Погоня за тенью.

Тишина, не та, звенящая и напряженная, что висела в воздухе прошлой ночью, а мягкая, бархатная, словно обволакивающая комнату густым, непроницаемым покрывалом. Юлиан медленно открыл глаза. Над ним зиял высокий потолок, ослепительно белый и абсолютно чужой. Через узкую щель в тяжелых, почти не пропускающих свет шторах пробился одинокий солнечный луч. В его золотистом свете кружились бесчисленные пылинки, исполняя немой, завораживающий танец в неподвижном воздухе. Он лежал без движения, прислушиваясь не столько к внешнему миру, сколько к внутренней карте своего тела. Боль была глухой, фоновой, разлитой по мышцам бедер и спины, пульсирующей в тех местах, где кожа под просторной футболкой Виталия ныла от глубоких синяков и темных засосов. Но это была боль знакомая, почти привычная. В своей предсказуемости она даже обладала странным, успокаивающим эффектом. Волосы, мокрые от душа перед сном, теперь высохли и превратились в непокорную гриву, рассыпавшуюся по лбу и щекам. Он провел ладонью по ним – сухим, колючим, не желающим подчиняться. Тишина в квартире была абсолютной, звенящей в своей пустоте. Ни единого шага за стеной, ни обрывка чужого голоса, ни того привычного, почти осязаемого ощущения его присутствия, которое обычно витало в воздухе, как наэлектризованное напряжение перед грозой. Юлиан поднялся с кровати. Босые ступни коснулись прохладного ворса ковра. Он потянулся, и позвонки спины ответили глухим, отчетливым хрустом. На мгновение он замер, прислушиваясь, ожидая, что звук вызовет эхо в пустоте или какой-то ответ. Но ничего не последовало. Только собственное, чуть сбивчивое дыхание нарушало гнетущее безмолвие. Ванная комната встретила его стерильным, почти больничным блеском кафеля и хромированных поверхностей. Он умылся ледяной водой, и резкий холод заставил его вздрогнуть, особенно когда вода коснулась распухшего синяка на скуле. Взгляд скользнул по собственному отражению в огромном зеркале – все те же отметины вчерашней битвы, багровые и синюшные, выделялись на бледной коже. Но глаза... глаза казались иными. Спокойными до отрешенности? Пустыми, как заброшенные дома? Или просто выгоревшими, лишенными былого огня? Он нашел новую зубную щетку, еще в прозрачной упаковке – предсказуемая, почти маниакальная педантичность Виталия – и тщательно, с каким-то автоматическим усердием, чистил зубы, наблюдая, как пена смывается в безупречно чистую, белую раковину. Это был ритуал очищения, попытка смыть не только налет сна. Выйдя в полутемный коридор, его остановил запах. Не горьковатый шлейф дорогих духов Виталия, пропитавших вещи. Совсем другой, завтрак. Теплый, насыщенный, почти осязаемый аромат свежесваренного кофе, смешанный с хрустящим запахом поджаренного хлеба и, кажется, сливочным духом растопленного масла или яичницы. Он медленно проследовал на кухню, на деревянном столе, залитом мягким утренним светом из окна, стояла тарелка. Не тяжелое серебряное блюдо для парадных приемов, а простая, теплого оттенка керамическая тарелка. На ней лежала яичница-глазунья, идеально круглая, с тонкими, золотисто-коричневыми, хрустящими краями. Рядом – два ломтика подрумяненного тоста, источающие тепло, и аккуратная долька спелого авокадо. Совсем рядом дымилась кружка густого черного кофе. Все выглядело невероятно свежим, только что приготовленным. Казалось, пища все еще хранила жар сковороды. Но кухня была пуста. Ни звука льющейся воды, ни шипения масла, ни малейшего признака, что здесь секунду назад кто-то находился. Только тишина и это теплое, дразнящее приглашение к столу посреди безлюдной квартиры. Тишина квартиры, все еще бархатная, но теперь нарушенная его присутствием, сгустилась вокруг. "Призрачный сервис", — прошептал Юлиан хрипло, опускаясь на стул. Он ел медленно, с почти болезненным тщанием, смакуя каждый кусочек поджаренного хлеба, каждый ломтик теплого авокадо, каждую ниточку идеальной яичницы. Звериный голод, загнанный куда-то глубоко внутрь за последние сутки, теперь вырвался наружу, делая простую еду невероятно вкусной, почти божественной. Кофе — крепкий, обжигающий язык и горло — струился внутрь, как жидкая реальность, возвращая ощущение плоти и крови, вытесняя остаточное оцепенение. Он сознательно отгонял мысли о Виталии, о возможных причинах этого странного завтрака. Не было сил на анализ, на поиск подвоха, был только голод, тишина пустого дома и тепло еды, согревающее изнутри — редкий, почти забытый комфорт. Сытость принесла не успокоение, а странную опустошенность. Он направился к гардеробной Виталия — царству безупречного порядка, где каждый предмет лежал по линеечке, как солдат на плацу. Его собственных вещей не было. Ни следа, выброшены, сожжены, стерты с лица этого идеального мира? Вопрос висел в воздухе, но не вызывал ни гнева, ни страха, лишь ледяную волну усталости. Без колебаний, почти автоматически, он выбрал мягкую водолазку угольного цвета из тончайшей шерсти и темные джинсы, сидевшие на Виталии, должно быть, безупречно. Ткань была нежной на ощупь, пахла не духами, не табаком, а просто чистотой, нейтральностью. Он натянул свои старые, но выстиранные кроссовки и вышел из квартиры, не оглянувшись ни разу. Дверь закрылась с тихим щелчком, словно запечатывая прошлую ночь. День встретил его прохладой и ясной бледностью неба. Он поймал такси, бросил адрес центра, целый день он блуждал без цели. Ноги несли его сами, он скользил взглядом по ярким витринам, мимо спешащих куда-то людей, вверх — на серую гладь небосвода. Зашел в маленькое кафе с запахом свежей выпечки, съел кусок влажного шоколадного торта, ощущая, как сладость растекается по языку, но не принося радости. Потом в другом месте попробовал горьковатый кофейный напиток с приторным оттенком апельсинового сиропа. Сидел на холодной скамейке в парке, наблюдая, как серые голуби с глухим воркованием дерутся за жалкие крошки. Внешне все было спокойно. Чересчур спокойно. Как затишье перед бурей, которое давило тишиной, настораживало своей неестественностью. Тревога подкралась исподволь, как холодная змея, заползшая под одежду, когда солнце начало клониться к горизонту, окрашивая небо в бледные оттенки сизого и розового. Он достал телефон, экран был чист, ни единого пропущенного вызова. Ни одного сообщения, ни привычного, полного скрытой угрозы "Где ты?", ни приказательного "Вернись". Тишина, он оглянулся, стараясь сделать это незаметно, скользнул взглядом по лицам прохожих, по припаркованным машинам вдоль тротуара. Ни знакомых черт, ни подозрительных черных внедорожников, замерших в неестественной позиции. Ни этого знакомого, леденящего ощущения невидимого взгляда, впивающегося в спину. Пустота, именно это и било по нервам сильнее любой погони. Виталий никогда не отпускал поводок. Никогда, даже после самой полной, унизительной победы. Контроль был для него воздухом, смыслом существования. Это молчание... оно было громче любого крика, тяжелее любого удара. Оно висело в воздухе, густое и неправильное, нарушающее все неписаные законы их отношений. Он сидел за столиком уличного кафе, сжимая в пальцах остывшую фарфоровую чашку, и чувствовал, как холодная, липкая волна тревоги поднимается изнутри, сжимая горло, мешая дышать. Куда исчез Виталий? Что это за новая, изощренная игра? Или... мысль пронеслась, ледяная и невероятная: может, это уже не игра? С ним что-то случилось? Или... он просто больше не нужен? Отброшен, как использованная вещь? Последняя мысль ударила неожиданно остро, как нож под ребро, вызвав внезапную, почти физическую боль. Он резко отшвырнул чашку, темные капли холодного кофе брызнули на столик. "Крыша", — прошептал он себе, и слово повисло в прохладном вечернем воздухе. Только одно место. Место, где даже Виталий иногда сбрасывал тяжелую, сияющую броню, но не по принуждению, а по воле беспросветной темноты и выпитого до дна алкоголя. Год назад, время в их мире текло странно, смывая границы. Он вспомнил: Виталий, невероятно, опасно пьяный, сидел там же, на самом краю, над бездной огней, и говорил. Не о бизнесе, не о мести, не об очередном плане завоевания. О чем-то сокровенном, темном, настоящем, Юлиан тогда был лишь тенью, немым свидетелем нечаянного падения императора с пьедестала. Он помнил сырую, пронизывающую прохладу той ночи, бесчисленные огни города, мерцающие далеко внизу, как звезды в перевернутом небе, и этот хриплый, надтреснутый голос, выкладывающий на холодный бетон крыши обломки давно похороненной боли, стыда, может быть, даже страха. Это был единственный раз, когда Юлиан видел Виталия не богом, не тираном, а просто человеком — израненным и беззащитным. Он поймал такси почти машинально. Адрес сорвался с губ сам собой. Сердце колотилось где-то в горле, глухо, тревожно, отдаваясь в висках. Он поднялся по темной, пыльной лестнице заброшенного офисного здания. Запах старости, сырости, бетона и чего-то затхлого висел в воздухе. Тяжелая, облупленная дверь, ведущая на крышу, была приоткрыта. Он толкнул ее плечом, и скрип ржавых петель разрезал тишину. Холодный вечерний ветер, пропитанный городскими запахами и бескрайней свободой, ударил ему в лицо, заставив вздрогнуть. Крыша представляла собой хаотичное нагромождение забытого хлама, огражденное низким, обшарпанным парапетом. И у самого края, спиной к бездонному морю мерцающих городских огней, сидел он. Виталий, ноги безвольно свисали в пустоту. В одной руке, опущенной на бетон, темнела бутылка из толстого стекла — виски или коньяк, издалека не разобрать. В другой — потрепанный металлический стаканчик, тускло отражавший далекие огни. Поза казалась расслабленной, почти небрежной, но в ней читалась опасная неустойчивость. Плечи едва заметно покачивались в такт какой-то внутренней, слышной только ему мелодии или просто ритму собственного тяжелого дыхания. Он был здесь, на краю, и в этом была своя, леденящая душу, закономерность. Юлиан замер в проеме двери. Воздух вырвался из легких тихим свистом. Картина, открывшаяся перед ним, была сюрреалистичной до боли. Виталий, всегда властный, всегда контролирующий каждый атом пространства вокруг себя, сидел на самом краю заброшенной крыши, спиной к бескрайнему морю ночного города. Его фигура, обычно такая собранная и мощная, казалась поникшей, почти хрупкой на фоне бездны. Бутылка в обвисшей руке, стаканчик на бетоне, очертания плеч, слегка покачивающихся под воздействием алкоголя и внутреннего ветра. Одиночество витало вокруг него плотным, почти осязаемым туманом. Юлиан сделал шаг вперед. Мелкий камушек хрустнул под подошвой кроссовка. Виталий не дрогнул, не повернул головы. Не подал ни единым мускулом, что слышит, Юлиан двигался медленно, словно сквозь густую воду, стараясь ступать бесшумно по неровному, пыльному бетону. Он остановился в шаге от него. Запах ударил в нос – резкий, терпкий дух дорогого виски, едва уловимый шлейф дорогого же табака и… что-то еще. Горьковатое, тяжелое, безысходность? Или это сам ветер, пропитанный выхлопами и тоской миллиона огней внизу, нес это ощущение? Он медленно, с осторожностью человека, приближающегося к раненому зверю, опустился на холодный, шершавый бетон. Не вплотную. Оставив между ними пространство в ладонь, где мог бы пройти холодный ветер. Не прикасаясь, просто – рядом, его собственные ноги повисли над пропастью, крошечные огоньки машин плясали далеко внизу, как светлячки в темном лесу. Опасная близость края вызывала легкое головокружение, щекочущий холодок страха у основания позвоночника. Минуты тянулись, наполненные только воем ветра в ушах и глухим, непрерывным гулом мегаполиса, поднимавшимся снизу, как дыхание спящего, но небезопасного гиганта. Юлиан не торопился нарушать тишину, чувствовал исходящий от Виталия жар, слышал его неровное, чуть шумное дыхание – дыхание глубоко пьяного человека. Виталий здесь, только алкоголь? Или что-то еще, более разрушительное? Виталий наконец пошевелился. Не глядя, протянул бутылку в сторону Юлиана. Темное стекло, дорогой односолодовый виски. Уровень жидкости был значительно ниже середины. — Тоже хочешь упасть? — Голос Виталия был низким, хриплым от выпивки и напряжения. Слова слегка заплетались, но интонация… интонация была пугающе ровной, отстраненной, словно он обращался не к живому человеку рядом, а к пустоте, зияющей перед ним, или к кому-то внутри себя. Юлиан скользнул взглядом по бутылке, потом медленно поднял глаза на профиль Виталия. Резкая линия скулы, подчеркнутая отблеском далекого неона, глубокая тень под запавшим глазом, темные волосы, небрежно откинутые назад и трепещущие на ветру. В этом знакомом лице было что-то неузнаваемо сломанное. Он не взял предложенное. — Пока не планировал, — ответил он спокойно, его собственный голос звучал странно громко в этой ветреной тишине. — Предпочитаю наблюдать, как другие играют в опасные игры. — Он кивнул в сторону бездны за спиной Виталия. — У тебя сегодня явно талант к балансированию на грани. Импровизация или давняя мечта? Виталий издал короткий, хриплый звук, больше похожий на лай, чем на смех. Он поднес потрепанный стаканчик к губам, отпил большой глоток виски, не моргнув. Лицо исказила гримаса – не от крепости, а от чего-то внутреннего. — Баланс… — Он растянул слово, словно пробуя его на вкус. — Переоцененная иллюзия. Как канатоходец над бездной. Вечный страх, напряжение… ради чего? Иногда… — он повернул голову, и его глаза, обычно такие острые, пронзительные, способные читать мысли, встретились с взглядом Юлиана. Они были мутными, покрасневшими от алкоголя, но сквозь эту пелену пробивался тот же самый леденящий, нечеловеческий холодок, что Юлиан уловил утром. Спокойствие, но не умиротворение. Это было спокойствие смирения с крахом. Разрушительное спокойствие. — Иногда нужно просто… разжать пальцы, отпустить. И посмотреть, что будет. — Он пристально смотрел на Юлиана, его дыхание пахло виски и чем-то горьким. — Ты пришел. Зачем? Чтобы посмотреть, как падает бывший хозяин? Или чтобы дать пинок? Юлиан выдержал его взгляд, ощущая, как холодный ветер пробирается под водолазку. Он пожал плечами, снова глядя на бескрайнее море огней. — Скучно стало в тишине твоего дворца. И сама эта тишина… — он сделал паузу, подбирая слова, — она была громче любой ссоры, кричала. Не в твоих правилах, Виталик, — он намеренно использовал уменьшительное имя, следя за малейшей реакцией в помутневших глазах, — молчать. Особенно после… вчерашнего, это твое нынешнее спокойствие… — Юлиан повернулся к нему, поймав его взгляд снова, — оно пахнет финалом. Какой-то, последним актом. Что случилось? Не с нами, с тобой. Виталий не отвечал. Он смотрел на Юлиана долго, не мигая, словно пытаясь разглядеть что-то в его чертах при скупом свете звезд и города. Затем, с преувеличенной, медлительной аккуратностью сильно пьяного человека, он поставил стаканчик на бетон с глухим стуком. Повернулся к Юлиану всем корпусом, его движение было чуть неуклюжим, лишенным привычной грации. Теперь они сидели лицом к лицу, над бездной, и запах виски, смешанный с холодом ночи и отчаянием, висел между ними тяжелой завесой. Тяжелая тишина повисла между ними, густая, как смог над спящим городом. Лишь вой ветра, забирающегося под одежду, и далекое, мертвенное гудение мегаполиса снизу нарушали ее. Огни внизу казались холодными, безжизненными точками – не звездами, а осколками битого стекла, рассыпанными по черной бездне. Юлиан машинально поднял потрепанный металлический стаканчик, который Виталий сунул ему в руку вместо ответа. Дешевый металл холодил пальцы. Он сделал глоток. Дорогой виски обжег горло дымной волной, терпкой и сильной, оставив послевкусие дуба и саморазрушения. Тепло разлилось по груди, но не смогло прогнать ледяной ком тревоги, сжимавший сердце. Он сморщился, не от крепости, а от горечи ситуации. — Всегда… умнее, чем кажешься, — проговорил Виталий с усилием, слова спотыкались, цепляясь друг за друга. Он горько усмехнулся, уголок губ дернулся вниз. — Финал? — Он повторил слово, словно пробуя его на язык. — Возможно. Только… не мой. Чей-то… чужой. — Резким, некоординированным движением он махнул рукой в сторону бескрайнего моря огней, едва не потеряв равновесие. Его тело качнулось, он инстинктивно уперся локтем в шершавый бетон, издав глухой стон. — Старые долги, Юлик… Гнилые, закопанные глубоко. Иногда… — он сделал паузу, переводя дух, его взгляд стал мутным, — иногда их выкапывают. И платить… приходится. Даже… самым черствым. — Он замолчал, его взгляд внезапно сфокусировался не на Юлиане, а где-то в темноте за его спиной, в пустоте заброшенной крыши. — Или… наоборот, отменять, раз и навсегда. Юлиан почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он не понимал смысла, но ледяные щупальца предчувствия сжали сердце так сильно, что стало трудно дышать. Это не было игрой, не было театром для его устрашения. В Виталии, в его сгорбленной позе, в дрожи руки, сжимавшей бутылку, не было ни капли привычной манипулятивной силы. Была только сокрушительная усталость. И что-то еще… похожее на смирение? Или на знание? На предвидение неминуемого? Юлиан открыл рот, чтобы спросить, потребовать объяснений, крикнуть от страха и непонимания – но слова застряли комом в пересохшем горле. Они сидели на краю крыши, над бездной, пьяный повелитель рушащейся империи и его запутавшийся пленник, связанные невидимой нитью тревожной тишины, которая кричала о чем-то огромном, неотвратимом, надвигающемся. Единственным ответом на немой вопрос Юлиана стал тяжелый, хриплый вздох Виталия, пропитанный алкоголем и отчаянием, и его рука, снова тянущаяся к стаканчику. Тишина сгустилась, стала почти физической, давящей. Ветер свистел в ушах навязчивой мелодией, леденя кожу на лице, напоминая о пустоте за спиной. Юлиан снова поднес стаканчик к губам, глоток виски обжег, но не согрел. Он смотрел на огни города, пытаясь найти в их хаотичном узоре хоть какой-то смысл. — Интересно… — Голос Виталия прозвучал внезапно, громко и четко, словно нож, разрезающий ветер и хмельную муть. Не пьяный лепет, а низкий, проникновенный баритон, в котором звенела странная ясность. Он по-прежнему не смотрел на Юлиана. Его взгляд был прикован к черной дыре за краем парапета, к бездне, зиявшей перед ним. — …спрыгнешь ли ты? Ради меня? Сейчас. Слова упали в тишину, как камни в колодец, эхом отдаваясь в костях Юлиана. Не вопрос, не приказ, провокация до мозга костей? Последняя, извращенная проверка преданности здесь, на краю гибели? Или… крик абсолютно потерянной души, ищущей хоть какую-то связь, хоть какое-то доказательство, что он не один в этом падении, даже если это доказательство – смерть другого? Юлиан замер. Вкус виски превратился в пепел, горький и противный. Он медленно, с преувеличенной осторожностью, поставил стаканчик на холодный, пыльный бетон рядом с собой. Звон металла о камень прозвучал невероятно громко, зловеще. Сердце колотилось неистово, поднимаясь к самому горлу, но не от страха высоты. От безумия самого предложения. От того леденящего, абсолютного спокойствия, с которым оно было брошено в ночь. Движение было медленным, будто сквозь вязкую смолу. Ноги дрожали, подкашивались от алкоголя, усталости и адреналина, но он встал. Прямо, один шаг, всего один шаг отделял его подошвы от пустоты. Он почувствовал, как ветер яростнее бьет в грудь, пытаясь сорвать, увлечь за собой. Огни внизу заплясали, закружились, маня ослепительной, смертельной свободой. Юлиан повернулся к Виталию, его лицо было бледным в отсветах города, но спокойным, невероятно спокойным. — Ты хочешь знать правду, Виталик? — Его голос звучал тихо, но отчетливо, почти отрешенно, перекрывая вой ветра. — Насколько далеко я готов зайти? Насколько… глубоко сломан? Настолько, чтобы прыгнуть вслед за твоим безумием? Виталий наконец поднял на него глаза. Сквозь алкогольную пелену, сквозь покрасневшие веки, в темных глубинах его зрачков мелькнуло что-то – не триумф, не расчетливое ожидание. Что-то похожее на… азарт? На предвкушение развязки? Он не сказал ни слова, не кивнул. Просто смотрел пристально, не мигая. Как зритель в первом ряду, завороженно наблюдающий за кульминацией спектакля, исход которого, казалось, был предрешен еще до поднятия занавеса. Его пальцы судорожно сжали горлышко бутылки, белые костяшки выступили на коже. Юлиан ощутил на губах горькую складку – улыбку, лишенную тени радости, лишь пепел отчаяния и вызова. Он сделал этот шаг. Последний, встал на самый край, где шершавый бетон обрывался в ничто. Пятки его кроссовок свисали над пустотой, баланс был тоньше паутины, предательски зыбким. Он почувствовал, как земля уплывает из-под ног, как невидимая сила бездны тянет вниз. Одно неверное движение, один сильный порыв ветра с крыши – и конец. — Вот твой ответ, Виталик, — прошептал он, не сводя глаз не с пропасти, а с лица человека, который привел его к этой черте. Его взгляд был лишен вызова и покорности – лишь ледяная, кристальная ясность, как у того, кто уже все решил. И он оттолкнулся, не вперед, в ожидающую пустоту, назад. Резко, всем весом тела, спиной к бездне. Время сплющилось, растянулось в липкую пленку. Он увидел, как темные карие глаза Виталия, всегда такие контролируемые, непроницаемые как бронированное стекло, дико расширились. Белки залила паника, каменная маска его лица треснула с оглушительным грохотом в душе Юлиана, обнажив под ней первобытный, животный ужас. Такого ужаса, такой полной потери контроля Юлиан никогда не видел на этом лице. Крик Виталия разорвал ночь – нечеловеческий, хриплый, вырванный из самой глубины глотки, полный чистейшего, неконтролируемого страха. Он рванулся вперед, как пантера, забыв о крае, о собственной жизни. Его тело, сильное даже в пьяном состоянии, среагировало быстрее мысли. Руки – длинные, мощные, привыкшие повелевать – взметнулись в воздух, цепкие, как когти. Юлиан падал спиной назад, ожидая удара о бетонный выступ или стремительного полета вниз. Вместо этого он врезался во что-то твердое, живое, теплое. Руки Виталия обхватили его с чудовищной силой, словно стальные ловушки, впились в спину, в бока, сдавили грудную клетку так, что воздух вырвался из легких с хриплым стоном. Мощный, яростный рывок – и Юлиана отбросило, отшвырнуло от смертельного края, на безопасную, грязную плоскость крыши. Они рухнули вместе, сплетясь в клубок рук, ног, тел, с грохотом, оглушительным в тишине ночи. Виталий не отпускал, ни на миг. Его объятие было не просто удержанием. Это было поглощение, попытка физически вобрать его в себя, стереть саму возможность падения. Он прижимал Юлиана к своему телу, к холодному бетону под ними, с такой силой, что кости Юлиана заныли. Его лицо, с резкими чертами, обычно столь властное, было зарыто в изгиб шеи Юлиана. Дыхание – горячее, прерывистое, влажное от выпивки и адреналина – обжигало кожу. И руки… Его сильные руки дрожали, мелкой, неконтролируемой, унизительной дрожью, которая передавалась всему телу Юлиана, как электрический ток страха. Темные волосы Виталия, обычно безупречно уложенные, теперь растрепаны ветром и падением, падали на лоб, смешиваясь с потом. — С-сумасшедший… — выдохнул Виталий прямо в его кожу, голос срывался на хрип, слова спотыкались, вырывались обрывками. — Идиот… Безумный… Дерзкий… щенок!.. — Брань лилась шепотом, но в ней не было привычного ледяного гнева. Было оглушительное потрясение. Была дикая, всесокрушающая ярость, направленная не на Юлиана, а на ту черную дыру, на ту долю секунды абсолютного кошмара, когда мир рухнул. — Как ты… как ты посмел! Как ты мог?! Юлиан не сопротивлялся. Он лежал, придавленный весом Виталия, ощущая чудовищную силу его рук, эту предательскую дрожь, бешеный стук его сердца, отдававшийся гулким эхом где-то у его собственного виска. Он чувствовал тепло его тела сквозь тонкую шерсть водолазки, запах дорогого виски, пота и чего-то острого – чистого, неразбавленного страха. Темные карие глаза, обычно столь проницательные и жесткие, сейчас дико блестели в отблесках городских огней, полные нечеловеческого ужаса, который он не мог скрыть. Этот контраст – привычная, почти божественная мощь и эта жалкая, предательская дрожь – был ошеломляющим, почти нереальным. — Ты спросил, — тихо ответил Юлиан, его голос был приглушен грудью Виталия, сдавлен. — Я показал грань… она существует, даже у меня. — Он сделал паузу, чувствуя, как пальцы Виталия впиваются в его бока еще сильнее, почти до синяков. — И даже у тебя… Виталик. Оказывается, есть что терять, помимо контроля. Виталий резко вдохнул, словно получив удар под дых. Он оторвал лицо от шеи Юлиана, их глаза встретились в сантиметрах друг от друга. В темных, все еще затуманенных алкоголем и адреналином карих глазах Виталия бушевала буря: тлеющие угли паники, слепая ярость, растерянность и… мелькнувшая на долю секунды, немыслимая уязвимость, тут же погребенная под накатывающей волной привычной холодной маски. Но дрожь в его руках, все еще мертвой хваткой сковывающих Юлиана, не утихала, выдавая правду сильнее любых слов. — Замолчи, — прошипел он, но в голосе не было прежней неоспоримой власти. Была лишь хриплая, запредельная усталость и что-то сломанное. — Просто… ради всего святого… замолчи. Холод бетона, жесткий и безжалостный, проникал сквозь тонкую шерсть водолазки, леденил спину Юлиана. Но куда сильнее его пронизывала дрожь – мелкая, неумолимая вибрация, исходившая от могучих рук Виталия, все еще мертвой хваткой сковывавших его. Она передавалась сквозь слои ткани, как слабый, но навязчивый электрический ток, живое напоминание о животном ужасе, который всего минуту назад исказил черты этого всегда непроницаемого лица. Их дыхание, сначала частое и прерывистое, начало постепенно синхронизироваться, сливаясь в один тяжелый, влажный ритм в тесном пространстве между охлаждающимся бетоном и жаром тела Виталия. Юлиан лежал в ловушке, зажатый между холодом смерти и теплом жизни, оглушенный не столько падением, сколько этой немыслимой, унизительной дрожью в руках, которые держали его не как собственность, а как последний якорь спасения. Виталий не отпустил. Он лишь опустил голову, тяжелый лоб уперся в грудь Юлиана, темные, растрепанные волосы касались его подбородка. Его дыхание, горячее и влажное, шумное, пахло виски и чем-то острым, первобытным – чистым страхом. Руки по-прежнему дрожали, сжимая ткань на спине Юлиана с такой силой, будто пытались вдавить его в саму крышу, сделать неотъемлемой частью этого островка безопасности. — Отпусти… — прошептал Юлиан наконец, голос был хриплым, выдавленным, лишенным прежней силы. Это не было приказом, скорее, констатацией невозможности дышать под этим живым, дрожащим прессом. — Душно… Не могу… дышать. Виталий не ответил сразу. Его тело напряглось на миг, как будто слова были ударами. Дыхание его стало еще глубже, горячее, обжигая кожу у виска Юлиана. Но руки не разжались, наоборот. Одна из них – широкая ладонь, лежавшая плашмя между его лопаток, – медленно, почти незаметно, начала двигаться. Не вверх, не вниз, вбок, плавно скользнула по изгибу спины к его талии, будто плывущая по незнакомой воде. Пальцы, все еще напряженные, все еще слегка подрагивающие, нащупали бок, чуть выше бедра, под краем водолазки. Сначала просто легли, тяжелые, горячие. Словно гиря, потом… сжались. Не грубо, не как захват врага, аккуратно, почти осторожно. Подушечки пальцев ощупывали очертания нижнего ребра под тонкой шерстью, изучая рельеф. Это движение было таким… немыслимым, не собственническим, не угрожающим. Оно было вопрошающим. Ищущим не контроля, а контакта. Прикосновения к реальности, к теплу живого тела под собой. Юлиан замер, превратившись в статую. Его собственное дыхание застряло где-то в горле. Не от страха, от полного шока, от абсолютной непредсказуемости происходящего. Что он делает? Что это значит? И тогда он почувствовал. Не на шее, не на плече, там, где секунду назад лежали горячие подушечки пальцев Виталия, на боку, чуть ниже ребер, сквозь тонкую ткань водолазки прикоснулись губы. Сначала просто тепло. Затем – мягкое, но ощутимое давление, поцелуй, не страстный порыв, не властная метка. Глубокий, затяжной, словно Виталий впитывал само его тепло, ощущал сквозь шерсть биение крови, жизненную силу. Губы были сухими, шершавыми от ветра и напряжения, но само прикосновение было… нежным. Намеренно нежным. Не заявка на владение, не укус, исследование, признание присутствия. Молчаливое воплощение вопроса: Ты здесь? Ты настоящий? — Мм… — невольный звук, похожий на выдох удивления, сорвался с губ Юлиана. Не стон, не протест. Растерянный отклик тела на неожиданную теплоту, тепло… Оно разливалось от точки прикосновения, как виски минуту назад, но было другим, глубже, не обжигающим, а проникающим внутрь, обволакивающим. От выпитого? От тела Виталия? От этой сумасшедшей, невозможной нежности, прорвавшей ледяную плотину его контроля? Виталий не отрывался. Его губы скользнули чуть выше, к чувствительному месту под самым нижним ребром. Еще один поцелуй, медленнее, осознаннее, будто он сосредоточил на этом все свое внимание. Его дыхание стало глубже, ровнее, горячий поток смешивался с вечерней прохладой. Пальцы на талии Юлиана разжались, странным образом утратив дрожь. Не отпустили совсем. Превратились в широкую, плоскую ладонь, утвердившуюся на боку, держащую, но уже без прежней цепкой силы, без желания сломать. Словно просто… фиксировала. Подтверждала факт: Я здесь, ты здесь. — Тихо, — прошептал Виталий, его голос прозвучал прямо над местом поцелуя, вибрируя сквозь ткань и кожу, согревая ее. Не приказ теперь, скорее, успокоение. Себе? Ему? Миру? — Просто… будь тихо. Его губы двинулись дальше. Вдоль линии ребер, к центру спины, каждое прикосновение было осторожным, почти робким, но невероятно сосредоточенным, наполненным каким-то немым смыслом. Как будто он впервые прикасался к живому человеку. Как будто читал пальцами и губами карту неизведанной, драгоценной земли. Он целовал позвонки у самого основания шеи – нежно, влажными губами, чувствуя под ними напряжение мышц, их отклик на прикосновение. Потом переместился к углу лопатки, медленно, с непостижимым терпением. И вдруг – горячая, влажная полоска языка скользнула по коже над самым позвоночником, огненной чертой на прохладной коже. Глубокий, неконтролируемый вздох вырвался у Юлиана, его тело вздрогнуло под этим шокирующе интимным прикосновением. — Витя… — имя сорвалось с губ Юлиана само, шепотом, полным растерянности и чего-то еще, что он не смел назвать. Виталий приподнял голову. Его темные карие глаза, все еще мутные от выпивки и пережитого шока, но уже лишенные безумного ужаса, встретились с взглядом Юлиана. В них не было привычной власти, расчета, было что-то сырое, открытое, незнакомое. Губы его, влажные от прикосновений к коже Юлиана, приоткрылись. — Тихо, — повторил он, но на этот раз его взгляд, пристальный и глубокий, как пропасть под ними, казалось, говорил больше, чем слово. В нем читалось обещание, вопрос и немой приказ принять эту новую, невозможную реальность, которую они только что создали своим падением и спасением на холодном бетоне крыши. Его ладонь на боку Юлиана снова слегка сжалась, уже без дрожи – утверждающе, оберегающе. Холод бетона под спиной был всепроникающим, жестоким контрастом огненной дрожи, исходившей от тела Виталия, прижатого к нему всем весом. Но не это заставило Юлиана затаить дыхание. Имя – короткое, обнаженное, вырвавшееся из самых глубин памяти: «Витя…». Не властное «Виталий», не насмешливое «Витюша». Детское, интимное, забытое. Звук его собственного голоса, такого непривычно мягкого, растерянного, оглушил его сильнее, чем тот дикий крик ужаса. Виталий замер, абсолютно. Даже его дыхание, горячее и влажное у виска Юлиана, остановилось на долгую, звенящую секунду. Потом он медленно, словно преодолевая сопротивление невидимых сил, поднял голову. Их лица оказались в сантиметрах друг от друга. Его темные карие глаза, уже не замутненные алкоголем, а пронзительно острые, как обсидиан, смотрели прямо в глаза Юлиана. Ни тени привычной насмешки, ни ледяного расчета, ни всепоглощающей власти. В них было нечто совершенно незнакомое. Глубокое, ранимое. Прямое отражение той же растерянности, той же немой паники, что бушевала в груди Юлиана. — Не спрашивай, — выдохнул Виталий. Голос его был низким, хрипловатым от напряжения, но удивительно трезвым. В нем звучала тяжесть, словно он нес груз веков. — Не спрашивай… зачем, почему. — Грубоватый подушечка большого пальца скользнула по линии скулы Юлиана – не царапая, не причиняя боли, а скорее очерчивая контур, как бы подтверждая реальность. — Просто… прими, сейчас, без разборов, без… привычных ходов, без игры. Он не ждал разрешения, не искал согласия. Его губы снова опустились. На этот раз – к уголку рта Юлиана. Легкое, едва уловимое прикосновение, как крыло ночной бабочки. Потом – к самой нижней губе. Не полноценный поцелуй, не владение. Исследующее касание, теплое, влажное, бесконечно медленное. Словно он пробовал на вкус саму его суть, его присутствие здесь и сейчас. Эта нежность была оглушающей, она не вписывалась ни в их кровавую историю, ни в саму суть Виталия, она не была слабостью, была… другой формой силы, глубиной, прорвавшей ледяную плотину контроля с сокрушительной мощью. Юлиан закрыл глаза, вжав голову в холодный бетон. Разум отчаянно метался: тактика? Новая, изощренная манипуляция? Следующий виток издевательств? Но тело… тело уже сдавалось. Напряжение, сковавшее его стальной панцирем с момента их падения на крышу, начало таять под этими немыслимыми прикосновениями. Мышцы спины, зажатые страхом и холодом, понемногу отпускали свою хватку. Тепло – от губ Виталия, от его широкой ладони, твердо лежащей на талии, от всей его могучей фигуры, прикрывающей от ледяного ветра, – разливалось изнутри, вытесняя ледяное оцепенение, заполняя пустоту. Это было страшно, страшнее, чем стоять на краю, потому что в этой нежности не было знакомых правил их извращенной игры. Не было предсказуемости палача. Он вздрогнул всем телом, когда губы Виталия нашли нежное, скрытое место за мочкой уха. Не игривый укус, не доминирующая метка, чистая, простая ласка. Нежно, влажно, с теплым выдохом. Мурашки побежали по коже, как электрический разряд, заставив пальцы Юлиана непроизвольно вцепиться в рукав Виталия. — Я… — голос его сорвался, стал хриплым шепотом, полным растерянной боли. Он открыл глаза, ища ответ в темных безднах глаз Виталия, находил лишь тревожную, бездонную глубину. — Я не понимаю… что происходит? Что ты делаешь? Виталий коснулся лбом его виска. Коротко, плотно, но с невыразимой теплотой. Горячий лоб прижался к прохладной коже. — И не пытайся, — прошептал он в ответ, его дыхание смешалось с дыханием Юлиана, создавая интимный, теплый кокон в холодном воздухе. — Иногда… все до примитива просто, иногда… просто холодно, до костей и одиноко. Даже когда ты… на вершине всего. — Его рука на талии Юлиана сжалась чуть сильнее, не причиняя боли, а утверждая незыблемость контакта, как якорь в бурю. — А ты… неожиданно теплый, живой, вопреки… всему, что было, вопреки мне. Он замолчал. Его губы снова вернулись к шее Юлиана, но не для того, чтобы кусать или метить территорию. Они целовали, медленно, терпеливо, с благоговейной тщательностью. Как археолог, очищающий бесценную находку от вековой пыли. Каждый поцелуй был осторожным прикосновением к синяку, оставленному его же рукой, словно он пытался стереть следы боли, вдохнуть жизнь в поврежденную кожу. Он целовал багровые следы на скуле, приглушенные засосы на шее под воротником водолазки – не со страстью, а с немым вопрошанием и таким же немым покаянием. Каждое движение губ было вопросом: Простимо ли это? И ответом: Я здесь, ты здесь, и этот хрупкий, немыслимый момент тепла посреди хаоса – единственная правда, которая осталась. Ладонь на боку Юлиана не захватывала, не владела. Она просто лежала – тяжелая, теплая, утверждая своим весом и теплом простую, невероятную истину: они оба живы, они оба дышат. И в этой дрожи, в этой нежности, в этом молчании на краю крыши родилось что-то новое. Хрупкое, как первый лед, и пугающее своей неизведанностью. Тишина, наступившая после последнего поцелуя, была не пустотой, а густой, насыщенной субстанцией, наполненной невысказанным. Губы Виталия еще хранили влажное тепло кожи Юлиана, их дыхание смешивалось в узком пространстве между лицами, создавая интимный, теплый микроклимат в холодном воздухе крыши. Юлиан не отстранился. Вместо этого он опустил голову, нашел лбом твердую выпуклость ключицы Виталия под тонкой тканью рубашки. Туда, где бился пульс – уже не бешеный, как у загнанного зверя, а глубокий, тяжелый, размеренный, как удары огромного молота о наковальню судьбы. Его собственное дыхание выравнивалось, втягивая знакомый, сложный аромат: терпкий дух дорогого виски, холодную свежесть ночи и что-то неуловимое, глубоко личное, виталиево – смесь дорогого мыла, кожи и той особой, мужской энергии, что всегда витала вокруг него. Виталий не оттолкнул. Его рука, все еще лежащая широкой, тяжелой ладонью на талии Юлиана, лишь слегка сдвинулась, обнимая чуть шире, притягивая его корпус ближе к своему теплу. Другая рука, сильная и точная даже в пьяном состоянии, потянулась к забытому металлическому стаканчику, валявшемуся на пыльном бетоне. Он поднял его, отпил долгий, медленный глоток, мышцы горла работали размеренно. Потом, не глядя, просто протянул стакан Юлиану, не предлагая, не приказывая. Разделяя, доверие? Или просто потребность в общности в эту минуту? — Держи, — хрипловатый шепот прозвучал прямо над его головой, вибрируя в костях. Голос был глухим, пропитанным не только алкоголем, но и той вековой усталостью, что легла тенью на его лицо раньше. Юлиан взял прохладный, потускневший металл. Их пальцы – его холодные, Виталия все еще горячие – ненадолго соприкоснулись, мгновенный ток контакта, он поднес стаканчик к губам, отпил. Огонь виски на этот раз не обжигал, а согревал изнутри, мягко растекаясь, сливаясь с теплом тела Виталия, согревавшего его спину, с теплом от тех невероятных поцелуев. Он чувствовал каждое движение мощной грудной клетки Виталия под своей щекой на ключице, каждый глубокий вдох и выдох. Это было… непостижимо, не плен, не триумф над сломавшимся тираном. Опасное пристанище, шаткое, временное, но единственное, что существовало здесь и сейчас, на этом холодном краю мира, над морем безразличных огней. Тишина снова сгустилась, но ее нарушил сам Виталий, его голос прозвучал внезапно, низко и резко, как лезвие, разрезающее натянутую ткань ночи. Он говорил не в пустоту, а прямо в темные волосы Юлиана, прижатого к нему. — Через два дня… — пауза, тяжелая, словно он вытаскивал слова из глубин. — …приезжает Кирилл. Имя ударило по тишине, как удар гонга, эхом отозвавшись в костях Юлиана. Старший брат, не просто родственник. Кирилл, якорь Виталия в море цинизма. Его несостоявшаяся совесть, единственный человек из их клана, кто смотрел на мир без ледяного расчета, кто умел быть счастливым без тотального контроля. Юлиан вспомнил. Ту самую пьяную ночь на этой самой крыше, казалось, годы назад. Виталий, разбитый, опустошенный до дна, говорил о Кирилле с непривычной, почти болезненной нежностью и… жгучей завистью. Завистью к его способности жить просто, любить, быть нормальным. Быть тем, кем Виталий никогда не мог стать. — Кирилл… — Юлиан повторил имя, не вопросом, а тихим эхом, полным понимания. Куски мозаики, разбросанные за этот безумный день – спокойствие на балконе, пьяная отрешенность, дрожь в руках, прорывающаяся нежность, – вдруг сложились в четкую, пугающую картину. Это не было просто усталостью или предчувствием финала. Это был глубинный страх. Животный ужас перед судом единственного человека, чье мнение для Виталия значило больше, чем власть или богатство. Страх показать брату, во что он превратился сам, в кого превратил его, Юлиана. Какой грязью заляпал то светлое, что еще оставалось. Юлиан медленно поднял голову, оторвавшись от ключицы Виталия. Холодный воздух ударил в щеку, согретую его телом. Он искал взгляд Виталия, нуждаясь в подтверждении. В темных карих глазах, чуть прищуренных от ветра и крепости виски, не было привычной брони, ни тени насмешки или расчета. Была лишь трещина. Глубокая, уязвимая трещина, сквозь которую проглядывал настоящий, неприкрытый страх. — Он… — голос Юлиана сорвался, он сглотнул, заставив себя говорить четче, тихо, но внятно. — Он знает? Про… нас? Про то, что здесь происходит? Про… все? Виталий резко отвел взгляд, устремив его куда-то в бескрайнее мерцающее море городских огней, как будто ища в них ответа или спасения. Его рука снова потянулась к стаканчику в руке Юлиана. Он взял его обратно, пальцы сжали металл так, что костяшки побелели. Поднес к губам, отпил долгий, мучительный глоток, словно пытаясь смыть горечь правды, которая висела в воздухе между ними тяжелым, невысказанным грузом. Холод бетона под спиной был вечным, но куда острее Юлиан ощущал ледяное пятно страха, расцветшее в груди при имени «Кирилл». Воздух сгустился, стал тягучим и горьким, Виталий отпил еще один глоток, стаканчик дрожал в его руке. — Догадывается, — выдохнул он наконец, голос был низким, пропитанным горечью и странной обреченностью. Он не смотрел на Юлиана. — Не дурак мой брат, чует… фальшь за версту, особенно… мою. — Горькая усмешка исказила его губы, ставшие вдруг тонкими и усталыми. — Приедет… и все увидит, весь этот …цирк, тебя… Его темные карие глаза, мутные и тяжелые, скользнули по Юлиану, по их спутанным позам, по бутылке, валяющейся рядом, — …этот пьяный угар на крыше. — Он замолчал, сжимая стаканчик так, что дешевый металл жалобно заскрипел, готовый сломаться. — И не поймет. Никогда не сможет понять… как можно увязнуть в такой… липкой грязи, и называть это… властью или жизнью. Юлиан почувствовал, как что-то острое и тяжелое перевернулось у него под ребрами. Не страх за себя, не гнев. Что-то щемящее и огромное, похожее на… горечь за него. Он видел этого колосса, этого мастера теневых игр, согнувшегося не под ударами врагов, а под грузом собственного стыда перед единственным светлым человеком в его жизни. Страх Виталия был не перед разоблачением, а перед утратой последнего островка чистоты, перед тем, что брат, его личный маяк в океане семейного цинизма, посмотрит на него с отвращением и непониманием. Медленно, словно двигаясь под водой, Юлиан поднял руку. Виталий замер, лишь его взгляд, налитый темной тоской, скользнул вниз, следя за движением. Пальцы Юлиана коснулись его щеки – смуглой, покрытой грубой щетиной, холодной от ветра. Потом осторожно продвинулись выше, в густые, темные, растрепанные волосы у затылка. Не поглаживая. Просто легли, тяжело, тепло, успокаивающе. А затем… он наклонился. Губы его, теплые и чуть дрожащие, коснулись шеи Виталия. Не страстный поцелуй, не властная метка, легкое, почти невесомое прикосновение. Как дуновение, как благодарность за доверенную боль. Как молчаливый ответ: Я знаю эту грязь, я в ней с тобой, ты не один. Виталий резко, судорожно вдохнул, всем телом вздрогнув под этим неожиданным прикосновением. Но не оттолкнул. Наоборот, его рука, лежавшая на талии Юлиана, сжалась с внезапной силой, притягивая его плотнее, почти болезненно. Стаканчик с глухим стуком выпал из другой руки, оставшийся виски темной лужей растекся по серому бетону. Тишина нависла, хрупкая и звонкая, как тонкое стекло. Алкоголь туманил сознание, размывая границы, приглушая голос разума. Виталий был здесь, настоящий, без ледяной брони. Без масок, рядом, его дыхание, горячее и неровное, обжигало кожу Юлиана. И в этом опьянении – не только от виски, но и от этой невероятной близости, от щемящей откровенности о Кирилле, – Юлиан набрал воздуха в легкие. Вопрос, который жгло годами, который он хоронил глубоко, боясь даже подумать, вырвался сам. Тихо, дрожаще, прямо в нагретую кожу у ключицы Виталия, туда, где глухо бился пульс: — Витя… — он сглотнул, ища слова, боясь разрушить хрупкий миг. — Что я… для тебя? По правде? — Он медленно поднял голову, его глаза, широкие, распахнутые, полные немой мольбы и страха, впились в темные, непроницаемые теперь глубины глаз Виталия. — Не пешка на доске? Не трофей, которым можно похвастаться или выбросить? Не… проблема, которую нужно срочно решить до приезда брата? — Голос его сорвался, стал хриплым. — Что?.. Хотя бы… здесь. Что ты… ко мне чувствуешь? Тишина, грохнувшая после вопроса, была оглушительной. Далекий гул города, вой ветра – все стихло, словно мир затаил дыхание. Виталий не отвечал, он смотрел на Юлиана, смотрел так, словно видел призрак или что-то совершенно незнакомое. Его лицо окаменело, скульптурная маска, но в темных карих глазах бушевал настоящий ад. Алкоголь, ярость, усталость, стыд, страх перед Кириллом и этот проклятый вопрос – все смешалось в один клубок. Рука на талии Юлиана, минуту назад притягивающая, вдруг онемела, напряглась до дрожи. Он открыл рот, закрыл, челюсти сжались так, что выступили бугры на скулах. Его взгляд рванулся в сторону, в ночную бездну, туда, где должен был появиться Кирилл – его судья, его потерянный идеал, его мучительная совесть. Потом, с видимым усилием, вернулся. Уперся в Юлиана. В его ждущие, уязвимые, сияющие влажной надеждой глаза, такие невыносимо честные в этот миг. Ответ, когда он пришел, был не словом. Не признанием в любви или ненависти. Он был выдохом. Глубоким, сдавленным, словно вырванным из самой глубины души, пропитанным невыносимой тяжестью и чем-то невысказанным, огромным. — Я… — голос его сорвался, стал хриплым, надтреснутым, как ржавая проволока. Он сглотнул, его горло сжал спазм. — …не знаю. — Признание прозвучало тихо, но в нем была пугающая, обнаженная правда. Он замолчал, словно эти два слова вычерпали из него все силы. Но его рука, лежавшая на спине Юлиана, вдруг впилась в ткань водолазки с бешеной, почти истерической силой, точь-в-точь как тогда, когда он выдергивал его с края пропасти. Пальцы сжали шерсть так, что послышалось напряжение нитей. — Но… когда ты шагнул назад… — голос Виталия стал глуше, жестче, в нем зазвучала сталь, — …над этой черной дырой… — Его глаза, горящие мрачным, почти безумным огнем, впились в Юлиана. — …я понял только одно. — Он сделал паузу, его дыхание стало шумным, как у раненого зверя. — Что если ты упадешь… — Он сглотнул ком, подступивший к горлу, его взгляд был невыносимо интенсивным. — …я прыгну следом, без раздумий, без вопросов. Слова Виталия – я прыгну следом – повисли в воздухе не романтичной клятвой, а тяжёлым, влажным камнем. Они не говорили о любви. Это было признание смертельной связки, пуповины из страха и общего падения, крепче любой цепи. Приговор их общей судьбе, высеченный на краю пропасти, в которую они вместе заглянули. Юлиан почувствовал, как под его ладонью, все еще лежащей на затылке Виталия, напряглись каждое сухожилие, каждый мускул шеи. Тело под ним стало каменным, ожидающим – удара? Насмешки? Или самого страшного: ледяной капли жалости, которую Виталий не перенес бы. Но Юлиан не засмеялся. Не отшатнулся. Воздух вышел из его легких долгим, глубоким вздохом, в котором растворилось не разочарование, а странное, горькое принятие. Они были сплетены, не узами нежности, а чем-то древним, темным и нерушимым – общей бездной под ногами, общей тенью, готовой их поглотить. Общей судьбой, страшной и некрасивой. — Значит, падать будем вместе, — прошептал он, голос тихий, как шелест ветра о бетон, но невероятно твердый. Его пальцы в густых, темных волосах Виталия не убрались. Наоборот, они начали движение, медленное. Ритмичное. Не ласка любовника, а успокоение дрессировщика для раненого хищника. Он гладил макушку, тяжелую и горячую, затем скользил по линии роста волос на затылке, нащупывая напряженные узлы мышц под кожей, к вискам, где пульсировали вены. Каждое движение было монотонным, гипнотизирующим, будто он вычесывал пальцами остатки паники, алкоголя и леденящего ужаса перед пропастью. — Но не сегодня и не с этой крыши. Виталий не ответил, не оттолкнул. Его тело под успокаивающими прикосновениями оставалось напряженной струной, но дыхание, горячее у шеи Юлиана, начало терять свою прежнюю прерывистость. Он лишь глубже, с каким-то немым отчаянием, уткнулся лбом в то место, где шея Юлиана переходила в плечо, ища не просто укрытие, а защиту от мира, от надвигающегося суда Кирилла и от чудовищной правды, которую только что высказал. — Домой, Витя, — сказал Юлиан уже громче, но без привычной повелительности. Констатация неизбежного. Его пальцы на секунду сжали волосы у виска Виталия – не больно, а утверждающе, как якорь. — Нам нужно встать. С этого ледяного камня. — Он почувствовал, как мышцы спины Виталия под его рукой дрогнули при упоминании необходимости движения. — И тебе… — он сделал паузу, подбирая слова, — …нужно прийти в себя. До Кирилла. Имя брата сработало как удар электрошокера. Виталий вздрогнул всем телом, мелкая судорога пробежала по его спине. Он резко оторвал лоб от плеча Юлиана. В темных глазах, красных от напряжения и выпивки, мелькнула паника, почти животная. Но через мгновение его веки тяжело опустились, и он кивнул. Один раз. Коротко, словно сдавая последний рубеж. Юлиан почувствовал это движение – крошечное, но решающее. Не отпуская Виталия полностью, одной рукой продолжая лежать на его затылке, будто удерживая связь, он другой рукой полез в карман джинсов. Холодный металл и стекло телефона показались ледяными на кончиках пальцев. Он достал его, экран вспыхнул в темноте ослепительно ярким прямоугольником, заставив обоих моргнуть. Свет выхватил из мрака детали: шершавый бетон, пустую бутылку, искаженную тень их спутанных фигур. Юлиан щурился, пальцы, слегка дрожа от холода и остатков виски в крови, скользнули по холодному стеклу. Он открыл приложение такси. Выбор был интуитивным, без колебаний: не квартира в центре, с ее стерильным блеском и призраками прошлой ночи. А загородный дом. С высокими заборами, глухими стенами, парком, поглощающим звуки, убежище, где можно было спрятаться, хотя бы на эти двое суток перед бурей. — Машина через десять минут, — его голос прозвучал непривычно громко в тишине крыши после щелчка подтверждения. Он опустил телефон, свет погас, погрузив их снова в полумрак, подсвеченный лишь отблесками города. — Встанем? — Это был не приказ, а предложение. Рука на затылке Виталия слегка приподнялась, поощряя движение. Виталий застонал, низкий, горловой звук, полный нежелания и усталости. Он оторвался от Юлиана, опираясь на локоть, и медленно, с видимым усилием, поднялся. Движения были скованными, неуверенными. Он стоял, слегка покачиваясь, спиной к пропасти, темный силуэт на фоне моря огней. Юлиан тоже поднялся, чувствуя, как холодный бетон навсегда впечатался в его спину. Он шагнул к Виталию, не касаясь, но находясь в пределах досягаемости, на случай, если тот пошатнется. — Пойдем, — сказал Юлиан тихо, указывая головой в сторону двери на лестницу. — До машины дойдем медленно. Виталий ничего не ответил. Он лишь кивнул, тень его головы скользнула вверх-вниз. И сделал первый шаг, не к краю, а от него, шаг был тяжелым, но твердым. Юлиан шел рядом, чуть сзади, чувствуя напряжение, исходящее от его фигуры, слыша его тяжелое, ровное теперь дыхание. Запах виски, ночной прохлады и немой, всепоглощающей усталости витал вокруг них, как шлейф. Они шли к выходу с крыши, неся с собой груз невысказанного, груз страха перед Кириллом и груз той новой, страшной связи, которую только что признали – связи, крепче стали и страшнее смерти. Шаг за шагом, оставляя позади бездну и холодный бетон, они спускались вниз, навстречу такси и короткой передышке перед финалом. Холодный экран телефона ждал в ладони, как кусок льда. Юлиан щелкнул по нему пальцем, резкий свет на мгновение ослепил, выхватив из мрака шершавый бетон, пустую бутылку и бледное, изможденное лицо Виталия рядом — Машина через семь минут, — сообщил он, голос звучал ровно, деловито, но без привычной для него или Виталия резкости. Он опустил телефон, свет погас, вернув их в полумрак, подсвеченный лишь отблесками далекого города. — Встаем? Виталий медленно, с трудом поднял голову. Лунный свет, пробивавшийся сквозь разорванные облака, падал на его лицо, делая его похожим на старую, потрескавшуюся статую – измученную, замкнутую, но лишенную прежней ледяной брони. В темных карих глазах, воспаленных от напряжения и выпивки, еще бушевали отголоски недавней бури, но паника отступила, уступив место глухой, всепоглощающей усталости. Он кивнул. Еще раз, более четко, подбородок дернулся вниз. — Встаем, — голос его был хриплым, как скрежет гравия по металлу. Он уперся ладонью в холодный бетон, попытался оттолкнуться. Но тело, долго находившееся в неудобной позе, пронизанное алкоголем и эмоциональным шоком, не слушалось. Ноги, затекшие и одеревеневшие, подкосились. Он резко качнулся вперед, потеряв равновесие, и лишь чудом не рухнул обратно. Юлиан встал первым. Движение было легким, почти кошачьим, словно тяжесть последних суток и виски не касались его. Он не суетился, не бросался с криком «Осторожно!». Просто протянул руку, ладонь открытой, твердой, готовой принять тяжесть. Не для поддержки слабого, как протягивают руку равному, кто оступился на скользком пути. — Дай руку, — сказал он просто. Никакого «Держись за меня» или «Обопрись». Просто: «Дай руку», приглашение. Требование доверия в самой простой форме. Виталий замер. Его взгляд скользнул с протянутой ладони на лицо Юлиана. В темных глазах мелькнула сложная гамма – тень гордого сопротивления, жгучий стыд за свою беспомощность, и… глухое, неохотное признание необходимости этого жеста. Он молча, почти резко, впился своей мощной ладонью в руку Юлиана. Хватка была не просто сильной, она была цепкой, отчаянной, как у человека, который чувствует, как почва уходит из-под ног, и хватается за единственную опору, боясь, что она исчезнет. Пальцы впились в предплечье Юлиана почти до боли. Юлиан не дернул, потянул, плавно, уверенно. Используя вес своего тела как противовес, помог Виталию подняться. Тот встал, пошатнулся, инстинктивно схватившись за плечо Юлиана, чтобы не упасть. Они замерли так на секунду – два темных силуэта на фоне бескрайнего моря ночных огней мегаполиса. Один – опора, другой – опирающийся, связанные не только сплетенными руками, но и тяжелой, только что выкованной цепью взаимного признания: их падение будет общим. Спуск по узкой, темной лестнице заброшенного здания стал испытанием. Воздух пах пылью, сыростью и старым бетоном. Юлиан шел чуть впереди, слабый луч фонарика телефона выхватывал из мрака облезлые стены, груды мусора, опасные выбоины на ступенях. Его правая рука была все так же крепко сцеплена с рукой Виталия, который шагал следом, тяжело дыша через рот, спотыкаясь на неровностях. Каждый шаг вниз давался ему с трудом. Ни слова не было произнесено. Только их сбивчивое дыхание, скрип кроссовок и тяжелых ботинок по бетону, и вечный, гулкий гул города, доносящийся снизу, как шум океана. У подъезда, под тусклым светом одинокого уличного фонаря, ждало такси – невзрачная серая иномарка. Водитель, мужчина лет пятидесяти с усталым, обветренным лицом и мешками под глазами, лишь бегло взглянул на них через опущенное стекло. Никаких вопросов, никакого любопытства в его взгляде – лишь профессиональное равнодушие к ночным поездкам подвыпивших клиентов. Он кивнул, указывая на заднее сиденье. Юлиан подвел Виталия к машине, открыл дверь. Помог ему опуститься на потертый кожзам сиденья – движение было неловким, Виталий почти рухнул внутрь. Юлиан сел рядом, притворил дверь. Глухой щелчок замка прозвучал как падение гильотины, отрезав их от холодной, враждебной ночи. Салон пахло дешевым освежителем воздуха с ароматом «морской свежести», старым табаком и немытой обивкой. — Поселок Лесные Озера, Усадебная улица, дом восемнадцать, — проговорил Юлиан адрес четко, голосом, не оставляющим места для уточнений. Его взгляд в зеркале заднего вида встретился с усталыми глазами водителя. — Выезжайте через парк, так быстрее. Водитель лишь хмыкнул в ответ, включил передачу. Машина плавно тронулась с места, увозя их прочь от темного силуэта заброшенного здания, от холодной крыши и пропасти, с края которой они только что отступили. Виталий откинул голову на подголовник, глаза закрыты, лицо напряжено даже в полубессознательном состоянии. Его рука, лежавшая на сиденье, бессильно сжалась в кулак. Юлиан смотрел в боковое окно на мелькающие огни города, чувствуя тепло Виталия рядом и тяжесть невысказанного между ними. Дорога в загородный дом, в это временное убежище, была началом новой, не менее опасной главы – передышки перед лицом Кирилла и их собственной, неопределенной будущности. Машина нырнула в поток ночных огней, увозя их через последнюю черту сегодняшнего безумия. Салон такси был коконом из дешевых ароматов – приторная «морская свежесть» освежителя, въевшийся в обивку запах старых сигарет, сладковатый дух немытой машины. Виталий откинулся на потертый кожзам, запрокинув голову на подголовник. Его глаза были закрыты, веки казались синеватыми от усталости. В мелькающем свете уличных фонарей, прорезавшем темноту салона, его лицо выглядело мертвенно-бледным, резкие черты – скулы, линия челюсти – заострились, подчеркнутые тенями и началом тяжелого похмелья. Он не отпускал руку Юлиана. Его пальцы – сильные, с коротко остриженными ногтями – все так же сжимали костяшки Юлиана с той же цепкой, почти отчаянной силой, что и на холодном бетоне крыши. Хватка была не просто крепкой; она была живым якорем, единственной связью с реальностью в этом плывущем мире. Юлиан не пытался высвободиться. Он смотрел в запотевшее боковое окно. Огни спальных районов проплывали, как гирлянды, затем сменились черным полотном полей за городом, рассеченным редкими фарами встречных машин. Тепло тела Виталия рядом, его тяжелое, чуть хриплое дыхание, это железное сжатие пальцев – все это было странно привычно. Не как угроза или плен, как часть его собственного, нового, изломанного ландшафта. Тяжелая, неудобная, но неотделимая от него самого теперь. Дорога казалась бесконечной, но вот знакомый поворот. Машина свернула, фарой выхватив из темноты массивные кованые ворота загородного владения. Ворота с глухим скрежетом разъехались автоматически. Машина медленно проплыла по длинной, темной аллее, старые липы мелькали тенями за окном, и остановилась у широкого каменного крыльца. Дом стоял темный, лишь одинокий фонарь у входа отбрасывал желтый круг света на ступени. Юлиан расплатился хрустящими купюрами из своего кармана, коротко кивнув водителю в зеркало заднего вида. Помог Виталию выбраться из машины – тот двигался вяло, почти как сомнамбула, его тело было тяжелым и непослушным, отдаваясь в руку Юлиана всей своей мышечной массой. Алкоголь, адреналиновый спад и эмоциональное опустошение брали свое. Они вошли через тяжелую дубовую дверь в просторный холл. Воздух внутри был холодным, неподвижным, пахнул пылью и дорогим деревом. Тишина стояла гулкая, давящая, как в гробнице. Юлиан помог Виталию снять обувь – дорогие ботинки глухо стукнули о каменный пол. Виталий стоял, слегка покачиваясь, опираясь о стену, его взгляд был мутным, устремленным в никуда. Юлиан разглядывал его – растрепанные темные волосы, бледность кожи под остатками загара, глубокие тени под запавшими глазами. — Ванна? — спросил Юлиан тихо, его голос гулко отозвался в пустоте холла. — Или… сразу спать? Горячая вода может помочь. Виталий медленно перевел на него взгляд. Глаза с трудом сфокусировались. Он покачал головой, почти незаметно. — Спать… — выдохнул он, и слово вышло сдавленным, слипшимся, как будто язык был ватным. — Только… спать. Юлиан не стал настаивать. Взяв его под локоть с большей твердостью, он повел по широкой мраморной лестнице на второй этаж. Шаги гулко отдавались в тишине. Провел его по знакомому коридору – мимо закрытых дверей – в ту самую большую спальню, где прошлой ночью он сам метался в лихорадочном полусне. Сейчас она казалась огромной и безжизненной в лунном свете, льющемся сквозь высокие окна. Виталий стоял посреди комнаты, беспомощный, как больной ребенок. Юлиан подошел к нему вплотную. Его пальцы нашли пуговицы дорогого, но помятого пиджака. Он расстегнул их одну за другой, методично, без лишних движений. Виталий покорно поднимал руки, когда нужно было снять рукава, его движения были медленными, нескоординированными, лишенными привычной грации. Когда он остался в темной майке и брюках, его мощный торс казался уязвимым в полумраке. Юлиан взял его за плечи, развернул к огромной кровати с темным деревянным изголовьем. Простыни были идеально выглажены, холодные. — Ложись, — сказал Юлиан, голосом, не терпящим возражений, но без резкости, просто констатация. Виталий не сопротивлялся. Он как подкошенный рухнул вперед на простыни, лицом вниз, в подушку. Глубокий, почти стонущий выдох вырвался из его груди. Тело обмякло, мгновенно потеряв остатки напряжения. Через несколько секунд его дыхание стало глубже, ровнее, но еще не сонным – тяжелым, как у выброшенного на берег после шторма. Он не спал. Он был на самой грани, в том пограничном состоянии, где тело уже сдалось, а сознание еще цепляется за последние обрывки реальности, прежде чем погрузиться в темные воды забытья. Его рука, лежащая на одеяле, все еще бессознательно сжималась в кулак. Тишина спальни была почти абсолютной, нарушаемая лишь тяжелым, ровным дыханием Виталия, утонувшего в простынях. Юлиан стоял у кровати, тенью в лунном свете, разглядывая смутный контур его плеч, резкую линию позвоночника под тонкой тканью майки. Он уже повернулся к двери, сделав шаг по мягкому ковру, когда голос остановил его. Негромкий, хриплый, вырванный из самой глубины сна или забытья. — Юлик… Юлиан замер. Рука уже лежала на холодной латунной ручке двери. — Спасибо… — прошептал Виталий, не шевелясь, лицом в подушку. Слова были сдавленными, словно выдавленными через плотную ткань. — …что не дал упасть, там, наверху. Воздух в комнате словно сгустился. Юлиан не ответил. Он просто кивнул в темноту, зная, что этот жест невидим. Но жест был нужен ему. Подтверждение услышанного. "Спасибо, что не дал упасть". Не "спасибо, что спас меня". А "не дал упасть". Разница была тонкой, как лезвие бритвы, но режущей до самой сути. Это было признанием их общей бездны. Признанием, что цепи, связывающие их, выкованы не из власти или страха, а из чего-то более темного и нерасторжимого – общей судьбы, общей пропасти, в которую падение одного утянет и другого. Это был первый, хриплый звук правды об их связи, вырвавшийся не из уст Юлиана, а из уст самого Виталия. Пальцы Юлиана сжали холодную ручку сильнее. Он медленно нажал, открыл тяжелую дверь, вышел в темный, прохладный коридор. Дверь закрылась за ним с глухим, но мягким щелчком, отгородив его от спящего человека и его признания. Юлиан прислонился спиной к полированному дереву двери, прислушиваясь. Сквозь толстое дерево доносился лишь глухой, ровный ритм дыхания Виталия – как удары сердца огромного, уснувшего зверя. В самом коридоре царила гнетущая, богатая тишина большого, пустого дома. Где-то внизу тикали старинные напольные часы, их звук едва долетал сюда, подчеркивая безмолвие. Он прошел по длинному коридору, его шаги беззвучно гасил глубокий ковер. Гостевую спальню он нашел по памяти – ту самую, где провел беспокойную ночь перед адом последних суток. Он вошел, но не зажег свет. Лунный свет, почти полный сейчас, заливал комнату серебристо-синим сиянием, выхватывая контуры мебели, отбрасывая длинные, причудливые тени. Он не лег. Сел на край большой кровати, лицом к огромному окну, за которым темнел парк, поглощенный ночью. Руки бессильно лежали на коленях. На душе было тяжело. Не каменной плитой, а как после долгого, изматывающего перехода через горный перевал. Усталость костей и глубокая, странная пустота, смешанная с… облегчением? Битва сегодняшней ночи, битва на краю физической и душевной пропасти, была окончена. Они отступили, они выжили, они признали свою страшную связь. Но это облегчение было мимолетным, как лунный луч на полу. Его тут же вытеснила тяжелая, холодная волна предчувствия. Завтра. Через считанные часы, приедет Кирилл, человек из другого мира, человек света, простоты, нормальности. Его появление будет не приездом родственника. Оно будет началом новой битвы. Битвы за правду, которую придется показывать, за вину, которую придется признавать, за ту самую связь, которую только что оголили на крыше и которая покажется Кириллу чудовищной. Юлиан закрыл глаза, чувствуя, как холодок страха ползет по позвоночнику. Он не знал, хватит ли у него сил. Силы снова стать той опорой, которая не даст Виталию рухнуть под грузом стыда и ожидания осуждения. Силы выдержать этот суд самому. Силы удержаться самому на краю новой, не менее страшной пропасти, которая откроется с приездом Кирилла. В тишине комнаты эхом отдавались хриплые слова Виталия: "…я упаду следом". Теперь это было не только его обещание, это был долг. И страх перед ним был почти осязаем в лунном свете. Он сидел, глядя в темноту за окном, и ждал рассвета, который принесет не свет, а новое испытание.