Погоня за тенью.

Воздух застрял где-то в сдавленном горле Юлиана, превратившись в бесполезный комок. Только что царившая внутри него леденящая пустота – внезапная, ошеломляющая после мучительной наполненности – сменилась новым витком страха, чистого и первобытного, леденящего душу. В огромном, безжалостном зеркале он видел, как последний, призрачный рубеж обороны между Виталием и его собственной, абсолютной, животной уязвимостью рухнул без следа. Он видел отражение своего собственного обнаженного, согнутого тела, выставленного напоказ, позорно открытого – и теперь оно встречалось в стекле с обнаженной, подавляющей мощью Виталия. Контраст был не просто унизительным – он был уничтожающим. Юлиан лежал распластанный на холодном паркете, трясущийся мелкой, неконтролируемой дрожью, словно пойманный на морозе зверек. Его кожа, бледная и влажная от пота, слез и смазки, казалась грязной, запятнанной самим фактом его существования в этом положении. Над ним же, подобно грозному монолиту, вырубленному из гранита непреклонной воли, возвышался Виталий. Он был не просто человеком – он был воплощением неотвратимой силы, стихией, готовой обрушиться и стереть в порошок последние крупицы сопротивления. Это внезапное прекращение подготовки, эта леденящая пустота внутри, а теперь… это новое приближение… Это было не просто продолжение насилия. Это был новый, изощренный акт демонстрации абсолютной власти. Виталий наглядно показал: он не просто может войти. Он может выйти. Может оставить после себя пугающую, оскорбительную пустоту. Может заставить ждать, трепетать на краю, чувствуя себя брошенным и еще более уязвимым. И может вернуться во всей своей обнаженной, устрашающей мощи, когда он, и только он, того пожелает. Юлиан понял это с ледяной, пронзительной ясностью, от которой сжималось сердце. Он был не просто объектом использования. Был сценой, низкой, грязной подмосткой, а Виталий – единственным режиссером, сценаристом и главным действующим лицом этого унизительного, жестокого спектакля. И финал… финал еще не был сыгран, он только начинался, обещая быть куда более страшным, чем все предыдущие акты. Тишина, натянутая как струна, внезапно сгустилась, повиснув в воздухе густым, тягучим сиропом. Ее нарушал лишь потрескивающий шепот умирающих углей в камине да прерывистое, хрипящее дыхание Юлиана, больше похожее на всхлипы. Он лежал, пригвожденный к ледяной глади паркета не только весом собственного тела, но и всепоглощающим позором позы, усиленным всевидящим оком зеркала. Его полная нагота подчеркивала каждую линию уязвимости, каждый мускул мелко, неумолимо дрожал – от холода, от остатков напряжения, от невыносимого ожидания. В отражении стекла застыло его собственное изображение: согнутое, податливое тело; вытянутая, напряженная шея с пульсирующей веной; лицо, залитое слезами и искаженное гримасой, где смешались последние отблески ожидания и чисто животный, слепящий страх. А за этим жалким отражением, нависая темной, грозовой тучей, заполняя собой все пространство зеркала, стоял Виталий. Обнаженный. Мощный. Абсолютный в своей силе, его тень в стекле, огромная и безликая, поглощала отражение Юлиана целиком, как космическая бездна поглощает ничтожную песчинку. Юлиан, не в силах оторваться от зеркального кошмара, видел, как в отражении рука Виталия медленно, почти небрежно скользнула вниз, к своему возбуждению. Увидел, как пальцы – сильные, уверенные, с четко очерченными сухожилиями – взяли в мертвую хватку его твердый, готовый, устрашающе внушительный член у самого основания. Увидел, как Виталий, с хирургической точностью, направил темную, влажно блестящую головку. Туда. Прямо к нему, к самому центру его растянутой, жгучей, невероятно уязвимой плоти. — Смотри, — прозвучал голос Виталия прямо над его ухом, низкий, вибрирующий, без малейших колебаний, как удар бронзового гонга, разрывающий тягучую тишину. — Смотри, как рождается твое окончательное падение. И Юлиан не мог ослушаться. Зеркало держало его взгляд в стальных тисках, заставляя быть свидетелем собственной казни в мельчайших деталях. Он видел, как та самая темная, влажная, отполированная до блеска головка Виталия с ледяной, методичной неотвратимостью коснулась его самого сокровенного, самого уязвимого места. Той самой растянутой, воспаленной, невероятно чувствительной плоти, которую только что так тщательно готовили, насиловали пальцы. Прикосновение было двойным ударом: холодным от обильной смазки – и обжигающе реальным, физическим, проникающим сквозь все барьеры сознания. — Дыши, — скомандовал Виталий, его голос сохранял пугающую спокойную ровность, почти отстраненную, как будто он инструктировал пациента. — Глубоко, вдохни неизбежность. Юлиан попытался. Сквозь соленую пелену слез, сквозь пронзающую боль, сквозь панический, удушающий стыд – и от происходящего, и от собственного отражения в безжалостном стекле. От вида себя – согбенного, пронзенного, с лицом, на котором навсегда стерлись черты достоинства, осталась лишь маска абсолютного поражения. Он пытался вдохнуть. Глубоко, выдохнуть, еще раз. Воздух рвался в сжатое горло узкими, обжигающими струйками. Мускулы, затянутые тетивой до болезненной дрожи, начали понемногу, с мучительной неохотой, поддаваться под неумолимым напором. Внутреннее кольцо сопротивления ослабевало, миллиметр за унизительным миллиметром. Острая, режущая боль не исчезла, но ее жало притупилось, растворившись в глубоком, давящем, всепроникающем жжении – фоне, на котором теперь выделялась сама вещность вторжения. Ледяная пустота, только что терзавшая его изнутри, отступала, подавленная частичным, но неоспоримым, физически осязаемым присутствием Виталия внутри него. — Видишь? — Голос Виталия, тихий и спокойный, прозвучал прямо над его ухом, горячее дыхание ласкало влажную кожу шеи Юлиана, создавая жуткий контраст с происходящим. — Принимает, адаптируется, его бедра, мощные и влажные, совершили едва уловимое движение вперед – микроскопический, но невероятно значимый толчок. Юлиан вскрикнул, коротко и надрывно, захлебнувшись новой волной ощущений – давления, растяжения, жгучей реальности заполнения. — Тело... куда мудрее. Оно знает... что борьба... тщетна, Виталий сделал паузу, его пальцы, лежащие на бедрах Юлиана, чуть сжали хватку, утверждая власть. — Что единственный путь... принять. Его голос стал мягче, но от этого не менее повелительным: — Прими. Юлиан сжал веки, ощущая, как предательская влага снова застилает взгляд. Он принимал, его тело, этот предатель, этот перебежчик, вопреки яростному протесту разума, вопреки всесжигающему стыду, начало адаптироваться к чужеродному клину, наполовину вонзившемуся в его суть. К его чудовищной толщине, к животному жару, к пульсации, которая казалась отголоском чужого сердца в его сокровенной глубине. Он чувствовал, как внутренние мышцы, изможденные долгой, безнадежной борьбой, начали нехотя, с постыдной покорностью расслабляться вокруг насильника. Как острая боль отступала, уступая место странному, давящему, почти невыносимому ощущению... наполненности, унизительного привыкания, сдавливающего, окончательного примирения с неизбежным. Он открыл глаза. В зеркале его лицо все так же было искажено гримасой страдания, но в глубине огромных, потерянных глаз, сквозь пленку страха и всепоглощающего стыда, проступило нечто новое, леденящее душу своей безропотностью. Оцепенение разбитого существа? Полное истощение воли, выжженной дотла? Или... немое признание? Признание неотвратимости своей участи, согласие быть сосудом для чужой воли? Его взгляд, скользнув вниз, зафиксировал Виталия – сосредоточенное, как у хирурга за работой, бесстрастное лицо; мощную грудную клетку, ритмично вздымающуюся в ровном, контролируемом дыхании; его руки, лежащие на его, Юлиана, бедрах – не как на человеке, а словно на рукоятях сложного, жестокого инструмента, который он вот-вот пустит в ход. А затем взгляд Юлиана вернулся к собственному отражению – сломленному, лишенному последних следов гордости, частично... смирившемуся с тем, что вошло в него по воле другого. Отражение говорило: я принадлежу. Юлиан замер. Внутри него воцарилась гробовая тишина рухнувших баррикад. Больше не осталось сил бороться с плотью, уже предательски начавшей принимать захватчика. Не было сил даже на стон – горло перехватила невидимая удавка. Лишь тихий, сдавленный звук, похожий на последний выдох, вырвался сквозь стиснутые зубы, когда он ощутил внутри новый, микроскопический сдвиг – предвестие падения. Готов ли он? Вопрос раскаленной иглой вошел в мозг, нет, никогда. Ни за что. Но его тело – его преданное, сломленное, окончательно покорившееся тело – уже отвечало за него. Мышцы таза, лишь начавшие обретать жалкое подобие расслабления, вновь дрогнули. Но это был уже не порыв изгнать, не судорожное сопротивление. Это был трепет иного рода – постыдное, унизительное ожидание продолжения насилия. Ожидание финала, который Виталий так искусно оттягивал, но не отменил ни на миг. Наполовину вошедший член был не концом пытки, а лишь ее новой, изощренной фазой. Преддверием бездны. Паузой, затаившей дыхание перед последним, необратимым погружением. И Юлиан, глядя в зеркало на свое покорное, залитое слезами отражение, с ледяной ясностью осознавал: он падет. Беззвучно, без тени прежнего сопротивления. Приняв все – всю боль, весь позор, всю полноту чужой воли – что Виталий вложит в него. Тишина комнаты взорвалась. Не пронзительным криком, не душераздирающим стоном. Ее разорвали на клочья иные, непристойно властные звуки. Гулкие, мокрые шлепки – плоти о плоть, о камень паркета? – мерные, как удары похоронного колокола. Прерывистые, захлебывающиеся всхлипы, вырывавшиеся из его собственной груди вопреки воле. И над самым ухом – тяжелое, хриплое, животное дыхание Виталия, каждым выдохом отмечающее акт обладания. Юлиан был разбит, разбит не просто физически – разбита сама его суть. Его тело, еще минуту назад сведенное судорогой мучительного ожидания и острой боли от наполовину вошедшего члена, теперь было парализовано, сковано не страхом, а новым, всепоглощающим ощущением: Движением, ритмичным, неумолимым, вытесняющим все мысли, все чувства, кроме осознания этого грубого вторжения, этого механического акта окончательного присвоения. Каждый толчок, каждый возврат – был актом утверждения власти Виталия и стирания Юлиана. — Н-ннет… — сорвалось с его губ хриплым, надтреснутым шепотом, больше рефлексом затравленного животного, чем осознанным бунтом. Он судорожно зажмурился, вжимаясь лбом в ледяную, неумолимую гладь паркета, пытаясь укрыться в физическом дискомфорте от невыносимой реальности. Бежать от безжалостного зеркала, от чудовищного вторжения, от собственного отражения – немого свидетеля его окончательной капитуляции. Но зеркало, этот беспристрастный судия, не давало пощады. Оно приковывало его внутренний взгляд, насильно раскрывая веки сознания, показывая все в мельчайших, унизительных деталях: Его согбенную спину, выгнутую в неестественную, жалкую дугу – настоящую арку позора; его ягодицы, предательски обхватывающие мощные, влажные от пота бедра Виталия, словно ища опоры в самом источнике муки; его собственное лицо, искаженное гримасой, в которой сплелись воедино острая, режущая боль, всепоглощающий стыд и невероятное, унизительное напряжение каждой мышцы, ожидающей следующего удара. И удар пришел. Но не тот, которого ждал Юлиан, не тот, к чему его тело инстинктивно готовилось, напрягаясь для принятия грубой силы. Виталий не рвал его на части. Не вгонял себя резкими, жестокими толчками. Он… двигался. Медленно. Невероятно, мучительно, изощренно медленно. Первый толчок был едва различим – лишь микроскопическое, почти призрачное смещение глубоко внутри, сопровождаемое долгим, горячим выдохом Виталия прямо ему в затылок, словно веяние ада. Затем – плавный, выверенный, неумолимый отход. Член, жаркий, невероятно толстый и живой, скользил назад по воспаленным, невероятно чувствительным стенкам, почти выходя целиком, оставляя после себя не облегчение, а леденящую, оскорбительную пустоту и жгучую, гипертрофированную чувствительность только что растянутых, насильно открытых тканей. Это была пытка осознанием, пытка абсолютным контролем над каждым микрометром его пространства. — А-ахх!.. — Вскрик, больше похожий на стон закалываемого, вырвался из груди Юлиана. Он вздрогнул всем телом, пальцы судорожно впились в лак паркета, оставляя белые царапины последнего отчаяния. Эта внезапная, леденящая пустота… Она была невыносимее самой наполненности. Она была оскорблением, демонстрацией того, что его можно не только взять, но и бросить, оставить в состоянии мучительной, унизительной незавершенности. И эта жгучая, обостренная до нестерпимости чувствительность, оставленная скольжением члена… она заставляла каждую клеточку внутри сжиматься в мучительном, постыдном ожидании возвращения насильника. Тепло, внезапное, влажное, шершавое тепло прижалось к оголенной коже его шеи, чуть ниже линии растрепанных, потных волос. Язык, язык Виталия, не укус, не яростное всасывание плоти. Он… провел, один единственный раз, медленно, невероятно медленно. От выступающего позвонка у основания шеи вверх, по напряженному сухожилию, к самому затылку. Чувствительная, кожа вспыхнула под этим неожиданным прикосновением, словно опаленная, посылая разряд чистейшего электричества вдоль всего позвоночника, вниз к копчику и выше – к затылку. Юлиан невольно, предательски выгнулся сильнее, глубже, отчаяннее насаживаясь на медленно, неумолимо движущийся внутри него клинок чужой плоти. Его собственный стон смешался со скрипом паркета под его пальцами. — Мм-фф… —Вырвалось у него, звук, которого он сам не ожидал – не стон боли, не крик протеста, а нечто сдавленное, растерянное, почти… вопросительное. Звук существа, застигнутого врасплох собственной реакцией. Виталий ответил низким, довольным гулом, зародившимся где-то в глубине его мощной груди. Вибрация прошла сквозь спину Юлиана, отозвавшись странным эхом в его собственных костях. Язык повторил движение, еще медленнее, настойчивее, целенаправленнее, оставив за собой горячий, влажный, липкий след, будто дорожку кислоты на коже. Потом… губы. Они не поцеловали, не прикоснулись нежно, они прижались к тому месту, где только что был язык. Твердо, тепло, влажно, утверждающе, и снова язык – уже не линия, а медленное, исследующее, почти ласкающее круговое движение вокруг только что отмеченного места. Юлиан почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом, будто от статического разряда. Как мурашки, холодные и горячие одновременно, побежали по плечам, по лопаткам. Как его дыхание, еще мгновение назад прерывистое, хриплое, полное паники, вдруг… выровнялось. Углубилось. Стало ровным, глубоким, наполняя легкие воздухом, который вдруг перестал жечь. Предательски спокойным. — Так… лучше… — прошептал Виталий прямо в нагретую кожу его шеи, его губы скользнули чуть ниже, к следующему позвонку, оставляя мокрый след. — Гораздо… спокойнее. Его бедра продолжали свой размеренный, неумолимый ритм: плавный, выверенный вход – чуть глубже, чем в прошлый раз, растягивая, но уже не разрывая; плавный, контролируемый выход – почти до самого края, оставляя леденящую пустоту. Боль, та острая, режущая знакомца первых мгновений, отступала, растворяясь в странном, глубоком, всепроникающем давлении… и в нарастающем, коварном тепле. Тепле, которое разливалось из самого эпицентра вторжения, растекаясь по низу живота, заполняя бедра, согревая изнутри. И тогда – рука. Грубая, сильная рука Виталия, которая до этого покоилась на его бедре как якорь или сжимала талию словно тисками, вдруг ожила. Она скользнула вперед, под его согнутым, дрожащим от напряжения телом. Прошла по вздрагивающему от каждого вдоха животу. Вниз. К самому запретному, Юлиан замер, леденея от ужаса предчувствия нового, изощренного унижения, сердце колотилось, как птица в клетке. Но рука обошла его сжавшиеся яички, проигнорировала напряженное основание его собственного члена. Большой, шершавый палец нашел цель – головку. Влажную, пульсирующую, невероятно чувствительную от долгого вынужденного возбуждения и адреналина страха. И… коснулся, не хваткой, не грубо, легко, почти нежно. Кончиком пальца провел по узкой, пылающей щели сверху вниз. — А-а-ххх!.. — Юлиан дернулся всем телом, как от удара высоковольтного тока. Звук сорвался высокий, дикий, нечеловеческий, разорвав тишину. Удовольствие. Чистое, острое, как лезвие, оглушительное удовольствие пронзило его насквозь, смешавшись с остатками стыда и глубокой болью-давлением от движения Виталия внутри. Его бедра, предатели, сами рванулись вперед, навстречу этому губительному пальцу, глубже, отчаяннее насаживаясь на член мучителя. Зеркало безжалостно показало ему его собственные глаза – дико распахнутые, потерянные, его губы – разомкнутые на немом, застывшем крике экстаза и ужаса. — Чувствительный… — констатировал Виталий, его голос был густым, темным, как неочищенный мед, пропитанным его собственным нарастающим возбуждением. Его палец повторил движение – то же нежное, исследующее скольжение по гиперчувствительному желобку. Одновременно его бедра совершили чуть более сильный, властный толчок внутрь, достигая новой, неведомой глубины. — И здесь… — он вогнал себя еще глубже, заставив Юлиана вскрикнуть уже не от прикосновения пальца, а от шока полного, сокрушительного наполнения. — …и здесь, палец снова коснулся головки. Это стало невыносимо. Двойной удар, изнутри – медленное, глубокое, теперь уже не столько болезненное, сколько утверждающее, присваивающее, движение Виталия, заполняющее его до предела, растягивающее изнутри, но уже не рвущее, а… формирующее под себя. Снаружи – эти точные, нежные, словно иглой бьющие прикосновения к его собственному члену, выбивающие искры чистейшего, постыдного, запретного наслаждения. А на шее – его губы, его язык, оставляющие горячие, влажные, властные метки, засосы, которые завтра будут клеймом позора, но сейчас… сейчас они жгли, как наркотик, пьянили, лишая воли. Три фронта атаки, никаких шансов. — Переста-а-а-нь… — выдавил Юлиан, но в его голосе не было ни силы, ни убежденности – только слабость, предательская дрожь, томление, граничащее с мольбой. Он попытался инстинктивно отодвинуть бедра от руки Виталия, но его тело, этот предатель, не слушалось. Оно тянулось к прикосновению, жаждало его, оно принимало глубокое движение внутри, даже подталкивая ему навстречу. Его внутренние мускулы, еще недавно судорожно пытавшиеся вытолкнуть захватчика, теперь… обхватывали его. Непроизвольно, податливо, почти ласково. С каждым медленным, властным толчком вперед, с каждым плавным, выматывающим скольжением назад, с каждым нежным, убийственно точным движением пальца по пылающей головке его члена, последние руины стены сопротивления превращались в пыль. Вместо льда страха – разливалась густая, опасная теплота. Вместо острой боли – возникало глубинное, пугающе знакомое давление, граничащее с… смутным, чудовищным удовлетворением. Вместо всепоглощающего стыда – нарастал туман, сладкий, губительный, пьянящий. — Зачем… останавливаться? — прошептал Виталий, его губы нашли мочку уха Юлиана, зубы слегка, предупреждающе сжали нежную кожу. Горячее дыхание обожгло слуховой проход. — Тебе же… нравится. Он подчеркнул слова мощным, глубоким толчком, достигшим самой сокровенной, неведомой доселе глубины, и одновременно провел большим пальцем по самой чувствительной точке под головкой – точным, выверенным движением, как хирург, знающий анатомию боли и наслаждения. — Вижу… как ты… открываешься, чувствую… как принимаешь. Голос был гулок от возбуждения, но не терял контроля. Юлиан не мог отрицать, не смел. Его тело кричало правду громче любого слова. Его бедра, эти предатели, сами начали отвечать на ритм Виталия – едва заметно, поначалу робко, стыдливо, но подталкивая навстречу при входе, слегка, нехотя отступая при выходе. Его спина выгнулась в дугу еще сильнее, подставляя шею губам и зубам Виталия, глубже, отчаяннее принимая его вторжение. А когда палец снова, настойчиво коснулся пылающей головки, из его груди вырвался долгий, низкий, вибрирующий стон – звук, в котором не осталось ничего, кроме чистого, животного, неконтролируемого, всепоглощающего удовольствия. Стыд, этот последний бастион, сгорел дотла в пламени этого стона. Осталось только оглушительное, сокрушительное признание поражения. Не только тела, души, Виталий нашел его слабость. Не через грубую боль, через медленное, неумолимое, коварно-нежное приучение. И Юлиан, поймав в зеркале свое отражение – покорное, раскрасневшееся от жара, с губами, приоткрытыми в немом, блаженном стоне, с глазами, затуманенными не слезами боли, а нарастающей, губительной волной наслаждения, – с ледяной ясностью понял: он проиграл. Не просто схватку, войну, безвозвратно, без права на пощаду. Виталий двигался. Не с яростью бури, не с хаотичной силой, а с той же выверенной, гипнотической медлительностью, что задала тон этому ритуалу подчинения с самого начала. Но в этом размеренном ритме таилась новая, пугающая эволюция, клубина, каждый плавный, властный толчок вперед становился чуть сильнее, чуть увереннее, словно зондируя и завоевывая недра с методичной точностью. Наполненность внутри Юлиана росла, переставая быть просто абстрактным давлением или болью. Она материализовалась, становилась осязаемой реальностью. Жаркой, как расплавленный металл, пульсирующей в такт чужому сердцу, неотъемлемой, чудовищно интимной частью его собственного существа в этот извращенный миг. Острая, рвущая боль первых проникновений отступила на задний план, растворившись в этом глубоком, всепоглощающем, тотальном присутствии другого человека внутри него. Вместо нее возникло странное, пугающее до онемения чувство… приятия. Не покорности даже, а некоего извращенного слияния. — Ммм… Ви-и… — сорвалось с его запекшихся, окровавленных от укусов губ Юлиана, звук странно томный, почти… молящий. Но он тут же впился зубами в нижнюю губу, подавив этот предательский звук до хрипа. Стыд, острый и жгучий, как раскаленный прут, прошелся по его спине. Что это? Откуда этот звук? Этот… тон? Почему тело отзывается не отвращением, а…? — Говори, — прошептал Виталий прямо в его ухо, его голос был густым, насыщенным собственным напряжением, дыхание – горячим, влажным шквалом, обжигающим кожу. Одновременно его бедра совершили толчок – не просто глубокий, а основательный, мощный, властный, вгоняющий себя с неумолимой силой. — Не прячь то, что рвется наружу. Я слышу каждую вибрацию, чувствую. И этот толчок… он стал финальным, не просто глубже. Абсолютным, внезапно, без предупреждения, но без прежней разрушительной жестокости. Как идеально отлитый ключ, входящий в замок до самого упора с глухим, необратимым щелчком. Исчезли последние микроны дистанции. Исчезло ощущение "почти", "еще не до конца". Виталий вошел в него целиком. Огромный, жаркий, как живой уголь, пульсирующий властной жизненной силой, заполнивший не просто физическое пространство – он заполнил собой все. Всю внутреннюю пустоту, все мысли, все уголки сознания, вытеснив даже стыд своей неоспоримой, подавляющей вещественностью. Вопль, чистый, высокий, лишенный тени боли, вырвался из самой глубины его существа, сокрушая последние заслоны воли. Звук шока? Освобождения от напряжения ожидания? Или… немого, окончательного признания? Юлиан почувствовал, как его ноги задрожали мелкой, неконтролируемой дрожью, как от сильнейшего озноба. Но это был не страх. Это был переизбыток, перегрузка сенсорики, сокрушительный шквал ощущений от этой абсолютной, неоспоримой, всепоглощающей наполненности. Его тело – этот предатель, этот соучастник – отозвалось само, без малейшей команды из разрушенного разума. Бедра, эти предательские бедра, рванули навстречу, инстинктивно, с дикой силой, которую он уже не мог и не хотел сдерживать. Он двинулся сам, глубже насаживаясь на вторгнувшийся клинок, требуя большего контакта, большего трения, большего жара, большего… Виталия, это движение было не просто физическим – оно было актом капитуляции души, немым криком потребности в том, кто его сломал и теперь заполнил. Виталий замер. Не просто остановился – окаменел, его дыхание, до этого размеренное и глубокое, как прилив океана, сперлось в груди, замерло на вдохе. Юлиан почувствовал это всей спиной, к которой был прижат: мощные мышцы спины и пресса Виталия, до этого работавшие как хорошо смазанный механизм, вдруг напряглись, превратившись в гранит под его дрожащими ладонями. В зеркале, в мелькнувшем отражении, Юлиан успел поймать нечто невероятное в темных, всегда нечитаемых глазах Виталия. Не триумф охотника, не злорадство победителя. Что-то мимолетное, почти неуловимое – удивление? Или… что-то более сложное, опасное, что-то вроде… признания? Но это было мгновение. Следующее – и взгляд снова стал непроницаемым, как бронированное стекло, подавив вспышку. — Ласково… — прозвучало прямо у самого уха, голос Виталия был необычно густым, хриплым от сдерживаемого напряжения, но в нем не было ни капли привычной насмешки. Была… констатация факта. И странная, леденяще опасная мягкость, как у хищника, лижущего рану своей добыче перед тем, как добить. Его руки, лежавшие тяжелыми гирями на бедрах Юлиана, сжались чуть сильнее – не больно, но властно. — Заслужил… поощрение? Риторический вопрос, висящий в воздухе тяжелым, сладковатым дымом, он не ждал ответа. Его губы, горячие и влажные, снова нашли шею Юлиана, не кусая, а прижимаясь с почти невыносимой интимностью. Язык, шершавый и требовательный, провел влажную, жгучую дорожку от основания шеи к самому уху, заставляя мурашки побежать по коже. — Значит… слушай, внимательно. И заговорил, не о клубе, не о Даниэле, не о сиюминутных угрозах, самом сокровенном, о самом смертоносном. — Александр… — Имя прозвучало, как выстрел в тишине, как удар обухом прямо по незащищенному затылку. Юлиан вздрогнул всем телом, его бедра, только что двигавшиеся в постыдном, сладострастном ритме, замерли, будто вмороженные в лед. — Твой… камень преткновения. Твоя… ложная надежда, Виталий сделал крошечное, едва уловимое движение бедрами – не толчок, не напоминание даже, а утверждение своего присутствия, глубокого, полного, неоспоримого. — Знаю… что не просто спит. Пауза, натянутая как струна, губы Виталия коснулись раскаленной мочки уха, зубы слегка, предупреждающе сжали нежную кожу. — Кома… это затишье, перед бурей пробуждения. Каждое слово падало, как капля ледяной воды на оголенный нерв. Юлиан замер, весь, даже воздух застрял в легких. Сердце бешено колотилось где-то в горле, готовое вырваться наружу. Информация была бесценной? Безусловно. Полезной? Возможно. Но прежде всего невыразимо страшной, Александр… Очнется? Когда? Как скоро? Мысли метались, как загнанные звери, не находя выхода. — И знаю… — Виталий продолжил, его голос опустился еще ниже, стал интимным, почти любовным шепотом, отчего произнесенное казалось в тысячу раз ужаснее. — Что твой брат… Дмитрий, он произнес имя с особым, ядовитым ударением, растягивая слоги. — Не выдержит, приедет. К своему… возлюбленному, слово "возлюбленному" было выплюнуто с ледяной, уничижительной язвительностью. — Бросит свои… кропотливые дела, свои… трусливые страхи. Ради него, ради… этого призрака надежды, каждое слово было отточенным лезвием, вонзаемым в самое уязвимое место. Оно помнило о члене Виталия, глубоко и властно пребывающем внутри. О его животном жаре, о его пульсации, которая казалась теперь пульсом самой угрозы. И когда Виталий, как ни в чем не бывало, снова начал двигаться – медленно, плавно, почти нежно скользя внутри него, – Юлиан не смог сдержаться, его бедра ответили. Слабым, постыдным, едва заметным движением навстречу. Потребность в этом губительном наполнении, в этом тепле, в этом жгучем контакте пересилила ледяной ужас. Он ненавидел себя в этот миг больше, чем когда-либо, но остановиться был не в силах, тело выбрало свою сторону. — Полезная… информация? — усмешка Виталия была низкой, вибрирующей, прочувствованной через спину Юлиана, как гул подземного толчка. Он ощутил тот предательский отклик бедер, тот микроскопический толчок навстречу. Его рука, широкая и тяжелая, скользнула вниз по влажному от пота животу Юлиана, к его возбуждению – явному, не скрываемому больше, пульсирующему от стыда и вынужденного желания. Но не коснулась, просто легла рядом, как раскаленная плита, своим весом и жаром утверждая близость и запрет. — Дорого… стоит. Не находишь? Он вогнал себя глубже, с властной силой, заставив Юлиана вскрикнуть – звук, в котором смешались боль от внезапной глубины и предательский отзвук . — Ты платишь… сейчас, вниманием, каждой клеткой этого тела. И… Пауза, губы Виталия прижались к мокрой коже за ухом. — …ласковыми стонами. Юлиан хотел крикнуть «нет». Хотел сомкнуть челюсти намертво. Но сил не осталось. Только прерывистое, хриплое дыхание, вырывающееся сдавленными всхлипами, и мелкая, непрекращающаяся дрожь, сотрясавшая его изнутри. Виталий продолжал двигаться – ритм оставался тем же, гипнотически медленным, но каждое движение было теперь исчерпывающим. Плавный, мощный вход до упора, растягивающий изнутри, заполняющий каждую складку, каждую пустоту. Плавный, выматывающий выход, почти до края, оставляющий ледяную пустоту, тут же заполняемую новым вторжением. Он заставлял Юлиана чувствовать все: каждую пульсацию вены на члене внутри него, каждый напряженный мускул бедер Виталия, каждую прожилку его силы. Язык Виталия снова заскользил по его шее, оставляя влажные, липкие дорожки, которые тут же обдувались горячим дыханием, а губы шептали новые кошмары – детали, сроки, имена – перемежая их короткими, влажными, почти ласковыми прикосновениями, которые жгли сильнее поцелуев. И вдруг – движение прекратилось, не выход. Виталий остался внутри, глубоко, неподвижно, как вбитый клин. Его руки, лежавшие до этого на бедрах, скользнули под согнутое, дрожащее тело Юлиана. Сильные, как стальные канаты, неумолимые, они обхватили его под грудной клеткой и чуть ниже пупка, сжимая ребра. — Вверх, — скомандовал Виталий, голос был сжат, напряжен от усилия, но абсолютно властен. Юлиан не сопротивлялся, не мог, психически. Остатки воли растворились в море стыда, страха и предательского возбуждения. Он лишь бессознательно вцепился пальцами в предплечья Виталия, когда тот мощным, плавным движением поднял его с холодного паркета. Как мешок с костями, как обмякшую куклу, ноги Юлиана беспомощно повисли в воздухе, не находя опоры. Спина всей плоскостью прижалась к твердой, потной груди Виталия, чувствуя биение его сердца – ровного, контролируемого, в диком контрасте с его собственным бешеным пульсом. Виталий силой раздвинул его ноги шире своими мощными бедрами, жестко зафиксировав позу. Поза была чудовищно уязвимой, невероятно интимной и унизительной до глубины души. Юлиан откинул голову назад, на твердое, как камень, плечо Виталия, ощущая гранит мышц под кожей. Веки сомкнулись, пытаясь отгородиться от реальности. Мир заплясал, потерял опору. Остались только ощущения: жар собственной спины, прилипший к груди Виталия; его руки – стальные обручи, сжимающие ребра, почти не дающие дышать. Его ровное, горячее дыхание на шее… и его член. Неподвижный. Но чудовищно реальный, глубоко вбитый, жаркий, пульсирующий, заполняющий. Напоминание о вторжении, которое теперь было неотъемлемой частью его самого. — Открывай глаза, — приказ прозвучал прямо в ухо, губы Виталия коснулись виска Юлиана, влажные и требовательные. — Смотри. Не отворачивайся. Юлиан повиновался. Рефлекторно. Как запрограммированный, перед ним было все то же огромное, безжалостное зеркало. Но теперь он видел не только фрагмент себя, он видел их. Целиком, видел себя – обнаженного до потери всякого достоинства, беспомощного, как пойманный зайчонок, подвешенного в воздухе на руках мучителя. Свои ноги – неестественно раздвинутые, обездвиженные бедрами Виталия. Свой живот – втянутый от страха и напряжения. Свое лицо – залитое слезами, солеными потоками стекающими по щекам, с румянцем постыдного возбуждения на скулах и шее, с губами, приоткрытыми в немом стоне. И за ним – Виталия. Его мощные, как стволы деревьев, предплечья и бицепсы, держащие Юлиана с легкостью трофея. Его торс – напряженный, покрытый легкой испариной, каждым рельефом мышцы кричащий о силе. Его лицо – сосредоточенное, властное, с темными глазами, прикованными не к Юлиану, а к их совместному отражению. И самое невыносимое – место их соединения. В этом ракурсе, под этим углом, при таком свете… Вид собственного тела, пронзенного Виталием, открытого, беззащитного, принимающего его полностью… был запредельным. Юлиан инстинктивно зажмурился, чувствуя, как новая волна слез подступает. — Я сказал… смотри — Резкость, сталь, не терпящая возражений в голосе Виталия, заставила его вздрогнуть всем телом, как от удара плетью. Веки разомкнулись, предательски послушные, он смотрел. Впивался взглядом в отражение. В свое позорное, покорное отражение. В абсолютную, тотальную власть Виталия, запечатленную в стекле. Власть над его позой, его телом, его унижением. Каждая деталь зеркала кричала о его поражении. Он видел, как одна слеза, тяжелая и горячая, скатилась по его щеке и упала на предплечье Виталия. Тот не шелохнулся, его взгляд в зеркале оставался прикованным к картине владения. Юлиан дрожал. Мелкая, неудержимая дрожь, словно лихорадочный озноб, сотрясала его изнутри. Она начиналась где-то в подошвах, в пальцах ног, беспомощно скользивших по прохладному паркету, и, поднимаясь волнами, захлестывала все тело, до самой макушки, заставляя зубы стучать в такт бешено колотящемуся сердцу. Тело… Оно больше не было его крепостью или храмом. Оно превратилось в хрупкий, отзывчивый сосуд, резонирующий под каждым ударом, под каждым властным вторжением Виталия. Каждый нерв, каждая жилка, каждый мускул отзывались на него – на его грубую силу, на его неумолимый ритм, на его абсолютное владение пространством, которое еще минуту назад принадлежало только Юлиану. Боль… Боль уже переплавилась, трансформировалась во что-то иное, оглушительное и всепоглощающее. Осталась лишь ощутимость – физическая, неоспоримая, животная реальность Виталия внутри него. Его присутствие, заполняющее все; его мощь, ломающая сопротивление, его темп, диктующий закон. Каждое движение вперед – не просто толчок, а завоевание территории, утверждение права. Каждое отступление – не передышка, а заманивание в ловушку, подготовка к новому, еще более яростному штурму. — Витюша… — Имя сорвалось с его губ не шепотом мольбы, а громко, протяжно, вырвалось на гребне той самой дрожи, что терзала его изнутри. В этом крике не было ни хитрости, ни расчета. Только голая, первобытная потребность признать того, кто сокрушил его волю, кто заставил тело петь на чужой лад. Голос его сорвался, предательски дрогнув. — Силь… сильнее… — Так… — Виталий прошипел в ответ, его голос был низким, хриплым от напряжения, почти звериным рычанием. Его рука, до этого мертвой хваткой впившаяся в бедро Юлиана, резко скользнула вверх по вспотевшей, горячей спине, к основанию шеи. Пальцы впились в влажные волосы, грубо запрокинув голову Юлиана назад, к своему плечу. Мышцы шеи натянулись как струны, горло обнажилось. — Так лучше. Не прячь… звуки. — Дыхание Виталия обжигало кожу за ухом. — Твои стоны… музыка. Он резко пригнулся, его губы не коснулись, а вжались в обнаженную, пульсирующую кожу у ключицы Юлиана. Не поцелуй. Укус. Острый, безжалостный, рассекающий плоть. Боль, яркая и жгучая, пронзила Юлиана, оставляя обещание синяка. Он вскрикнул, коротко и резко, но не отпрянул – напротив, его тело выгнулось в немой мольбе, подставляя себя дальше, словно жаждая этой боли как части неистового вихря, что уносил его прочь от себя самого. — Мои метки… на твоей коже. — Еще один укус. Ниже. Глубже. Зубы впились в мышцу, и на этот раз стон, вырвавшийся из груди Юлиана, был долгим, низким, полным безнадежного подчинения и странного блаженства. Его пальцы, ища опоры, впились в железные предплечья Виталия, сжимавшие его грудь стальными обручами, пытаясь удержаться в этом безумии. — Да… — Выдох Юлиана больше походил на стон облегчения, когда грубые зубы внезапно сменились влажным, шершавым теплом языка. Язык ласкал только что оставленную отметину, и контраст был невыносим: жгучая боль и прохладная, почти нежная влага. Пытка и милость, слитые воедино рукой безжалостного мастера. Слезы выступили на глазах Юлиана, смешавшись с потом. — Витюша… еще… — Просьба сорвалась сама собой, голос сиплый, потерянный. И Виталий давал «еще». Его рука, освободившая волосы Юлиана, скользнула вниз, по скользкому от пота животу, мимо пупка, будто игнорируя ожидание. Не к основанию его члена, а прямо к чувствительной головке, выступившей каплями предсемени. Ладонь, горячая и шершавая от работы, грубо, без малейшей прелюдии, обхватила возбуждение Юлиана – твердое, как камень, мокрое от смазки и пота. Движения были не ласковыми, а властными, точными, как у механика. Сильный захват снизу, решительный скользящий рывок вверх, сжимая, проворачивая в ладони. Беспощадная механика доведения до предела. — А-а-ахх! Боже!.. — Юлиан дернулся всем телом, как на электрическом разряде, как на виселице в момент падения. Плечи судорожно прижались к груди Виталия, голова беспомощно откинулась еще дальше назад, обнажая горло. Его бедра, уже двигавшиеся в такт глубоким, грубым толчкам Виталия изнутри, задергались в новом, судорожном, неконтролируемом ритме. Это была двойная атака, сокрушающая последние остатки разума. Изнутри – Виталий, заполняющий его до предела, до самой сокровенной глубины, бьющийся о струны, о которых Юлиан и не подозревал. Снаружи – его рука, выжимающая сок наслаждения, выбивающая искры чистейшего, дикого экстаза, смешанного с болью. Грань между ними исчезла, растворилась в огненном вихре. Остался только всепоглощающий жар, разливающийся по венам, сжимающий низ живота в тугой, невыносимо сладкий узел. Юлиан чувствовал, как мышцы внутри него, вопреки всякой логике, не пытались вытолкнуть захватчика, а судорожно сжимались вокруг движущегося члена Виталия. Это было не сопротивление, а постыдное, инстинктивное объятие, отчаянная попытка удержать, впитать, почувствовать больше этого всесокрушающего присутствия, этой боли-наслаждения, этой потери себя. Мир сузился до точки соприкосновения, до хриплого дыхания Виталия у его уха, до влажного хлюпанья их тел, до огня, пожирающего его изнутри. Он был сломан, открыт, принадлежал только этой секунде и тому, кто ее диктовал. — Чувствуешь?.. — Голос Виталия, низкий, хриплый и влажный от пота, ворвался прямо в ухо Юлиану, как физическое прикосновение. Его толчки, и без того мощные, участились, превратились в серию коротких, резких забиваний, каждый из которых вгонял Юлиана все глубже в омут ощущений, почти выбивая воздух из легких. Параллельно его рука на возбужденном члене Юлиана работала с той же безжалостной скоростью и силой, создавая невыносимое, двойное давление. — Чувствуешь... как подходишь? Как все твое тело... молит о конце Последние слова прозвучали как приговор, как констатация неоспоримого факта. И чтобы подчеркнуть его, Виталий вогнал себя в Юлиана с такой чудовищной силой, что тому на миг показалось – кости таза не выдержат, он треснет пополам. Одновременно большой палец грубой руки Виталия сжал основание головки, пережимая чувствительную плоть, а подушечкой провел по узкой щели сверху – точное, знающее движение, выбивающее последние искры контроля. — Вместе... Юлик. Падай... со мной. Приказ, а не просьба, заклинание, обрекающее на гибель. Юлиан был слеп. Зеркала не существовало, стены растворились, мир сжался до точки нестерпимого накала. Все его существо сосредоточилось на жгучем, распирающем присутствии внутри, на властной, шершавой руке, выжимающей его снаружи, на густом, терпком запахе их смешавшихся тел – кожи, соли пота, секса. На голосе Виталия, диктующем ему финал. И когда этот финал наступил, это не было оргазмом. Это было извержение, стихийное, сокрушительное, выворачивающее душу наизнанку. Волна чистого, животного экстаза, смешанного с агонией, накрыла его с такой чудовищной силой, что сознание померкло, отступило перед первобытным вихрем. Тело Юлиана выгнулось неестественной дугой, он заломился на руках Виталия, как на дыбе. Из его горла вырвался не стон, а надрывный, хриплый вопль, в котором сплелись все оттенки пережитого – невыносимое наслаждение, унизительный стыд, предельная боль и освобождение капитуляции. Семя било из него горячими, прерывистыми струями, пачкая прохладный паркет, его собственный вздымающийся живот, сильную руку Виталия, все еще сжимавшую его. Судороги, нечеловеческой силы, сотрясали его изнутри, выворачивая каждую мышцу, заставляя дергаться в конвульсиях, как рыбу, выброшенную на берег. И в этот миг абсолютной, жалкой уязвимости, когда он висел на тонкой нити сознания, полностью открытый и беззащитный, Виталий нанес последний, решающий удар. Его тело, до сих пор двигавшееся с яростной силой, вдруг напряглось до предела, превратилось в каменную статую. Он вогнал себя в Юлиана одним последним, невероятно глубоким толчком, достигнув немыслимой глубины, упершись в самую суть, и замер. Из его груди вырвался глухой, животный рык – звук первобытной силы, окончательного завоевания, безоговорочной победы хищника. Юлиан почувствовал это. Не просто пульсацию, он ощутил волну за волной пульсирующего, обжигающего жара, извергающегося глубоко внутри него, наполняющего его, метящего его изнутри, как территорию. Это было не просто семяизвержение Виталия, это был акт заявления прав, физический, грубый, необратимый. Маркировка на клеточном уровне. Он принадлежал, здесь и сейчас, и, возможно, навсегда. Казалось, вечность висели они в этом плену – Виталий, застывший в последнем толчке, как монумент своей мощи, и Юлиан, разбитый, дрожащий, наполненный им до краев. Пока судорожные волны, сотрясавшие их обоих, не начали стихать, пока последние отголоски экстаза не отступили, оставив после себя оглушительную пустоту и свинцовую усталость. Затем хватка Виталия ослабла. Его руки разжались. Лишенный опоры, Юлиан рухнул вперед, тяжело, как мешок с костями, на холодный, липкий от их следов паркет. Он лежал, не в силах пошевелить ни единым мускулом. Его тело было пустой, разбитой скорлупой, из которой выпотрошили все содержимое. Мелкая, остаточная дрожь, как после сильного удара током, все еще пробегала по нему волнами. Он чувствовал липкость и влагу на животе и бедрах. Чувствовал жгучую, почти болезненную пустоту и леденящую прохладу воздуха там, где секунду назад пылало, владело им присутствие Виталия. Чувствовал струйки чего-то теплого, чужого, вязкого, медленно вытекающего из его собственного тела – физическое напоминание о только что свершившемся акте присвоения. Над ним встала тень, перекрывая скудный свет, Виталий. Его могучая грудь все еще тяжело вздымалась, дыхание было прерывистым, хрипловатым. Он стоял, смотря вниз на поверженную фигуру Юлиана – на согбенную, покрытую каплями пота и следами укусов спину, на дрожащие плечи, на следы их схватки, яркие и влажные, на коже и на паркете. В его глазах, полуприкрытых усталыми веками, не было ни тени жалости, ни злорадства победителя. Была лишь глубокая, хищная усталость сатира после насыщения. И – самое страшное –холодное, абсолютное знание. Знание о своей силе, о своей власти, о том, что лежащий перед ним человек теперь принадлежит ему на каком-то фундаментальном уровне. Это был взгляд хозяина, созерцающего свою собственность. — Финал, —прорезал тишину его голос, низкий, охрипший от напряжения, но невероятно четкий. Каждое слово падало в звенящую пустоту комнаты, как отполированный булыжник, придавливая грудь Юлиана невидимой тяжестью. — Твой... и мой. Он развернулся резко, почти воинственно. Тяжелые шаги застучали по паркету – мерные, неспешные, неумолимо удаляющиеся. Юлиан лежал, вжавшись щекой в холод дерева, не в силах пошевельнуться. В ушах стоял высокий, назойливый звон, заглушавший все. Во рту пересохло, горький привкус меди и стыда прилип к небу. Тело… оно было странным полем боя: одни участки горели огнем – следы укусов, синяки, растянутые мышцы; другие – пустовали, леденели изнутри, словно выпотрошенные. Он проиграл. Не просто стычку, не битву воль. Всё, и финал, как и предрекал Виталий, был выкован его руками. Он наступил здесь, в этом самом месте, воплотившись в хриплых стонах, в предательски ласковом имени врага, в непрекращающейся дрожи сломленного тела и в том жгучем, пульсирующем клейме глубоко внутри, которое Виталий оставил как печать собственности. Юлиан сжал веки, пытаясь спрятаться от реальности. Осталось лишь холодное эхо шагов, растворяющееся в коридоре, и всепоглощающая, леденящая душу пустота. Тишина, глубокая, звенящая, почти физически ощутимая после бури страсти и насилия. Паркет под щекой Юлиана был холоден и тверд, как надгробная плита. Он лежал распластанный, раскинув руки, как распятый. Каждый вдох давался с усилием – грудная клетка горела, будто обожженная изнутри, мышцы пресса, спины, бедер ныли глухой, разлитой болью, но это была не мука поражения. Приятная боль, знакомая, почти сладостная усталость предельного усилия, как после изнурительного марафона, когда тело доведено до края и благодарно за сам факт выживания. Как после падения с высоты, когда кости целы, но каждая клетка помнит удар и ликование от того, что ты еще дышишь. Он пошевелил пальцами правой руки. Потом медленно, с тихим скрипом сухожилий, согнул руку в локте. Словно проверял, жив ли еще этот кусок плоти, принадлежит ли ему. Стыд? Чувство унижения? Они витали где-то на периферии сознания, оттесненные колоссальным, всепоглощающим нытьем во всем теле. И память, яркой, обжигающе четкой. Памятью о каждом властном толчке, вгонявшем его в паркет, о каждом сжатии железных рук на его бедрах, талии, шее – державших как трофей, как добычу. Памятью о жгучих метках, ожогах на коже – багровых засосах на шее, сине-фиолетовых синяках на бедрах, отчетливых отпечатках зубов на плече. Карта его сокрушительного поражения, выжженная огнем и болью на его собственной плоти. Прошли минуты? Или часы? Время сплющилось, потеряло линейность, превратилось в бесконечное сейчас боли и опустошения. С глухим, беззвучным стоном, отдававшимся болью в висках, Юлиан оторвал щеку от паркета. Встал на четвереньки. Мир резко накренился, закачался, поплыл перед глазами черными пятнами. Он уткнулся лбом в холодное дерево, дыша прерывисто. Потом, цепляясь за воздух, за собственное мужество, уперся ладонью в стену и начал подниматься. Каждая мышца кричала, протестовала, горела. Он встал, пошатываясь, босые ступни остро чувствовали холод гладкого паркета и липкие пятна… их следы. Огляделся медленно, с трудом фокусируя взгляд. Гостинная была пуста и безмолвна. Только догорающие угли в камине отбрасывали пляшущие, тревожные тени на стены, подсвечивая темные, влажные пятна на паркете – немых, непристойных свидетелей финала. Ни звука, нигде, только его собственное тяжелое дыхание. — Ушел... — прошептал он. Голос был хриплым, чужим, разорванным. Где? На улицу? К себе? Неважно. Главное – его нет. Нет этого всевидящего, гипнотического взгляда, этого давящего, заполняющего все пространство присутствия, от которого не спрятаться. Он поплелся по коридору к ванной, держась за стену, как пьяный или тяжело раненный. Каждый шаг отдавался болью в мышцах таза, в растянутых связках. Дверь в ванную была приоткрыта. Он толкнул ее, нащупал выключатель. Яркий, слепящий свет ворвался в темноту, заставил зажмуриться от рези. Он постоял так секунду, прежде чем открыть глаза. На краю безупречно белой, сияющей чистотой раковины, аккуратной, почти церемонной стопкой, лежала одежда. Мягкая серая футболка из дорогого, толстого хлопка. Темные, свободного кроя спортивные брюки, чистые, выглаженные, не его. Виталия? Размер казался подходящим. Ни записки, ни слова. Просто факт, брошенный с холодным презрением, как подачка, кинутая псу после особенно жесткой дрессировки. "Оденься. Убирайся, не пачкай мой дом своим видом". Юлиан хмыкнул. Звук вышел сухим, как треск сломанной ветки, лишенным жизни. "Чистоту... после грязи," — пронеслось в его измотанном сознании с горькой, искривленной усмешкой. Он поднял глаза и встретился с собственным отражением в огромном зеркале над раковиной. Боже… Он был разбит, бледный, как смерть, с отечным синяком на скуле, с багровыми засосами, расцветающими на шее и ключице, словно ядовитые цветы. Глаза мутные, запавшие, с красными прожилками. Волосы слипшиеся, всклокоченные. Тело – ландшафт битвы: синяки, ссадины, засохшие белесые потеки смазки и пота, темные, засохшие следы семени на животе и бедрах. Жалкое, использованное и выброшенное зрелище. Отражение врага, которого он сам позволил создать. Он резко отвернулся, не в силах выдержать взгляд. Подошел к ванне, с трудом повернул массивный кран. Вода хлынула мощной струей. Он не стал ждать, пока наполнится, не стал мерить температуру. Шагнул в почти кипяток. Больно? Да, адски больно! Но это была его боль, осознанная, выбранная, очищающая, или притворяющаяся таковой. Опустился в обжигающую воду с глухим стоном, который эхом отозвался в кафельной пустоте ванной. Горячая волна обожгла синяки, заставив их гореть с новой силой, смывая липкий пот, смазку, чужое семя, отпечатки чужих пальцев. Он закрыл глаза, ощущая, как жар проникает в самые глубины усталости. Потом набрал воздуха, зажал нос и погрузил голову под воду. Водяная тишина, огонь снаружи сменился прохладным мраком. Он скреб кожу мочалкой, яростно, почти исступленно, пытаясь стереть не просто грязь, а память. Память о прикосновениях, о голосе, шептавшем "Витюша" его же собственными губами, о том всепоглощающем унижении экстаза. Тер, пока кожа не закраснела, не стала чувствительной и болезненной. Но синяки и засосы оставались – темные, зловещие, нестираемые напоминания о финале, который навсегда изменил его ландшафт. Метки, клеймо. Физическое свидетельство того, кто владел им здесь и сейчас. И, возможно, владел все еще. Юлиан вышел из сырого пара ванной, обернувшись большим, плюшевым полотенцем. Он вытирался медленно, механически, словно тело принадлежало кому-то другому. Каждое движение отзывалось глухим нытьем в мышцах, напоминая о недавней буре. Потом, все с тем же автоматизмом, он надел чистую футболку и брюки. Мягкая ткань приятно холодила разгоряченную кожу, но пахла чужим – не парфюмом или потом, а чем-то неуловимым: дорогой химической чистотой, чужеродным порядком. Он почувствовал… не комфорт. Скорее, временное облегчение, возможность сделать вдох, не ощущая немедленно липкого стыда или жжения от следов на коже. Это был глоток воздуха после утопления, но воздух был разреженным, чужеродным. Он вышел в коридор, тишина в огромной квартире была гнетущей, звенящей, как после катастрофы. Он прошел мимо гостиной, намеренно опустив взгляд, избегая того самого места на паркете – эпицентра его поражения. Его ноги, все еще неверные, понесли его дальше. Дверь в спальню Виталия была распахнута настежь. Взгляд скользнул внутрь: огромная кровать, застеленная с безупречной, почти военной точностью. Безукоризненно, и пусто. И тут увидел, балкон, широкий, панорамный, залитый темнотой ночи и светом далеких огней. И на нем – силуэт. Высокий, недвижимый, мощный. Спиной к комнате, к нему, Виталий, он стоял, опершись о парапет, созерцая ночной город, раскинувшийся внизу, словно россыпь драгоценных камней. В его сильной руке небрежно покоился бокал с темной, тягучей жидкостью – виски или коньяк. Он не курил, просто стоял, абсолютно спокойный, неподвижный. Как утес после шторма, как гора, пережившая землетрясение. В его позе не было ни напряжения, ни триумфа – только глубокая, леденящая душу невозмутимость. Юлиан замер на пороге спальни. Волна усталости, тяжелая и липкая, накатила с новой силой, угрожая сбить с ног. Кровать манила манящим призраком забвения, черной дырой небытия. Но… Он хмыкнул, коротко, едко, с горькой искрой в голосе. Этот звук, собственный, вернул ему крупицу себя. Босые ноги, чуя прохладу полированного пола, понесли его беззвучно вперед. Он толкнул тяжелую стеклянную дверь балкона. Ночной воздух обдал лицо прохладой, свежей и резкой после влажного тепла ванной, пахнул городом, свободой, которой у него не было. Он сделал шаг. Еще один, подошел к Виталию не сбоку, а сзади, как бы бросая вызов его невидимой ауре. Потом шагнул вперед, встал рядом, вплотную к парапету. Оперся локтями о холодный камень, ощущая его ледяное прикосновение сквозь тонкую ткань рукава. И повернул голову. Направил взгляд прямо в профиль Виталия, а когда тот медленно повернулся – встретился с его глазами. Темные озера, непроницаемые, глубокие. Ни тени усталости после схватки. Ни намека на злорадство победителя, ни злобы. Только спокойствие, ледяное, бездонное, непробиваемое. Как поверхность черного зеркала, отражающего лишь самого смотрящего. — Умиротворенный? — сорвалось с губ Юлиана. Голос был тихим, хриплым от напряжения и пересохшего горла, но в нем отчетливо звенела знакомая, ядовитая колкость. Уголки его потрескавшихся губ дрогнули в кривой, безрадостной ухмылке. — Спокойствие... такое дорогое. Особенно после... цирка.Он резко кивнул в сторону темной гостиной за стеклом. — Оно всегда... за что-то покупается. Да, Виталий? За какую... свежую мерзость твоей души на этот раз? Виталий медленно, с невозмутимой грацией, поднес бокал к губам. Отпил маленький, размеренный глоток. Темная жидкость блеснула в отраженном свете фонарей. Его глаза не отрывались от Юлиана, в них не дрогнуло ни единой черточки, не промелькнуло ни тени понимания или раздражения, пустота. — Просто тишина, — ответил он ровно, без повышения тона. Голос был низким, бархатистым, без следов недавней хрипоты или напряжения. Как будто прошедшие часы были лишь сном. — Ее иногда... нужно услышать, просто слушать. — Тишина после взрыва, — парировал Юлиан немедленно, его ухмылка растянулась, стала горькой, почти гримасой. Он чувствовал, как последние капли адреналина испаряются, как резина в ногах превращается в вату. Колени дрожали, угрожая подкоситься. Но он впился взглядом в эти непробиваемые темные озера, цепляясь за остатки своей язвительности как за якорь. — Она всегда о чем-то... кричит. Об осколках, о гари, о пустоте, которая громче любого гула. Он сделал короткую паузу, глотнув прохладный воздух. — Но тебе, конечно, виднее. Великий хранитель... спокойствия, последние слова прозвучали с ледяной, почти смертельной иронией, за которой скрывалась глухая, всепоглощающая усталость и признание поражения в их бесконечной, изматывающей войне. Юлиан продержался еще несколько томительных секунд, удерживая взгляд на этом каменном, нечитаемом лике. Но силы были на исходе, подкашивающиеся колени грозили предательски подвести. Он развернулся резко, почти грубо, оборвав немой поединок взглядов. Не дожидаясь ответа, не было в нем ни смысла, ни желания слышать очередную порцию ледяного спокойствия. Он прошел обратно в спальню, шаги его были тяжелыми, неуверенными, словно он пробирался сквозь густой туман усталости. Огромная кровать возвышалась в лунном свете, застеленная безупречно – белье кристально белое, дорогое, холодное на вид, как ледник. Юлиан не стал откидывать покрывало, не стал искать удобства. Он просто рухнул на него сверху, лицом вниз, в россышь подушек. Движение было похоже на падение подкошенного дерева. Тело, изможденное до последней клетки, перестало слушаться, разум погрузился в безмыслие. Не было сил даже на стон. Только темнота за веками, густая и манящая, обещала черное, бездонное забытье. Дыхание, едва он коснулся поверхности, стало глубоким, ровным, почти храпящим – ритм полного, животного истощения. Он погрузился в сон мгновенно, тяжело, как камень на дно колодца. Даже прохладное, мокрое пятно от его волос, растекающееся по накрахмаленной наволочке, не коснулось его сознания. Он был уже там– в царстве беспамятства. Виталий остался на балконе, он не спешил. Довел темную жидкость в бокале до дна одним последним, неторопливым глотком. Взгляд его, неподвижный, все так же скользил по огненному узору ночного города, но, казалось, видел что-то далекое, за его пределами. Спустя несколько вечно тянущихся минут он поставил пустой, тяжелый бокал с легким чоком на каменный парапет. Развернулся плавно, без суеты. Бесшумно скользнул через стеклянную дверь в спальню. Его ступни, босые или в мягкой обуви, не издали ни малейшего звука на густом, ворсистом ковре, поглощавшем любое движение. Он остановился у края кровати, статуей, его тень легла на спящую фигуру. В серебристо-голубом свете луны, лившемся из панорамного окна, Юлиан казался не просто спящим, а разбитым. Хрупким, как фарфоровая кукла, брошенная после игры. Бледность кожи оттеняла лиловые тени под глазами и багровые следы насилия на скуле, шее, выбивавшиеся из-под ворота футболки. Мокрые, темные пряди волос беспорядочно падали на высокий лоб, слипаясь. Дыхание было ровным, но глубоким и тяжелым – дыхание существа, выжатого досуха, достигшего пределов своих возможностей. Виталий смотрел. Неподвижно. Его лицо в лунном полумраке было словно высечено из гранита. Ни малейшего намека на удовлетворение от победы. Ни капли снисходительной жалости к поверженному. Только наблюдение, холодное, аналитическое, как ученый, изучающий законсервированный образец. Прошла минута. Или пять, время здесь потеряло счет, потом Виталий сделал один единственный, бесшумный шаг ближе. Его рука, сильная, с длинными пальцами, медленно поднялась в лунном луче. Не для удара, не для того, чтобы встряхнуть или грубо разбудить. Движение было неожиданно... осторожным. Пальцы приблизились к лицу Юлиана. Не к синяку, не к губам. К мокрым прядям волос на его лбу, кончики пальцев коснулись их. Легко. Почти невесомо, как перышком, провели по влажным прядям один раз. Скользящим движением, собрав капли воды, жест был странным, выбивающимся из всего предыдущего. Не ласковым – в нем не было тепла или нежности. Скорее... констатирующим, как проверка факта: Да, он здесь, спящий, без сознания, без защиты, мой. Физическое подтверждение обладания в этот тихий миг. Он отвел руку. Поднял пальцы к уровню глаз, разглядывая в лунном свете крошечные, сверкающие капли влаги, собранные с чужих волос. Без тени мысли или эмоции на лице. Просто посмотрел. Затем легким, почти незаметным движением запястья стряхнул их. Капли упали бесшумно на дорогой ковер, исчезнув. Без выражения, он развернулся с той же бесшумной грацией хищника и так же призрачно вышел из спальни, растворившись в темноте коридора. Юлиан тонул в бездне беспамятного сна, ничего не ведая об этом последнем, мимолетном прикосновении. Оно длилось мгновение, но было тяжелее всей предыдущей ночи. Печатью, тихой, безмолвной, ледяной точкой на уже подписанном акте его капитуляции. В комнате остались только призрачный свет луны, давивший своей холодной чистотой, и ровное, глубокое дыхание побежденного. Воздух был наполнен тишиной, но теперь это была тишина после окончательного приговора.