Погоня за тенью.

Пламя камина, словно одержимое, плясало в сумерках комнаты, отбрасывая на стены причудливые тени. Воздух был насыщен густым дымом дорогого виски и электричеством, создававшим напряжение, готовое разрядиться в любой момент. Юлиан и Виталий находились в состоянии физической близости, их тела разделяла лишь тонкая ткань одежды, пропитанная потом. В тишине раздался щелчок пряжки ремня Виталия, сорванной Юлианом. Звук был громким и неожиданным, он прозвучал, как выстрел, и повис в воздухе, наполняя обстановку зловещим эхом. Юлиан намеренно усилил трение между их телами, его взгляд был полон вызова и торжества. Он пытался найти малейшие признаки потери контроля на лице Виталия, который всегда диктовал правила их взаимодействия. Виталий резко вдохнул, его пальцы впились в бедра Юлиана, вызывая у последнего боль. Зрачки Виталия сузились, в них вспыхнул огонь, состоящий из гнева и возбуждения. Его губы дрожали, готовые произнести приказ или проклятие, но он внезапно замер. Его дыхание выровнялось, став глубоким и размеренным. На лице Виталия появилась загадочная усмешка, холодная и отстранённая. Он смотрел на Юлиана, как на музейный экспонат или шахматную фигуру, его взгляд ушёл вглубь себя, в тёмные лабиринты памяти. — Помнишь Даниэля? — тихо спросил Виталий, его голос звучал, как звон стального лезвия по камню. — Тот эпизод с Алексеем. Помнишь? Юлиан вздрогнул, его дыхание перехватило, а горло сжало ледяное спазм. Он замер, его пальцы, только что игравшие с пряжкой, онемели. Внутри него всё сжалось в комок льда. Он не хотел вспоминать этот момент, но слова Виталия заставили его вернуться в прошлое. — Тот момент, когда ты отказался от него, — продолжил Виталий, растягивая слова с хирургической медлительностью. — Ты показал всем, где твоя истинная верность, где твоё место. Его палец нежно провёл по царапине на нижней губе Юлиана, оставленной его собственными зубами в пылу борьбы. Прикосновение было ледяным, обжигающим холодом. — А потом Алексей, — продолжил Виталий. — Не выдержал, сорвался с цепи. Полез на тебя с голыми руками, чтобы задушить, помнишь тот хрип? Тот ужас в его глазах, когда он понял, что ты выбрал меня? Каждое слово Виталия било точно в незажившую рану Юлиана, вызывая в нём смесь страха и боли. Картина предстала перед Юлианом с ослепительной яркостью, мгновенно вытеснив ощущение тепла от каминного пламени холодным прикосновением воспоминаний. Вместо удушающей близости, наполненной потом и запахом кожи, его сознание внезапно наполнилось пронзительным холодом кабинета. Вместо аромата дыма и виски он почувствовал запах пыли, старого дерева и агрессивной атмосферы. Особенно запомнились глаза Алексея, выражающие не только безумие, но и глубокую боль от предательства. Руки, которые он видел не как руки любовников, а как руки убийц, с такой силой обхватили его горло, что он почувствовал хруст костей и осознал, как воздух превратился в недосягаемую роскошь. Его охватила паника, требующая отмщения, и в этом состоянии он ощутил предательскую искру надежды. Надежды на что? На пощаду, объяснение или спасение? — И Даниэль… — голос Виталия, упавший до едва слышного шепота, стал ледяным и зловещим, проникая в самые глубины памяти Юлиана. Каждое слово было подобно свинцовой гире, вталкиваемой в колодец его сознания, где уже гнили незажившие кошмары. — …бросился. Как верный щенок, на защиту… хозяина. — Виталий сделал паузу, внимательно наблюдая за реакцией Юлиана. — Оттащил Алексея. Прижал тебя… Как он это сделал, Юлик? Сильно? Защищая? От меня? От моего гнева? Юлиан закрыл глаза, пытаясь отстраниться от навязчивых видений. Но это не помогло, он не просто вспомнил, а вновь ощутил всё происходящее: не жаркую близость Виталия, а другую, резкую и непрошеную, продиктованную животным ужасом и чужой жаждой геройства. Руки, которые он почувствовал, принадлежали не Виталию, а Даниэлю. Сильные, как канаты, они обхватили его сзади, не в порыве страсти, а в жесте подавления, замаскированного под защиту. Грубо втянутый в спину, он почувствовал, как его грудная клетка сдавлена. Запах был не дорогого парфюма или пота возбуждения, а дешевого мыла, острого адреналина и чужого пота страха. И этот шепот, бессмысленный и дурацкий, прямо в ухо: "Тихо, тихо... Держись... Всё... всё будет хорошо..." Ложь, гнусная, сладкая ложь. Самым невыносимым и предательским был тот миг, когда его воля окончательно рухнула. Его тело, измученное нехваткой воздуха, оглушённое шоком и непониманием, на мгновение обмякло. Мышцы предали его, сопротивление исчезло. Он позволил чужим рукам удержать себя, прижать к вздымающейся груди. Отдался этому навязчивому и чуждому, но физическому ощущению… спасения. И в этой чужой силе, в этом ложном убежище, он на мгновение… растворился. И это растворение, эта слабость, теперь жгли его сильнее, чем руки Алексея. Юлиан резко распахнул глаза, словно вынырнув из ледяной глубины. Все его движения – те самые, провокационные, властные, исполненные горького торжества всего мгновение назад – застыли, как в параличе. Рука, лежавшая на металле пряжки Виталия, разжалась внезапно и беспомощно, пальцы безвольно скользнули вниз. Взгляд, еще секунду назад пылавший вызовом и дерзким ожиданием схватки, теперь был пустым, растерянным, почти потерянным. Он смотрел на Виталия непонимающим взором человека, внезапно очнувшегося в чужом кошмаре. В его глазах бушевал неописуемый хаос: жгучий стыд за ту предательскую секунду слабости в чужих объятиях, бешеная ярость на Виталия – за то, что он вытащил это, именно сейчас, когда они были на краю иного огня, смущение от того, что его застали врасплох, обнажили самое уязвимое, и – глубокая, пронизывающая до костей недоумение. Зачем? Что это? Новая игра? Более изощренный способ сломать? Или… наказание? — Зачем… — Голос Юлиана сорвался, как рваная ткань – хриплый, сдавленный, лишенный не только прежней стальной уверенности, но и самого дыхания, он не мог выговорить больше ни слова. Вопрос повис в воздухе, недоделанный, уязвимый. Воздух, еще недавно густой от жара тел, пота и невысказанного напряжения, вдруг стал ледяным, разреженным, колючим, каждый вдох обжигал легкие. Треск камина, прежде лишь фон, взорвался в его сознании оглушительными залпами. Тени на стенах, игравшие минуту назад, внезапно ожили, вытянулись, стали угрожающими когтистыми силуэтами, зловеще напоминая о других тенях – о том холодном кабинете, о руках Алексея, сжимающих горло, о руках Даниэля, сковывающих тело под видом спасения. Они окружали его сейчас, эти призраки, подпитываемые ледяным голосом Виталия. Виталий наблюдал за этой мгновенной метаморфозой без единого слова, с холодным, безмолвным удовлетворением хищника, который загнал сильную, опасную добычу в угол не силой, а неожиданным, изощренным маневром. Уверенность, вызов, жесткий контроль – все это испарилось с лица Юлиана, как дым, оставив лишь оголенное, трепещущее нервами ядро уязвимости. Его собственные пальцы, впившиеся в бедра Юлиана, медленно разжали свою железную хватку, но не отпустили. Они лишь ослабили давление, как будто давая пространство для этой новой, болезненной реальности, которую он только что мастерски вызвал к жизни. Это не было милосердием. Это был жест доминации высшего порядка – возможность наблюдать, как жертва осознает свое поражение, задыхается в созданной им же ловушке воспоминаний. Его взгляд, все еще отстраненный и аналитический, скользил по лицу Юлиана, смакуя каждую микротрещину в его броне, каждый отблеск стыда и страха в глазах. — Почему… зачем ты об этом… сейчас? — Слова вырвались у Юлиана с надрывом, как осколки стекла, прорезая тишину. Каждое слово было пропитано горечью и леденящим душу недоумением. Он попытался отстраниться, резко дернув бедра назад, отчаянно пытаясь разорвать мучительный физический контакт, который теперь казался грязным кощунством на фоне вскрытых ран прошлого. Но тело Виталия, его ладони, все еще лежавшие на Юлиане мертвым грузом, неумолимо удерживали его. Он был в ловушке – запертый в тисках настоящего, замурованный в тюрьме вытащенных на свет воспоминаний. Каждое движение лишь сильнее впивало шипы стыда. Виталий наклонился еще ближе, его дыхание – холодное, ровное – коснулось уха Юлиана раньше, чем губы. Они почти прижались к чувствительной мочке, превращая шепот в интимное, невыносимое оружие. — Потому что все… переплетено, Юлик, — прошептал он, и его голос струился, как густой, сладкий сироп, под которым скрывался смертельный яд. — Каждый твой шаг, каждая твоя слабость. Каждое… проявление твоей верности. — Последнее слово он произнес с особой, режущей интонацией, заставляя Юлиана внутренне содрогнуться, как от электрического разряда. — Ты оттолкнул Даниэля тогда, отказался. Ради чего? Чтобы доказать свою преданность… мне. Виталий сделал микроскопическую паузу, давая осознанию пустить корни. — Но ты… ты позволил ему это сделать. Позволил его рукам прикоснуться, сжать, удержать тебя. — Шепот стал еще тише, еще проникающее. — Почему? Потому что в тот миг хаоса… его сила, обрушившаяся на тебя, была… отблеском моей силы. Ты жаждал этой защиты? Или ты жаждал… ощутить мое присутствие… через его прикосновение? Через его… власть над тобой в тот момент? Юлиан резко отвернулся, не в силах вынести этот пронизывающий до костей взгляд, этот безумный, извращенный разбор его самой постыдной секунды. Сердце бешено колотилось, но это был уже не ритм страсти, а дикая, хаотичная дробь паники и всепоглощающего стыда. Виталий брал осколки его прошлого, его сокровенные уязвимости, и сплетал из них новую, невидимую клетку прямо здесь, на своих коленях, в этом проклятом полумраке. Он заставлял его сомневаться в самой природе тех мгновений, когда он переставал бороться, когда позволил себе… что? Обмякнуть? Позавидовать? Пожелать? — Заткнись… — выдохнул Юлиан хрипло, но в его голосе не было ни силы, ни убежденности, лишь жалкая, отчаянная попытка возвести стену из воздуха против неумолимой правды, которую вбивал в него Виталий. Виталий рассмеялся – негромко, беззвучно, лишь глубокой вибрацией грудной клетки, которую Юлиан почувствовал всем своим телом, прижатым к нему, как эхо собственного унижения. — Вот видишь, — проговорил Виталий почти нежно, его рука вновь поднялась. Пальцы не просто скользнули по щеке Юлиана – они проследили линию скулы, с болезненной точностью задевая след от укуса, оставленного им же самим в пылу борьбы. Прикосновение было одновременно ласковым и калечащим. — Ты снова здесь, со мной. И все твои попытки… играть в независимость, в контроль… — Он едва заметно кивнул в сторону распахнутой пряжки ремня, этого символа его временной, мнимой победы. — Они лишь кричат об одном: ты не уйдешь, ты не сможешь уйти. Потому что даже когда чьи-то руки сжимают твое горло… даже когда чужак прижимает тебя к себе, притворяясь спасителем… ты ищешь в этом меня. Ты впитываешь его силу, его прикосновение… лишь как бледную тень моего присутствия. Ты всегда, всегда ищешь меня, даже в объятиях врага, особенно в них. — Его последние слова повисли в воздухе не как вопрос, а как окончательный, беспощадный приговор. Треск догорающих поленьев в очаге больше не плясал – он отсчитывал равнодушные, гулкие удары, как метроном в преддверии незримого взрыва. Воздух, еще недавно густой, сладкий и тяжелый от неразделенной страсти, теперь был выморожен, пронзительно острым, как лезвие, обнаженное после поцелуя. Напряжение висело незримой паутиной, сотканной из ледяных нитей. Юлиан все еще сидел на коленях Виталия, но поза дерзкого наездника, повелителя мгновения, испарилась без следа. Сквозь бурлящий хаос стыда, ярости и унижения пробилась странная, леденящая ясность, слова, бесполезны. Правда, нужна только правда, осознание ударило его с жуткой, неумолимой отчетливостью. Обычные уколы, угрозы, попытки перехватить инициативу – перед Виталием это были жалкие погремушки, над которыми он лишь усмехался в темноте. Чтобы вырвать у него хоть крупицу истины, требовалась иная валюта. Валюта, которую тот признавал безоговорочно, валюта полного, безропотного смирения. Глубокого, демонстративного унижения, безмолвного признания его абсолютной власти здесь, в этой комнате, в эту самую секунду. Юлиан медленно поднял глаза. Его взгляд, еще мгновение назад дикий, растерянный и полыхающий внутренним пожаром, преобразился. Он стал гладким, холодным и непроницаемым, как поверхность глубокого, замерзшего озера в безлунную ночь – отражающим лишь то, что перед ним, лишенным собственной глубины, видимой мысли или эмоции. Он встретил темные, бездонные глаза Виталия. Ни тени вызова, ни намека на мольбу, только констатация факта, переданная беззвучно. Медленно, с преувеличенной, почти театральной осторожностью, словно боясь нарушить хрупкую тишину или спугнуть добычу, он поднял руки. Пальцы, которые лишь минуту назад впились в мускулистые плечи Виталия, словно когти, теперь разжались безвольно, потеряв всякую силу и агрессию. Он не просто убрал их – он отстранил ладони, отведя их плавным жестом в стороны, открывая пространство между их телами. Жест был красноречивее громких слов, кричащий беззвучно: Смотри, я разоружен. Я сложил оружие, я не сопротивляюсь, никак. Затем началось сползание. Не просто расслабление мышц, не сдвиг вниз по инерции. Это было намеренное, почти церемониальное нисхождение. Он соскользнул с колен Виталия, как падает знамя после поражения. Его тело опустилось на густой ворс ковра, поглотившее его вес почти беззвучно. Колени уперлись в пол, приняв на себя тяжесть не только тела, но и смирения. Спина выгнулась неестественно, образуя жест подчинения, знакомый с древних времен, обнажающий шею перед победителем. В тишине комнаты отчетливо прозвучал резкий, прерывистый вдох Виталия, а его пальцы судорожно впились в кожаную обивку подлокотников кресла, побелев в суставах. Юлиан услышал этот звук, почувствовал мгновенное напряжение в теле под ним, но не остановился. Не мог, путь был выбран, плата должна была быть внесена до конца. Юлиан сделал глубокий, дрожащий вдох, пытаясь втянуть в себя не только воздух, но и последние крупицы решимости, дальше. Только вперед, до конца, его руки, тяжелые, будто налитые свинцом, поднялись снова, преодолевая незримое сопротивление стыда. Пальцы, ледяные от внутреннего холода и слегка подрагивающие, словно от электрического тока, нащупали знакомый холодный металл – пряжку ремня Виталия. Ту самую, что он открывал минуту назад с вызывающим щелчком, с вызовом во взгляде. Теперь это движение было лишено всякой театральности, всякого намека на игру. Оно было точным, механическим, выверенным до миллиметра, большим пальцем он надавил на язычок. Раздался звонкий, окончательный щелк, резкий, как выстрел, в гробовой тишине комнаты. Звук печати, скрепляющей его капитуляцию, он не стал задерживаться, не стал теребить блестящую поверхность, как делал бы в игре. Просто снял пряжку с ремня, отвел руку в сторону и положил ее на густой ворс ковра рядом со своим коленом. Блестящий, сложный кусок металла лег бессмысленным, брошенным артефактом на узорчатой поверхности, символ его добровольно сложенного оружия. Затем пальцы, все так же холодные, но движимые странной, гипнотической решимостью, скользнули ниже. К пуговице брюк, к гладкой металлической собачке молнии. Юлиан не поднимал глаз, его взгляд был прикован к своим собственным действиям, к темной, дорогой ткани, скрывающей мощный контур бедер и паха Виталия. Он ощущал каждую складку шерсти под подушечками пальцев, почти слышал гул крови под кожей. Большим и указательным пальцем правой руки он расстегнул пуговицу. Движение было плавным, лишенным усилия, почти элегантным в своей фатальности. Затем левая рука нащупала холодную металлическую собачку молнии. Он взял ее большим и указательным пальцем, ощутив ее шероховатость. Медленно, без рывков, с мертвой, ритуальной точностью, он начал стягивать молнию вниз. Шипение расстегивающейся застежки прозвучало оглушительно громко, заглушив на мгновение даже гул крови в его ушах и треск камина. Это был звук обнажения, срыва последней завесы, затем – тонкий, едва слышный хлопок от освободившейся резинки трусов. Он подцепил эластичную тесьму большими пальцами обеих рук, ощущая ее упругое натяжение, и оттянул вниз, открывая путь. Жар, немедленный и влажный, волной хлынул ему навстречу. Мускусный, густой, знакомый до боли запах чистого возбуждения и мужской силы обрушился на него, ударив в ноздри, смешиваясь с запахом дорогой ткани и кожи. Он не отводил глаз, его взгляд был прикован к открывшейся плоти. Член Виталия, уже наполовину возбужденный, мощный и внушительный, лежал тяжело на темной ткани трусов. Знакомые изгибы, знакомый размер, знакомая пульсация скрытой мощи под тонкой кожей. Символ власти, которой он сейчас покорялся абсолютно и добровольно. Юлиан почувствовал, как в горле пересохло, а живот сжался в холодный узел от стыда и чего-то иного, глубоко спрятанного. Он наклонился еще ниже, почти касаясь лицом открытой плоти. Его спина выгнулась в еще более покорной дуге. Кончик языка, розовый, влажный, невольный предатель его внутреннего трепета, высунулся на мгновение, словно слепая змея, пробующая воздух перед жертвой. Потом коснулся, нежно, почти неощутимо, самой верхушки головки. Теплой, невероятно гладкой, бархатистой. На кончике языка мгновенно выступила капелька солоноватой влаги – предвкушение, соль его унижения. Он почувствовал, как под ним все тело Виталия мгновенно напряглось, как камень. Мышцы бедер резко окаменели, а затем – едва уловимое, инстинктивное движение таза, легкий толчок навстречу этому микроскопическому, жгучему прикосновению. Тихий, прерывистый выдох, больше похожий на стон, сорвался с губ Виталия где-то высоко над ним. — Ммф… — Негромкий, сдавленный звук, скорее похожий на стон, чем на осознанный звук, сорвался с плотно сжатых губ Виталия. Не приказ, не поощрение – просто рефлекс, пробившийся сквозь железный контроль. Непроизвольная капитуляция тела перед волной чистого, животного удовольствия. Юлиан не торопился. Он повторил движение языком – на этот раз с чуть большим давлением. Кончик скользнул по чувствительному венчику головки, тщательно обводя его, ощущая под нежной кожей каждую микроскопическую выпуклость, каждую пульсирующую венку. Затем в ход пошли губы – мягкие, податливые, лишенные прежней агрессии. Он обхватил ими налившуюся кровью головку, не втягивая ее глубже, а просто прижимая, создавая вокруг нее плотное, теплое, влажное кольцо плоти. Язык заскользил по нижней поверхности, к чувствительной уздечке – движение было нежным, но неумолимо настойчивым, знающим свою цель. Он услышал, как дыхание Виталия сверху стало глубже, хриплее, прерывистее. Чувствовал, как под его губами живая плоть наливается кровью, становится тверже, тяжелее, ощутимо горячее, как раскаленный металл. Солоноватый вкус предсемени смешивался со слюной на его языке. Юлиан подался вперед всем корпусом, впуская в себя чуть больше. Губы, растягиваясь, обхватили не только головку, но и верхнюю часть мощного ствола. Язык не прекращал своей методичной работы – массируя напряженную плоть снизу, исследуя рельеф, лаская уздечку и вены, проступающие под тонкой кожей. Голова Юлиана начала ритмично двигаться в такт собственному дыханию, короткими, но уверенными толчками вперед-назад. Внезапно воцарившуюся тишину комнаты разорвали влажные, непристойно громкие звуки: чавканье, посасывание, смесь слюны и прозрачного сока возбуждения, сочащегося из щели на головке. Юлиан сосредоточился на ощущениях, отгородившись стеной от стыда: скользящая текстура горячей кожи под языком, сильная, учащенная пульсация глубокой вены, солоновато-горьковатый вкус, нарастающая тяжесть на языке, чувство заполненности рта растущим объемом. Работа, всего лишь работа, точное выполнение задачи, цель оправдывает средства. Виталий откинул голову на высокую спинку кресла. Глаза были прикрыты, но тонкие веки нервно подрагивали, выдавая внутреннюю бурю. Губы по-прежнему были плотно сжаты в тонкую белую линию, однако нижняя губа слегка подрагивала, не в силах полностью подавить реакцию. Его пальцы все еще мертвой хваткой впивались в кожаную обивку подлокотников, и теперь суставы побелели, как мрамор, от нечеловеческого напряжения. Он не издавал громких стонов, лишь глухое, клокочущее бульканье где-то в глубине груди и короткие, резкие выдохи через нос, похожие на пыхтение разъяренного быка, выдавали нарастающее, почти болезненное возбуждение. Он не касался Юлиана – не направлял его голову рукой, не подталкивал бедрами, не сжимал их колени. Он просто принимал. Наслаждался абсолютной властью, безмолвным триумфом. Даже в этой интимной капитуляции тела Юлиана он оставался полновластным хозяином ситуации, наблюдателем, для которого самоудовлетворение было лишь частью куда более изощренной игры контроля. — Хорошо, — наконец произнес он, его голос был низким и хриплым, с оттенком удовольствия, но при этом сохранял профессиональную отстраненность. Он был хорошо знаком с ситуацией, понимал мотивы и причины, по которым Юлиан находился в его присутствии. Он знал цену каждой детали и каждого слова. — Очень стараешься, Юлик, — добавил он после паузы, во время которой были слышны только звуки дыхания и влажные движения. Юлиан продолжал свои действия, не замедляя и не ускоряя темп, его техника оставалась безупречной. — Чтобы вытянуть слова, — усмехнулся Виталий про себя, звук был едва слышен, но напоминал шипение раскаленного металла в масле. — Ладно, ты купил минуту моего откровения, пользуйся ей. Его рука медленно переместилась с подлокотника кресла, оставив на коже заметные следы от пальцев. Это движение не было жестом ласки или направления, оно просто подтверждало факт присутствия и контроля. — Я знаю, — начал Виталий, каждое слово звучало четко и уверенно, несмотря на прерывистое дыхание. — О твоих новых... или, скорее, старых знакомых. Алексей, — его голос стал жестким, как сталь, — сводил тебя в тот клуб. Их клуб, где им комфортно, где они создают иллюзию безопасности от меня. Юлиан внимательно слушал, каждое слово и имя проникали в его сознание, несмотря на физические ощущения — соленый вкус, тяжесть в челюсти, тепло во рту. Его движения оставались точными и методичными, он был сосредоточен на технике: угол наклона головы, давление языка, глубина проникновения. Его работа была безупречной, и он не позволял себе отвлечься ни на мгновение. Юлиан почувствовал, как Виталий сильнее сжал его затылок. Не больно, но так, что это ощущалось как железное кольцо и предупреждение: "Слушай внимательно каждое слово". Соленый привкус, тяжелая, почти одубевшая челюсть, влажное тепло, заполняющее рот – все эти физические ощущения отступали перед пронзительной ясностью слов. Они врезались в сознание Юлиана с холодной остротой, минуя барьеры плоти. Каждое движение его было выверено до микрона: точный угол наклона головы, дозированное давление языка, контролируемая глубина проникновения. Это был танец на лезвии, исполняемый с безупречной, почти механической точностью. Ни единой лишней мысли, только техника, только контроль, его работа была его щитом и его крепостью. — Владислав, — голос Виталия разрезал тягучее молчание, звуча презрительно, но с леденящей спокойной интонацией, словно он констатировал неоспоримый факт. — Суетится, как таракан, внезапно оказавшийся под лучом фонаря. Вечно ищет щели, лазейки, чтобы проскользнуть незамеченным. Жалкая попытка значимости. Юлиан почувствовал, как напряглись мышцы его шеи под ладонью Виталия. Он сосредоточился на ритме дыхания, на плавном движении языка, не позволяя ничему нарушить методичность. Глоток воздуха, проходящий мимо препятствия, отдавал металлом. — Иван, — Виталий выдохнул следующий слог, и в его голосе зазвучала откровенная насмешка. — Мастер невидимости, притворяется тенью, думает, что слился со стеной. Смешно, его попытки раствориться лишь делают его более заметным для того, кто умеет смотреть. Юлиан чуть изменил угол, позволив губам плотнее обхватить основание. Он ощущал каждую пульсацию, каждый микродвижек. Его собственное горло сжалось рефлекторно, но он подавил рвотный позыв, заставив мышцы расслабиться, подчиниться, воздух стал тоньше. — Максим, — тон Виталия резко сменился, став гладким и холодным, как лезвие ножа, вынутое из ножен. — Опасен, не по должности – по уму. Слишком много понимает для своего места под солнцем. Такие мозги всегда ищут применение… часто не там, где следует. Внезапно, словно стальное кольцо, сомкнулись пальцы Виталия на затылке Юлиана. Не причиняя острой боли, но с такой силой, что кости затрещали под нажимом. — Эля, — и тут голос Виталия неожиданно потерял часть ледяной твердости, смягчившись на грани снисходительности. — Пламя, горит ярко, ослепительно, но бездумно. Красиво в своей самоуничтожающей глупости, эфемерное сияние. Юлиан почувствовал, как под его пальцами напряглись мышцы бедер Виталия. Он ответил усилением давления языка, скользящим движением по самой чувствительной зоне. Легкий толчок бедер вперед был почти неосознанным. — Марта, — Виталий говорил твердо, с отчетливым оттенком предостережения, словно называл имя не человека, а хищной птицы. — Наблюдает, всегда,. Беззвучно, как сова в ночи. Глаза видят слишком много, а уши слышат то, о чем не спрашивали. Затем наступила тишина, натянутая, как тетива. Юлиан использовал ее, чтобы чуть оттянуться, вдохнуть глубже, ощутив, как воздух обжигает пересохшее горло, соленость стала острее. — Все они, — заключил Виталий, и ледяное презрение в его голосе достигло апогея, превратившись в почти физическую субстанцию, — щенята. Слепые, жалкие, дергающиеся на невидимых ниточках своих мелких амбиций и страхов, игрушки. Пальцы на затылке сжались сильнее, предупреждая о главном. — И Даниэль... — Имя вырвалось резко, как удар хлыста, оставляющий кровавую полосу на коже. Каждый следующий слог был отточенным клинком, вонзаемым с хирургической точностью. — Он слишком близко, слишком часто рядом, слишком... твой. — Последнее слово прозвучало особенно язвительно. — Охраняет тебя, как свою личную вещь. Думает, я слеп? Думает, я не вижу этот его взгляд? Полный... собственничества? Юлиан не дрогнул. Ни единой мышцей, вместо слов, в качестве единственно возможного и безошибочного ответа, он двинулся вперед. Плавно, но неумолимо, принял Виталия глубже, до самого предела, чувствуя, как упругий кончик упирается в спазмирующую стенку его глотки. Воздух перехватило, горло сжалось в мучительном рефлексе, слезы выступили на глазах, но он заставил мышцы расслабиться, подчиниться, принять. Его мир сузился до соленого вкуса, давящей тяжести и невыносимого, влажного тепла, заполняющего все. Виталий инстинктивно, с силой, которой нельзя было сопротивляться, рванул бедрами вперед, погружаясь в эту влажную, сжимающуюся темноту до упора. Из его груди вырвался нечеловеческий, низкий, животный стон – звук чистой, неконтролируемой физиологии. Он прокатился по его телу волной, сотрясая его изнутри. Голова запрокинулась назад, обнажая напряженную линию горла. — А Алексей... — Виталий попытался продолжить, но его голос дрогнул, сдавленный мощным, волнообразным движением языка Юлиана, который, чувствуя отклик, работал теперь с новой, почти безжалостной эффективностью. Голос стал шепотом, но от этого лишь опаснее, скользким и острым, как бритва, проведенная по коже. — Он помогает им... Не через протокол, не через отдел безопасности, сам. Лично, его тени... его личные крысы. — Пауза, заполненная лишь влажным звуком и тяжелым дыханием. — И его жена... Евгения... — Имя прозвучало странно, с едва уловимым коктейлем из презрения и какого-то извращенного, холодного любопытства. — Она тоже вплетена в эту нить, активно или пассивно – неважно, ниточка в узоре. — Все это... — прошипел Виталий, и в его голосе зазвучала нечеловеческая концентрация, смешанная с отвращением, — липкая, мерзкая паутина. И я ее распутаю. Ниточка за ниточкой, до самого центра, до паука. Последние слова повисли в воздухе, тяжелые и зловещие, пока Юлиан, движимый инстинктом выживания и железной дисциплиной, продолжал свой безмолвный, совершенный танец подчинения на самой грани возможного. Соленый вкус смешивался со вкусом власти и унижения, а единственной реальностью оставались точные движения, контролируемое дыхание и леденящие слова, вбиваемые ему в сознание железной хваткой на затылке. — Думаешь, они тебе помогут? — Виталий прошипел сверху, сильнее сжав его затылок. — Алексей и его банда теней... Даниэль с его слепой преданностью тебе... — Он резко толкнулся вперед, заставив Юлиана чуть подавиться. — Вырвут тебя отсюда? Из моих рук? Из-под моего взгляда? Юлиан отстранился на мгновение, кашлянув, но пауза была короткой. Он тут же вернулся к делу, снова обхватив губами плоть и продолжая ритмичные движения головой. Его глаза, поднятые на мгновение вверх, встретились с взглядом Виталия. В его темных глазах не было ни следа удовольствия, только безжалостный триумф. — Они все пешки, Юлик, — Виталий произнес тише, почти с сожалением, но это была жалость палача. — Все они, и ты тоже, просто моя пешка. — Пауза, наполненная влажными звуками. — Самая ценная, самая любимая, и самая управляемая. Тишину, нарушаемую лишь влажными звуками и тяжелым дыханием, расколол хруст. Негромкий, но отчетливый, как щелчок затвора в гробовой тишине. Юлиан ощутил его раньше, чем осознал источник – через внезапное, сокрушительное давление, обрушившееся сверху. Тяжелая, безупречно выделанная подошва дорогого ботинка Виталия легла – нет, не легла, утвердилась– прямо на выпирающий бугор его собственного, предательски напрягшегося возбуждения, скованного тесной тканью джинсов. Давление было не грубым размазыванием, а точечным, неоспоримым, как печать власти, поставленная на самом уязвимом месте его мужественности. Тело Юлиана содрогнулось всем своим существом, будто пронзенное током высокого напряжения. Глухой, перехваченный, почти животный вопль вырвался из горла, исказившись и захлебнувшись в губах, плотно обхвативших член Виталия. Его глаза, прежде либо опущенные в смиренном служении, либо сжатые от концентрации, теперь распахнулись до предела, застилаемые мгновенным шоком и чистой, первобытной паникой. Зрачки сузились до точек, отражая холодный свет и безжалостное лицо господина. Инстинкт самосохранения, древний и неумолимый, сработал раньше мысли. Руки, до этого момента покорно сложенные на коленях или занятые делом, взметнулись вверх, словно ища спасения. Пальцы с бешеной силой впились в дорогую, мягкую шерсть брюк Виталия чуть выше колен, сминая безупречную ткань, цепляясь за нее как утопающий за последний обломок скалы в бушующем море. Он держался, из всех сил, пытаясь найти хоть какую-то опору в этом внезапном, стремительном падении в бездну унижения. И при этом – парадокс, воплощенный в плоти – его голова не оторвалась, его рот не прекратил своего служения. Напротив, движения челюсти стали резкими, отрывистыми, почти яростными. Он заглотнул Виталия глубже, до болезненного спазма в горле, до рефлекторной тошноты, пытаясь заглушить этот новый, оглушающий виток позора жгучим, знакомым дискомфортом глубокого взятия. Соленый привкус смешался со вкусом собственного страха. Виталий наблюдал. Его лицо оставалось маской ледяного, абсолютного контроля, но в самой глубине глаз, в едва заметном подрагивании уголков губ, вспыхнула и погасла искра чистого, безжалостного садистского удовлетворения. Он видел этот шок, эту панику, этот немой вопль в широко открытых глазах. Он чувствовал, как дрожат пальцы, вцепившиеся в его брюки, как напряглось все тело под ним. — Вот так, — прошипел он сверху, голос хриплый от собственного нарастающего возбуждения, но при этом пронизанный абсолютной, не терпящей возражений властью. — Совсем иначе... когда понимаешь свое место до конца, да? — Его нога не просто не убралась – она утвердилась. Пятка прижалась чуть сильнее, намекая на сокрушительную мощь, которая может обрушиться в любой миг. А носок ботинка, тяжелый, полированный, символ статуса и силы, начал движение. Медленное, целительное, невероятно унизительное, верх-вниз, прямо по всей длине возбужденной, отчаянно пульсирующей плоти Юлиана, скрытой под грубой тканью джинсов. Грубое трение шершавой подошвы о материал было мучительно ощутимо, рассчитано на то, чтобы дразнить, раздражать, доводить. Еще один стон, уже выше, сдавленнее, почти визгливый, сорвался с запекшихся губ Юлиана. Предательские слезы, вызванные смесью шока, боли от давления и невыносимого, постыдного возбуждения, застилали взгляд, превращая образ Виталия в расплывчатое, грозное пятно. И тут его тело совершило самое страшное предательство. Бедра, вопреки всем приказам разума, всем остаткам гордости, инстинктивно, рывком приподнялись навстречу этому грубому, унизительному трению. Они искали его, требовали большего давления, большей интенсивности, признавая власть ботинка над собой. Юлиан почувствовал жгучий стыд, растекающийся по лицу и шее, когда осознал этот непроизвольный жест подчинения плоти. В отчаянии он сжал челюсти на члене Виталия – бессознательная попытка протеста или наказания – едва не причинив боль. Но мгновение спустя, ужаснувшись собственной дерзости, он ослабил хватку до предела и с новой, почти истерической силой ушел вглубь, сосредоточив всю свою волю, всю свою униженную сущность на этом акте служения ртом. Пожалуйста, — молилось что-то внутри него, — пусть это отвлечет его. Пусть это будет платой, пусть он уберет ногу, его пальцы, вцепившиеся в шерсть брюк, побелели до синевы, ногти почти рвали ткань. Каждый нерв, каждая клетка его тела была натянута как струна, разрываясь между невыносимым унижением, предательским физическим откликом и отчаянной попыткой сохранить видимость контроля через безупречное исполнение одной, единственной оставшейся ему функции. Воздух свистел в его сдавленном горле, смешиваясь с хриплым дыханием Виталия и скрипом подошвы. — Ты... дрожишь, — констатировал он, и в этих двух словах звучало не просто констатация факта, а наслаждение от открывшейся ему картины полного подчинения. Его нога, тяжелая и неумолимая, продолжала свое методичное, ритмичное движение. Вверх-вниз. Вверх-вниз, каждое прохождение носка дорогого ботинка по самой чувствительной верхушке возбуждения Юлиана, скрытой под грубой тканью джинсов, вызывало не просто вздрагивание – это были полноценные, судорожные конвульсии, пробегавшие по всему его телу, от зажатого затылка до кончиков пальцев, впившихся в шерсть брюк. Из его горла, перехваченного и без того глубоко погруженным членом Виталия, вырывались те самые жалкие, сдавленные всхлипы, которых он панически боялся, которые были воплощением утраченного контроля и немыслимого унижения. — Как щенок... под сапогом, — завершил Виталий, и сравнение это висело в воздухе, острое и унизительное, как пощечина. Юлиан, чувствуя, как стыд жжет его изнутри сильнее любого огня, отчаянно сжал веки. Заткнись, отключись, исчезни, но попытка спрятаться в темноте лишь обострила до невыносимости все остальные ощущения. Жаркий, пульсирующий вес и соленый вкус на языке, заполнявшие рот до отказа. Сокрушительное, неоспоримое давление сверху – этот проклятый ботинок, утвердивший свою власть над самым интимным, над его предательской слабостью. Грубое, ритмичное трение подошвы, которое не просто ощущалось – оно командовало его телом, заставляя нервы взвизгивать, а кровь бешено пульсировать в висках и внизу живота. Он был зажат в тисках, разрываемый между двумя полюсами унижения: ртом, вынужденным служить, и телом, вынужденным откликаться на насилие. И сквозь этот хаос, сквозь панику и стыд, пробивался холодный луч отчаяния: продолжать. Продолжать работать губами, языком, всей глубиной глотки – с яростной, почти звериной отчаянностью. Это было единственное оружие, единственная валюта, единственный жалкий ключ к тому, чего он хотел – к прекращению этого кошмара, к милости, к воздуху. Он вцепился в эту мысль, как в спасительную соломинку, сосредоточив всю свою волю, все остатки силы на безупречности движений рта, пытаясь превратить этот акт подчинения в щит. — Знаешь... — Голос Виталия, прерываемый короткими, резкими вдохами, когда волны удовольствия накатывали на него от умелых движений Юлиана, обрушился на него сверху. Он звучал неспешно, слова растягивались, как пытка, наполненные двойным наслаждением: и от физических ощущений, и от предвкушения реакции на то, что сейчас последует. — ...кого ты мне... напоминаешь сейчас. Вопрос повис в липком воздухе. Юлиан, несмотря на весь ад внутри, продолжал механическое движение челюстью, чувствуя, как сердце бешено колотится где-то в горле. — Никиту. Имя ударило, как выстрел в упор. Оно пронеслось не просто звуком – оно было ледяным ножом, вонзившимся прямо в самое незажившее место памяти. Никита, Юлиан замер, абсолютно, на долю, на вечность. Его челюсти сомкнулись в непроизвольном спазме вокруг члена Виталия, тело напряглось до каменной твердости, дыхание остановилось. Глубокая, влажная темнота рта стала внезапной гробницей для этого имени. Образ вспыхнул перед внутренним взором: тень, призрак, тот, кто когда-то занимал это место, стоял на этой грани. — Да... Никита, — подтвердил Виталий, его голос был низким, проникновенным, словно он читал самые потаенные мысли Юлиана, наслаждаясь каждым содроганием его души. В тот же миг нога на его промежности надавила сильнее, целенаправленно, сокрушительно. Юлиан выгнулся дугой в немой, мучительной судороге, его бедра оторвались от пола, пытаясь бежать от боли и унижения, но ботинок приковал его на месте. — Он тоже... так ползал. Так... старался угодить. — Виталий сделал паузу, давая каждому слову вонзиться глубже. — Думал... что это купит ему... жизнь. — Короткая, жестокая усмешка, больше похожая на оскал, исказила его черты. — Но он... оказался умнее тебя, или... отчаяннее. Последнее слово прозвучало почти с сожалением, но это было ложное сожаление, прикрывающее ледяное презрение. — Он понял... что цена всегда растет. И что... милость господина... — Виталий резко толкнул бедрами вперед, загоняя себя еще глубже в сжатое горло Юлиана, заставляя его захлебнуться, — ...имеет свои пределы. Юлиан, сдавленный между ботинком и членом, между прошлым и настоящим, между невыносимой физической болью и душевной пыткой, снова задвигался. Движения его головы стали хаотичными, отчаянными, уже не столько техникой, сколько инстинктивной попыткой выжить, откупиться, заслужить хоть тень снисхождения. Соленый привкус во рту смешался с привкусом крови – он прикусил губу, пытаясь подавить новый, предательский вой отчаяния. Образ Никиты, как черная дыра, затягивал его, смешиваясь с собственным отражением в бездне унижения, в которой он сейчас тонул. Каждое движение ботинка сверху, каждое слово Виталия, каждое воспоминание о том, кто был до него и чем кончил, вбивало в него один и тот же вопрос: А ты? До каких пределов дойдешь ты? Воздух сгустился, наполненный влажным звуком служения, хриплым дыханием и тяжелым, неумолимым давлением ботинка. И сквозь эту липкую завесу прозвучал голос Виталия, низкий и неоспоримый, как приговор, высеченный в камне. — Он там... Сейчас, — выдохнул Виталий, и в этих простых словах сквозила ледяная, абсолютная уверенность, не допускавшая и тени сомнения. — Там же... где был ты недавно. В том самом... участке. С остальными. — Он не стал перечислять имена снова, они висели в воздухе незримыми тенями, подтверждая его всеведение. Юлиану всплыл образ: голые, выкрашенные зеленые стены, резкий, едкий запах хлорки и пота, скрип металлических дверей. Холодный ужас, знакомый до дрожи, сжал его внутренности. Но Виталий знал, знал все, значит, никакие стены, никакие замки не были защитой. Его мир сжимался до размеров этой комнаты и воли человека, чей член он с отчаянием обхватывал губами. — Знаю... что он тебе... говорил, — продолжил Виталий, пальцы впились в волосы у основания черепа, не больно, но с такой силой, что голова Юлиана была зафиксирована, лишена даже призрачной свободы движения. — Шептал... про свободу? — Голос Виталия стал шелестящим, ядовитым. — Про... надежду? Про то... как он... вырвался? Короткий, сухой смешок, больше похожий на скрежет железа по камню, вырвался из его груди. — Ложь, гнилая, трусливая ложь. Вся его... свобода – не побег, это бегство крысы... по канализационной трубе. — Каждое слово било, как молот. — Я... знаю каждый его шаг. Каждую... нору, каждую щель, в которую он жмется. Юлиан почувствовал, как тело Виталия под ним внезапно напряглось до предела, словно стальная пружина, готовая сорваться. Пульсация во рту, и без того сильная, стала бешеной, почти болезненной, угрожающей разорвать его изнутри. Дыхание Виталия превратилось в резкие, хриплые всхлипы, прерываемые короткими задержками. Давящая нога на его промежности перестала двигаться, но не ослабила хватку – наоборот, она придавила его всей тяжестью, словно пригвоздила к полу в этом окончательно унизительном, беспомощном положении. Юлиан был зажат между каменным полом, железной пяткой и вздымающимся над ним телом господина. — Он думает... он выиграл? — Виталий прошипел, но его голос уже терял привычную ледяную гладкость. Он сорвался на высокой, напряженной ноте, в нем бушевала дикая ярость, смешанная с неудержимой волной физиологического экстаза, поднимающейся из самых глубин. — Как и ты... сейчас... думаешь... что что-то... покупаешь? — Каждый слог был выжат сквозь стиснутые зубы, пропитан презрением и накалом момента. — Что твоя... жалкая услужливость... твое ползание... что-то значат? Он сосредоточил всю свою волю, всю свою униженную сущность на этом акте, пытаясь стать катализатором разряда, который, он надеялся, принесет хоть временное освобождение от этого ада. Его пальцы, все еще вцепившиеся в шерсть брюк, онемели, ногти оставляли полумесяцы на дорогой ткани. — Он... ошибался! — выкрикнул Виталий, и это был уже не шипение, а хриплый, торжествующий рев, сотрясающий его тело и оглушающий Юлиана. Голос сорвался, потеряв всякую гладкость, обнажив голую, животную силу. — Как... ошибаешься... Ты! Последнее слово, ты, прозвучало как взрыв, как финальный аккорд в симфонии унижения и власти. Оно совпало с мощным, судорожным толчком бедер Виталия вперед, загоняющим его до предела в сжатое горло Юлиана, и сокрушительным, окончательным нажатием пятки вниз. Юлиан почувствовал, как мир сузился до невыносимого соленого тепла, заполняющего рот и горло, до сдавливающей боли внизу живота, до оглушающего рева над собой и до леденящего осознания последнего слова: ошибаешься. Оно звенело в его сознании, смешиваясь с хрипом его собственного перехваченного дыхания и последними спазмами тела Виталия, накрывая его волной окончательного, беспросветного поражения. Рука Виталия на затылке Юлиана сомкнулась внезапно, с безумной, сокрушительной силой, словно гидравлический пресс. Она пригвоздила его голову к месту, лишив малейшей возможности отстраниться, отодвинуться, сбежать. В тот же миг бедра Виталия резко, с властной неумолимостью дернулись вверх, загоняя свой член на максимальную глубину, прямо в спазмирующее горло Юлиана. Все тело Виталия выгнулось в мощной, дугообразной судороге – стальной лук, выпустивший стрелу. Из его груди вырвался не стон, а низкий, животный, протяжный рев, похожий на рычание раненого зверя, заглушивший на мгновение даже потрескивание дров в камине. Это был звук абсолютной, физиологической победы, триумфа плоти над волей. И тут хлынуло. Густо, обильно, с пульсирующей, неостанавливаемой силой. Горько-соленая, вязкая волна накрыла заднюю стенку глотки Юлиана, хлынула вниз. Он поперхнулся, забился, пытаясь сглотнуть, но поток был слишком силен, слишком внезапен. Глаза мгновенно залило слезами – смесь мучительного рвотного рефлекса, перехваченного дыхания и всепоглощающего, огненного стыда, но голова была зажата в стальных тисках. Он не мог оторваться, не мог откашляться, не мог выплюнуть. Он был вынужден принять все, каждую пульсацию, каждую каплю этого горького свидетельства его окончательного подчинения, этого физического проявления власти Виталия над ним. Его горло сжималось в мучительных спазмах, пытаясь протолкнуть вязкую жидкость, его тело сотрясали мелкие судороги отвращения и унижения. Он глотал, давясь, слезы текли по щекам, смешиваясь с потом у висков. Виталий удерживал его так – в этом последнем, унизительном соединении – несколько долгих, мучительных секунд, пока мощные спазмы его тела не стихли, не превратились в легкую дрожь. Только тогда его хватка на затылке ослабла, пальцы разжались, освобождая голову Юлиана. Почти одновременно тяжелый ботинок поднялся, сняв сокрушительное давление с паха. Виталий откинулся в кресле, глубоко, с шумом втягивая воздух. Его дыхание было тяжелым, прерывистым, но постепенно выравнивающимся. Лицо, еще мгновение назад искаженное гримасой экстаза, теперь было расслабленным. На нем застыло выражение глубочайшего, почти животного удовлетворения – и абсолютной, опустошающей усталости после колоссального напряжения. Он смотрел в потолок, грудь медленно поднималась и опускалась. Юлиан отпрянул, как ошпаренный. Он откашлялся, содрогаясь всем телом, сглотнув последние, горькие остатки. Он сидел на полу, на коленях, как подкошенный. Дрожь, мелкая и неконтролируемая, пробегала по его рукам, спине, бедрам. Он машинально вытер губы тыльной стороной ладони, но горько-соленый привкус, словно клеймо, остался – на языке, в горле, в сознании. Его взгляд упал вниз, на собственные джинсы, в область паха. Там, сквозь темную ткань, четко проступало темное, влажное пятно. Свидетельство его собственного, предательского возбуждения, стимулированного грубым сапогом Виталия. Стыд накрыл его с головой, горячий, всепоглощающий, почти физический. Он хотел провалиться сквозь пол. Он поднял глаза, преодолевая тяжесть стыда. Виталий смотрел на него сверху, из глубины кресла. Его взгляд был тяжелым, уставшим, но все таким же пронизывающим, всевидящим. Не было в нем злорадства, не было и тени жалости. Было лишь холодное, неоспоримое знание. Знание о Юлиане, о его слабостях, его страхах, его унижении. И в глубине этого взгляда – безмолвное обещание, обещание продолжения. Обещание того, что это не конец. — Никита... сбежал, — повторил Виталий тихо. Его голос звучал почти нормально, лишь слегка охрипшим от недавнего напряжения. Он поправил безупречно чистый манжет рубашки, медленный жест контрастировал с только что бушевавшей яростью. — Но его побег... — он сделал маленькую паузу, подчеркивая слово, — ...лишь отсрочка. Как и твоя... сегодняшняя оплата. Он медленно, с видимым усилием, но с незыблемым достоинством поднялся с кресла. Его фигура, высокая и мощная, отбросила огромную, колеблющуюся тень на стену, накрыв собой сидящего на полу Юлиана. — Финал... — голос Виталия прозвучал тихо, но с леденящей душу окончательностью, — всегда мой. Помни об этом. Последние слова повисли в воздухе, дрожь все еще сотрясала его тело, а пятно на джинсах жгло, как клеймо. Виталий стоял неподвижно, поправляя манжеты рубашки с ледяной, отточенной точностью человека, завершившего неприятную, но неизбежную процедуру. Его взгляд, тяжелый и безоценочный, скользнул по согнувшейся на полу фигуре Юлиана, задержавшись на темном, влажном пятне, проступившем на джинсах – немом, унизительном свидетельстве только что завершившегося акта подчинения. Ни тени жалости, лишь холодная констатация факта, как бухгалтер, сверяющий баланс. Затем он развернулся на каблуках дорогих ботинок, не скрипнувших даже на паркете, и неторопливыми, мерными шагами направился к массивному бюро из черного дерева, стоявшему в углу, погруженном в полумрак. Каждый его шаг гулко отдавался в звенящей тишине, нарушаемой лишь потрескиванием углей в камине, словно отсчитывая такты ожидания. Юлиан, не поднимая головы, следил за ним краем затуманенного взгляда. Каждый нерв был натянут до предела, что еще? стучало в висках. Какая новая, изощренная пытка? Ожидание сжимало горло ледяным кольцом, затрудняя и без того неровное дыхание. Он видел, как Виталий беззвучно открыл верхний ящик бюро, рука в безупречном манжете исчезла в темноте ящика, покопавшись там несколько мгновений, которые показались Юлиану вечностью. Потом рука появилась, держа небольшой тюбик из матового, белого пластика. Без этикеток, без опознавательных знаков, знакомый. До боли знакомый, Юлиан сжал веки, чувствуя, как по спине, от копчика до затылка, пробегает ледяная волна мурашек – не страх, а предчувствие неминуемого, знакомого кошмара. Виталий не спешил. Он повернулся, держа тюбик между пальцами, словно хирург инструмент. Его взгляд, тяжелый и пронзительный, снова упал на Юлиана. На этот раз в нем не было оценки. Был приказ. Четкий, не допускающий возражений, отлитый в тишине, слов не требовалось. — Встань, — голос Виталия прозвучал ровно, гладко и мертво, как поверхность озера под ледяным панцирем. Ни повышения тона, ни угрозы, просто констатация следующего шага в ритуале. Юлиан попытался подняться. Его ноги, дрожащие и ватные, предательски подкашивались. Колени отказывались держать вес, он уперся ладонью в прохладный паркет, оттолкнулся, чувствуя, как дрожь бежит по рукам. Встал, пошатываясь, словно пьяный, не в силах поднять взгляд выше дорогих туфель Виталия. Стыд, жгучий и всепоглощающий, пылал под кожей, заливая лицо густой краской. Пятно на джинсах казалось ему пылающим маяком позора. Виталий не стал ждать, пока он обретет равновесие или соберется с духом. Он сделал один резкий шаг вперед, его рука – сильная, неумолимая, как стальной капкан – впилась в предплечье Юлиана выше локтя. Хватка была сокрушительной, пальцы впились в мышцы и сухожилия, обещая синяк, боль пронзила, резкая и отрезвляющая. — Идем, — одно слово, короткое, окончательное, и потащил. Юлиан инстинктивно рванулся назад, попытался вырваться – беспомощный, бессмысленный рывок загнанного зверя. Это было как пытаться сдвинуть скалу, Виталий, не замедляя шага, просто тащил его по глубокому ворсу ковра. Юлиан спотыкался, его ноги заплетались, он едва успевал переставлять их, чтобы не упасть лицом вниз. Его волокли мимо пылающих багровыми углями недр камина, чей жар внезапно обжег кожу, мимо массивных кресел, свидетелей его унижения, к противоположной стене. Туда, где в тяжелой, вычурной золоченой раме висело огромное зеркало во весь рост. Оно было безжалостно ясным, холодным, как поверхность зимнего озера, отражая тусклый свет комнаты и приближающиеся фигуры. Виталий остановился перед зеркалом, резко притянув Юлиана к себе так, что их отражения слились в одно искаженное целое. Он не отпускал руки, держа Юлиана перед холодной гладью, как трофей, как экспонат. — Смотри, — его голос прозвучал прямо у уха Юлиана, низко и неумолимо. — Смотри внимательно. Юлиан, преодолевая волну тошноты и стыда, поднял глаза. В зеркале перед ним стоял незнакомец. Лицо было бледным, испачканным следами слез и... чего-то еще у рта. Волосы взъерошены, глаза – огромные, полные животного страха и сломленности. Рубашка помята, воротник сдвинут, и джинсы... темное, влажное пятно в паху кричало о его позоре, о предательстве собственного тела. Это был не Юлиан, это было жалкое, разбитое существо. Тень, отражение его полного поражения. — Видишь? — прошептал Виталий, его губы почти касались уха Юлиана, дыхание было горячим на холодной коже. — Вот кто ты сейчас, вот что ты есть. Он поднял руку с тюбиком перед лицом Юлиана, прямо перед зеркалом, так, чтобы тот видел и предмет, и его собственный, искаженный ужасом взгляд. Дальнейшие события разворачивались с методичной, почти церемониальной жестокостью. Виталий шагнул вплотную, его тень накрыла Юлиана, отраженного в зеркале. Руки Виталия легли ему на плечи – не в жесте утешения, а как стальные скобы, фиксирующие объект для манипуляции. Холодок от прикосновения сквозь тонкую ткань рубашки заставил Юлиана внутренне сжаться. Затем одна рука скользнула вниз, плавно, неумолимо, к поясу джинсов. Пальцы, холодные и точные, нашли металлическую пряжку. Раздался четкий, гулкий в тишине щелчок, накомый звук, от которого по спине Юлиана пробежали ледяные мурашки. Он невольно вздрогнул всем телом, почувствовав, как ослабевает последний барьер. — Не двигайся, — голос Виталия прозвучал прямо над его ухом, ровный, низкий и не допускающий ни тени неповиновения, предупреждение, а не просьба. Пуговица расстегнулась под уверенным нажимом. Послышалось резкое, громкое шипение молнии, расходящейся вниз. Грубая ткань джинсов, внезапно лишенная опоры, сползла по бедрам, цепляясь за кожу, и упала бесформенной кучей у его босых ног на прохладный паркет. Юлиан почувствовал внезапную уязвимость, дуновение воздуха на оголенных ногах. Но это было только начало. Руки Виталия снова двинулись, залезая под мятую, запачканную рубашку Юлиана. Холодные ладони скользнули по животу, цепляясь за мурашки, добрались до спины. Пальцы впились в ткань у лопаток. Резким, властным движением вверх, через голову – рубашку стащили. Юлиан машинально, как марионетка, поднял руки, позволив лишить себя последнего клочка достоинства. Холодный воздух комнаты, смешанный с теплом от камина, обжег оголенную кожу груди, спины, плеч. Он стоял теперь только в тонких хлопковых трусах перед безжалостным зеркалом. Его отражение – бледное, тонкое, с резко очерченными ребрами, дрожащее от холода и стыда – казалось жалкой пародией на человека. А за ним, в обрамлении золоченой рамы, возвышался силуэт Виталия – одетого в безупречный костюм, собранного, властного, хозяина положения. Контраст был мучительным, подчеркивающим абсолютную власть одного и полную беззащитность другого. — Сними, — Виталий ткнул указательным пальцем в резинку трусов Юлиана, жест был оскорбительно пренебрежительным. Юлиан замер. Его дыхание перехватило, весь мир сузился до этого куска ткани и безжалостного отражения. Его пальцы, повисшие вдоль тела, задрожали мелкой дрожью, он не мог, не здесь, не так. Не под этим взглядом, отражающимся в зеркале и видящим его насквозь. Мысль о том, чтобы добровольно обнажиться перед этим двойным судом – реальным и отраженным – была невыносима. — Сам, или я порву, — тон Виталия не изменился. Он оставался спокойным, почти бесстрастным, но в этой бесстрастности заключалась смертельная угроза, выбора не было, только иллюзия. Юлиан медленно, будто каждое движение причиняло невыносимую боль, поднял дрожащие руки. Пальцы скользнули по коже живота, цепляясь за резинку трусов. Он зацепил ее кончиками, чувствуя, как подушечки немеют от напряжения. Медленно, мучительно медленно, он стянул ткань вниз. Она соскользнула по бедрам, коленям, щиколоткам и упала поверх джинсов, завершив маленькую гору его унижения. Он стоял теперь абсолютно обнаженный. Холод паркета леденил подошвы босых ног. Холодный воздух ласкал и одновременно жалил всю поверхность кожи, от макушки до пят. Но сильнее всего был холод стыда – пронизывающий, всепоглощающий, леденящий душу. Он видел себя в зеркале: бледное, слишком худое тело, беспомощно пытающееся скрыться – руки инстинктивно тянулись прикрыть пах, плечи сутулились, голова низко опущена. Отчаянный румянец позора пылал на щеках, шее, растекался по груди и плечам. И за его спиной, чуть в стороне, стоял Виталий, неприкосновенный. Смотрящий, всевидящий, его взгляд был тяжелее любого прикосновения. — Руки убрать, — скомандовал Виталий, его голос резал тишину. — И ноги шире. Юлиан закрыл глаза на мгновение, собирая последние крохи силы. Потом медленно, преодолевая невидимое сопротивление, словно толкая тяжеленную каменную глыбу, он опустил руки. Они повисли плетьми вдоль бедер, затем он раздвинул босые ступни, заставляя себя сделать шаг в стороны. Сначала на ширину бедер, потом – по приказу – шире плеч, поза полной, абсолютной открытости. Поза полного подчинения и выставленности на показ. Зеркало беспристрастно отражало его наготу, его позор, его сломленность. Каждый мускул, каждая косточка казались обнаженными перед этим холодным судом. Матовый пластик блеснул в отраженном свете. Щелчок отвинчиваемой крышки прозвучал в тишине комнаты оглушительно громко, как выстрел. Он выдавил на указательный и средний пальцы правой руки прозрачно-белую, слегка тягучую субстанцию. Тщательно распределил ее между пальцами, растирая подушечками. Движения были выверенными, экономичными, без суеты – движения хирурга, готовящегося к точному вмешательству, или жреца, готовящего ритуальную субстанцию. В воздухе повис сладковато-медицинский запах. — Нагнись, — последовала следующая команда. Голос Виталия был ровным, но в нем появилась нотка сосредоточенности. — Глубже, животом к полу, голову подними, смотри в глаза своему отражению. Юлиан повиновался. Механически, словно его тело больше ему не принадлежало. Он согнулся в поясе, наклонив торс вперед и вниз. Его руки уперлись ладонями в холодный, полированный паркет перед зеркалом. Колени оставались прямыми, ноги – разведенными в унизительной позе. Это была поза полной утраты достоинства, выставления самой сокровенной, уязвимой части себя на обозрение – и его самого, и стоящего за ним Виталия. Он заставил себя поднять голову, преодолевая желание спрятать лицо. Его собственное лицо в зеркале предстало перед ним снизу вверх – искаженное страхом, стыдом, с широко открытыми, почти безумными глазами, с запекшимися губами. А ниже… Ниже он видел отражение своей согнутой спины, дугообразно выпирающих лопаток, ягодиц – и Виталия. Виталий опустился на одно колено прямо за ним, его безупречные брюки легли на ковер. Его фигура в зеркале, четкая и властная, располагалась точно в центре композиции унижения, готовая к завершающему акту ритуала. Пальцы его правой руки, блестящие от смазки, были подняты. Юлиан видел все, видел себя, видел его, видел приближающуюся неотвратимую точку этого кошмара. Воздух казался густым, пропитанным стыдом, властью и ожиданием боли.