Цветок для наёмницы ✨

Сон приходил к Айе не как утешение, а как очередной кошмар. Он всегда начинался одинаково: с запаха горящей степной травы и паленой шерсти. Она снова бежала, ее настигал удар в спину, но боли не было — был только всепоглощающий ужас. Воздух разрывал крики. Она видела, как падает Милана, широким, отчаянным движением заслоняя ее собой, видела сталь, входящую в тело. Видела безразличные глаза западных воительниц. Видела как одна из воительниц, высокая, с лицом, скрытым тенью, медленно, вытерла окровавленный клинок с белок костяной рукояткой о свою штанину. Лезвие хищно блеснуло в отсветах пламени, оставляя на темной коже ржавый, липкий след. Этот жест, его обыденная жестокость, был страшнее самого удара. — Нет! — ее собственный крик вырвал ее из кошмара в реальность душной ночи. Она сидела на своей кровати, вся мокрая от пота, задыхаясь. — Тише, тише, дитя мое… — голос Тальи был якорем в бушующем море безумия. Прохладные руки легли на ее дрожащую спину, мягко притягивая к себе. — Я здесь. Это только сон. Дыши. Айя вцепилась в грубую ткань ночной рубашки женщины, пытаясь найти опору в этом мире. Она слушала ровный, спокойный стук сердца Тальи, пытаясь подстроить под него бешеный ритм своего собственного. — Эти сны не уходят, — произнесла Айя. — Что бы я ни делала, они возвращаются. Она всегда вытирает свой нож. Всегда. — Я перепробовала все отвары, — в голосе травницы звучала редкая, почти отчаянная беспомощность. — Сон-трава, валериана, даже капля макового молока… Твоя боль сидит глубже, чем могут достать мои травы. — Мне поможет только одно, — голос Айи стал тихим и лишенным всяких эмоций. Словно говорила не она, а кто-то другой, выросший в самой темной глубине ее души. — Если я убью их всех. Всех лис. — Айя, месть — это яд, который ты примешь в надежде, что умрет другой. Она не принесет покоя, — устало повторила Талья свою старую истину. Утро не принесло облегчения. Яркий солнечный свет, бьющий в окно, казался жестокой насмешкой после ночного кошмара. Талья, стараясь вернуть мир в привычное русло, протянула Айе небольшой глиняный пузырек. — Отнеси это трактирщице, Мариоле. У нее опять желудок болит. Три капли на стакан воды. Айя молча взяла пузырек. Ее пальцы были холодными, как речная галька. Она вышла на улицу. Деревня просыпалась, но для Айи все звуки были приглушены, а цвета — выбелены. В ее голове все еще стоял отсвет пламени и блеск стали. Трактир «У Последнего Привала» был кипящим котлом жизни. Воздух, густой и тяжелый, был пропитан запахом кислого пива, жареного лука, немытых тел и древесного дыма. Громкий хохот, звон кружек, азартный стук игральных костей по столам — все это сливалось в единый гул. — Госпожа Мариола! Лекарство! — крикнула Айя, пробираясь сквозь толпу к стойке. Из-за стойки выплыла дородная хозяйка, вытирая руки о заляпанный мукой фартук. — Ох, Айя, спасительница! Неси сюда скорее! Айя уже протягивала пузырек, когда ее слух, обостренный годами степной тишины, выхватил из общего гама резкие фразы. Западный диалект. Язык убийц. Сердце пропустило удар, а затем рванулось в бешеном, рваном ритме. Кровь отхлынула от лица. Она медленно, словно во сне, обернулась. И увидела их. За столом в самом темном углу сидели четверо. Женщины в черной походной униформе, на нагрудниках их кирас — вышитая серебряной нитью была лисья морда. Они пили, громко смеялись, перебивая друг друга, хвастаясь недавней стычкой со «степными дикарями». Одна из них, черноволосая, с грубым шрамом, пересекавшим лицо от виска до подбородка, расстегнула верхнюю пряжку кирасы. И Айя увидела на ее поясе нож. Нож с рукоятью из белой, отполированной до блеска кости. Тот самый нож. Мир сузился до этого ножа. Весь шум трактира стих. Остался только гул крови в ушах Айи. Пузырек с лекарством выскользнул из ее онемевших пальцев и с тихим, хрустальным звоном разбился о каменный пол. — Айя! Мое снадобье! — крик трактирщицы вырвал ее из оцепенения. — Простите… — выдавила девочка, чувствуя, как пол уходит из-под ног. — Я… сейчас… принесу новое! Она не помнила, как бежала. Ноги несли ее сами. Дверь дома захлопнулась за ней с оглушительным треском. — Великая Мать, Айя, на тебе лица нет! — Талья бросилась к ней и обнимая. — Там… — шептала Айя, вся дрожа. — Лисы. Та самая. С ножом. — Успокойся, дитя, дыши. Тебе не нужно туда возвращаться. — Айя вырвалась из ее объятий. Ее глаза горели сухим, лихорадочным огнем. — Я убью их, — ее голос был низким и чужим, он шел откуда-то изнутри. — Я убью ее. — Не говори глупостей! Ты отнесла лекарство? — Я… уронила. — Ох, дитя… Хорошо. Сиди здесь. Я сама отнесу. Не выходи из дома. — Нет. — Что «нет»? Айя? — Я сама! — она оттолкнула Талью. Взгляд Айи был взглядом зверя, загнавшего добычу. Она подошла к шкафчику, взяла новый пузырек с желудочным снадобьем. Затем ее рука замерла. Взгляд упал на маленькую, темную склянку без надписи, задвинутую в самый угол. Яд. Талья использовала его в микроскопических дозах для снятия невыносимой боли. Рука Айи, не дрогнув, взяла склянку. Смерть была прохладной и тяжелой на ощупь.

***

В трактире ничего не изменилось. Айя, сжимая в одной руке лекарство, а в другой, спрятанной в складках платья, склянку с ядом и подошла к стойке. — Вот, госпожа Мариола. Простите еще раз. — Смотри мне, вертихвостка, — фыркнула трактирщица, но уже беззлобно. — Садись, отдохни. На, выпей разбавленного виня, вся бледная. Айя кивнула и села за ближайший столик, спиной к стойке, но так, чтобы видеть весь зал. Ее взгляд был прикован к столику западных воительниц. Да, это была она. Те же сапоги, испачканные степной пылью. Та же жестокая ухмылка. Тот же шрам. И тот самый нож. — Эй, хозяйка! Еще вина! — прохрипела черноволосая на общем языке. — Сию минуту, ваша милость! — Мариола наполнила большой глиняный кувшин темным, крепким вином и поставила его на край стойки. — Тесса! Отнеси вино госпожам! — Сейчас! — отозвалась юная служанка, собиравшая грязную посуду с другого стола. Время для Айи замедлилось, растянулось, как вязкий мед. Она видела, как Мариола отворачивается к очагу, как Тесса ставит поднос и медленно тянется к кувшину. Это был ее миг. Бесшумной тенью она поднялась. Одним плавным, отточенным движением она шагнула к стойке, прикрыв собой кувшин. Выхватила из-за пазухи склянку, выдернула пробку. Смертельная жидкость влилась в темное вино. Склянка исчезла в складках платья. Она уже снова сидела за своим столом, делая глоток легкого разбавленного вина, когда Тесса наконец донесла кувшин до стола убийц. Одна из них шлепнула служанку по заду. Та взвизгнула и отскочила под хриплый хохот остальных. Черноволосая щедро наполнила грубые глиняные чаши. — За победы и богатую добычу! — хрипло провозгласила она. — За победы! — подхватили остальные, с грохотом сдвигая чаши. Айя не дышала. Она смотрела. Первой почувствовала неладное сама предводительница. Она осушила почти половину чаши одним глотком, и вдруг ее лицо исказилось. Она закашлялась, потерла грудь. Но кашель не прекращался, он становился глубже, разрывая легкие. Ее глаза широко распахнулись от ужаса и непонимания. Она попыталась встать, но ее тело выгнулось в страшной, неестественной дуге, и она рухнула обратно на скамью, судорожно хватая ртом воздух. У ее соседки из носа и рта хлынула алая, пенистая кровь. Она захлебнулась собственным криком и кровью, и рухнула на пол, дергаясь в конвульсиях. Третья, пытаясь позвать на помощь, извергла из себя фонтан кровавой рвоты и замертво повалилась на пол. Шум в трактире оборвался. Наступила оглушительная тишина. Кто-то вскрикнул. Кто-то опрокинул скамью. Черноволосая воительница, была все еще живая. Из ее рта текла кровь, окрашивая зубы и подбородок в багровый цвет. Она хотела что-то сказать, но из горла вырвался лишь клокочущий хрип. Ее тело еще несколько секунд мелко и страшно билось, а затем замерло, уставившись в потолок остекленевшими глазами. В наступившей гробовой тишине был слышен лишь треск поленьев в очаге. Айя поднялась и медленно, не отрывая взгляда от своей жертвы, подошла к ней. Она присела на корточки, так, чтобы ее лицо было совсем рядом с лицом умирающей. — За Санию, — прошептала она на западном диалекте, четко и холодно. — За Милану. За маму. За мое племя. В глазах воительницы мелькнула последняя искра осознания и ужас. — Ты… — прохрипела она, и из ее горла вырвался кровавый пузырь. — Я — дочь степи, — ответила Айя уже на языке своего народа. К ней подбежала Мариола, белая, как полотно. — Айя! Дитя! О, Великая Мать! Не подходи, милая! Ты им не поможешь… Это сильный яд… Она обняла Айю, пытаясь оттащить ее от страшного зрелища. Айя позволила себя обнять, уткнулась лицом в плечо трактирщицы. Но ее взгляд был прикован к телу убийцы ее сестры. И на ее губах, скрытых от всех, играла тонкая, ледяная, нечеловеческая улыбка. Улыбка свершившегося мщения, что пахнет кровью, беленой и холодным пеплом сожженной степи.