Не кочегары мы!

— Убили!!! Тимур рывком дернул Лешку за спину, делая шаг вперед, словно они снова пацаны из детдома и друг его — тощий новичок, нуждающийся в защите. Он завертел головой, соображая, что случилось и где. Увидел: возле входа на одну из аллей-лучей собираются люди. — Пошли, — Лёшка свистнул своим дружинникам, ухватил Тимура за локоть и быстро зашагал туда, где толпились. — Успокоились, товарищи! Вы, гражданка, показывайте, — он мягко, но решительно взял за локоть трясущуюся девушку: — Вас как зовут? — Рая. Рая Скорикова. — Девушка, совсем молоденькая, была белая от шока, так что накрашенный морковной помадой рот выделялся нелепым ярким пятном. — Я пошутить хотела! Спрятаться! А он чтобы искал. Отошла в заросли, а там… там… там… Лешка передал заикающуюся Раю в руки одного из своих дружинников, и твердым шагом направился к кустам, тут уж Тимур на негнущихся ногах шагнул следом, чувствуя, как внутри что-то неприятно подрагивает. Лешка остановился у указанных кустов, где уже собрались люди, но никто так и не рискнул зайти в заросли. — Товарищи! Прошу не мешать Бригадмилу, пока не прибудет милиция. Ты! — он выдернул из толпы парня с болтающимся на шее фотоаппаратом, — делай снимки. Всех, кого видишь, понял? Ты — записывай всех, кого фотографировать будете! Кто, где работает, учится, имя, место работы — всё! — Может просто напился да и упал в кусты, а девчонка не разобралась вот и… — он замолчал, остановился, удерживая рукой гибкую ветку. Тимур подошел ближе, глянул, тут же зажмурился, но поздно. В памяти всплыли давно похороненные воспоминания. Степь. Гости и забитый к их приезду барашек. Запах крови и сырого мяса. Разделанная и распяленная на козлах туша. Тимур замотал головой, вытряхивая мешающие образы. На то, что лежало в кустах, смотреть не мог, повернулся спиной. — Лёш?.. — позвал по укоренившейся уже привычке, проверять, как он. Лешка стоял не шевелясь, замерев совершенно неподвижно, Тимур окликнул его еще раз, — Лёшка? Тот будто не слышал, он неотрывно смотрел туда, в кусты, на страшное. Брови чуть приподняты, будто Лёшка удивлялся тому, что видит, но ни страха, ни отвращения на лице не было, он просто смотрел, внимательно, неотрывно. От такой очарованности Тимуру стало не по себе, он тряхнул друга за плечо: — Лёша! — Оказывается, любопытных было немало, толпились вокруг, тянули шеи, округляли глаза, ну точно овцы. — А ну разойдитесь! — неожиданно для себя рявкнул он, — не в цирке! — А ты не командуй! Тебя кто начальником поставил? — крикнули тут же в ответ. Очнувшийся от странного состояния Лёшка одобрительно похлопал его по плечу и заговорил спокойно и уверенно, Тимур хорошо знал эти доброжелательные интонации. — Товарищи! Товарищи! Милиция уже едет, а наша задача сейчас не помешать сотрудникам милиции, не испортить место прес… происшествия. Вы же сознательные граждане. Комсомольцы! Его послушали. Всегда слушали. Вот и сейчас никто не спорил, не тянул по-гусиному любопытные шеи, отошли, сели на лавочки. Да, видимо, и не хотелось больше никому смотреть на то, что лежало в кустах. Мимо прошел заводской сторож, что-то сказал, горестно качая седой головой. — …Фашист проклятый... — донеслось до Тимура. Тимур хотел тоже отойти подальше, словно лежащее в кустах растерзанное тело было заразным, опасным, он даже дышать старался не полной грудью, чтобы не вдохнуть что-то такое страшное, нечистое. А вот Лешка наоборот, подошел совсем близко, потом наклонился, внимательно разглядывая. — Тим. Глянь только, — он протянул руку и взял что-то, лежащее рядом с телом. — Леш, ты отойди лучше. Не надо там! — Тимур, не выдержав, вышел на аллею, пошарил по карманам в поисках папирос, были же, но они никак не находились. — Держи, — Лешка уже стоял рядом, спокойный, собранный, протягивал ему не вскрытую пачку «Полёта» Тимур вяло удивился — откуда, Лешка не курил, но спрашивать не стал, с третьего раза зажег спичку, затянулся. — Ты видел? Там крови совсем нет. Знаешь, что значит? Парня-то не здесь убили. В другом месте. А сюда притащили и выбросили просто. А раны? Раны видел? Лёшка осматривал всех, кто еще не разбежался, перешептывался на лавочках, толпился на дорожках. Тимура замутило, он затянулся, чувствуя, как горьковатый аромат щекочет горло, буркнул: — Не видел! И видеть не хочу! — А я рассмотрел. Там не просто по пьянке ножиком пырнули. Что-то… что-то другое. И следы на запястьях и шее. Будто связанным держали… будто… А еще смотри, что нашел! Прямо рядом с телом, — на Лешкиной ладони лежала бумажная бабочка, маленькая и лёгкая. — Может, она не просто так там лежит! Может, улика важная! — Приехали! — прервал его Тимур, облегчённо выдыхая. У входа в парк тормозил старенький милицейский уазик. Возвращались уже затемно. Тимур молчал, а Лёшка все никак не мог угомониться, вспоминал: — Ты видел? Капитана, что приехал? Вот человек делом занят, не пустяками! Он же немного нас старше, а уже и капитан, и команда у него, и фотограф с ними, и собака тоже. Ты собаку видел? — Тебе щенка завести? — не выдержал Тимур, внутри снова нарастало непривычное раздражение, там человека как барашка разделали, а Лешка словно кино приключенческое обсуждает. Он остановился возле двери в подъезд, запрокинул голову на тёмные окна. Ну, конечно, завтра на работу, все счастливые люди спят, знать не знают про мертвые изувеченные тела. Виски сдавило болью, Тимур поморщился, почувствовал, что злость, так давно копившаяся, сейчас выплеснется наружу. Он повернулся к Лешке, тот уже не восторгался работой доблестных органов, прислонился к стене, смотрел устало. Видимо, ему этот вечер тоже дался нелегко. Тимур обратил внимание, как тот похудел: скулы заострились, под глазами темные круги. Надо бы расспросить, что происходит, почему такой дерганный последние месяцы, то от Тимура шарахается, как от зачумленного, то от себя ни на шаг не отпускает. Он совсем уже решился, но Лешка моргнул раз, другой, потом вздохнул и потер лицо ладонью. — Я… я глупости сейчас несу, да? Там человека убили, а я все не о том, — сейчас он не выглядел уверенным в себе дружинником, бравым комсомольским вожаком, — Знаешь, там в парке так странно было, — он бросил на Тимура быстрый взгляд и поправился: — Я растерялся так… и… ну чего уж там, испугался! Не каждый день такое увидишь. Словом, Тим, спасибо, что рядом был. Я без тебя не справился бы. А когда ты рядом, ничего не страшно. А потом Лёшка его обнял, и Тимур замер от неожиданности, чувствуя, какой тот горячий, и не просто по-дружески по плечам похлопал, а обхватил обеими руками и прижался, как в детстве, в детдоме, когда в убежище налет пережидали. Вся злость тут же схлынула, Тимур обнял в ответ. — Да чего ты, Леш. Друзья же. Тот вскинул голову, всмотрелся в лицо Тимура пристальным ищущим взглядом: — Ты со мной, да, Тим? Просто… Эти дружки твои в гараже. Музыкант еще какой-то. Но ты же со мной? Ты — мой?! Внутри засаднило, словно прошлись грубо по свежей ране, но Тимур отбросил неприятное неправильное чувство: — Ты чего, эрмин? Конечно, я с тобой, всегда с тобой, — скорее почувствовал, чем услышал долгий дрожащий выдох, и Лешка прижался теснее, крепче обнимая, так, что не вырвешься. — Со мной, — проговорил шепотом. — Только со мной. Тимур погладил напряженную спину, плечи, потом провел ладонью по взмокшей шее, поерошил ласково волосы на затылке. — Леш, что происходит? Ты сам не свой. У тебя в этом Бригадмиле твоем что-то? Ты скажи, поделись, вместе всё решим, ты ж мне как брат… Лешка вдруг вскинулся, больно толкнул в грудь — Тимур отлетел к стене, ударился спиной так, что зубы клацнули. — Леш, — он даже возмутиться не успел, но тот уже навис над ним, ухватил за галстук, натягивая словно поводок. — Леша?.. — горло сжалось, слова не выдавить. — Да что ты заладил: брат, брат, — синий бешеный взгляд совсем близко и горячее дыхание на коже, Тимур хотел было возмутиться и спросить, что случилось, но не стал. Почему-то казалось, что вопрос этот будет фальшивым, ненужным, потому что в глубине души, глубоко-глубоко внутри, он давно догадывался, что к чему, просто боялся, не хотел дать имя этому неназываемому. Только не сейчас, когда жизнь наконец наладилась, когда все просто, все понятно. А если… если он назовёт то, что видит в злых, отчаянных Лешкиных глазах, простая и понятная жизнь станет непроходимым лабиринтом. — Леша, — повторил он уже почти умоляюще, и тот вдруг издав невнятный звук, оттолкнул его, развернулся и быстрыми шагами пошел прочь. Тимур подцепил скользкую галстучную петлю, содрал с шеи и смог наконец вдохнуть. Перед глазами все плыло. Он еще постоял так в темноте, потом скомкал галстук, сунул в карман и побрел к себе. Понедельники Тимур любил. Особенно утро. Когда встаешь свежий, словно бы обновленный, по радио громко, звонко приветствует диктор, в окошко легкий ветерок. И чувствуешь себя новым человеком. Любил за ощущение свежести и бодрости, чистоты. Да просто жить хорошо! Война пять лет как закончилась. Из детдома вышли. На работу приняли не абы куда, а в знаменитый на весь СССР «Серп и молот». И отдельную комнату выделили не на задворках, а в красивом старинном доме. И с соседями повезло: ни ссор, ни ругани у них в квартире никогда не было. С кем ругаться-то? В соседях был весельчак Санек, немногим старше самого Тимура, и Владлен Игоревич, фронтовик, которого Тимур уважал безмерно. Как-никак герой, танкист и шрамы боевые есть, и награды. Но день сегодня не задался, муторный был день, неспокойный. С утра на душе было пасмурно, да и проснулся он с тяжелой гудящей головой, снилось что-то тяжелое и душное, а что — вспомнить не мог. Зарядка и душ не помогли, в голову лезли дурные мысли: и странное поведение Лешки, и вспомнилось обиженное лицо Людочки, как она убегала. Их полный недомолвок разговор. Тимур хмуро смотрел на приколотую над кроватью огромную, почти во всю стену, карту Союза, размеченную цветными карандашами. Это он выделял маршруты, по которым ездили дальнобойщики, и мечтал, что однажды и он вот так поедет. Обычно такие мысли наполняли радостным нетерпением, представлялись далёкие, не виданные ещё дороги, города, но не сегодня. — Что-то ты бледноват? Полечиться хочешь? — из кухни ему подмигивал заговорщицки Санек, сосед. — Тебя что, жизнь совсем ничему не учит? — хмуро спросил Тимур, — забыл уже, что ребятам на собрании обещал? Санек ухмыляться перестал: — Так я ни-ни! Ни капли больше! Осознал я все! Встал, так сказать, на путь исправления, тебе просто по-товарищески предложил. — Ну-ну. В ответ Санек скривил губы: — Да ну тебя! Мне вон Ляльку в садик вести! Лялька, младшая Санькина сестра, уже стояла в коридоре, на голове ее непонятно каким образом держался огромный, криво повязанный бант. Санек — головная боль их бригады, из-за него план сдать не могли уже третий месяц, то запьет, то опоздает. Уж и так с ним беседовали, и эдак. Вообще-то он был неплохим парнем, а после смерти родителей, как мог заботился о пятилетней сестре Ляльке, водил ее в сад, на пятидневку отдать ни в какую не соглашался, Лялька сильно скучала по маме с папой и начинала рыдать, даже если ее не забрать вовремя. Тимур иногда приглядывал за малой, ему не трудно было. — Так чего случилось? — Санёк закрыл Ляльке ушки ладонями и, понизив голос до шепота, спросил, — Говорят вчера в Сокольниках этот… труп нашли? Правда, что ли? — Труп? — это в кухню вошел Владлен Игоревич. — Это что ж вы с утра обсуждаете, молодые люди? Кино детективное? Ни обсуждать, ни вспоминать вчерашнее не хотелось. — Милиция разберётся, — буркнул Тимур. — Вы-то как, Владлен Игоревич? Может, помочь чем? У соседа частенько болели зажившие вроде ранения, так что он даже на несколько дней отправлялся в больницу, как он объяснял, подлечиться. Вот и предыдущую неделю его не было дома. — У меня все прекрасно, Тимур! — сосед и впрямь выглядел посвежевшим, помолодевшим. — Есть ещё порох! — он тихонько засмеялся. — Ну вы обращайтесь, если что, мне ж несложно, — и Тимур пошел к двери, о завтраке и думать не хотелось. — О! Тамерлан! А забери сегодня Ляльку из садика? Все равно ж по пути, — оживился Санек. Тимур хотел было отказаться, но посмотрел на хлопающую ресницами Ляльку, прижимающую к груди косорыленького медвежонка, и кивнул. — Лады. — Вот! Ляля, за тобой сегодня дядя Тимур придет! Ты погоди, Тимур, — Санёк нырнул в свою комнату, и тут же вышел, держа в руках гитару. — Шурка говорил, ты играть хочешь. Держи! Тебе! Отдать еще когда хотел, да всё забываю! Это отцовская, лежит вот без дела. В скупку снести рука не поднимается, так что забирай! И давай к нам, в ДК заводской! Тимур не знал, что сказать, он осторожно взял гитару, провел ладонью по словно бы янтарному боку, несмело тронул струну, и она сразу отозвалась глубоко и мелодично. — Спасибо! Только, Сань. Я ж не умею, — а внутри неудержимо разливалось тепло, разгоняющее пасмурную хмарь этого утра. Он снова ущипнул струны, удобно и правильно лёгшей в руки гитары, бережно провел по ним пальцами. — Ой да ладно, чего там уметь! У меня батя консерваторию не заканчивал, а знаешь как играл? Душа пела! — Санёк улыбался довольный. — Тут главное, чтобы человек был хороший, стоящий. Тимур все никак не мог выпустить из рук гитару, так она удобно, словно бы привычно легла, так ощущалась в ладонях. Даже жаль было немного, что на работу пора. На завод в гараж шли вместе с Саньком, тот все рассказывал, как отец его здорово играл, и что у Тимура обязательно все получится. Перед тем как разойтись к своим машинам, Тимур не выдержал, схватил его за руку, тряхнул от души: — Спасибо! Вот знаешь, ты ж мне мечту почти исполнил! Санёк рассмеялся, а потом протянул руку и взъерошил Тимуру волосы: — Да не за что! Хороший ты парень, Тимур и… — чем он хорош, Тимур услышать не успел, потому что руку от него Санёк отдернул, словно обжегся. — Доброе утро, — Лешка, уже одетый в шоферскую куртку, стоял, глядя на них и улыбаясь так доброжелательно, что у Тимура почему-то свело живот. — Мечту исполнил? Это какую же? — Так это… — на Санька вдруг напал приступ кашля, который всё никак не заканчивался, но Лешка терпеливо ждал. — Мне подарили гитару, — сказал Тимур, — и пригласили в ансамбль. В ДК, я тебе говорил. — Говорил, — на Тимура Алексей не смотрел, разглядывал побагровевшего Санька, который всё кашлял и только руками разводил, мол, простите, ничего не могу сказать. — Значит, выбрал, да, Тимур? — Леш… Просто Бригадмил не по мне, понимаешь? — Я понимаю, — так и не взглянув на Тимура, Лешка развернулся: — Путевые листы получайте. Пора уже. — Нда. Нехорошо как-то, — пробормотал Санек, по-кроличьи передергивая плечами. — Нехорошо. — Что нехорошо? — Тимур потер виски. — Да все знают, что дружок твой, он же как коршун тебя стережет, — Санек моргнул и затараторил, словно оправдываясь. — Ну я в том смысле, что вы же всегда вместе. Ну как… как эти. Ну с детдома вместе? И на завод вместе? Я ж только в этом смысле. — Хорошо все, — Тимур хлопнул по плечу запутавшегося в словах Санька и пошел за путевыми листами. Дни шли своим чередом. Про нечаянно услышанный разговор, как и про отказ идти в Бригадмил, Лешка не вспоминал. А Тимур с гитарой не расставался, возил в грузовичке, каждую свободную минуту пытался наигрывать самые простенькие мелодии. Получалось не особо хорошо, так что Тимур старался, чтоб никто, а особенно Лешка, его потуг не услышал. — Тимур, ты чего опять в столовой не был, — в гараже у машины Лешка ухватил его за локоть. — Ты ж рейсы вовремя прокатываешь. Я по путевым проверял. — Проверял? Зачем? — Если во время укладываешься, то где пропадаешь? — отвечать Лешка не собирался, локоть не выпускал, и Тимур сдался. — Да я… в музыкальной комнате. Там с гитарой стараюсь, Санек обещал помочь, но только в выходной, — он почувствовал, как загорелись уши и ждал уже шуточек про Квартет, но Лешка только хмыкнул, и протянул ему завернутую в «Вечерку» булку и бутылку кефира. — Поешь, обед же пропустил. А на другой день перед рейсами Тимур увидел у себя в кабине потрепанную книжку «Самоучитель игры на гитаре». В ответ на Тимуровское спасибо, Лешка только плечами пожал: — Если хочешь, учись. Ты умный, сам разберешься, без доморощенных учителей. — Ты про Санька? Да хороший он парень, осознал все. У Тимура с души будто булыжник скатился, он осторожно полистал пожелтевшие странички, потом не удержавшись, обнял Лёшку, думая, что ну хороший же он парень! И его лучший друг! И всё Лёшка понимает, не зря же они с детдома вместе. А когда приехал с последнего рейса, сразу понял — что-то случилось. В гараже стоял гул, никто не спешил по своим делам. У своей машины, в окружении остальных водителей, стоял бледный растерянный Санек, что-то горячо доказывающий. — Да не пью я! Говорил же! Ни капли в рот не беру, осознал я все. Я ж вам всем слово дал! Тимур протолкался вперёд, спросил, в чем дело. — Да говорят, что кто-то написал, мол, Санек за старое взялся. Что в машине у него припрятано того-самое. — Анонимку, что ли, накатали? — не понял Тимур. — Не анонимку, а просто вовремя просигнализировал неравнодушный человек. Тимур только поморщился: неравнодушный — так подойди и в лицо человеку скажи, а так. Как шакалы… не по-мужски это. — Если тебе скрывать от товарищей нечего — показывай! — Лешка скрестил руки на груди. — Да пожалуйста! — взбешенный Санек распахнул дверцу кабины. — Сказал, что все — значит все! Завязал! Он в ярости стянул с сиденья шоферскую куртку, тряхнул ее. — Вот! Смотрите! Рывком достал старый холщовый вещь-мешок и швырнул на бетонный пол гаража. Раздался звон разбитого стекла. — Так. — Лешка подошел, присел на корточки, развязал туго затянутые ремни тесемки и поморщился. Потом перевернул мешок, на пол выпала разбитая бутылка «Столичной». Кто охнул, кто-то выругался. — Это что? — глупо спросил Санек. — Это наше обманутое доверие твоих товарищей! — Лешка выпрямился, брезгливо отпихнул носком ботинка бутылку. — Это не мое! Не мое! Гадом буду! — побледневший Санек, задыхаясь, рванул ворот рубахи. — Вот только театральщины не надо, — поморщился Лешка и посмотрел на Тимура. — Вот видишь — явственно читалось в его взгляде, — Я тебе говорил. Санек еще пытался что-то доказать, метался от одного к другому, но его не слушали, отворачивались, отводя взгляды. На товарищеский суд Санек пришел беззаботной походочкой: руки в карманы, кепка лихо на одно ухо задвинута. Даже когда все по очереди вставали и говорили накипевшее, резали правду-матку в глаза, не щадя и не жалея, точно не правдивые слова ему говорили, а швыряли камни, и каждый летел в цель, глаз Санёк не опустил. Повторял упрямо, что пить бросил, что бутылка не его и знать он не знает, откуда она взялась. — Ну а ты что скажешь? — Тимур не сразу понял, что Лёшка обращается к нему, откашлялся, встал, сминая ставшими вдруг деревянными пальцами кепку. — Не дело отмалчиваться. И потом, вы живёте в одной квартире. Есть что сказать? Сказать что было, конечно, и как Санька дышал перегаром по утрам, и как на общей кухне засиживался с дружками, и как на смену опаздывал. Но было ведь и другое! В последний месяц он и впрямь в рот и капли не брал, и о Ляльке заботился всегда. Лёшка выжидательно смотрел, чуть склонив голову набок, с таким же выражением лица он ждал, пока Тимур сделает свой ход, когда они засиживались над шахматной доской. И всегда досадливо хмурил брови, если Тимур ошибался. — Да что говорить. Все уже сказали, повторяться не буду, — добивать Санька не хотелось. — Ну раз ты свой товарищеский долг выполнить не хочешь, я скажу и повторяться тоже не стану. — И Лешка повернулся к Саньку. — Ты, Александр, упрямишься, даже сейчас, перед лицом своих товарищей не хочешь признать ошибки… — Не мое это!!! — сипло выкрикнул Санек. — Не старайся, не признаю! — Человек ты, судя по всему, пропащий, — ровным голосом, словно его не перебивали, продолжил Лешка, — свою жизнь уже загубил, но еще одну мы тебе испортить не дадим. Санек дернулся, словно ужаленный, посмотрел неверяще, а Тимур не понял сначала, о какой второй жизни речь. — Сестру твою, Елену, согласен взять к себе детский дом имени Надежды Крупской. Я договорился. Повисла ошеломлённая тишина, все вдруг вышло за рамки привычных собраний: поругали-пожурили, выслушали обещание исправиться — разошлись. — Ляльку? В детдом сдать? — Елену, — поправил Лёшка, и на лице его было выражение доброжелательного сочувствия. — Ей там будет лучше. Воспитают из нее правильного советского человека. Я сам в этом детдоме рос. — Ляльку? В детдом? Вы чего? Товарищи? Ребята? Как же — в детдом? Она ж только-только к садику привыкла, реветь перестала? Нельзя ее туда! Нельзя! Вот теперь остатки напускной бравады с него слетели полностью и это был просто Санек — беспутный и жалкий, в старой потрепанной кепке и слишком больших штанах, пузырями вздувшихся на коленях. — Я обещаю ребята! Больше ни-ни! Ни капли в рот! На работе буду как штык! Зуб даю! Тимур отвел взгляд, смотреть на унижения Санька было неловко и неприятно. — Обещаниям твоим верить нельзя, сколько раз ты ребят обманывал? — Лешка говорил спокойно, даже как-то лениво, растягивая слова. «Да ему нравится, что ли?» — мысль была дикая, но Тимур никак не мог от неё избавиться. Лёшка теперь стоял, прислонившись плечом к трибуне, взгляда от Санька не отводил, будто впитывал и его унижение, и то, какой теперь Санек раздавленный, и как он просит. Тимур не выдержал, вскочил: — Я считаю… — в горле словно что-то мешало, царапало, надо было возмутиться, крикнуть, что нельзя, нельзя же так бесчеловечно, нельзя родных разлучать! — Решил все-таки высказаться? — Лешка чуть приподнял брови, прищурился насмешливо, смотрел на Тимура, словно подначивал: ну давай, попробуй, вступись за своего дружка! Правда веришь, что у тебя получиться? И вместо праведного справедливого гнева упрека получилось унизительное просящее: — Я считаю, надо дать шанс. Надо. Мы же товарищи, — к щекам прилила кровь, он с силой стиснул кулаки. — Я прошу дать ещё один шанс, последний, — слова царапали горло, но в бесстрастном, словно из мрамора выточенном лице, что-то дрогнуло, уголки губ приподнялись в одобрительной полуулыбке — вот видишь, — словно бы сказали ему, — видишь? — Этот вопрос мы решим все вместе. Товарищеским голосованием. Санька ребята, конечно, пожалели, хоть и не единогласно, но шанс ему дали. Потом долго еще не расходились, споря, обсуждая, как теперь за Саньком надо приглядывать, и что, наверное, надо его больше к общественной работе привлекать и что-то еще несомненно важное, но Тимур не слушал. Он сидел, чувствуя, как в висках стучит все громче, а щеки все горят, и никак не мог понять, что произошло сейчас и не почудился ли ему этот странный молчаливый диалог. Наконец он не выдержал, подскочил со стула, отмахнулся от кого-то, прошел по знакомому коридору, все быстрее и быстрее, в такт колотящемуся о ребра сердцу. В уборную он ворвался так, что дверь с грохотом ударилась о стену и замер. Лешка стоял возле умывальника, набирал полные пригоршни воды, плескал в лицо и снова, и снова, вода стекала по лицу и по шее, на грудь, уже замочила рубашку, волосы. Но он словно и не замечал этого. На грохот вздрогнул, вскинул голову. Светлые, почти серебристые волосы, черные сжатые ресницы, и алеющие скулы, это было так нестерпимо, так ярко… «Грациозный красивый хищник» — всплыл в голове бессвязный обрывок мысли из забытого прошлого. Тимур остановился. — Леш. Ты что творишь? Ты… — договорить не успел, Лешка вдруг одним слитным скользящим шагом оказался рядом, толкнул в грудь, припирая к стене: — Что творю? — голос ленивый, растягивающий гласные и взгляд тоже ленивый и словно бы сытый. — Что я, по-твоему, творю? Ответ возник в голове сам собой, нелепый и невозможный. Ты меня наказываешь. Тимур еле удержался, чтобы не сжать ладонями виски и не выдавить эту глупость из головы, из мыслей. — Спелся за моей спиной с алкашом этим? С пьяницей? — процедил Лёшка ему в лицо, — Что вы там делали вдвоем? Тимур так удивился, что на автомате продолжил гнуть свое: — Ты зачем Ляльку приплел? Разве ей в детдоме лучше будет? Ты что забыл, как… — Девчонка ни при чём! — выкрикнул Лешка — Это, это всё ты! Не видишь ничего! — он всматривался в лицо Тимура отчаянным ищущим взглядом, и вся злость начала истаивать, уступая место привычной еще с детства нежности. — Лёш, чего ты хочешь? — вырвалось у него, и Тимур не смог остановиться. Все беспокойство, недоумение, все так и не заданные вопросы вырывались из него. — Ты ведешь себя так, словно я тебе принадлежу, словно я твой, бесишься, если я иду куда-то не с тобой, говорю с кем-то, а не с тобой, я не понимаю, ты чего хочешь? Я… я запутался. Я устал. — Последнее Тимур уже выдохнул совсем уж беспомощно. Он еще надеялся, вот сейчас друг засмеется, хлопнет по плечу, скажет что-то безобидное, мол, ты чего надумал? Ну перегнул я, с кем не бывает. Но Лешка не смеялся, смотрел серьёзно, только крылья точеного носа чуть напряглись, словно он дышал его отчаянием, его страхом, его беспомощностью. Стоял близко-близко, так, что Тимур с трудом удержался, чтобы не поежиться под этим новым взглядом, пристальным, изучающим, мог бы — разобрал на винтики. Когда его друг научился смотреть, словно хотел душу вывернуть наизнанку? — Чего я хочу? — Лешка, качнулся ближе, упершись ладонями в стену по обе стороны от лица Тимура, не позволяя ни вывернуться, ни отвернуться, да Тимур и сам не стал, завороженный ищущим отчаянным взглядом и чем-то еще. Чем-то, что электрическими искрами сейчас проскакивало между ними, прошивало все тело, не давало думать. Тимур отчетливо видел и мокрые торчащие стрелочки ресниц, каплю воды, сбегавшую по скуле, бледные узкие губы, кажется, он уже чувствовал их теплое касание, и внутри все сжалось, как перед прыжком с вышки. Шаг — и ухнет в пропасть. — Чего я хочу?.. — сильные пальцы легли на шею, сдавливая, пережимая. — Ты почему подарок мой не носишь? Тимур дернулся было, в бесполезной попытке стукнулся затылком о стенку. — Тшшш… Тих, тих… — шепот на ухо, и тут же ладонь легла под затылок, и хватка на горле сильнее, крепче, и горячие шершавые Лёшкины губы на скуле. Потом на переносице. Касаются мягко-мягко. Как пёрышком погладили, но от этой мягкости слабеют колени, подгибаются, и беспомощными плетьми виснут руки, а внутри все сжимается в ожидании чего-то. И снова хриплый шёпот: — Чего я хочу? — пальцы на затылке собирают волосы в горсть, больно тянут, вынуждая вывернуть шею, словно жертвенному барашку под ножом и… Дверь в уборную с грохотом распахнулась: — Ребят, вы драку что ли затеяли? Вы чего? — стыдное наваждение спало, Тимур яростно мотнул головой, высвобождаясь. — Мы? А мы чего? А, Тимур? — Лёшка, бледный, серьёзный, смотрел на Тимура, видно было, как на виске у него набухла и дрожит голубоватая вена. — Тимур? Чувствуя внутри затухающие искры чего-то сладкого и стыдного, Тимур отчеканил: — А мы ничего! Просто недоразумение! — развернулся и вышел поскорее, чтобы не видеть исказившееся, словно от боли, Лешкино лицо.