Погоня за тенью.

Каминное пламя плясало в полумраке, его неровные языки вздымались и опадали, словно живые. Оранжевые блики скользили по стенам, цеплялись за резные рамы картин, затягивали комнату в мерцающий водоворот света и тьмы. Тени изгибались, сливались, рождая мимолетные образы — то искривленные силуэты, то чьи-то исчезающие профили. Воздух был густым, почти осязаемым, пропитанным терпким ароматом выдержанного виски, который смешивался с дымным теплом горящих поленьев. К нему примешивалась мягкость дорогой кожи — может быть, от дивана, а может, от переплета старой книги, брошенной на столик. Но сквозь всё это пробивалось что-то другое — едва уловимое, личное. Запах кожи, дыхания, адреналина. Как будто сама комната вдыхала и выдыхала в такт двум сердцам, бьющимся в унисон. Виталий не сводил глаз с Юлиана. Его взгляд был тяжелым, неумолимым, будто физически ощутимым. Пальцы скользнули по шее, едва касаясь, но с такой уверенностью, словно он читал по ней, как по раскрытой книге. Каждый нервный импульс, каждая дрожь под кожей, каждый предательский удар пульса — всё выдавало то, что Юлиан так тщательно пытался скрыть. Тяжесть этого взгляда была почти физической. Юлиан чувствовал его на своей коже, как прикосновение раскаленного металла, оставляющее невидимые ожоги. Пальцы Виталия скользнули по его шее – едва касаясь, почти призрачно – но с такой хищной уверенностью, что Юлиану казалось: Виталий читает его тело, как карту. Каждый нервный импульс, посылающий мурашки по коже, каждая неуловимая дрожь мышц, каждый предательский, гулкий удар пульса у сонной артерии – все это кричало правду, которую он пытался похоронить под слоями льда и молчания. Он был раскрыт, донельзя, и от этого осознания внутри все сжималось в ледяной ком стыда и ярости. — Смотри на меня. Голос Виталия был тихим, почти шепотом, но в нем не было мягкости. Это был приказ, отточенный, как лезвие, два пальца под подбородком приподняли голову Юлиана — движение нежное, но с железной силой, не оставляющей выбора. Кожа под прикосновением вспыхнула жаром, дыхание на мгновение прервалось. — Только на меня. Вокруг будто сгустилась тишина. Даже треск поленьев в камине звучал приглушенно, словно огонь затаился, наблюдая. Виталий не отпускал взгляда, и в его глазах мерцало что-то невысказанное — то ли вызов, то ли обещание. А может, и то, и другое. Юлиан чувствовал, как под этим взглядом рушатся последние барьеры. Как будто Виталий видел не только его, но и всё, что скрывалось за маской спокойствия — страхи, желания, ту глухую, неосознанную дрожь, которая пробегала по спине в самые неподходящие моменты. Стоял, запертый в клетке этого взгляда и этих пальцев, ему оставалось только смотреть. Смотреть и чувствовать, как границы его "я" растворяются в этой невыносимой, магнетической близости. И в этой тишине, в этом танце огня и теней, между ними протянулась незримая нить — тонкая, но прочная. Как проволока, которая может и удержать, и разрезать до крови. Юлиан подчинился. Не сразу — его тело на мгновение застыло в непроизвольном сопротивлении, мускулы напряглись под тонкой тканью рубашки, но затем сдалось, выдав едва заметный вздох. Дыхание стало глубже, грудь поднималась и опускалась чаще, но взгляд… Взгляд оставался ледяным. Бездонным. Как поверхность озера в лунную ночь — гладкой, но скрывающей под собой тёмные глубины. Виталий приблизился. Медленно, как хищник, знающий, что добыча уже в ловушке. Его тень накрыла Юлиана, сливаясь с каминными отблесками, и в этот момент комната словно сузилась до размеров этого пространства между ними — до расстояния, которое можно было преодолеть одним шагом, одним вдохом, одним неосторожным движением. Юлиан не отводил глаз. Даже теперь, когда Виталий был так близко, что можно было различить мельчайшие детали: лёгкую небритость вдоль линии подбородка, едва заметную тень под нижними ресницами, тёплый отблеск огня в зрачках. И этот взгляд… Глубокий, пронизывающий, будто способный видеть не только то, что перед ним, но и то, что осталось в прошлом. Виталий улыбнулся. Не той надменной, торжествующей ухмылкой, которой Юлиан ожидал, а чем-то другим — мягким, почти грустным. Как будто этот момент был для него не просто победой, а чем-то горько-сладким, пирровой победой. — Ты всё так же прекрасен, когда злишься… Слова ударили тише шороха углей, но обожгли сильнее вырвавшегося из камина язычка пламени. «Ты всё так же прекрасен, когда злишься…» Каждый слог падал на кожу Юлиана, как раскаленная крупинка пепла – крошечная, но оставляющая невидимый, тлеющий след. Виталий произносил их не просто так. В его голосе слышалось нечто древнее, ритуальное – будто он водил незримым перстом по страницам давно забытой книги, вызывая из небытия заклинание. Ключ, к двери, которую Юлиан запер на все замки и завалил камнями в глубине себя. Его голос звучал тише шороха горящих дров, но каждое слово падало на кожу Юлиана, как горячий пепел. Виталий произносил их так, будто они были не просто фразой, а заклинанием, ключом к чему-то давно забытому. — …Как в тот первый раз. Последние слова едва долетели до слуха, превратившись в шёпот, в котором смешались ирония и ностальгия. И что-то ещё, что-то, от чего по спине Юлиана пробежал холодок, несмотря на жар камина. В котором причудливо сплелись колючая ирония и терпкая, опасная ностальгия, он помнил. Конечно, помнил, тот самый первый раз, когда они стояли друг против друга не в этой уютной комнате, а в холодном зале с высокими потолками, где каждое слово отзывалось эхом. Тогда Юлиан действительно злился, по-настоящему, яростно. И Виталий… Виталий смотрел на него точно так же, как сейчас — с этим странным выражением, в котором было что-то между восхищением и жалостью. Как будто время сжалось, сплющилось, и прошлое наложилось на настоящее. Те же тени в глубине глаз, тот же изгиб губ, готовых то ли к усмешке, то ли к горькому признанию. Юлиан чувствовал, как под этим взглядом его собственная, нынешняя ярость – сжатая, контролируемая, но оттого не менее жгучая – вспыхивала с новой силой, смешиваясь с горечью воспоминаний. Он стоял, зажатый между жаром настоящего и холодом прошлого, а слова Виталия висели в воздухе, как ядовитый дым, напоминая, что некоторые цепи не ржавеют, а некоторые раны не заживают. Они просто прикрыты тонким слоем льда, который так легко растопить одним лишь взглядом. Одним лишь упоминанием того самого первого раза. Камин потрескивал, вырывая их из прошлого. Виталий не отступал, его пальцы всё ещё касались подбородка Юлиана, но теперь прикосновение казалось другим. И вот он снова стоял на этой незримой грани – той самой, что отделяла холодный расчет от безумия, ясность мысли от хаотичного наваждения. Год мог пройти, обстоятельства – измениться до неузнаваемости, но этот выбор оставался прежним: отстраниться или впустить. Пальцы Юлиана непроизвольно сжались в кулаки, ногти впились в ладони до боли, но он не сделал ни шага назад. Не позволил себе даже малейшего отступления. Его тело стало линией фронта, каждым мускулом сопротивляясь незримому притяжению, что разливалось в воздухе гуще дыма от камина. Виталий почувствовал это напряжение – всем существом, каждой клеткой, будто оно было частью его самого. Он замер, и в этот миг их дыхание синхронизировалось: горячее, неровное, почти болезненно учащенное. Один вдох – и их губы могли соприкоснуться, один выдох – и последние преграды рухнули бы. — Боишься? Его голос прозвучал неожиданно мягко, без привычной язвительности, без двусмысленных ноток. Это был чистый вопрос, лишенный игры, обнажающий суть. Всего одно слово, но в нем читалось столько оттенков: тревога, понимание, даже какая-то странная нежность. Повисло в воздухе, неожиданно лишенное привычной стальной оправы насмешки. Юлиан не ответил. Он не мог ответить, любая фраза, любой звук стали бы предательством – признаком того, что эта тишина между ними для него небезразлична. Признанием, что эта натянутая тишина, это пространство между их дыханиями, для него – не пустота, а поле боя. Вместо этого он продолжал смотреть – прямо, без колебаний, бросая вызов. Пусть Виталий читал что угодно в его зрачках, Юлиан не отдаст ему звука своей слабости. Но в его взгляде, за внешней непроницаемостью, бушевала буря. Ярость, острая, обжигающая, как спирт на ране. Она клокотала где-то глубоко, напоминая о всех тех моментах, когда Виталий переступал границы, нарушал договоренности, играл с огнем, словно не понимая, что может сгореть сам. Недоверие, глухое, въелось в кости, как ржавчина. Оно копилось год, подпитываясь полуправдами, недоговоренностями, теми самыми «первыми разами», после которых ничего уже не было по-настоящему ясно. После которых почва уходила из-под ног навсегда, оно было фундаментом, холодным и неустойчивым. И что-то еще, то, от чего сжималось горло. То, что пряталось так глубоко, что даже сам Юлиан боялся в этом признаться. Жажда? Любопытство? Или то самое опасное чувство, которое всегда приводит к падению? Оно пульсировало где-то в самой глубине, заставляя сердце биться с предательской частотой против воли разума, а тепло разливаться низом живота – стыдное, неконтролируемое, опасное. Это оно было самым страшным, потому что в его тихом шепоте не было гнева или подозрения. Только ледяной ужас перед тем, что он, возможно, хочет упасть, и страх не был направлен вовне. Он гнездился внутри, парализуя волю к отпору, растворяя лед недоверия в тепле предательского, невыносимого влечения, его молчание было щитом, но под щитом дрожала земля. Камин внезапно громко треснул, выбросив в воздух сноп искр. Оранжевые блики заплясали на лице Виталия, высвечивая в его глазах что-то неуловимое – словно он видел все эти эмоции, читал их, как открытую книгу. Он медленно поднял руку, давая Юлиану время отпрянуть, но тот остался на месте. Пальцы Виталия коснулись его виска, едва задев непослушную прядь волос. Но Юлиан остался неподвижен, не вызовом, не упрямством, а каким-то оцепенением воли, тяжестью в ногах, приковавших его к месту. — Я знаю, — прошептал он, и в этих словах было столько понимания, что стало почти невыносимо. Голос Виталия был тихим резонатором, в котором вибрировало понимание такой глубины и точности. Они стояли так близко, что границы между ними стирались. Огонь, тени, прошлое и настоящее – все смешалось в этом мгновении, которое длилось вечность и миг одновременно. Он знал, знает, всегда знал. И от этой пронзительной, невыпрашиваемой осведомленности стало невыносимо тесно в собственной коже. Стыд, гнев, страх – все смешалось в один комок у горла. Расстояние испарилось. Они стояли в точке, где заканчивалось «я» и начиналось «мы». Грань растворилась в смешанном дыхании, в пульсации крови, стучащей в унисон где-то на стыке их тел. Огонь в камине, пляшущие тени на стенах, груз прошлых ошибок и острый шип настоящего – все сплелось, потеряло очертания в этом растянутом, вечном мгновении. Время перестало течь, оно зависло, сгустилось вокруг них, как янтарь, запечатывая в прозрачной ловушке. Губы Виталия коснулись его шеи сначала бегло – нежно, почти случайное прикосновение, как первая капля дождя перед грозой. Юлиан едва успел ощутить прохладу кожи Виталия, прежде чем она растворилась в его собственном жаре. Затем прикосновение повторилось, уже осознаннее, медленнее, и на этот раз губы были теплыми, чуть влажными от языка, который едва скользнул по чувствительному месту под ухом. Где кожа была тонкой, а нервы – обнаженными, медленно, намеренно. Удар тока пронзил его от основания черепа до копчика, заставив мышцы спины судорожно сжаться, а дыхание перехватить на высокой, сдавленной ноте, это был не поцелуй. Это было меткой, заявкой, ощущением, которое прожигало все защитные слои, добираясь до самого ядра его существа, где бушевала та самая невыносимая, непризнанная правда. Он стоял, отданный на милость этого прикосновения, чувствуя, как последние бастионы контроля рушатся под натиском простой, неопровержимой физиологии и чего-то гораздо более опасного. По его спине разлилась волна – не резкая, а медленная, коварная, словно кто-то провел по позвоночнику раскаленным кончиком пера, оставляя за собой след из мурашек и дрожи. Жар растекался вниз, к пояснице, к бедрам, к коленям, которые внезапно стали слишком слабыми, чтобы держать его уверенно. — Ты дрожишь... Голос Виталия был низким, хрипловатым, будто пропущенным через сигаретный дым и что-то еще – что-то темное, неуловимое, от чего в животе Юлиана сжался горячий узел. Он не ответил, не мог, каждое новое прикосновение губ к коже казалось одновременно пыткой и бальзамом – Виталий целовал его шею так, словно изучал карту, на которой уже знал каждую родинку, каждый изгиб вены, каждый учащенный пульс под кожей. Губы скользили вниз, к ключице, оставляя за собой невидимые ожоги. Каждый поцелуй был чуть влажнее, чуть настойчивее предыдущего, и с каждым из них сердце Юлиана билось все бешенее, будто пытаясь вырваться из грудной клетки и броситься прямо в руки Виталию. Когда зубы сжали нежную кожу над ключицей, Юлиан ахнул – не от боли, а от чего-то гораздо более опасного. Его пальцы вцепились в рукав Виталия, сминая дорогую ткань, но не для того, чтобы оттолкнуть. Нет, он держался за него, как тонущий за последнюю соломинку, потому что земля уходила из-под ног, а в голове оставалась только густая, сладкая пустота. Виталий притянул его ближе, и Юлиан не сопротивлялся. Его тело, всегда такое послушное, всегда контролируемое, теперь предательски отзывалось на каждое движение. Он вдохнул глубже, заполняя легкие смесью запахов – дорогого парфюма Виталия, дыма, кожи, чего-то неуловимого, что было просто их, их общей химией, их ядом и противоядием одновременно. — Я знаю, что ты чувствуешь... – Виталий прошептал это прямо в кожу, и слова обожгли сильнее, чем его губы. Слова Виталия были не звуком, а раскаленным клеймом, прожигающим глубже, чем его губы когда-либо могли. Он не просто констатировали факт – он вскрывал. Вытаскивал на свет божий то, что Юлиан прятал даже от самого себя в самых потаенных уголках души. Юлиан закрыл глаза, он не хотел, чтобы Виталий видел, что происходит в его взгляде. Не хотел, чтобы тот прочитал в нем то, что сам Юлиан еще не готов был признать, но тело не умело лгать. Оно дышало слишком часто, кожа пылала под чужим взглядом даже сквозь закрытые веки, пульс бешено колотился в висках и в том месте на шее, куда вот-вот снова лягут губы. Тело не умело лгать, оно кричало правду на языке пота, дрожи и жара. И когда Виталий снова прижался губами к его шее, на этот раз уже не целуя, а просто ощущая его пульс, Юлиан понял, не умозрительно, а всем своим существом, каждой клеткой, содрогающейся под этим немым, неумолимым контактом. Понимание пришло не как мысль, а как физическое ощущение – тихий щелчок где-то внутри, сдвиг тектонических плит. Игра закончилась. Не потому, что Виталий выиграл. А потому, что само понятие игры рассыпалось в прах. Все маски, все дуэли взглядов, все попытки сохранить дистанцию и контроль – все это было дымом, развеянным простым прикосновением к пульсу. Он проиграл, не Виталию, а себе, своим собственным чувствам, своей плоти, которая предала его высокие устремления холодной, неопровержимой реальностью желания и страха. И странным образом, в этом падении с высоты собственной гордости, не было ни горечи, ни ярости. Было лишь… освобождение. Тяжелое, стыдное, но неумолимое, как падение в бездну после долгой борьбы на краю, значение исчезло. Победа, поражение – эти категории потеряли всякий смысл перед простой, оглушительной правдой: он был здесь. Он был разоблачен, и сопротивление больше не имело смысла. Оставалось только дышать, чувствовать пульс под чужими губами, и принимать эту жгучую, невыносимую, окончательную правду, которую больше нельзя было отрицать. Точка невозврата была пройдена, теперь существовало только «после». Виталий ощущал каждую перемену в теле Юлиана так ясно, будто это было продолжение его собственного существа. Под его пальцами мышцы то напрягались, становясь твёрдыми, как сталь, то внезапно расслаблялись, превращаясь в податливый воск. Это постоянное колебание между сопротивлением и сдачей, между желанием прижаться и порывом убежать, было почти поэтичным в своей откровенности. Но куда бежать? Комната сжалась до размеров этого мгновения, до пространства между их телами. Да и сама мысль о бегстве казалась теперь абсурдной, когда каждый нерв в теле Юлиана пел от прикосновений, когда кожа горела там, где касался Виталий. — Тебе нравится, — произнёс Виталий, и в его голосе не было вопроса. Это было констатацией факта, произнесённой с той уверенностью, которая заставила Юлиана сглотнуть ком в горле. Губы Виталия скользнули вдоль линии челюсти к уху, и он намеренно задержался там, зная, как это действует. Его выдох, тёплый и влажный, обжёг нежную кожу, а следом пошёл язык — лёгкий, как перо, но от этого ещё более невыносимый. Юлиан вздрогнул всем телом. Его веки дёрнулись, ресницы затрепетали, как крылья пойманной бабочки. Но он не отстранился, напротив, его руки обвились вокруг Виталия с силой, которая говорила сама за себя. Пальцы впились в спину, притягивая, требуя, опровергая всю показную сдержанность. Они стояли в полумраке, освещённые лишь неровным светом догорающего камина. В этой танцующей тени каждое прикосновение обретало собственную громкость, затмевая треск поленьев, заставляя забыть о существовании чего-либо за пределами их двоих. Вздохи, прерывистые и неконтролируемые, звучали громче любых слов. Каждый выдох Виталия на кожу Юлиана, каждый стон, который тому удавалось подавить, становился признанием более откровенным, чем любое признание вслух. Юлиан понимал это с пугающей ясностью. Он был потерян, возможно, этот момент наступил не сейчас — может, это произошло ещё тогда, в тот первый раз, когда их взгляды скрестились в ледяном зале. Или позже, в один из тех бесчисленных моментов, когда он ловил себя на мысли о Виталии в самые неподходящие мгновения. А может, он был обречён с самого начала, с той секунды, как их судьбы странным образом переплелись. Теперь не осталось ни злости, ни недоверия — только это жгучее, всепоглощающее чувство, которое он больше не мог отрицать. Его пальцы впились в волосы Виталия, направляя его губы туда, где пульс бился особенно сильно — у основания шеи. И когда зубы вновь впились в кожу, на этот раз сильнее, почти до боли, Юлиан запрокинул голову, подставляя ещё больше себя, ещё больше своей уязвимости. Камин догорал, тени на стенах стали длиннее, но они уже не замечали ничего, кроме друг друга. В этом танце больше не было ведущего и ведомого — только равновесие, хрупкое и прекрасное, как первый лёд на ноябрьском озере. И понимание — молчаливое, но безоговорочное — что назад дороги нет. — Ты всегда так делаешь... Голос Виталия просочился в сознание Юлиана, как выдержанный виски — обжигающе, с терпким послевкусием. Не просто звук, а физическое ощущение: низкое, бархатистое, окутывающее разум дымкой, из-под которой уже невозможно выбраться. Его дыхание смешалось с дрожью, пробежавшей по коже Юлиана, когда язык Виталия медленно, нарочито небрежно провёл по только что оставленному следу зубов. Юлиан сжал веки, это было невыносимо. Каждое прикосновение прожигало его насквозь, будто под кожу залили жидкий янтарь — густой, липкий, сладкий до тошноты. Он чувствовал, как мускулы предательски ослабевают, как пальцы сами впиваются в плечи Виталия, не чтобы оттолкнуть, а чтобы удержаться, пока мир вокруг превращается в хаотичный водоворот. — Притворяешься, что ненавидишь это... Ладонь Виталия ворвалась под рубашку грубо, без предупреждения, обжигая холодными кольцами на пальцах. Ногти впились в оголённую спину, и Юлиан резко вдохнул — звук получился сдавленным, почти стонущим. Он ненавидел себя за эту слабость, за то, как тело само рвётся навстречу, когда разум ещё пытается цепляться за остатки контроля. Кожа под этими прикосновениями горела, будто на ней выжигали тайные символы — знаки, стыда, подчинения и чего-то еще, безымянного, что должно было оставаться погребенным в темноте. Виталий не просто касался – он гравировал свою власть. Которую никто, кроме Виталия, не должен был видеть. — А потом... Губы снова нашли его кожу, теперь выше — у самого края челюсти, где пульс бился, как птица в клетке. И это уже не было просто лаской, это было заявлением. Ты мой. Юлиан запрокинул голову, подставляя шею, даже не осознавая этого. Его тело действовало само, повинуясь древним инстинктам, тем самым, что кричали да, когда разум ещё бормотал нет. И тогда Виталий застонал — тихо, прерывисто, будто этот звук вырвался против его воли. Будто даже он, со всей своей уверенностью, не ожидал, что Юлиан так легко сломается. — ...ты просто сдаёшься. Последние слова прозвучали прямо в его кожу, влажные от дыхания, горькие от чего-то, что Юлиан не мог определить. Была ли это победа? Или поражение? Или что-то третье — то, для чего у них не находилось слов. Он не ответил, не мог. В горле стоял ком, а губы отказались слушаться, вместо этого его руки сами потянулись к Виталию, пальцы вцепились в волосы, притягивая его ещё ближе, ещё неотвратимее. Не с нежностью, а с жадностью, с отчаянной силой голодающего. Он притянули его голову ближе, стирая последние миллиметры, делая неизбежность физической, осязаемой. Это не было согласием разума, это была капитуляция плоти, полная и безоговорочная, диктуемая той самой древней силой, что сильнее стыда, сильнее страха, сильнее всех на свете слов. Молчаливое признание, выгравированное не на коже, а в самой глубине содрогающегося существа. — Ты даже не представляешь, как ты сейчас выглядишь... — Голос Виталия растекался по коже, как тёплый коньяк, оставляя после себя странное, липкое чувство стыда и возбуждения. Его губы скользнули вдоль скулы к уху, зубы сжали мочку — нежно, но достаточно ощутимо, чтобы по спине Юлиана пробежали мурашки. Он вздрогнул, не в силах подавить дрожь, предательски выдавшую всю его слабость. — ...как будто ты готов упасть на колени, только чтобы я не отпускал. Слова обожгли сильнее любого прикосновения. Юлиан зажмурился, но было поздно — Виталий уже видел. Видел, как его зрачки расширились, как горло сжалось в нервном глотке, как пальцы непроизвольно дёрнулись, будто пытаясь ухватиться за что-то несуществующее. И самое ужасное было то, что это была чистая правда. В его костях, в дрожи мышц жила эта унизительная, животная готовность унизиться ради продолжения этого мазохистского блаженства. — Я знаю тебя лучше, чем ты сам. Фраза прозвучала как приговор. Не было времени на возражение, на сбор рассыпавшихся мыслей. Прежде чем Юлиан успел собраться с мыслями, Виталий двинулся — резко, уверенно, потянув его за собой, не отпуская хватку на шее. Мир вокруг закружился, сместился, и вот уже его спина ударилась о стену. Но боли не было — только внезапный, ошеломляющий шок от осознания их новой позиции. Виталий прижал его всем телом, оставив ровно столько пространства между ними, чтобы Юлиан мог чувствовать каждый его вдох, каждое движение грудной клетки. — И что теперь? — прошептал Юлиан, но голос предательски дрогнул на последнем слоге, выдав всё, что он так отчаянно пытался скрыть. Виталий рассмеялся — тихо, горячо, с той самой опасной ноткой, от которой в животе Юлиана ёкнуло что-то тёплое и беспокойное. — А разве это не очевидно? Его рука скользнула вверх по руке Юлиана, сильной и уверенной, пока не обхватила запястье. Хватка была твёрдой, но не болезненной — просто не оставляющей выбора. Он прижал ладонь Юлиана к стене, медленно, намеренно, давая почувствовать каждую секунду этого подчинения. Впитывая унижение каждой порой кожи, шероховатость обоев, холод штукатурки, безжалостная твердость – все сливалось в одно ощущение: плен. Юлиан попытался отвести взгляд, но Виталий поймал его подбородок пальцами, заставив встретиться глазами. В этом взгляде было что-то невыносимое — не просто желание, а что-то глубже, темнее, что-то, что заставляло сердце биться чаще, а в груди сжиматься странное, почти болезненное чувство смесью невыносимого стыда и необъяснимого, всепоглощающего облегчения от того, что больше не нужно притворяться. Больше не нужно бороться, его узнали, до конца, и в этом не было спасения, но почему-то... не было и ужаса, только пустота и странная, тихая дрожь — Ты боишься, — прошептал Виталий, но это не было вопросом. — Не меня, себя. Того, что ты чувствуешь, когда я касаюсь тебя вот так. Его свободная рука скользнула под рубашку, ладонь легла на голый живот, и Юлиан не смог сдержать резкий вдох. Кожа под этим прикосновением вспыхнула, будто Виталий оставлял на ней невидимые ожоги. — Я не... — начал Юлиан, но слова застряли в горле, когда пальцы Виталия провели по его рёбрам, лёгкие, почти невесомые, но от этого ещё более невыносимые. — Лжёшь, — мягко закончил за него Виталий. — Ты всегда лжёшь, себе в первую очередь. Истина ударила глубже ногтей. Юлиан стоял, парализованный этим знанием, этой безжалостной точностью. Виталий наклонился, его губы оказались в миллиметрах от раковины уха, горячее дыхание обожгло кожу, когда шепот проник прямо в мозг, минуя все защиты: — Но сейчас... Сейчас ты перестанешь это делать. Юлиан чувствует, как по его спине пробегает волна мурашек, когда он делает первый шаг назад. Ноги движутся будто сами по себе, противясь каждому сантиметру отступления, но всё же подчиняясь незримому притяжению. Второй шаг, третий, пока его поясница не натыкается на твердый край кресла, а Виталий, не сводя с него глаз, медленно опускается в сиденье, раскинув руки на подлокотниках с естественной грацией хищника. Поза победителя, занявшего трон, зная, что бегство невозможно, а сопротивление бессмысленно. Юлиан стоял у кресла, прижатый к нему спиной, ощущая холод дерева сквозь рубашку и жар этого взгляда на лице, понимая одну страшную вещь: слова Виталия сбылись, лгать больше не получалось. Ни ему, ни себе, оставалось только стоять и ждать, что будет дальше в этой игре, где все правила диктовал теперь только один человек. Игра, в которую он вошел добровольно, сделав этот роковой шаг назад. — Садись. Голос Виталия звучит как дорогой коньяк — мягкий, бархатистый, но с обжигающим послевкусием. В этих двух слогах нет приказа, нет угрозы, только спокойная уверенность человека, знающего, что его слово — закон. И самое страшное, что Юлиан чувствует эту правоту каждой клеткой своего тела. Комната внезапно становится невыносимо тесной. Воздух густеет, наполняясь ароматом кожи, виски и чего-то неуловимого — электрического, опасного. Юлиан задерживает дыхание, и в этой внезапной тишине собственное сердце кажется ему оглушительно громким: бешеный ритм, неровные удары, будто пытающиеся вырваться из клетки грудной клетки. — Я не... — начинает он, но голос предательски дрожит, рассыпаясь на тысячи невысказанных мыслей. — Садись. Повтор, тверже, безжалостнее. Не требующий, а напоминающий о неизбежном. Их взгляды встречаются в безмолвной дуэли: Глаза Юлиана — бушующий океан перед штормом. В них мечутся отражения десятков эмоций: последние всполохи сопротивления, тлеющие угли желания, страх перед неизбежным и жгучее любопытство, заставляющее сердце сжиматься. Взгляд Виталия — гладь лесного озера в предрассветный час. Кажущееся спокойствие, под которым скрывается темная, неотвратимая глубина. Он знает, знал всегда. Юлиан медленно опускается, будто преодолевая сопротивление невидимой силы. Каждое движение дается с тихим внутренним протестом, мышцы напряжены до дрожи, но когда его колени наконец касаются тела Виталия, а ладони сами ложатся на его бедра — в груди вспыхивает странное, почти болезненное облегчение. Как если бы он годами нес неподъемный груз и только сейчас осмелился его сбросить. Который он тащил год – груз ожиданий, масок, необходимости быть сильным, быть непоколебимым, груз самой борьбы. Падение стало освобождением от тяжести собственного "я". Он сидел на коленях, пленник, и в этой позе унижения, вопреки всему, было горькое, оглушающее чувство… покоя. Точка невозврата пройдена, теперь оставалось только дышать и смотреть в бездну тех темных озер, которые знали о нем все, даже то, чего он сам не смел признать. Виталий наблюдает за этим с тихим, сокровенным торжеством. Его пальцы осторожно вплетаются в волосы Юлиана — нежно, но не оставляя пространства для отказа. Он наклоняется ближе, и его дыхание обжигает ухо горячим шепотом: — Вот видишь... Губы скользят по линии скулы, оставляя за собой невидимый след. — ...как просто. Прозвучало не как насмешка, а как констатация неоспоримого факта. Губы Виталия скользили по линии скулы – не поцелуй, а отметка. Невидимый след, выжженный на самом нерве, несущий в себе обжигающую простоту признания. И в этот миг, под этим прикосновением, в Юлиане рухнула последняя стена. Страшная, невыносимая правда вырвалась из темницы отрицания и застыла в сознании кристально ясно: он хотел этого. Не сейчас – всегда, весь этот год изнурительной борьбы, попыток бегства, ледяных взглядов и отточенных до бритвенной остроты слов – все это был лишь грандиозный, изматывающий спектакль. Театр одного актера, где он играл роль неприступной крепости, занавес рухнул. Декорации рассыпались в пыль, осталась только она – голая, дрожащая, постыдная и невероятно облегчающая правда, он жаждал этого падения, жаждал с самого начала. Его пальцы сжимаются на бедрах Виталия, впиваясь в ткань брюк. Он больше не прячет дрожь, не пытается скрыть учащенное дыхание. Воздух загустел до состояния тяжелого, сладковато-терпкого сиропа. Запахи сплелись в удушающий коктейль: древесный дым камина, солоноватый пот, терпкий аромат виски и нечто острое – невысказанная ярость, смешанная с такой же невысказанной, жгучей жаждой. В этом вакууме напряжения Юлиан совершил едва уловимое движение бедрами. Микроскопический сдвиг, не попытка бегства, а слепой, инстинктивный поиск. Поиск точки опоры в охватившем его безумии, в этом водовороте унижения и невыносимого возбуждения, захлестнувшего с головой. Он сидел верхом на коленях Виталия – поза, лишавшая достоинства, обнажающая уязвимость, парадоксальным образом ставшая и троном, и клеткой одновременно. В ней не было привычной твердости земли под ногами, только зыбкая почва собственной сдавшейся плоти и неумолимая твердость. И в этой дрожи, в этом прерывистом дыхании, в этом микроскопическом движении бедер, искавших хоть какую-то устойчивость в свободном падении, заключалась вся его новая, оголенная реальность. Без масок, без лжи, только дрожь, жар и всепоглощающая, стыдная ясность: он именно там, где хотел быть все это время и остановиться уже не мог. Но Виталий, казалось, читал его мысли сквозь кожу. Его ладони, до этого момента лишь нежно скользившие по спине, бокам, ощупывающие ребра под тонкой тканью, внезапно превратились в стальные тиски. Пальцы, сильные и безжалостные, впились в бледную кожу его бедер с такой силой, что Юлиан ахнул от неожиданной боли и яркости ощущения. Они не просто касались — они запечатлевали себя, оставляя на нежной коже мгновенные красноватые отпечатки — предвестники завтрашних сине-фиолетовых синяков, немых и красноречивых свидетелей этой ночи власти и подчинения. — Не двигайся. Эти два слова упали между ними не как просьба, а как кованый клинок, вонзенный прямо в солнечное сплетение. В низком, хрипловатом от сдерживаемого напряжения голосе Виталия странным, мучительным образом сплелись железная, не терпящая возражений команда и… почти мольба. Каждый слог, обжигающий и тяжелый, вибрировал в сантиметрах между их лицами и заставлял Юлиана содрогаться глубоко внутри, отзываясь эхом в напряженных мышцах живота. Одним резким, лишенным всякой нежности движением Виталий притянул его бедрами к себе, уничтожая последние иллюзорные миллиметры дистанции. Теперь между ними не было ничего — ни воздуха, ни ткани, ни пространства для маневра, ни тени возможности отступления. Их тела сплелись в единое, дышащее, пылающее целое. Юлиан, с пугающей, почти болезненной ясностью, осознавал каждую деталь этого тотального соприкосновения, каждой точкой кожи. Дыхание, горячее, неровное дыхание Виталия, пахнущее выдержанным виски, дымом и чем-то неуловимо, интимно — смешивалось с его собственным прерывистым выдохом. Они переплелись, создавая плотный, душный кокон, из которого не было выхода. Он чувствовал теплую влагу его выдоха на своих губах, на щеке, ощущал, как его собственный вдох захватывает этот смешанный воздух, наполняясь Виталием. Под тонкой грудной клеткой Юлиана сердце колотилось, как пойманная птица, пытаясь вырваться. Сначала его бешеный ритм диссонировал с мощными, глубокими ударами сердца Виталия, ощущаемыми сквозь рубашку прямо в его грудину. Но постепенно, неумолимо, под гипнотическим давлением близости и власти, их ритмы начали сливаться как два маятника, захваченные единым магнитным полем, как будто в их сплетенных телах работал один на двоих, перегруженный мотор страсти и ярости. Мышцы Виталия под взмокшей тонкой тканью рубашки были напряжены до предела, как стальные тросы под нагрузкой. Юлиан чувствовал каждый бугор бицепса под своей ладонью, упершейся в плечо, каждый рельеф пресса, вдавливающийся в его живот, каждую мощную линию спины под своими пальцами. Эта сдерживаемая, готовая сорваться сила была одновременно и угрозой, и невероятным возбуждением. Эти проклятые, неотразимые губы. Они прижались к его собственным не просто с силой — а с подавляющей властностью. Сначала это было жесткое, почти болезненное давление, как будто Виталий хотел через этот поцелуй не просто коснуться, а впечатать себя в него, стереть границы, вдохнуть в Юлиана свою душу, свою волю, свою темную суть. Губы Виталия были сухие, обожженные страстью, но невероятно горячие. Юлиан закрыл глаза, когда мир вокруг — камин, тени, роскошь комнаты — поплыл и исчез, оставив только темноту за веками и всепоглощающее ощущение. Его пальцы вдруг впились в ткань рубашки и напряженные мышцы под ней с такой силой, что суставы побелели. Он цеплялся, как утопающий за последнюю соломинку, за единственную точку опоры в этом падении. Где-то на задворках сознания, как холодный луч света, мелькнуло осознание: это точка невозврата. После этого поцелуя, после этой ночи, после того, как их тела узнают друг друга до последней нервной клетки, до последней молекулы пота и слюны — пути назад не будет, никогда. И тогда Виталий двинул. Его губы разомкнулись, влажные и требовательные. Язык — горячий, настойчивый, неумолимый — уперся в сомкнутые губы Юлиана, требуя доступа. И Юлиан… Юлиан сдался. Безропотно, с едва слышным стоном, родившимся где-то в глубине груди, он открыл рот, позволив Виталию забрать последние жалкие крупицы сопротивления. В этот миг, в самой сердцевине души, сквозь туман страха и ярости, пронзила страшная, ослепительная правда: он не просто позволял. Он хотел этого, хотел с такой безумной, животной силой, что это пугало больше любой угрозы. Хотел этой близости, этой боли, этого растворения. Язык Виталия вторгся властно, исследуя, завоевывая. Он скользнул по нёбу Юлиана, заставив его всем телом содрогнуться от непривычной, острой чувствительности, потом нашел его собственный язык, обвил его, втянул в тяжелый, влажный танец. Юлиан попытался сначала пассивно следовать, но что-то внутри переломилось. Его собственный язык ответил — сначала неуверенно, потом с нарастающей яростью и жадностью. Их поцелуй превратился в борьбу, губы Виталия то сжимали его с почти грубой силой, то размягчались, всасывая его нижнюю губу, заставляя кровь приливать к ней пульсирующей волной. Потом он почувствовал легкий укус — острый, предупреждающий — на своей опухшей нижней губе. Боль смешалась с наслаждением, посылая электрический разряд прямо в низ живота. Юлиан ответил глухим стоном, уже не зная, от боли или от невыносимого удовольствия, и сам впился зубами в полную губу Виталия, ощущая ее упругость и солоноватый привкус крови на языке. Его бедра задвигались, неосознанно, в такт этому дикому поцелую. Он ёрзал на коленях Виталия, пытаясь найти лучшее положение, глубже прижаться, сильнее ощутить растущую, твердую выпуклость под собой сквозь слои ткани. Трение брюк о его собственные тонкие штаны, о его возбужденную плоть было мучительно-сладостным. Каждое движение бедер навстречу, каждый непроизвольный толчок вверх, ища большего давления, вызывал новый приступ яростных, иссушающих поцелуев от Виталия, новые захватывающие движения языка, новые легкие, сводящие с ума укусы. Когда Виталий наконец оторвался на мгновение, чтобы перевести дух, его стон — низкий, хриплый, полный неутоленной жажды и торжества — прозвучал как гром в тишине комнаты, нарушенной лишь треском камина и их тяжелым дыханием. И Юлиан с глухим удивлением осознал, что его собственные руки уже не пытались оттолкнуть, не цеплялись в панике. Они обвили шею Виталия, пальцы вцепились в его стриженные волосы на затылке, притягивая его лицо обратно к своему с неистовой силой, требуя продолжения, требуя больше. Больше поцелуев, больше боли, больше этого огня, который пожирал всё — страх, гнев, разум — оставляя только всепоглощающую потребность в уничтожении последних границ между ними, в этом пожирающем пламени близости. Когда их губы наконец разомкнулись, между ними протянулась тонкая серебристая нить слюны, мгновенно разорванная тяжелым дыханием. Юлиан откинулся назад, словно пытаясь восстановить разрушенные границы личного пространства, но его бедра по-прежнему оставались зажатыми между коленями Виталия. Он поднял глаза – и в этот момент вся комната замерла, воздух стал густым, как сироп, а время замедлилось до мучительного темпа. В его взгляде бушевала целая вселенная противоречий, каждое из которых было отчетливо читаемо на этом прекрасном, искаженном внутренней борьбой лице: Ярость – не просто гнев, а нечто первобытное, клокочущее синим пламенем в глубине расширенных зрачков, заставляющее зрачки сужаться до булавочных головок при каждом новом прикосновении Виталия. Стыд– жгучий, разъедающий, заставляющий длинные ресницы трепетать, как крылья пойманной бабочки, а веки смыкаться в тщетной попытке скрыть правду. Желание – неистовое, неконтролируемое, разлитое по скулам лихорадочным румянцем, дрожью в разгоряченных губах, влажностью ладоней, вцепившихся в рубашку Виталия. Страх– ледяной, парализующий, чьи невидимые пальцы сжимали горло, мешая дышать, заставляя сердце бешено колотиться где-то в районе кадыка. Виталий изучал эту бурю эмоций с холодным, почти научным интересом коллекционера, разглядывающего редкий экспонат. Его губы – все еще влажные от их поцелуя – растянулись в медленной, глубоко удовлетворенной улыбке. Он не просто видел, он понимал, он знал, каждую мысль, каждый страх, каждую постыдную, сладкую фантазию, что пробегала по нервной системе Юлиана, как электрический разряд. — Ты ненавидишь... — начал Виталий, растягивая слова, словно разгадывая сложный, но увлекательный ребус, — ...что я читаю тебя, как открытую книгу. Что вижу каждую твою ложь... — он намеренно сделал паузу, позволяя словам повиснуть в воздухе, — ...даже когда ты лжешь самому себе. Его большой палец – грубый, с затвердевшей кожей – резко провел по нижней губе Юлиана, все еще чувствительной после укусов и поцелуев. Юлиан вздрогнул всем телом, но не отстранился – его тело, преданное собственными желаниями, замерло в ожидании. — Ненавидишь... — Виталий приблизился, стирая последние сантиметры. Лбы почти соприкоснулись, дыхание сплелось в один влажный, горячий клубок, из которого не было выхода. — ...что я чувствую твоё тело лучше, чем ты сам. Голос опустился до хриплого шепота, интимного и опасного. — Знаю каждую точку, каждую зону... которая заставляет тебя терять контроль. Чтобы доказать свои слова, он резко надавил ладонью на поясницу Юлиана – именно в то место, о котором знал только он. Реакция была мгновенной, животной, позорно неконтролируемой. Тело Юлиана выгнулось неестественной, изломанной дугой, как тетива лука, отпущенная без стрелы. Это был жест подчинения, мольбы, признания – неприкрытый, лишенный всякой грации, кроме грации полного поражения. Связки, мышцы, нервы – все среагировало единым порывом, предав его сокровенную тайну, которую он так яростно охранял. И из глубины этой вымученной дуги вырвался звук, не крик, не вскрик, глухой, сдавленный стон. Звук такой первобытной откровенности, что он эхом отозвался от книжных полок и деревянных панелей кабинета, став публичной казней его гордости. В этом звуке не было ничего от прежнего Юлиана, только голая, дрожащая правда тела, выданная одним точным прикосновением того, кто знал его лучше, чем он сам. Знание Виталия было оружием, а его тело – предательски открытой мишенью. — Но больше всего... — Виталий намеренно замолчал, наслаждаясь моментом, растягивая паузу, пока губы Юлиана не начали дрожать от напряжения. Его собственные губы остановились в сантиметре – достаточно близко, чтобы чувствовать тепло, но слишком далеко, чтобы удовлетворить нарастающую потребность, — ...ты ненавидишь, как сильно тебе это нравится. Как твое тело требует этого. Как твои пальцы сжимаются... — он бросил взгляд на руки Юлиана, вцепившиеся в его рубашку, — ...не зная, то ли притянуть меня ближе, то ли задушить. Юлиан снова закрыл глаза – но теперь не от страха, а потому что не мог выдержать этого всевидящего взгляда, этой неумолимой правды, этого знания, которое проникало под кожу глубже, чем любые пальцы Виталия. Его пальцы судорожно сжимали ткань рубашки, не в силах решить – оттолкнуть или притянуть, наказать или вознаградить. Но Виталий уже принял решение за них обоих. Его рука – сильная, уверенная – скользнула в густые волосы Юлиана, сжала их в кулак и резко запрокинула его голову назад, обнажая уязвимую линию горла, пульсирующую вену, предательски учащенное дыхание. — Смотри на меня, — повторил он, но на этот раз его голос звучал тише, глубже, с еще большей, почти пугающей силой, — ...когда я забираю то, что и так уже давно принадлежит мне. Поднять веки было подвигом. Они открылись медленно, с сопротивлением пробуждения от кошмара, который оказался реальностью. И в этих глазах, когда они наконец встретились с темными безднами Виталия, не осталось и искры прежней ярости. Только обнаженное, кристально чистое признание, поражение, принятое без остатка. И в зрачках – только он, Виталий, заполнивший собой все поле зрения, все мысли, все желания, как завоеватель, ступивший на руины неприступной крепости, как охотник, ощутивший последнюю судорогу поверженной дичи, как любовник, проникший не просто в плоть, а в самую сердцевину души, вывернув ее наизнанку. Юлиан стискивал челюсти так сильно, что боль отдавала в виски острыми иглами. Каждая клетка его воли кричала «нет», требовала отстраниться, сохранить последние остатки достоинства. Но его тело, преданное собственными нервами и кровью, ответило иначе. Бедра – эти предательские союзники Виталия – совершили едва заметное, но неумолимое движение вперед, прижимаясь к твердой мускулатуре противника. Жаркий, влажный контакт сквозь тонкие слои ткани был оглушительным признанием того, что он так отчаянно пытался похоронить под слоями ярости и стыда. Виталий не просто заметил этот жест – он поймал его, как хищник ловит трепет жертвы. В его темных глазах, наблюдавших с холодной усмешкой, вспыхнуло яркое, животное понимание, уголки его губ дрогнули. — Ах, вот оно что... — Его низкий смех вырвался негромко, но вибрировал в густом воздухе, как раскаленный металл, брошенный в ледяную воду – шипящий, опасный, полный скрытой энергии. Его руки, до этого лежавшие на бедрах Юлиана, пришли в движение. Пальцы – длинные, сильные, неумолимые – скользнули вверх по дрожащим бокам, словно взбираясь по склону вулкана, ощущая каждую судорогу мышц под рубашкой. Они достигли узкой талии, обхватили ее с обеих сторон с внезапной, цепкой силой, впиваясь кончиками в мягкие бока. Виталий притянул Юлиана еще ближе, наклонив его корпус вперед в порочном, вынужденном изгибе, фиксируя его в позе, где бедра были выставлены вперед, а спина прогнута в беспомощности. Лицо Юлиана оказалось всего в дюйме от лица Виталия. — Перестань... — Слова вырвались у Юлиана сквозь стиснутые зубы, голос сорвался на высокой, сдавленной ноте, чуть ли не писке. Кожа под тонкой тканью его рубашки пылала, будто по ней действительно провели раскаленным клинком, оставив невидимый, но мучительно ощутимый шрам стыда. Он чувствовал, как его щеки заливает адское пламя. Виталий медленно, с театральной выразительностью приподнял одну бровь. Его губы растянулись в широкую, откровенно торжествующую усмешку победителя, обнажив белизну зубов. — Ты хочешь, чтобы я остановился? — Его вопрос повис в пространстве, уже перенасыщенном запахом их кожи – смесью дорогого мыла, пота, возбуждения и дыма. Воздух трещал от невысказанного напряжения, как наэлектризованный перед ударом молнии. Вопрос был риторическим, ловушкой. Юлиан замер. Слова застряли у него в горле, скованные ледяными тисками страха и невыносимым стыдом. Его ресницы бешено затрепетали, словно пытаясь смахнуть предательскую влагу, выступившую в уголках глаз. Губы приоткрылись на коротком, прерывистом вдохе, но звука не последовало. Только беззвучный стон, запертый внутри. Виталий не ждал ответа, он знал его. Его губы обрушились на Юлиана с новой силой, но не для поцелуя. Его зубы нашли нижнюю губу Юлиана – ту самую, что уже была чувствительной от предыдущих укусов. Сначала – легкий, почти игривый укус, пробующий на прочность, ощущающий дрожь кожи, затем – сильнее, глубже, тверже. Пока Юлиан не вскрикнул от внезапной боли, смешанной с острым, запретным удовольствием. На бледной коже, чуть левее центра губы, осталась четкая алая метка – клеймо, печать владения. И пока Юлиан был оглушен этим укусом, пока его сознание плыло в море боли и стыда, рука Виталия начала свое планомерное, неумолимое движение вниз. Она скользнула с его талии, прошла по бедру, ощущая дрожь мускулов под тканью. Ладонь легла на низ живота Юлиана, чуть выше линии джинсов. Сначала давление было легким, почти невесомым, как прикосновение перышка. Но Юлиан все равно вздрогнул всем телом, почувствовав этот жар. Затем ладонь Виталия сдвинулась ниже, накрывая выпуклость в джинсах. Пальцы слегка обхватили очертания возбуждения сквозь плотную ткань. Давление усилилось, не грубо, но властно, утверждающе, большой палец провел медленно, с нажимом по всей длине снизу вверх, от основания до головки, ощущая каждый сантиметр твердости и отклик – судорожное движение бедер Юлиана вперед, навстречу прикосновению. Юлиан выгнулся, словно от удара током. Голова запрокинулась назад, обнажая горло. Низкий, сдавленный стон вырвался из его груди, прежде чем он успел сомкнуть губы. Он прикусил свою уже покусанную губу, пытаясь заглушить следующий звук, но его тело предавалось открыто: позвоночник выгнулся, пресс напрягся до каменной твердости, бедра снова подались вперед, втискиваясь в ладонь Виталия, требуя большего давления. Его пальцы, до этого впившиеся в плечи Виталия, не отталкивали – они впились глубже, когтями цепляясь за мускулы, притягивая источник невыносимого наслаждения ближе, требуя продолжения этого сладкого унижения. — Вот видишь, — Виталий прорычал прямо в его губы, его дыхание горячим шквалом обжигало кожу. Он перемежал слова короткими, жгучими поцелуями – не нежными, а властными, метящими, каждый раз попадая точно на след укуса, заставляя Юлиана вздрагивать. — Ты никогда не хотел, чтобы я останавливался, никогда. Его рука сошла с болезненной выпуклости джинсов, скользнула еще ниже, вдоль внутренней поверхности бедра Юлиана. Пальцы впились в упругую мышцу задней поверхности бедра, цепко обхватив ее. С неожиданной силой Виталий потянул вверх, заставляя Юлиана приподняться на цыпочках, потерять устойчивость, полностью зависнуть в его власти. Теперь между ними не было ничего – ни воздуха, ни воли, ни сомнений. Только жар, дрожь и неотвратимое, всепоглощающее падение в пропасть, которую Юлиан так боялся, но из которой уже не мог и не хотел выбираться. Когда Виталий наконец оторвался, чтобы глотнуть воздуха, его грудь вздымалась мощно, как кузнечные мехи. Капли пота блестели у него на висках, смешиваясь с влажностью от их поцелуя. По его лицу, обычно столь контролируемому, расползалась широкая, уверенная до наглости ухмылка. Эта ухмылка, полная самодовольства и абсолютной уверенности в своей победе, в своем праве, сводила Юлиана с ума более, чем любое прикосновение. Она была оскорблением, вызовом, напоминанием о его только что продемонстрированной слабости. — Скажи мне остановиться, — Виталий выдохнул слова, его голос был хриплым, пропитанным возбуждением и властью. Он намеренно сделал паузу, давая каждому слогу повиснуть в наэлектризованном воздухе. — Скажи и я остановлюсь, честное слово. Но слова висели пустой угрозой. Они оба знали истину, ощущали ее жаром между своими телами, слышали в бешеном ритме двух сердец, стучащих в унисон. Никто из них не хотел, чтобы это кончилось, никто не мог остановиться. Эта игра зашла слишком далеко, и ставки были их душами. — Я так и думал, — прошипел Виталий, и его голос зазвучал сладко, обволакивающе, как выдержанное вино, но с отчетливым привкусом цианида в послевкусии. Сладкий яд контроля, который он так любил. Юлиан не спешил отвечать. Он отвел взгляд, словно разглядывая тени на потолке, давая себе момент собраться. Медленно, с преувеличенной, почти театральной небрежностью, он провел кончиком языка по своей поврежденной губе. Шип боли пронзил его, но за ним последовал знакомый, металлический привкус крови. Этот вкус, соль, боль казался ему сейчас удивительно уместным. Грубым, реальным, он задержал крошечную каплю на языке, ощущая ее текстуру, прежде чем сглотнуть, словно принимая эликсир силы. Этот акт был ритуалом, переходом. Затем он вернул взгляд Виталию. Их глаза встретились — не взгляд жертвы и хищника, а двух хищников, внезапно осознавших, что они загнаны в один угол. Оценка, расчёт, признание равной силы, и медленно, растягивая губы, Юлиан ответил улыбкой. Но это не была покорная улыбка, это был оскал, вызов, обещание. — Нравится? — Его голос прозвучал неожиданно грубо, хрипловато от напряжения, но в нем не было и тени прежней дрожи, неуверенности. Только сталь, только холодная, ясная решимость. Виталий замер, будто его ударили током. Его зрачки, до этого суженные от концентрации, резко расширились, поглощая радужку, превращая взгляд в две бездонные черные дыры удивления и... пробуждающегося азарта. Он увидел, как пальцы Юлиана — не дрожащие, а уверенные, целеустремленные — начинают свое медленное, провокационное путешествие вниз по его собственному телу. Пальцы Юлиана скользнули вниз по напряженным, вздымающимся мышцам его груди. Не лаская, а оценивая, кончики пальцев слегка вдавливались в плоть сквозь тонкую, мокрую от пота ткань рубашки, ощущая каждый рельеф, каждое биение сердца под кожей. Это был осмотр территории, демонстрация права на нее. Движение продолжилось вниз, по трепещущему, как натянутый лук, животу. Пальцы провели по линии пресса, нежно, но с подтекстом угрозы, заставляя мышцы Виталия судорожно сжаться под прикосновением. Юлиан чувствовал, как дыхание Виталия перехватило на мгновение. И наконец, безошибочно, пальцы достигли цели — холодной металлической пряжки его ремня. Юлиан не сразу открыл ее, его пальцы заиграли с ней. Указательный палец медленно обвел металлический контур, средний — пощелкал по язычку, большой — провел по прохладной поверхности. Каждое движение было продуманным, дразнящим, невероятно медленным. Он больше не сопротивлялся — он принял правила игры, чтобы переписать их на ходу. Его взгляд все это время был прикован к глазам Виталия, ловя каждую микрореакцию — расширение зрачков, легкое подрагивание века, едва уловимое напряжение в челюсти. — Осторожнее... — вырвалось у Виталия хриплым предупреждением, но в его голосе, всегда таком властном, прозвучала трещина. Неуверенность, его пальцы, все еще впившиеся в бедра Юлиана, сжались судорожно крепче, как бы пытаясь вернуть ускользающий контроль, пригвоздить его к месту. Юлиан ответил коротким, беззвучным смешком — обрывком звука, полного презрения к этой попытке. Его пальцы продолжали свою игру с пряжкой, намеренно затягивая момент, чувствуя, как под его ладонью, сквозь слои ткани, пульсирует ответ на его вызов. Он наклонился еще ближе, их носы почти соприкоснулись. Его дыхание, горячее и учащенное, смешалось с дыханием Виталия, создавая интимный, удушающий кокон. — А что? — прошептал Юлиан, и его губы почти коснулись уголка рта Виталия. — Ты же хотел, чтобы я перестал бороться? Чтобы я... Принял? — Он сделал акцент на последнем слове, вкладывая в него двойной смысл. Напряжение в воздухе достигло критической массы. Оно вибрировало, как натянутая струна перед разрывом, они оба ощущали это — баланс сил качнулся. Игра продолжалась, но правила были пересмотрены. Юлиан больше не играл по указке Виталия, он диктовал темп. И когда он наконец, одним резким, уверенным движением большого пальца, открыл пряжку, звук щелчка разорвал тишину комнаты с оглушительной громкостью. Звук был резче выстрела, значимее падения молота судьи, это был звук падения последней преграды. Не отводя взгляда от Виталия, чье лицо застыло в маске шока и неконтролируемого возбуждения, Юлиан намеренно, с вызовом ерзнул на его коленях. Он приподнялся лишь на сантиметр, чтобы затем опуститься обратно, создав точное, сильное трение между своей одетой промежностью и явной, твердой выпуклостью в брюках Виталия. Ткань джинсов натянулась, подчеркивая форму и размер. Юлиан почувствовал этот жар, эту твердость всем своим существом. Он повторил движение — медленно, намеренно провокационно, его бедра двигались с хищной грацией, специально упираясь, надавливая, скользя по тому месту, где пульсировала плоть Виталия, заставляя его инстинктивно податься бедрами навстречу. Юлиан видел, как сузились глаза Виталия, как его губы разомкнулись на коротком, прерывистом вдохе, как пальцы впились в его бедра с безумной силой. Но Юлиан не останавливался, он продолжал это движение — ерзание, превратившееся в откровенный танец-истязание, — его взгляд был прикован к глазам Виталия, выжидая, смакуя каждую тень потери контроля на том лице, которое всегда диктовало правила. Он ждал его реакции, зная, что вызвал бурю, которую Виталий уже не мог сдержать. Это была месть на его условиях, это был огонь, и Юлиан бросал в него масло.