Не кочегары мы!

А потом всё разъяснилось. В тот хмурый осенний вечер ему не повезло. На последнем рейсе машина дернулась, завиляла, пошла юзом, Тимур вцепился в руль, и только когда остановил многотонную махину на безопасной обочине, почувствовал, как колотится бешено сердце, как рубаха прилипла к спине. Колесо было пробито. Хорошо, запаска есть, повозиться, конечно, придется, но ничего, справится. Темнело, и ощутимо похолодало. Тимур ежился: то ругался под нос, то напевал любимые песни, чтоб взбодриться. А потом, когда уже закончил, он заметил свет. Метрах в ста от дороги он пробивался еле-еле сквозь тонкие, голые уже веточки молодых березок. Жилья там точно не было — ему ли не знать. Просто рощица. Зачем туда сворачивать? Разве что бензин кто сливает и налево продает? Тимур подумал и решил проверить. Жаль, что монтировку с собой не взял! Мало ли чего там. Вдруг и впрямь расхитители? Шел тихо, по заросшей почти колее, пригибаясь за кустами шиповника, уже багровевшими блестящими, словно лаком покрытыми ягодами. Грузовик он узнал мгновенно — Лешкин. А что делают двое возле машины, сразу и не понял. Смотрел, сжимая в ладони тонкую шипастую ветку, и не понимал. Вот Женька на коленях. Лицо запрокинуто, бледное, отрешенное. Вот рядом Лёшка. Сильная рука в густых Женькиных кудрях. Сжимает, тянет, пальцы зарываются в каштановые пряди, вынуждая выгнуть шею сильнее. Но Женька не сопротивляется, не протестует, руки безвольно висят вдоль тела. Когда до Тимура наконец дошло, что именно он видит, захлебнулся на вдохе, будто кто-то жестокий, сильный и злой саданул кулаком в грудь, в солнечное сплетение. Да так, что ни вдохнуть ни выдохнуть. Он стиснул ветку шиповника в ладони, ломая, не чувствуя, как шипы вонзаются в кожу. Лешка улыбнулся, сказал что-то, и вдруг коротко, без замаха ударил Женьку по щеке, но не кулаком, а пощечину, как девушке дал. Женькина голова мотнулась, как у тряпичной куклы, он всхлипнул, но даже не попытался защититься, только поднял ресницы, медленно, словно тяжело ему было, посмотрел на Лешку, и Тимур поразился — он, оказывается, мог еще удивляться — какие у Женьки чернильно-черные, широко распахнутые глаза. Что ответил Женька, не расслышал, только увидел, как шевельнулись губы. — Громче! Не мямли! — Лёшка снова безжалостно дернул волосы, и Тимур хотел крикнуть: «Перестань! Ему больно! Хватит!» — или — «Убери от него руки!» — или — «Ты что творишь?» — но не крикнул ничего из этого, потому что увидел лицо Женьки, на котором застыло странное выражение стыда и мольбы. — Прости меня, — повторил он хрипловатым голосом, — Я не хотел. Прости. Прости. Прости… Лицо Лешки исказилось, он крепче вцепился и толкнул Женькино лицо к своему паху. Когда расстегнул ширинку, Тимур не заметил, и сейчас словно врос в землю и смотрел, как Лешка насаживал покорного стоящего на коленях Женьку ртом на свой член. Голым Тимур его видел и раньше в душевой или в раздевалке, знал, как тот выглядит, но всегда воспринимал наготу Лёшки отстраненно, словно на белую мраморную статую смотрел. И никогда Лешка не выглядел так: по-земному, по-плотски что ли. Так осязаемо… Казалось, Тимур даже чувствует его запах: острый, чуть горьковатый. Он попытался сглотнуть, но горло стиснуло, как удавкой, и Тимур замер, застыл и только мог смотреть. Вот бесстыдно растянутые в кольцо Женькины губы вокруг толстого влажного багрового… Поблескивает нитка слюны, паутинкой протянувшаяся с распухших губ. Вот сжатая до побелевших костяшек рука в каштановых мягких прядях. Было тихо, ненормально, неестественно тихо, только оглушающее биение сердца и ток крови в ушах, да тихое хлюпанье и стоны, тихие беспомощные и такие, от которых в животе словно разверзлась огромная чёрная дыра, но что хуже — в паху сладко и мерзко тянуло и постепенно становилось горячо. Тимур снова стиснул несчастную изломанную ветку, чтобы было больно, чтобы разодрать ладонь в кровь, только бы не чувствовать постыдной сладости, и жара, и томления. — Хватит. — Женьку оттянули от члена, и Тимур увидел, как тот смотрит, хлопает беспомощно ресницами, жалобно, беспомощно и жадно, какие припухшие у него губы, влажные, темно-розовые. Лешка тоже смотрел, будто любовался, погладил ласково Женьку по щеке. — Вставай. В машину иди. Дождь. Тимур только теперь ощутил, что мелкая морось превратилась в настоящий дождь, холодный и все усиливающийся. Женька поднялся, покачнулся, и Лешка неожиданно бережным жестом обхватил его за талию, словно девушку, повел к кабине. Прежде чем подсадить, обнял, ткнулся губами в шею, и Женька ойкнул, дернулся, но не отстранился, даже сам прижался теснее. Лешка улыбнулся: — Забирайся. Я не закончил с тобой еще. Тимур не помнил, как шел до своей машины, в голове было пусто и вообще внутри было пусто, будто все, что было, весь старый мир стерли, а новый теперь и не построить. Не из чего — одни развалины остались. Дождь усиливался, но Тимур даже радовался, пусть холодно, пусть злые колючие капли бьют по лицу, так правильно, по-другому сейчас и быть не должно. Что происходило там, у грузовичка, было не в новинку, видел такое в одном из детских домов. Видел, как старшие баловались между собой, иногда и с младшими. Но не так… Перед глазами стояло лицо Женьки, бледное, отрешенное, только и жили на этом лице глаза, огромные потемневшие. А Лёшка? Так вот он какой, какой на самом деле. Жесткая складка у рта, жесткая хватка, жесткий голос. Сначала в гараж, потом на улицы, просто брел, не глядя. Домой он пришел под утро, сил не хватило возвращаться к себе, поддерживать бессмысленные разговоры, улыбаться, притворяться, что мир остался прежним, а не улетел в канаву, как потерявший управление автомобиль. Так и прошатался до утра под дождем. Пару раз останавливали постовые, спрашивали документы, просили дыхнуть, отпускали. Утром, когда нежно зарозовел восход над домами, когда город стал просыпаться, сияющий, очищенный ночным дождем, на душе стало еще гаже. Словно в болото заехал и увяз, и сколько ни дави на газ, все бесполезно, кругом трясина. В гараж пришел позже всех, Лешка покосился удивленно, но не сказал ничего. В отличие от Тимура выглядел он каким-то успокоенным, что ли. Суровая морщинка между бровей разгладилась, улыбался расслабленно, довольно. Рассмешил девчат из диспетчерской, похвалил ребят за хорошую работу. Сытым! Внезапно скакнуло в голову правильное слово — сытым он выглядит. Поискал Женьку взглядом. Тот сидел за столом в диспетчерской, лица не видно, сжался, ссутулился, тонкие пальцы перебирают путевые листы. Вот на миг поднял голову, здороваясь с девушками. Тимур почувствовал, как грудь больно стиснуло: под глазами у Женьки темнели круги, а на запястье он разглядел багровую уродливую отметину, там, где держали, не позволяя вырваться. Новый день начался. Впервые в жизни Тимур без удовольствия, механически крутил баранку, бездумно глядя на дорогу. Связных мыслей в голове не было, стоило ему начать думать, что это Лешка, его Лешка. И Женя. Славный, застенчивый — так виски начинало ломить такой болью, что в глазах темнело. На обед в столовую не пошел, остановил грузовик на обочине и курил одну за одной папиросы. Вечером уже увидел ребят из Женькиной комнаты, они оживленно переговариваясь спешили куда-то. — Тимур! Давай с нами! В клубе сегодня шахматный турнир. Точно. А он и забыл совсем. Значит, сейчас все там будут. Женька, как обычно, пошел в комнату отдыха, сидел на подоконнике в одиночестве, что-то рисовал карандашом в альбоме, и тонкий, словно из папиросной бумаги вырезанный силуэт, выделялся на фоне темнеющего неба. Тимур как-то разом весь его увидел: каштановые растрепанные кудри, острые локти, острый подбородок. — Тимур? Тебе чего? — Женька улыбнулся кривоватой неуверенной улыбкой, и Тимур заметил, что в углу рта у него небольшая ссадина. Маленькая совсем. — Это он тебя вчера? — вопрос сорвался, тяжело расколов тишину уютного вечера на «до» и «после». Женька моргнул, и посмотрел недоуменно: — Кто? — Он. Тебя. Вчера. Женька смотрел, удивленно распахнув глаза, смотрел таким искренним, таким непонимающим взглядом, у него даже уголки губ чуть подрагивали, будто сказанное — шутка. Пошутил Тимур, и сейчас они оба посмеются. А карандаш стиснул так, что остро отточенный кончик дернулся, прочертив на листе уродливую жирную кривую. Тимур видел теперь и синяки на шее, и ранку в уголке губ, и тени под глазами. Врет и все понимает, все знает. Тогда поперек планов, вымученных бессонной этой ночью, Тимур рубанул: — Я был там. На полянке. Видел вас. Всё вообще видел, и… Он не договорил, потому что Женькино лицо так стремительно побелело, что даже яркие припухшие губы стали мертвенно белыми, даже глаза словно выцвели, и в этих глазах было столько страха, столько тоскливого безнадежного отчаяния, что Тимур замолчал. В комнате стало очень-очень тихо. Только весело заливался трамвайчик на улице. — Ты скажи. Скажи, он тебя заставил? — Тимур не мог больше выносить этой давящей, как бетонная плита, тишины. Женька неуверенно мотнул головой: — Ну… Он… Мы… — замолчал, закусив губу. — Понимаешь… Мы с ним… — Заставил, да? — не выдержал Тимур. — Да. — Женька нервно облизал губы, стиснул кулаки так, что костяшки пальцев побелели. — Он заставил. Заставил. Заставил. — Он затрясся крупной дрожью, отшвырнул альбом, обхватил себя за плечи и все повторял надтреснутым голосом: — Заставил! Заставил! И Тимур не выдержал, шагнул к нему, прижал к себе, несчастного, дрожащего, перепуганного. — Ну ты чего? Все хорошо будет! Слышишь? — Тимур поглаживал ладонями острые плечи, спину, пытаясь согреть, защитить, успокоить. Потом вспомнил, как вчера жестоко дергали несчастного Женьку за волосы и осторожненько положил ладонь на затылок, тихонечко погладил мягкие пряди. Женька еще вздрагивал, кажется, даже всхлипывал, но уже не дрожал так страшно, так безудержно. Он не пытался вырваться, по-детски ткнулся носом в плечо. — Я… я не позволю больше, слышишь? Веришь? — он отстранился, обхватил ладонями Женькино лицо, но тот опустил ресницы, в глаза не смотрел. — Я никому больше не позволю тебя… обидеть, — закончил он неловко. Женька кивнул, глаз он так и не поднимал, только губу прикусил с силой, вот-вот прокусит до крови. — Мы в милицию вместе. — Нет!!! — вот теперь Женька вскинулся, — Нет! Не надо! — Но Жень, а как же?.. Но Женька вцепился в отвороты куртки, его снова затрясло, заколотило: — Тимур! Тимочка! Не надо милиции, не надо, я не могу, если узнают. Слышишь? Не смогу! Не смогу! Не надо! Тимур молчал больше от растерянности, про милицию он впрямь зря сказанул, ну что Женька в заявлении напишет, как о таком вообще можно написать? Какими словами? Но что делать-то тогда? А потом подумал, что это же на Лешку заявление писать. Не на какого-то упыря постороннего, на его Лешку! И голову опять словно тисками сжало. Женька, видимо, принял его молчание за его всегдашнюю упертость, потому что замер, только дышал хрипло, как загнанная лошадь, а потом вдруг сделал невообразимое: прижался к губам Тимура своими, в отчаянном, выворачивающем душу поцелуе. Тимура словно током прошибло от макушки до пяток, ни одна девчонка его так не целовала. Никогда еще чужие губы не ощущались так сладко, так правильно. Он стоял, наслаждаясь, ошарашенный, а Женька прижимался к нему тесно-тесно и целовал. — Женя. Жень. — Тимур наконец пришел в себя, голова была дурная совсем, как в тумане, — было удивительно хорошо и одновременно плохо, тошно, что ли. Его знобило под рубашкой, спина взмокла. — Зачем?.. — Не нравится? — Женька тоже выглядел несчастным и растерянным. — Прости. Я. — Нравится! — обижать его не хотелось, а еще Тимур испугался, что вот сейчас оттолкнет Женьку, и его больше никогда не поцелуют. — Не надо милиции, Тимочка. — От этого тихого и такого доверчивого «Тимочка» внутри все перевернулось, и он послушно, как кукла-марионетка, кивнул: — Я не буду, Жень, если ты не хочешь, я не буду. Женька еще мгновение вглядывался ему в лицо, потом прерывисто выдохнул: — Я пойду, мне там накладные еще надо. Тимур снова тупо кивнул. Гараж, машины, накладные — все это совершенно не вязалось с произошедшим только что. Это были мелкие и неважные обыденные дела. Женька ушел, а Тимур так и стоял прижавшись лбом к холодному стеклу, чувствуя, как тяжело, словно кузнечный заводской молот, бухает в груди сердце, как ломит виски. Казалось, вот-вот, и голова разломится, слишком много всего произошло за последние сутки, невыносимо много, и сердце колотилось все сильнее, надрываясь, как нагруженная полуторка, карабкающаяся в гору. Вот покорное Женькино лицо, смиренное, безучастное, словно у святых на старых бабкиных иконах, вот Лёшка наклоняется к нему, прическа идеальная, лицо, словно он на собрании комсомольском, губы сжаты в твердую жесткую полоску. Вот Женька несчастный, испуганный до смерти, бледный, и поцелуй, горячий, сладкий. Тимур вспомнил, как давно-давно, еще до детдома, бабушка варила варенье в огромном медном тазу, а он слизывал пенки с длинной ложки. Ложка была горячая и до волдырей обжигала губы, а варенье сладкое, но сначала этой сладости и не чувствуешь, только жар и боль, а потом сладость. А потом снова боль в обожженных до волдырей губах. Вот так и с Женькой: горячо, и сладко, и больно, и хочется еще этого жара, и этой сладости, и… — Вот ты где! Чего на турнир не явился? — Лёшка, свежий, подтянутый, светлые волосы аккуратным пробором, на щеках розовеет румянец, взгляд чистый, ясный. Подошел, улыбаясь, словно ничего и не было, словно он ничего не натворил. В висках застучало от ненависти, от черной лютой злобы. Тимур просто отпустил себя так легко, словно дикую зверюгу с цепи спустил. Ударил за снисходительную улыбку, ударил за ясность глазах, за спокойствие на свежем лице. Лешка удара не ждал, так что отлетел назад, ударился поясницей о стол, в углу рта показалась ослепительно красная капля, потекла по подбородку. — За него. За то, что ты с ним делал, — сказал Тимур, и больше пояснений не потребовалось. Лёшка ощерился незнакомой волчьей усмешкой и в следующий миг набросился. Это было так далеко от соревнований по спортивной борьбе, от их редких дружеских стычек, это было какое-то остервенелое, животное что-то, когда не чувствуешь боли, не думаешь о последствиях, когда в голове словно красным туманом все застлало, когда нет честно и нечестно — все эти понятия — глупости, а самым важным вдруг стало просто дотянуться до чужого горла зубами и впиться. Потом уже, когда растащили их в разные стороны, Тимур узнал, что они катались по всей комнате отдыха, оборвали висевший на стене телефон, разбили зеркало. В памяти всплывал звон осколков и острая боль в спине и плечах. И самое плохое: в яростной горячке он швырнул в Лешку гипсовым бюстом Ленина, промахнулся, и бюст, влетев в стену, разлетелся вдребезги. И все потом было словно в тумане. Разговор в парткоме, укоризненные взгляды друзей-приятелей, Лешка с рукой на перевязи. И Женька. Он привычно тихий, иногда подходил в коридоре, словно украдкой, сжимал ладонь, и от этого простого прикосновения, краткого, мимолетного, Тимуру казалось, что кровь в венах закипает. На первый раз, принимая во внимание отсутствие замечаний, нареканий, опозданий, ограничились строгим выговором, ну и выслали, конечно. И из комнаты, и с завода, и из Москвы. — Ты, Тимур, пойми, обиды я на тебя не держу — не барышня. Исправишься — примем обратно в наш трудовой коллектив. А так там тоже специалисты нужны, толковых водителей не хватает, — на собрании Лешка говорил толково, обстоятельно, смотрел доброжелательно, только в глазах было что-то тёмное, опасное, злобное. С ребятами попрощался скомкано, неловко. Даже несколько шутливых напутствий прозвучали неловко и не к месту, словно на поминках. — Ну. Бывайте. Увидимся еще! За себя Тимур в тот момент особо и не волновался, жаль, конечно, оставлять и завод и товарищей, но это все: и завод, и друзья, и мечты — стало неважно, главным было… был Женька. Улучив момент, Тимур встретил Женьку после смены, отвел на одну из тихих безлюдных дорожек и снова, и снова убеждал уехать с ним: — Ну чего ты боишься? Не только ж в Москве люди живут! Устроимся, перекантуемся, Жень! Я обещаю… я… Он не помнил, что именно наобещал, помнил только свой голос, звучащий как издалека, просящий, потом чуть ли не умоляющий. И Женька, бледный, опустивший ресницы и упрямо закусивший губу, он даже не отвечал, просто на все его: «Я тебе обещаю», качал головой из стороны в сторону. Молчаливые «нет», «нет» и «нет», и снова «нет». Это было такое неумолимое непрошибаемое отрицание, что Тимур не выдержал. — Ладно! — рявкнул он. — Не хочешь со мной — не едь! Не хочешь сам что-то менять — я поменяю! Сейчас пойду напишу. — Горло вдруг стиснуло, во рту загорчило, Тимур скривился, откашлялся, но продолжил, — напишу заявление о том, что видел. В висках заломило от одной только мысли, но он зубы стиснул, посмотрел на Женьку, решай, мол! Женька наконец поднял на него взгляд, брови страдальчески изогнулись: — Я с тобой, ну конечно, с тобой. Только не надо ничего писать, Тимочка. Тимур покачал головой, он хотел признаться, что и не смог бы, рука бы не поднялась, даже сейчас, на Лешку — рука бы не поднялась, но Женька видимо как-то не так истолковал, обхватил его лицо мертвенно холодными ладонями, сжал, впиваясь расширенными глазами отчаянно: — Тимур. Я с тобой! Честно! Оставь ты все. Оставь. Что он сделает, Тимур угадал за долю секунды до отчаянного, обжигающе-сладкого поцелуя, но ни отталкивать, ни отодвигаться не стал. И прерывать не стал, в голове шумело и перед глазами все плыло, так что пришлось зажмуриться, и в висках снова и снова грохотал, бился один вопрос: «Что теперь будет?»