеликая цена, чтобы избежать боли, верно? Женька и сам не заметил, как втянулся и привык. Как постепенно всё остальное в жизни: учёба, друзья, спорт — затягивается туманом, заглушавшим чувства, желания. Даже внезапная смерть отца не потрясла так сильно, как должна была. Единственное, что оставалось таким же и даже горело ярче и яростнее — творчество. Теперь на холст выплёскивалось либо что-то совсем уж гротескное, уродливое, либо хрустально-чистое и невыразимо прекрасное, как потерянная невинность, как несбывшиеся мечты. Когда Женьке исполнилось восемнадцать, встречи стали реже. Клим сокрушенно вздыхал, что Женечка, конечно, сладенькая конфеточка, но увы… увы… — Впрочем, ты не переживай, и на тебя любители найдутся, я подскажу, помогу, ты не бойся. Женька рассказывал, а Тимур смотрел и слушал, а хотелось не смотреть, и не слушать, и не слышать, как Женька выворачивал себя наизнанку. Его трясло так, что он сжал ладони между коленей, потом обхватил себя за плечи, потом вскочил, заметался от одной стены к другой, и все это время говорил, говорил, говорил. Как этот урод, которому Тимур лично бы шею свернул, начал в гости приезжать, как к нему пришлось приходить. Наконец Женька замолчал, он так и стоял, уткнувшись лбом в стенку, видно было сгорбленную спину, подрагивающие плечи. Тимур тоже молчал, он не знал, что тут можно сказать, чтобы хуже не сделать. Мозг работал вхолостую, как пробуксовывающий мотор. — Жень, ты… ты это… — он хотел сказать, что все в порядке, что Женька ни в чем не виноват, что ему, Тимуру, вообще до звезды, что там было или не было. Он в детдоме тоже всякого насмотрелся, что Женька самый-самый… — Молодец, — голос у Лёшки был абсолютно спокойный, словно учитель хвалил ученика за ответ у доски. Он подошел к Женьке, повернул его к себе за плечи. — Умница. Теперь иди выпей чай и отдохни. Когда Женька, послушный, как детсадовец, выпил кружку теплого чая, лег под одеяло и затих, Тимур удивленно посмотрел на Лёшку. — Да спит он, спит. Он после… после некоторых вещей выключается будто. Сейчас несколько часов точно не проснется. — После некоторых вещей? — уснувшая было ярость снова забурлила, — — Ты что с ним творил вообще? Ты соображаешь, что он тебе не игрушка, не собака служебная, чтоб так командовать. — Тише! Разбудишь! Пошли-ка на воздух. На улице совсем стемнело, пряно пахло умирающей осенней листвой. — Ну так что ты мне сказать хотел? — Лёшка протянул пачку Тимуру. Тимур достал папиросу, чиркнул спичкой, чертыхнулся, когда та сломалась, взял ещё одну, тоже переломившуюся пополам, достал третью непослушными, словно чужими пальцами, наконец смог прикурить. Дым горчил во рту, и хотелось сплюнуть эту горечь, плеснуть в лицо холодной водой, а лучше принять душ, горячий-горячий, чтобы кипяток, чтобы смыть всё с себя. Лешка нетерпеливо прошелся взад-вперед, потом взъерошил себе волосы, остановился: — Ты знаешь, как мы встретились? Помнишь, я про институт рассказывал? Поступать хотел. Я тогда пришел узнавать про то, как поступить, про экзамены, про комнату в общаге. Пришел поздно, не было никого. Только свет горел в одном кабинете, я туда, а там голоса. Женечка и этот… жирный. Клим. Он помолчал, потом выхватил у Тимура из онемевших непослушных пальцев папиросу, затянулся, запрокинув голову к чёрному уже небу, выпустил длинную струю дыма. — И слышал бы ты, как Женька умолял его не бросать. На коленях, со слезами. Я так понял, что мужик этот совсем по мальчикам, по пацанам в смысле. И Женька уже не подходил, а того аж ломало. Лёшка замолчал, снова затянулся жадно, выпустил струю дыма сквозь стиснутые зубы, глянул на замершего Тимура: — Проняло? А меня как тогда проняло, ты и не представляешь. Я в детдоме иногда видел разное. Но не такое. Не так, чтобы человек хотел над собой такой… — он помолчал, подбирая слово, — такой власти. Вот ты сказал, что Женька не собака служебная, нет, нет, конечно, но он… он тоже хочет. Лёшка замолчал, потер ладонью затылок. — Ошейник, что ли, себе хочет! — закончил он с неуверенным смешком. — Ему так спокойней. Когда над ним есть кто-то. Тимур, я не знаю, как это объяснить. Вот веришь, сейчас первый раз пытаюсь слова подобрать. — Ну а ты? — Я? Когда этот мужик ушел, меня будто притянуло. Я наконец-то про себя начал понимать что-то. Лешка снова замолчал, почти догоревший окурок тлел, касаясь пальцев, но Лешка словно и не замечал. — Я так долго ничего про себя не понимал. Это было… как в темноте брести непонятно куда. Как это было… — он снова замолчал. — Это было… страшно, Тимур, — закончил шепотом. — К Женьке притянуло. Он там стоял на коленях, один. Всего словами не объяснишь. Сошлось все просто так, понимаешь? У нас с ним сошлось! У Женьки отец умер. Он и пошел вразнос. Да и картины эти его. Ты ж видел? В общем, из МАХИ его отчислили. Хорошо, комсомольский билет не отобрали. Так что я его пока к вам на базу временно устроил. Он замолчал, и Тимур додумал остальное. Устроил на базу. Устроил в общежитие. Стал благодетелем вместо того, другого. — Так нельзя, — проговорил наконец, глядя на довольного Лёшку. — Нельзя? И почему? Ему нравится! — Нравится? — Тимур оглянулся на тёмные окна, вспомнил, как Женька всхлипывал, как ломал пальцы, как почти до крови закусывал губы. — Не может подобное нравиться, Лёша. Он человек. У него есть достоинство, желания. — Есть, и вот такого он и желает, — теперь Лёшка смотрел снисходительно. — Нам с детства вдалбливают, что все равны так? А это всё враньё! Просто кто-то хочет власти для себя, а кто-то — власти над собой. Ну вот, как Женечка. — Лёш, да бред это всё, — начал было Тимур, но Лёшка прервал, он отшвырнул недокуренную папиросу, шагнул ближе. — Нет, не бред! Ты просто не знаешь, не понимаешь, каково это, когда кто-то перед тобой вот так, на колени! Когда власть над человеком, как хочется ещё. Это лучшее, что вообще может быть в жизни! Тимур молчал, не зная, что сказать, Лёшка говорил что-то совершенно немыслимое. — Ты вот как до детдома жил? Тимур пожал плечами. — Нормально. Обычно. Как все. — Как все! — процедил Лешка. — Я как все не хочу! Насмотрелся! Я тебе не рассказывал. У меня мать горничной была. В санатории. Да не просто для… — он скривился и выплюнул по слогам: — Для тру-дя-щих-ся! А в ведомственном. Так вот те, кто туда приезжал, жили не как все! Икру жрали да ананасы. А мы с матерью себе карамелек позволить не могли дешевых! — Так тебе чего не хватает? Карамелек? Купить? Нажрешься от пуза. — Дурак! — Лёшка зашипел, оскалившись, — я тебе про другое твержу! Ты бы видел, как эти люди живут! Что себе позволяют. Им всё, понимаешь ты? Вообще все позволено! Это мы, как муравьи копошимся, строим, а они наверху муравейника. Руководят! — И ты тоже так хочешь? Руководить? — Тимур и сам оскалился в ответ, они так и стояли: нос к носу, ощетинившись. — Хочу! — выдохнул Лешка одними губами. — Вот так и хочу! Ты думаешь, ради чего я жилы рву? Везде лучший! Везде первый! Школу закончил. В Бригадмил вступил. Я, Тимур, будь уверен, тоже буду первый. И лучший! И мне тоже все будет позволено! Всегда, во все времена такие люди есть, которым все можно и ничего за это нет! Как Клим этот! Я тоже так хочу! — Будешь, как этот урод, мальчиков кобе… — договорить он не успел, в этот раз кулак удар пришелся точно в челюсть, рот заполнился соленым вкусом, но было плевать, и он снова кинулся в драку. Они опять катались по траве, ломая хрусткие высохшие стебли чертополоха, пока Тимур не оказался прижатым к земле. Он зло рычал и дергался, не желая признавать поражение, но Лёшка держал крепко, хотя и давалось ему это с трудом, он навалился сверху, пережимая локтем горло, сверлил взглядом. Наконец Тимур выдохся, Лешка тоже удушающий захват ослабил, проговорил медленно, отчетливо выговаривая. — Я не буду, как этот мужик с Женькой, ясно тебе! Я и Женьку ни к чему не принуждал. Он сам хочет! Со мной. — Так ты за ним приехал? — Лешка помолчал, потом, выдохнув, прижался лбом к Тимуровой скуле, проговорил: — Нет. За тобой, — продолжил сдавленным голосом. — Знаешь, я так скучал. Думал, что в Москве плохо было, когда ты все время с кем-то, но не со мной. Бесился. А ты уехал и Женьку забрал. Я аж взвыл один. Без вас. Без тебя. Теперь он не смотрел Тимуру в глаза, заговорил сбивчиво, вцепился в отвороты куртки: — Тимур, возвращайся! Ну не хочешь ты в Бригадмил, и не надо, не ходи! Ну что ты там любишь? Гитару? Играй, сколько хочешь! Тимур почувствовал, что в горле забурлил неуместный совершенно смешок. Лешка, не сообразив что к чему, радостно вспыхнул, продолжил быстрее: — А еще я знаешь, о чем договорился? Ты же хотел дальние рейсы, хотел же? Вот у меня человечек есть знакомый, я договорился, он место для тебя придержит, ты только вернись, Тим! Он коснулся кончиками пальцев Тимуровой щеки, совсем легко, невесомо, очертил скулу. — А как же. — Тимур не знал как сказать, — у вас же все сошлось? Но Лешка и так все понял. — Женька? Он хороший, славный, и ты сказал, у нас сошлось. Ну а как же иначе? Вот Женька говорит, что он испорченный, ненормальный. Ну а я тогда какой? Тут горшок крышку нашел, так ведь в народе говорят? Я вот думал, может, такие как Женька предназначаются, для таких, как я. — Лешка усмехнулся — Обрадовался даже. Дурак. Тимур пихнул Лешку ладонями в плечи, сталкивая с себя, сел: — Говори уж, раз у нас сегодня вечер откровений. Лешка сел рядом, он смотрел прямо перед собой, скручивая в пальцах пожухлые травинки, ослабевшие к осени стебли рвались, и Лешка хватал новые, скручивая и разрывая: — Его мало, понимаешь? Будто в душе пусто, в жизни пусто. Я не знаю, как объяснить, Тимур. Вот если Женька исчезнет, мне, конечно, будет плохо, но жить-то я не перестану. А вот ты уехал от меня и… ничего будто не нужно уже. Ни вечерка не нужна, ни вообще ничего. Я как на конвейере заводском живу. Или не живу. Он замолчал, только остервенело рвал травинки подрагиващими пальцами. Тогда Тимур задал вопрос, который, оказывается, зудел надоедливо в голове всё это время: — Леш? А ты меня хочешь, вот как Женьку? А я тебя нужен, вот как Женька? На коленях? Лешка замолчал, подавившись вздохом и сказать ничего не успел, да и не нужно было, Тимур увидел, как потемнели глаза, как дрогнули крылья носа, как Лешка весь подобрался. — Я… — он замолчал, откашлялся, — Я ж думал, что с ума схожу, понимаешь? Не только потому, что мне не девушки были нужны, а ты. Это-то как раз нормально… А вот когда сам не знаешь, хочешь ты человека поцеловать или ударить… — Он усмехнулся болезненной кривоватой усмешкой, — Это ненормально. — Тим, — он откашлялся и повторил, — На коленях.. Если ты сам захочешь. Перед глазами нарисовалась картинка: стоящий на коленях Женька, плечи покорно опущены, руки безвольно свисают вдоль тела. Лешка рядом. А потом Лешкин силуэт дрогнул, расплываясь, становясь ниже и толще. Как у никогда не виденного Клима, с жирными пальцами сосисками, маленькими глазками, и плачущий Женька. — Нет! — Тимур зажмурился, прогоняя образы, — Нет! И не тяни меня в это, в эту грязь! Лешка продолжал смотреть, словно бы не услышал. Потом повторил без всякого выражения: — В грязь. Не тянуть тебя в эту грязь, — он помолчал, потом встал, одернул брюки, молча, не глядя на Тимура, отряхнул рукав пиджака от налипших травинок. — Мы уедем. Утра ждать не станем. — Нет, — Тимур тоже встал, разговор заканчивался неправильно, но как правильно, он не знал, потому продолжил. — Оставь Женьку в покое. Он и так натерпелся и такого не заслужил. — Такого? — вот теперь Лешка повернул к Тимуру заострившееся лицо, — Такого не заслужил? Ты меня не слышал совсем, Тимур? — Я слушал! И повторяю, не трогай Женьку! Он со мной сам уехал! Он меня выбрал. Гипсовая бесстрастная маска на Лешкином лице дрогнула, расползаясь уродливыми трещинами. — Он не выбрал! Он выбирать вообще не умеет. И отказывать не умеет! И боится всего на свете. Потому и поехал с тобой. Ты же его к стенке прижал, сказал, что всем все расскажешь, что на меня заявление напишешь, — тут Лешка поперхнулся и замолчал. — Угрожал! Не было там никакого свободного выбора! Понимание навалилось ледяной бетонной плитой. Женька его не выбирал. И жизнь с ним не выбирал, он просто сделал то, к чему Тимур его принудил. И все остальное тоже делал не потому, что сам хотел? Просто выхода не видел? Боялся? Тимур поднялся с холодной влажной травы и тут же тяжело осел на лавочку, стискивая плохо обработанные занозистые доски. А потом Лешка сказал: — Так что мне тебя в эту грязь тащить не надо! Ты и так в ней живешь, Тимур. Чистеньким остаться не получится. Ни у кого из нас не получится. Домой Тимур не пошел, посидел еще немного, потом встал и отправился в один из не умолкающих до самого утра бараков. Встретили его приветливо, налили мутного самогона, отказываться Тимур не стал. Выпил один, потом второй стакан, пока в голове не зашумело, пока не размылись, пока не превратились в смутные, невнятные, размытые образы: и Женька, глядящий огромными тревожными глазами, и бесстрастное бледное Лешкино лицо, пока пьяные песни и дребезжание расстроенной гитары и визгливая гармонь не заглушила последние Лешкины слова: «Чистым остаться не получится. Ни у кого из нас не получится.»