Не кочегары мы!

В детском доме осиротевший Тимур придумал себе одно горько-сладкое утешение: представлял, что его семья жива. Все-все живы, приехали за Тимуром и забрали его домой. И война закончилась, и Степушка тоже цел-невредим, и на войне никто не погиб, потому что похоронки оказались ошибкой: дурной почтальон что-то напутал. Ведь бывает же такое? Тимур представлял, как все сидят за большим столом, как хохочут дядья и притворно хмурится бабуля, как дед и отец обсуждают, что крышу-то надо подлатать, а Тимур говорит, что тоже хочет помочь, он же мужчина. И мама обязательно рядом, ласково ерошит волосы, целует в лоб и говорит: — Совсем большой стал, Тимурчик! Ох и казак! А папа обязательно поправит: — Не казак, а казах! Всё ты путаешь, женщина! И все, конечно, захохочут. И Тимур тоже засмеется, и окажется, что он еще не забыл как это: смеяться. Разумеется, грёзы эти приносили облегчение очень ненадолго, а после становилось еще горше, еще больнее. Но и отказаться от них Тимур не мог. И доходил в своих мечтаниях до того, что представлял, как он вырос, стал кем-то. Он еще не придумал, кем именно, но и мама, и папа очень им гордились, что он такой важный человек. Ну и жену тоже представлял, правда, этот образ был очень размытым. Лица Тимур не видел, но точно знал, что будет она тихой и скромной, будет его любить и встречать с работы, а он обязательно будет ее баловать и дарить всякое. Что девчонки любят. И они будут жить тихо и мирно в маленьком и уютном доме. И кто бы думал, что именно эта его мечта исполнится странным и ненормальным образом. Таруса — городок в который они приехали — оказался маленьким захолустным местечком. Не было многого, что в Москве воспринималось само собой разумеющимся. Например, не было электричества — давали по вечерам на несколько часов. Не было водопровода: за водой ходили на родник или покупали у водовозов. Не было магазинов — только маленький рынок, да и тот по выходным дням. Ну и главное — не было нормальных дорог! Поселили их в деревянном домишке в две комнаты на берегу Оки. Полы деревянные и скрипучие, а в низкие, почти вровень с землей, окна, рвался побуревший осенний бурьян. Словом, дом как дом — жить можно. Но Женька, когда зашел, увидел приземистую закопченную печку, металлический рукомойник и старую керосинку на косоногом столе, обернулся к Тимуру с таким потрясенным видом, что тот не выдержал — рассмеялся. Потом оказалось, что Женька и вправду ничего не умеет: ни дрова нарубить, ни печку натопить, готовит так, что только продукты портит — всё, что Тимур умел и до войны, для Женьки в новинку. Не то чтобы не старался или отлынивал, но лучше бы уж не брался. Пытается дрова принести — занозит палец, хочет печь растопить — чуть не угорит, а уж когда Тимур увидел, как Женька неумело, но решительно схватился за топор, намереваясь нарубить дров, — так тут же этот топор и отобрал. — Жень. Ты это. Давай лучше я. — Почему? — Женька нахмурился. — Я и сам смогу. — Это да. Но мне нужнее, меня успокаивает такое. Когда рублю там что-то или таскаю что потяжелее. Это как… Вот тебя что успокаивает? — Когда я рисую. — Вот! — обрадовался Тимур. — Дрова — это мое рисованье! Женька вроде поверил. За те недели, что они прожили в Тарусе, он побелил и разрисовал печь. Потом взялся за стол, у которого Тимур выправил ножки, потом принялся за ставни и наличники. Скоро их домишко из избушки-развалюшки превратился в яркую, как жар-птица, избушку-развалюшку. И вроде вот оно — тихое-мирное житье-бытье, пусть не с тихой скромной девушкой, а с парнем. Но этот факт Тимура беспокоил меньше всего. Что-то сидело внутри, как заноза, вроде и не чувствуешь, а только сделай неосторожное движение — и впивается прямо в сердце. И колет, не дает спокойно спать по ночам, не позволяет радоваться жизни. Днем, пока привычно крутил баранку по здешним колдобинам, Тимур начинал задумываться о произошедшем. О том, что Женька так и не рассказал толком, кто он такой, откуда взялся, как познакомился с Лёшкой. И Тимур давал себе слово, что вот сегодня придет и точно поговорит обо всем. С порога скажет: — Женька! Нам нужно наконец поговорить. И выслушает наконец. И может тогда чувство, словно он мышь, попавшая под капот, пропадет. А потом наступал вечер, и чем ближе окончание смены, тем туже завязывался в животе болезненно тугой узел, так что и думать он уже ни о чем не мог. Ни о чем и ни о ком, кроме Женьки и его неуверенной прячущейся улыбке, искусанных сухих губах, нежной коже… Быстрое небрежное прощание с парнями-водилами, потом дорога домой, кривая в колдобинах и ухабах, мимо покосившихся бараков и домишек, из окошек, распахнутых настежь, уже доносятся запахи жареной картохи или рыбы, нестройные песни под гармошку или пьяные крики. А вот и их домишко, вросший в землю так, что окошки первого этажа почти закрыты густым бурьяном. А дома Женька. Он всегда успевал раньше. Уже чистый, пахнущий прохладной холодной колодезной водой и мылом. Первый раз Тимур с порога только и успел сказать: — Нам поговорить нужно! — как Женька повис у него на шее, зашептал горячо в губы: — Я так соскучился… — Так день всего не виделись. — Целый день! — Женька не дал ему больше говорить, да он и сам не мог долго ничего умного сказать, стонал только. А потом уже взмокший, с чумной головой, он пошатываясь добрел до кровати и рухнул на нее. — Ты… поговорить хотел. — Женька присел напротив, на свою скрипучую койку. И Тимур увидел у него на лице невысказанную, но отчаянную просьбу: «Не спрашивай меня! Пожалуйста, не спрашивай!» — и тогда он, пожалев, ни о чем не спросил. А позже уверил себя, мол, какая разница, что там у Женьки в прошлом приключилось? И жизнь у него вовсе не рухнула. Ну, выперли с завода, так не на улицу же. Да, не общежитие, да, не Москва! Но это же не навсегда! Он вернется, обязательно вернется. И с Женькой у них все хорошо. Он же ни разу ни на что не пожаловался, не возмутился, не рассердился. По правде сказать, Женька вообще ни единого раза с Тимуром не поспорил ни о чём. Это было непривычно, и заставляло ту невидимую железную занозу внутри шевелиться и колоть. Нет, поговорить он пытался. Как- то раз, когда лежал мокрый и одуревший, приходя в себя от ослепительной вспышки удовольствия, смотрел, как Женька, уже натянувший штаны, тщательно умывается, стараясь не грохотать рукомойником. И что-то царапнуло внутри: — Жень? А тебе… Тебе понравилось? — в последний момент он прикусил язык и маленькое словечко «со мной» не выпустил. А хотелось. Ужасно хотелось спросить: со мной понравилось? Лучше, чем с ним? Я все делаю правильно? Со мной хорошо? — Что? — Женька смотрел, недоуменно сдвинув брови. — Ну… понравилось? Просто я никогда раньше… Вот, например, может ты чего хочешь? — щекам стало горячо: что именно предложить Женьке, Тимур и сам толком не понимал. — Я? Хочу? — вот теперь в широко распахнутых глазах растерянность. — Я, ну… как ты хочешь, Тимур. — Погоди, — теперь растерялся Тимур, он сел, чувствуя, как прохлада холодит влажные от испарины плечи. — Что значит — как я хочу? Внутри под ребрами снова шевельнулась железная заноза, заколола неприятно: — Тебе понравилось? — спросил напористее, чем хотел, и Женька поспешно закивал: — Ну конечно! Конечно, Тимочка! — заулыбался так, что на правой щеке заиграла кокетливая ямочка, сел на колени, обхватил шею руками. — Мне очень-очень с тобой хорошо! Чувствуешь? — а потом снова поцеловал горячо и влажно, и все вопросы у Тимура из головы вылетели. А днем, когда Женьки рядом не было, снова в голове назойливыми мухами вопросы-вопросы. «Откуда ты взялся? Что связывает тебя с Лешкой? Почему ты поехал со мной? Тебе со мной хорошо? Что я для тебя?» И ни один из этих вопросов Тимур не задал: страшно было. Услышать про Лешку что-то страшно. Про Лешку, который в детдоме перебирался к Тимуру под одеяло и только тогда засыпал. Про Лешку, таскающего в кармане пачку «Полета» для Тимура, хотя сам не курил. Про Лешку, горячо шепчущего: «Ты же мой, Тимур? Только мой?» Откатав последний рейс, Тимур привычно махнул рукой парням, курящим у большого сарая, заменяющего гараж. — Слышь, Тимур! К тебе дружок прикатил. С самой Москвы! — Ага! А может с Кремля прямо? — подхватил второй и захохотал. — Почему из Кремля? — спросил он, чувствуя, как от радости и тревоги сердце колотится о ребра. — Да уж больно вид важный! Хоть плакат с него рисуй! Тимур развернулся и побежал, все быстрее и быстрее, но не успел. У барака стоял, поблескивая боками, знакомый грузовичок. Взлетел по ступенькам, распахнул дверь и остолбенел, не веря своим глазам: все словно повторялось, как в дурном сне: Лешка сидел на кровати, по хозяйски уверенно расставив ноги, а перед ним на коленях, опустив голову, стоял Женька, и вся его поза, вся фигура и склоненная голова, и сложенные за спиной руки, выражали безропотное послушание. Тимур, не думая, кинулся вперед, не тратя время на предупреждение, сшиб Лешку с кровати на пол, ухватил за шею и сжал. Он давил и давил, не обращая внимания на попытки Лешкины отбиться, и не было такой силы, которая могла бы его сейчас остановить, он сжимал, и сжимал, и сжимал, но вдруг в голове его что-то ярко вспыхнуло, и все погрузилось в тьму. Тимур очнулся от разламывающей голову боли и от того, что на лоб легло что-то прохладное, влажное, и щекочущие струйки побежали по вискам, по шее, сразу захотелось пить. — Он… я его что, убил? Ведь нет же? Леша? Леша, я же его не убил? Лёёш!!! Тимур вяло удивился, что за Лёша, и только потом сообразил, что это Лёшка, а испуганный дрожащий голос — это Женька. — Ты когда-нибудь будешь думать, прежде чем делать? — сурово проговорил Лёшка, но тут же смягчился, — Не убил. Перестань трястись. Ну. Иди сюда, хорошо все будет, слышишь? В ответ неразборчиво угукнули. — Веришь мне? Тимур подумал, что он, наверное, еще без сознания, или что там с ним случилось, никогда он не слышал, чтобы Лёшка говорил так мягко, так непривычно нежно, не слышал завораживающих бархатистых ноток в голосе, словно мягкое урчание отлично налаженного мотора. Он не выдержал, открыл глаза. Оказывается, уже почти стемнело, и комната была погружена в теплый золотистый сумрак, и в этом сумраке он увидел две тени у кровати, одна высокая, плечистая, обнимала за плечи другую — тонкую, изящную, доверчиво прижавшуюся. В ушах зазвенел назойливый комариный писк. Он помотал головой и, застонал от боли: комната и две фигуры в золотистой тени поплыли перед глазами. — Тимур? Тимочка, ты как? Ты живой? — Я же говорил, в порядке он. Тимур зажмурился. Голова кружилась, к горлу подкатила тошнота, его снова крутило, словно мышь в водовороте, и ничего он не понимал. — Тимур? — На лоб снова легло что-то прохладное, потом его взяли за руку, осторожно сжали пальцы, и от этой нежной заботы внутри плеснуло злобой, он выдернул руку, открыл глаза. Женька сидел на краешке кровати, на него не смотрел, теребил край покрывала, а вот Лешка поднес к лицу руку, показал три пальца — В глазах не двоится? Сколько пальцев видишь? — Десять! — огрызнулся Тимур и попытался сесть. Перед глазами все покачнулось, Лешка придвинулся ближе, поддержал его: — Помедленнее. Сейчас все пройдет. Женя, чаю сделай. С лимоном, я там принес. — А ужин?.. — Не сейчас, позже. Женька кивнул и метнулся к столу, зазвякал посудой, остро и сочно запахло лимоном. И от этой сноровки и послушания, снова внутри все окутало злостью. — Ты глазами на меня не сверкай, — Лешка поправил складки на брюках. — Не из-за чего. — Потом усмехнулся, — А я всегда знал, что ты только так… сверху паинька, примерный мальчик, а на поверку… — Что? — Такой же, как я. Зверь в тебе сидит. Тимур опешил, хотел сказать, что чушь это все, нет в нем никакого зверя, а потом вспомнилось, как сладко было сдавливать ладонями горло, чувствуя бешено колотящийся пульс, утихающее чужое дыхание, как хотелось впиться зубами, рвать — и промолчал. — Я не такой как ты, — выдавил он наконец. — Тимур. Чай вот. Выпей, — Женька неслышной тенью скользнул рядышком, не поднимая ресниц, поставил на тумбочку рядом стакан, полный крепкого чая, сверху плавал аппетитно-золотой кружок лимона. На Тимура он так и не смотрел, нервно сжимал тонкие пальцы, кусал губы. Тимур стиснул зубы, приподнялся, потом сел, раздраженно тряхнул плечом, стряхивая поддерживающую его Лешкину руку. — Ну? — спросил он, просто чтобы не молчать. Все было как-то неправильно. Лёшка пересел за стол, крутил в пальцах старую алюминиевую ложку, Женька забился в угол, внимательно разглядывал потемневший от старости пол. — Ну? — зло переспросил Тимур, — Ты сюда в молчанку играть приехал? Или обратно нас позвать? — Вас? — Лёшка улыбнулся кривой нерадостной улыбкой. — Его вон! — Тимур мотнул головой в сторону замершего Женьки и поморщился, в черепушке словно гиря прокатилась. — Чем ты меня огреть успел? — А это не я, это спасенная тобой несчастная овечка постаралась, — Лешка усмехнулся. А Женька одеревенел совсем, даже, кажется, дышать перестал. Тимур оторопел: помолчал, потом спросил: — Почему, Жень? Ты его боишься так? Так я же сказал, не надо! Я справлюсь, я тебе помогу! Слова прозвучали нелепо в неловкой тишине, и Женька только сильнее ссутулился, но головы так и не поднял. И Тимур вспылил. — Ну что ты молчишь! Неужто нравится, когда тебя так… — Ну, разумеется, ему нравится, — Лёшка вальяжно потянулся, взял со стола яблоко, достал из кармана перочинный ножик. — Женечке нашему нравится. Именно так ему и нравится. Ты что, не понял до сих пор? Снова повисла тишина, такая, что было слышно, как с тихим шорохом срезает нож шкурку с яблока. Тимур молчал, не зная, что сказать, — Нравится?.. — тупо повторил он. — Жень? Женька молчал, лица совсем не было видно, только напряженный острый подбородок, да мелко подрагивающие плечи. — А ты что вообразил? Что спасаешь прекрасную принцессу? — Лешка аккуратно нарезал яблоко на тонкие одинаковые дольки. — Но… зачем тогда… — Тимур не знал, что говорить, о чем спрашивать. — Жень? Ты-то скажи что-нибудь! Вот сейчас Женька скажет, что все ложь, все не так, что Тимур и правда его спас, но Женька молчал. И выглядел таким несчастным, испуганным, и от всей его фигуры веяло таким отчаянием, что Тимур просто не мог наскрести в себе хоть сколько-нибудь злости. — Жень? — тихо позвал он — Ну ты чего? — Подойди ко мне! — в неуютной тишине команда прозвучала слишком громко, Женька вздрогнул, но встал, сделал маленький шажок. — Подойди, я сказал. Вот так, хороший мальчик. Послушный. Садись. Женька рухнул на на стул рядом с Лешкой. — Подними голову. Ну! Женька поднял, и Тимур увидел мокрые блестящие дорожки, протянувшиеся по щекам. Губы он себе уже все искусал, ресницы слиплись и торчали мокрыми стрелками. — Хватит! — рявкнул Тимур, поднимаясь, — Отстань от него! — Да пойми ты, дурачина! — Лёшка поморщился досадливо, — ему это нравится! Ясно тебе? Нравится! А ты! — он ухватил Женьку за подбородок, — Посмотри-ка на своего дружка-спасателя и прекрати трястись. А то меня сейчас снова душить начнут! И скажи уже, что никто тебя не мучает! Женька поднял на Тимура бесконечно несчастный взгляд и беззвучно шевельнул губами. — Громче! — Он… правду говорит. Прости, Тимур. — Вот и умница! — Лешка погладил Женьку по голове, а потом взял тонкий яблочный ломтик и поднес к губам. — Возьми. Женька послушно одними губами взял, тихонько захрустел. — Ага. — Тимур обалдело посмотрел на них обоих, потом сел, машинально взял приготовленный Женькой, уже остывший чай, отпил большой глоток. Потом еще. За окнами уже сгустилась чернильная тьма, а они так и сидели за одним столом в желтом круге света, Тимур пил свой чай и слушал Женькин рассказ. Иногда Женька пытался понять, в какой момент он испортился, стал неправильным, ненормальным, не таким, как все. Потому что правильно — это когда со всеми в ногу, со всеми хором, а если нет, то… То лучше бы никто и никогда не узнал, насколько ты не такой, как все, потому что для таких, испорченных, грязных, есть специальные места. Таким нет места среди хороших, чистых, правильных. А есть спецучреждения. Это Женьке уже позже очень доходчиво объяснил Клим Самсоныч. Но больше всего его пугала мысль, что не было никакой причины, что просто он родился таким вот уродливым, неправильным. Наверное, не зря в художественной школе преподаватель изумленно вскидывал брови, глядя на Женькины картины, а отец хмурился и говорил, чтобы Женька перестал уже. Что именно должен перестать Женька, отец до конца не договаривал, просто смотрел на холст, с которого брызгала красочная феерия и вздыхал: — Ты бы перестал уже, Жень? Ну давай что-нибудь… нормальное? Женька послушно кивал и рисовал нормальное. Снегиря на елке, кремлевскую стену, тихий Переделкинский пейзаж, а потом он, рисуя первомайскую демонстрацию, забывался и с холста жизнерадостно брызгало всеми оттенками красного, и словно бы грохотало что-то, и рокотало, как в рупор. И отец снова недоуменно смотрел на холст: — Жень. А это что за странное месиво? Непонятно же ничего? Но если попытаться понять, когда все началось, то, наверное, все дело в журналах и теплом майском вечере, и купании в речке с теплой, как молоко, водой. Отца друзья позвали на традиционные майские шашлыки. Большой дом, огромный участок, за которым сразу начинался лес. Женька вежливо поздоровался, знакомые отца отметили традиционно, как он вырос, как повзрослел. А потом было скучно и Женька пошел бродить по огромной старой даче, он хотел найти библиотеку. И лучше никогда бы её не находил. В полутемной комнате, уставленной высокими шкафами, книг было много, и Женька с увлечением разглядывал корешки с названиями на русском, немецком и английском, хотелось найти не читанный еще роман. А ещё лучше — художественный альбом с иллюстрациями из Лувра или Орсэ. На пол с тихим шелестом упала стопка журналов, Женька нагнулся, чтобы поднять и положить на место и замер, еще не совсем понимая, что видит. Это была фотография женщины, только вот она не доила, не строила, не шла веселым маршем на демонстрации. Женщина сидела, широко раздвинув полные ноги в черных чулках, и бесстыдно улыбалась Женьке. И между ног у женщины было обнажено, и открыто, и выставлено напоказ. И видно было всё-всё — темные курчавые волосы и то, о чем даже пацаны в школе толком не шептались: влажное, розоватое, мясистое. В висках загрохотало, и к щекам прилила горячая кровь, Женька смотрел на фото, подумал, что надо положить на место и немедленно уйти, но неловкие пальцы сами перевернули страницу. Женщина сидит на высоком табурете в неестественной неудобной позе: ноги подняты, колени согнуты и широко разведены и она сама… сама руками раздвигает себе там, внизу. И снова всё-всё видно. Женька облизал пересохшие губы. «Примерная домохозяйка Гретхен ждет мужа с работы» — прочитал он надпись на немецком. Ну конечно! Фашистский журнал, в Советском союзе такого нет, такого мерзкого, бесстыдного. В коридоре хлопнула дверь, и Женька очнулся: вскочил, и ухватил детектив про Пуаро, но руки словно сами по себе, без Женьки, ухватили еще один журнал из стопки и сунули за полу парусиновой куртки. Дверь библиотеку распахнулась: — Да это же мой юный друг Евгений! — на пороге стоял один из приятелей отца, кажется, он работал журналистом, но не простым: на заводы или там в колхозы он не ездил. Клим Самсоныч был иностранным журналистом, освещал международные события. Женька попытался выглядеть, как обычно, незаметно обтер вспотевшую, взмокшую ладонь о штанину. — Я…- голос звучал хрипло, пришлось откашляться, — я просто почитать искал. Тут детективы, а я люблю… — он неловко замолчал под ставшим неприятно цепким взглядом. — Ого! Пытливый ум ищет себе работу, — добродушно хохотнул Клим Самсоныч. — Молодец, Евгений! И вдруг перешел на немецкий: — Ты отличник? Хорошо учишься? Ты послушный мальчик? — Да. Я послушный мальчик, — Женька тоже легко перешел на немецкий, удивляясь странно построенному вопросу. — Ну, пошли чай пить! Там сейчас пирог будут резать. Любишь сладенькое? — Я только книгу отнесу к себе? Вечер был обычный. Пили чай, ели пирог и вправду удивительный вкусный, рассказывали истории из недавнего совсем военного прошлого, говорили о будущем. В другой раз Женьку бы и под угрозой расстрела спать рано не отправили, но не сегодня. В голове гадко свербело: в комнате под подушкой лежит журнал, а там те фото, и можно еще раз посмотреть и рассмотреть внимательно. — Женюр, ты чего раскраснелся? Перегрелся, что ли? — отец обратил внимание на непривычно притихшего сына. И Женька с облегчением подтвердил, что да, перегрелся, да, устал, да, голова болит, и был отправлен отдыхать. До выделенной ему комнаты дошел почти бегом. Драгоценный журнал лежал там, где он его оставил, но Женька глянул на обложку и уже в который раз за вечер ошеломленно замер, не веря глазам своим. На обложке была не женщина. Двое мускулистых высоких парней улыбались друг другу, стоя на залитом солнцем пляже. Это была бы обычная фотография, вот только один из них оттягивал приятелю плавки и заглядывал туда. Женька недоуменно нахмурился. Это было совсем странно, не так захватывающе, он перелистнул страницу, и журнал раскрылся на самой середине. Женька сглотнул, в ушах застучало. Мужчина, полностью одетый, сидел в большом кожаном кресле, ноги в высоких сапогах широко расставлены, и его член, толстый, перевитый венами, весь на виду. А перед креслом на коленях — юноша, видно выгнутую спину, длинные белокурые волосы, лицо в профиль совсем юное. Пухлыми губами юноша обхватывал головку члена. Было видно кончик языка, ласкающего головку, и как поблескивает слюна. Женька забыл, как дышать… Он не мог осознать увиденное, не мог подобрать слова, чтобы описать, смотрел, чувствуя, как его заполняет странное, совсем незнакомое чувство. Это было не горячее мальчишеское возбуждение, нет. Он вдруг стал мягким, бескостным. Видел, какой у юноши на фото послушный вгляд. Какие мягкие губы. На следующем фото рот у юноши был широко раскрыт и член был вбит почти полностью. Глаза широко распахнуты и взгляд тот же послушный, какой-то поплывший, и жесткая рука, вцепившаяся в светлые пряди, которая — Женька точно это знал — не позволит отодвинуться, будет держать, пока это, наверняка горячее и толстое, будет пропихиваться в рот и тереться о губы, о язык. Женька повернулся, и в плавках, где все уже было наряжено до боли, полыхнуло сладким и темным огнем. Он не удержался, застонал коротко и жалобно. — Понравилось? — раздался спокойный негромкий голос. Из балконной двери к Женьке шагнула полная невысокая фигура.