Погоня за тенью.

Сердце Юлиания вдруг остановилось, как будто он упал в пропасть и завис в пустоте. Кровь загустела, а каждый удар сердца отдавался тупой болью в голове. После звонка стало только хуже. Тишина давила, обволакивала и проникала в лёгкие, как что-то тяжёлое и угрожающее. По спине пробежали мурашки, холодные и колючие, как прикосновение мёртвых пальцев. Слова Виталия звучали в голове, разрывая её на части. Они повторялись снова и снова, становясь кошмаром. «Ты уже внутри», — говорил он. «Ты давно часть этого мира. Ты мой». Кулаки сжались сами собой — пальцы впились в ладони с такой силой, что ногти оставили на коже полумесяцы багровых отметин. Боль пронзила нервные окончания острой, чистой волной, став единственной нитью, связывающей с действительностью. Она была якорем в этом море тревоги — жгучим, неоспоримым, настоящим. И тогда, как вспышка в кромешной тьме, в сознании всплыло имя. Александр. Оно прозвучало в голове с леденящей ясностью, будто кто-то прошептал его прямо в ухо. Виталий не произносил этого имени месяцами. Но молчание — не значит забвение. В их мире ничего не забывалось, ни предательства, ни слабости, ни криков, затихающих в подвалах. Каждое нарушение, каждый промах аккуратно записывались в кровавую летопись, ожидая своего часа возмездия. Юлианий зажмурился, пытаясь сбежать от навязчивых видений, но они накатывали с новой силой: Темнота, не просто отсутствие света — плотная, удушающая тьма, впитывающая звуки и время. Запах — сырость плесени, смешанная с медным душком крови, въевшейся в бетон. И звук... тот самый, от которого сжимается всё внутри — приглушённый стон, внезапно оборванный хрустящим, мокрым щелчком, звук ломающихся костей. Тело содрогнулось в спазме, веки распахнулись. Комната вокруг вдруг показалась чужой — предметы стояли не на своих местах, тени ложились под неправильными углами, воздух стал густым и вязким. Стены будто дышали, едва заметно пульсируя, реальность истончилась, став хрупкой, как паутина, готовой порваться от малейшего прикосновения. Он поднял дрожащие руки перед лицом. Ладони были влажными, пальцы подрагивали, будто пропуская через себя невидимые разряды тока. В горле стоял ком — горячий, колючий, мешающий дышать. Губы сами собой сложились в беззвучный вопрос: «Что дальше?» Но ответа не было. Только тиканье часов на стене, отсчитывающих последние минуты перед бурей. Только собственное отражение в тёмном окне — бледное, измождённое лицо с глазами, полными животного ужаса. И тишина... Громкая, звенящая, наполненная невысказанными угрозами тишина. Юлианий резко зажмурился, будто пытаясь физически отгородиться от всплывающих в сознании образов. Но тьма под веками лишь оживила их, сделала ярче, выпуклее. Темнота подвала. Не просто отсутствие света — плотная, осязаемая субстанция, обволакивающая, как саван. Запах — сырость заплесневелых стен, смешанная с резким медным душком крови. И звуки... Тихий, прерывистый стон, внезапно оборванный тем самым хрустом — сухим, чётким, не оставляющим сомнений в его природе. Звук ломающейся кости, раздавленного сустава, рвущихся связок. Он вздрогнул всем телом, веки распахнулись. Комната вокруг вдруг показалась чужой, неузнаваемой. Предметы стояли под неправильными углами, тени ложились неестественными пятнами, воздух стал густым, тяжёлым, словно наполненным ртутными парами. Границы реальности истончились, стали прозрачными, ненадёжными — вот-вот разорвутся, выпустив наружу кошмары, которые так старательно удерживались по ту сторону. Юлианий медленно поднял руки перед лицом. Ладони дрожали мелкой, неконтролируемой дрожью, пальцы непроизвольно сжимались и разжимались. В горле стоял ком — горячий, колючий, мешающий дышать. Губы сами сложились в беззвучный вопрос: «Что дальше?» Ответа не было. Только тиканье старых часов на стене, отсчитывающих последние минуты относительного спокойствия. Только собственное отражение в тёмном окне — бледное, осунувшееся лицо с глазами, полными животного, первобытного ужаса. И тишина... Гулкая, звенящая, наполненная невысказанными угрозами. Он сделал шаг, потом другой, подойдя к окну, лоб прижался к ледяному стеклу. Холод проник сквозь кожу, добрался до костей, но не принёс желанного облегчения. За стеклом — ночь, глубокая, беспросветная, безразличная. Такая же бесконечная, как власть Виталия. Юлианий не знал, что предпримет Виталий в следующий момент. Но знал — когда тот решит действовать, это будет стремительно, неотвратимо, без шансов на сопротивление. Один звонок, одно слово, один намёк. И привычная жизнь рассыплется, как карточный домик под порывом ветра. И самое страшное — он был готов. Готов принять всё, что уготовит судьба, потому что другого выхода... Другого выхода не существовало. Ни для кого, кто однажды оказался внутри этого безумного, извращённого мира. Раньше угрозы Виталия казались ему злобными, но далекими, почти пустыми — особенно если касались лично его. Он привык к такому отношению — и к себе, и к сотрудникам клуба. Но когда речь заходила о Саше... Саше, который и так висел между мирами, в коме, борясь каждый день... тогда Юлиан терял дар речи, он не мог ответить. Только пытался вернуть контроль — над дыханием, над телом, над сознанием. А вместо этого всплывали воспоминания — жгучие, болезненные, те, от которых подкашивались ноги. Раньше угрозы Виталия казались чем-то абстрактным — злобным, но далёким эхом, не имеющим к нему прямого отношения. Он научился воспринимать их как часть фонового шума этого мира — резкие, но пустые звуки, не требующие настоящей реакции. Так было со всеми сотрудниками клуба, так было и с ним самим... до тех пор, пока речь не заходила о Саше. Имя будто выжигалось на поверхности сознания, заставляя грудную клетку сжиматься в болезненном спазме. Юлиан ощущал, как воздух внезапно становится густым, как сироп — каждый вдох давался с усилием, будто лёгкие наполнялись не кислородом, а расплавленным свинцом. Пальцы непроизвольно сжимались, ногти впивались в ладони, оставляя полумесяцы багровых отметин — единственное, что ещё могло удержать его в реальности. Саша. Единственный, кто оставался с ним. Пусть в этом подвешенном состоянии между жизнью и смертью, пусть его присутствие ограничивалось лишь мерцающими линиями на мониторах и тихим шумом аппарата... но он был здесь, живой, настоящий. Последний якорь в этом безумном мире. И теперь Виталий играл именно на этом. Юлиан чувствовал, как подкашиваются ноги, будто земля уходит из-под них. Перед глазами всплывали образы, от которых холодела кровь: Бледное лицо Саши в больничной палате, почти сливающееся с белизной подушек. Холод его руки в своей — такая хрупкая, почти невесомая, но всё ещё тёплая. И тот день... тот страшный день, когда всё пошло наперекосяк, запах гари, крики. И Саша... Саша, падающий без сознания, с кровавым пятном, расползающимся по рубашке. Горло сжалось так сильно, что невозможно было сглотнуть. Глаза жгло — от усталости, от невыплаканных слёз, от ярости, которую нельзя было выпустить наружу. Один неверный шаг, одно неосторожное слово. И эта последняя нить — тонкая, как паутина, но такая прочная — может оборваться, навсегда. Юлиан медленно опустился на колени, не в силах больше держать тело в напряжении. Паркет под ним казался ледяным, холод проникал сквозь ткань брюк, но он почти не ощущал этого. В ушах стоял гул — громкий, навязчивый, заглушающий все другие звуки. Он знал правила этой игры. Знал, что Виталий не блефует. Каждая угроза — не просто слова, а обещание, которое будет выполнено с хладнокровной точностью. И теперь, когда ставкой стала жизнь Саши... Юлиан закрыл глаза, пытаясь собрать разлетающиеся мысли воедино. Дыхание всё ещё было неровным, прерывистым, но он заставлял себя дышать глубже, медленнее, вдох, выдох, вдох. Он не мог позволить себе слабость. Не сейчас, не когда на кону — последнее, что у него осталось. Пальцы разжались, ладони легли на колени. Он поднял голову, заставив себя встретить собственное отражение в тёмном окне — бледное, измождённое, но уже более собранное. Он не знал, что предпримет Виталий. Но знал одно — пока Саша жив, он будет играть по его правилам. Даже если это будет стоить ему самого себя. Воспоминания, как удар хлыста. Внезапно, словно удар в живот, в голове всплыло воспоминание. Лето, яркое, жаркое, живое — не то, что сейчас. Солнце палит, ослепляя, заставляя щуриться. Дорога узкая, выжженная, покрыта мелкой серой пылью, которая поднимается облаком за колёсами. Старый седан, поскрипывающий, пахнет бензином, кожей и чем-то своим. Шестнадцатилетний Юлиан за рулём, руки вцепились в пластмассовый обод, ладонь потеет, губы сжаты в тонкую полоску, спина напряжена. — Ты водишь или философствуешь? — лениво спрашивает Александр, развалившись на пассажирском сиденье. Его рука свисает в окно, пальцы ловят ветер, глаза светятся, на губах лёгкая ухмылка. — Стараюсь, — выдавливает Юлиан, голос напряжённый. Сцепление живёт своей жизнью, машина дёргается и капризничает. Ветер врывается в окно, тёплый, резкий, пахнет полынью и раскалённым асфальтом. Сердце стучит громко, будто хочет вырваться из груди. Но это не страх, это азарт, свобода. Настоящая, без оглядки на Виталия, клуб и эту проклятую жизнь. Только он, Саша, дорога и эта дурацкая машина, которая никак не хочет слушаться. — Стараться — это не ехать, — говорит Александр и мягче добавляет: — С дорогой надо говорить, чувствовать её, не бояться. — Говорить? С асфальтом? — хмыкнул Юлиан. — Асфальт не предаст. В отличие от людей. Он сказал это буднично, почти небрежно, но в голосе что-то надломилось. Тогда Юлиан этого не понял, сейчас — понял бы. Но в тот день… он просто нажал на газ. Машина дёрнулась — и поехала, неровно, с натугой, но поехала. А Саша рассмеялся — искренне, открыто. — Вот! Слышишь? Она тебе отвечает. Ты держишь ритм! Смех, солнце, ветер. Всё было слишком живым. Настоящим. Ночь. Темно, как в танке, но тут и там свет пробивается сквозь тучи. Воздух пахнет бензином, как на заправке, только еще противнее. С трассы доносится рёв моторов и грохот музыки, как будто кто-то врубил на полную. Юлиан стоит на старом мосту, где перила уже ржавеют и норовят впиться в руки. Ветер дует прямо в лицо, холодный и резкий, с запахом асфальта и дождя. Куртка на Юлиане развевается, как крылья у птицы. Внизу — свет. Фары машин слепят, камеры вспыхивают, выхлопные газы вырываются языками огня. И посреди всего этого — он. Александр. Стоит неподвижно, как будто статуя, только иногда чуть покачивается. Куртка на нём чёрная, кожа, мышцы видно, волосы растрёпаны, лицо каменное, но глаза горят, как у зверя. Юлиан спускается по разбитым ступенькам, каждый шаг даётся с трудом, будто земля тянет его назад. — Ты уверен, что тебе это надо? — хрипит Юлиан, едва слышно, потому что шум вокруг. Александр медленно поворачивается, будто в замедленной съёмке. Губы чуть приподняты в улыбке, но в глазах что-то не так, тяжёлое. — Ты всегда спрашиваешь, когда боишься, — говорит он спокойно, но каждое слово как удар. Юлиан сжимает кулаки, ногти впиваются в ладони. — А ты всегда уходишь от ответа, когда страшно. Тишина. Напряжение между ними становится таким густым, что его можно резать ножом. Они стоят как два осколка чего-то разбитого, но всё ещё связанного, кровью, болью, памятью. Где-то внизу кричат, смеются, кто-то заводит мотор. Жизнь кипит, но они в своём мире, в своём пузыре, где время будто остановилось. Тишина между ними стала просто невыносимой, как густая смола. Мир замер, словно даже ветер боялся что-то нарушить, они стояли лицом к лицу — два осколка разбитого зеркала, которые уже не сложить вместе. — Дмитрий знает? — прошептал Юлиан, голос его дрожал, как провод под напряжением. Александр не сразу ответил. Его глаза, обычно живые, теперь казались темными и глубокими, как будто в них поселилась тень. — Он знает всё, — сказал он тихо, без колебаний. — И всё равно остаётся. Юлиан отвёл взгляд, не в силах выдержать этот взгляд. Дмитрий стоял у машины, как статуя, руки в карманах, плечи напряжены. Его глаза были тёмными, но за маской холодного спокойствия скрывалась буря. — Ты любишь его? — спросил Юлиан, почти не дыша. Александр улыбнулся, но это была не его обычная лёгкая и насмешливая улыбка, а тихая и настоящая, которая разбивала сердце. — Люблю, — сказал он просто. — По-настоящему. Юлиан сжал зубы, чтобы голос не дрогнул. — И он тебя? Александр вздохнул и посмотрел на Дмитрия, который ждал, не вмешиваясь. — Да, — ответил он. — Ты это знаешь. Тишина. Глубокая, тяжёлая, полная всего, о чём они не говорили. Юлиан чувствовал, как земля уходит из-под ног, как мир раскалывается на «до» и «после». Он хотел кричать, схватить Александра за руку, утащить его прочь, но знал, что не сможет. Потому что это его выбор, его дорога, его любовь. И Юлиан не имел права её отнять. Даже если это убьёт его, даже если это убьёт их всех. Юлиан хотел было ответить колкостью — привычной, острой, как бритва. Хотел спрятаться за шуткой, за маской безразличия, за всем тем, что так хорошо защищало его годами. Но слова застряли в горле, перекрытые чем-то тяжёлым и горячим. Страх. Настоящий, вязкий, как смола, поднимающийся из глубины, сжимающий горло, заставляющий сердце биться неровно, срывая дыхание. — Ты — часть нашей семьи, — вырвалось у него, голос хриплый, почти не его. — Даже если всё рушится. Ты всё равно — мой… Он не успел договорить. Александр подошёл ближе, и его рука легла на плечо Юлиана — твёрдая, тёплая, живая. — Ты — мой младший брат, не по крови, но по сердцу. Глаза Саши — обычно такие насмешливые, такие несерьёзные — сейчас были ясными, глубокими, без единой тени лжи. — Я никогда тебя не оставлю. И тогда Юлиан сломался. Он рванулся вперёд, обхватил Александра руками, вцепился в его куртку, прижался к нему так сильно, что кости заныли от напряжения. Впервые — без шуток, без защиты, без этой вечной игры, в которую они играли годами, просто обнял, крепко, отчаянно. Как будто если он отпустит — Саша исчезнет. Как будто если он ослабит хватку — мир рассыплется. И Александр не засмеялся, не оттолкнул, не сказал ни слова. Он просто обнял в ответ, так же крепко, так же сильно, как будто это было последнее, что он мог сделать. В этом прикосновении было больше, чем во всех словах, которые они когда-либо говорили друг другу. Больше, чем в любой клятве, больше, чем в крови. А потом, больница. Холодный свет ламп, резкий запах антисептика, въедающийся в кожу. Металлический привкус страха на языке, тихий гул аппаратов, отсчитывающих чьё-то затухающее дыхание. И Юлиан, стоящий у двери, сжавший кулаки так, что ногти впились в ладони, пытающийся не думать о том, что это объятие могло быть последним. Настоящим, единственным, навсегда. За стеклом — Александр, без движения, без звука, аппараты дышали за него, каждый писк — будто удар в сердце. Александр лежал за стеклом реанимационного отделения, неестественно неподвижный. Его бледное лицо сливалось с белизной подушки, лишь слабые тени под глазами напоминали о жизни. Аппараты дышали за него, издавая ритмичные механические звуки, которые каждый раз, когда монитор издавал «пик», словно ножом пронзали сознание Юлиана. — Ты не должен был приходить один, — неожиданно прозвучал голос, заставив Юлиана вздрогнуть. Он медленно поднял голову. В дверном проёме стоял Дмитрий, его брат, одетый в чёрное пальто. В одной руке он держал чемодан, в другой — ключи. Его лицо было словно высечено из камня, но в глубине глаз бушевала такая буря, что Юлиан невольно отвёл взгляд. — Я думал, ты в отеле, — глухо, словно из-под земли, произнёс Юлиан. Дмитрий сделал шаг вперёд, его пальцы сжали ручку чемодана так, что кожа на костяшках побелела. — Я собираюсь уехать. Между ними повисла тишина, густая, как сироп. Юлиан медленно поднялся со стула, словно каждое движение давалось ему с невероятным усилием. Он смотрел на Дмитрия, но в его взгляде не было узнавания — только пустота и непонимание. — Ты бросаешь нас, — произнёс Юлиан. Дмитрий резко отвернулся к окну, за которым лежал Александр. Его челюсть напряглась, губы сжались в тонкую белую линию. — Я уезжаю. Ненадолго. — Пока он в коме? Пока я остаюсь здесь один, в этом аду? — голос Юлиана сорвался на крик, эхом разнёсся по пустому коридору. Дмитрий вдруг обернулся. Его каменное выражение наконец треснуло — в глазах была такая боль, что Юлиан невольно отступил на шаг. — Я не справляюсь, — голос Дмитрия дрогнул, впервые за все эти годы. — Каждый день, глядя на него... Я чувствую, как всё разваливается. Я не могу... Я не могу ему помочь. И тебе — тоже. Он провёл рукой по лицу, и в этом жесте было столько отчаяния, что Юлиан вдруг понял — перед ним не тот непробиваемый Дмитрий, каким он всегда его знал. Перед ним такой же сломленный человек, как и он сам. В коридоре послышались шаги медсестры, нарушив этот момент. Дмитрий резко выпрямился, снова надевая маску, он протянул Юлиану конверт. — Здесь всё, что нужно, номера, контакты. Деньги, — пауза. — Я вернусь, но мне нужно... Мне нужно подышать. Юлиан взял конверт, его пальцы дрожали. Он хотел что-то сказать — закричать, умолять, проклясть. Но слова застряли в горле, всё, что он смог, — это кивнуть. Дмитрий задержал взгляд на стекле реанимационного отделения, где лежал Александр. На мгновение его маска снова дрогнула. Юлиан сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Его голос прозвучал хрипло, сдавленно: — Ты думаешь, мне не страшно? Но я здесь! Я остался! Дмитрий медленно покачал головой, его обычно твердый взгляд стал каким-то расфокусированным: — Ты держишься на гневе... А я... Я просто больше не могу. — Он верил в тебя! — голос Юлиана сорвался на полушепот. — Я верил! Как ты можешь просто... уйти? Пальцы Дмитрия судорожно сжали ручку чемодана, кожа на костяшках побелела от напряжения: — Иногда... Чтобы не сломаться окончательно... Нужно отступить. Это не сила, это... слабость. Юлиан резко вдохнул, его глаза блестели неестественным блеском: — А я... Я не имею права на слабость. Лицо Дмитрия исказила гримаса боли. Он сделал шаг назад, словно отталкиваясь от невидимой стены: — Прости... Прости меня. Не дожидаясь ответа, он резко развернулся и зашагал прочь. Его шаги гулко отдавались в пустом коридоре, становясь все тише. Юлиан не побежал вслед. Он стоял, ощущая, как воспоминание медленно тает, оставляя после себя лишь ледяную пустоту. Но оно не исчезало полностью — оставалось под кожей, в напряженных мышцах, в учащенном сердцебиении. Он зажмурился, пытаясь стереть образы, но они лишь становились четче. Последнее объятие Александра. Дрожь в голосе Дмитрия, и этот коридор... Этот проклятый больничный коридор, где рушилось все, во что он верил. Воспоминание мелькнуло, как вспышка магния — ярко, больно, и после него остались только выжженные пятна в глазах и гулкая пустота. Юлиан резко закрыл глаза, так сильно, что в уголках запеклась влага. Он тёр веки кулаками, будто хотел стереть прошлое, как соринку, но оно не исчезало. Оно оставалось — в пальцах, которые всё ещё помнили тепло Александра; в груди, где пульсировала боль, как открытая рана. В голове эхом звучали слова, сказанные слишком давно и слишком поздно. Комната вокруг него как будто сжалась. Стены, которые раньше были нейтральными, теперь нависали, готовые поглотить. Воздух стал сухим, колючим, каждый вдох обжигал лёгкие. Мир сузился до размеров клетки — тесной, душной, без выхода. Даже его собственный дом казался чужим, враждебным, наполненным тенями прошлого и молчанием того, что уже не вернуть. На столе мерцал экран телефона — чёрный, немой, как ночь за окном. Связь прервалась, и с этим исчезла последняя иллюзия контроля. Юлиан проковылял вглубь квартиры. Ноги подкашивались, ступни волочились по полу, будто были привязаны гирями. Кухонный стол. На нём стояла чашка — разбитая, кое-как склеенная, с трещиной, которую уже не скрыть. Выключенный телевизор. Экран был пыльным, отражая его бледное, опустошённое лицо. Полка с книгами. Они не открывались с той ночи, страницы застыли на одном месте, время в них остановилось, как и в нём самом. Но перед внутренним взором всё ещё сияли фары. Голос Александра, лёгкий, насмешливый, живой: — Асфальт не предаст, в отличие от людей. Юлиан дошёл до спальни. Каждый шаг давался с трудом, будто его тело окаменело. Ни душ, ни чай, ни мысли, только кровать. Единственное место, где он мог не притворяться живым. Он рухнул на матрас лицом вниз, даже не сняв рубашку. Ткань впилась в кожу, но ему было всё равно. Пусть так, пусть боль, пусть темнота. Лишь бы хоть на минуту перестать чувствовать. Подушка хранила призрачный запах — смесь дорогого шампуня и чего-то неуловимо своего, того, что когда-то безраздельно принадлежало Саше. Иногда Юлиану казалось, будто этот аромат все еще прячется в складках простыней, в тенях между мебелью, в самом воздухе, который становился гуще с каждым вдохом. Сон накрыл его внезапно, как черная волна, смывая сознание одним безжалостным ударом. Не было постепенного погружения — только резкий обрыв, падение в темноту. Пробуждение пришло вместе с тишиной. Не просто отсутствием звуков — плотной, тяжелой субстанцией, в которой можно было захлебнуться. Юлиан открыл глаза. За окном давно поселилась ночь, ее синеватые отблески ползли по стенам, придавая знакомой комнате вид заброшенного места. Все вещи оставались на своих местах, но между ними теперь зияла невидимая пропасть. Казалось, прошли годы с тех пор, как здесь жили люди. Он поднялся медленно, будто тело забыло, как двигаться. Во рту пересохло, язык прилип к нёбу, в голове стоял высокий звон, словно после взрыва. Взгляд автоматически нашел часы — начало восьмого вечера. — Блядь... — хриплый выдох вырвался сам собой, когда ладонь провела по липкому от пота лбу. Сознание собиралось по кусочкам. Клуб, он должен был быть там уже час назад, после звонка Виталия пропускать смену было равносильно самоубийству — нужно было проверить, не началась ли за его спиной очередная игра. Ноги подчинялись с трудом, когда он поднялся с кровати. Каждый шаг отдавался болью — не физической, а какой-то глубиннее, будто внутри все было исполосовано осколками. Ванная встретила его слепящим светом. Юлиан избегал зеркал — ему не нужно было видеть это изможденное лицо, эти запавшие глаза, эту тень человека, который продолжает существовать вопреки всему. Ледяная вода обожгла кожу, но не смыла тяжесть. Одежда — черное на черном. Доспехи из привычных вещей, телефон молчал — ни тревожных звонков, ни обнадеживающих сообщений, Саша все там же, за стеклом реанимации. Дмитрий — где-то в неизвестности. Юлиан задержался на пороге, в последний момент проверяя карманы. Ключи, кошелек, оружие, все на месте. Дверь захлопнулась за ним с окончательным звуком, будто запечатывая пустоту, которую он оставлял позади.

***

Подойдя к клубу, Юлиан на секунду замер, ощущая тяжесть взглядов охранников. Две массивные тени в чёрном, слившиеся с ночью, лишь бледные лица выдавали их присутствие. Они оценили его молча, быстрым профессиональным взглядом — и тут же расступились, как воды перед кораблём призраков. Ни вопросов, ни проверок, только короткий кивок самого старшего: — Приветствую, Юлиан. Голос охранника был глухим, будто доносился из-под земли. Юлиан даже не повернул голову, лишь бросил на ходу: — Спокойной смены. Слова растворились в рёве мотора какой-то припаркованной тачки, прежде чем достигли адресата. Но это не имело значения, здесь ценились не слова, а молчаливое понимание порядка вещей. Двери клуба захлопнулись за его спиной с глухим стуком, словно шлюз подводной лодки, отсекающий последнюю связь с внешним миром. И сразу — удар, не физический, а чувственный. Волна звука, запахов, энергии обрушилась на него, заставив на мгновение зажмуриться: Грохочущие басы, пробивающиеся сквозь стены грудной клетки. Визгливые смешки девиц за стойкой. Глухие хлопки открываемых бутылок. Крики, стоны, смех — всё переплеталось в один непрерывный гул, пульсирующий в такт мерцающим неоновым лампам. Юлиан остановился у входа в основной зал, позволяя этой атмосфере омыть себя. Его пальцы непроизвольно сжались в кулаки, ноздри расширились, впитывая знакомый коктейль запахов: дорогие духи, дешёвый алкоголь, пот, табак и что-то ещё — металлическое, животное, первобытное. Это место знало его лучше, чем он сам себя. Эти стены помнили каждый его шаг, каждый поступок, каждую слабость. Даже после месяцев отсутствия он чувствовал — клуб узнал его. Принял обратно, как старый ворон, садящийся на плечо давнему хозяину. Уголки губ Юлиана дрогнули в подобии улыбки. Он сделал шаг вперёд, растворяясь в толпе, становясь частью этого безумия. Его тёмная фигура скользила между пьяными телами, не привлекая внимания, но все почему-то неосознанно расступались перед ним. Здесь он был не человеком. Здесь он был тенью, призраком, частью клуба — такой же неотъемлемой, как эти липкие от алкоголя полы или закопчённые потолки. И клуб, казалось, вздохнул глубже, приняв своего потерянного сына обратно в утробу. Бармен двигался как хищник в своей стихии — ловко, почти грациозно. Бутылки в его руках сверкали под неоном, словно отполированные клинки. Он наливал, смешивал, подбрасывал в воздух шейкер, ловил его за спиной — всё одним плавным движением. Его пальцы быстро пересчитывали купюры, глаза одновременно успевали оценивать уровень напитков в бокалах и скользить по декольте настойчивой блондинки у стойки. Ни одного лишнего движения — только точные, выверенные жесты, отточенные до автоматизма. Иногда он бросал короткие кивки в сторону дальнего угла — туда, где в полумраке сидели люди, для которых «нет» не было окончательным ответом. На возвышении, за пультом, диджей правил этим безумием, как капитан штормового корабля. Его пальцы скользили по сенсорным панелям, микшируя треки в один непрерывный рёв. Это не была музыка — это был гул подземного толчка, ритмичные удары, заставляющие внутренности вибрировать в унисон. Его лицо, освещённое голубым свечением экранов, выражало фанатичную концентрацию — будто от его движений зависело не просто настроение толпы, а сама возможность продолжения этого безумного пира. Танцпол жил своей жизнью. Молодые тела в прозрачных топах и узких джинсах; солидные мужчины в дорогих рубашках, уже расстёгнутых до третьей пуговицы; женщины за тридцать с усталыми глазами, но всё ещё жаждущие доказать, что могут затмить двадцатилетних — все они сливались в один пульсирующий организм. Кто-то целовался, кто-то дрался, кто-то плакал в углу — но всё это тонуло в общем гуле, становилось частью шума. Юлиан медленно поднял взгляд на второй этаж. За матовыми стёклами VIP-зон царила иная атмосфера — приглушённый свет, глубокие диваны, дорогие алкогольные коллекции в хрустальных шкафах. Там всё было обставлено так, чтобы гости чувствовали себя важными, особенными — хотя на самом деле они просто платили за иллюзию исключительности. Девушки в этих комнатах улыбались ровно настолько, насколько требовал гонорар, их смех звучал как запись на повреждённой пластинке — знакомо, но с фальшью. Но настоящая жизнь клуба билась в другом месте — за неприметной чёрной дверью в конце коридора. О ней не знали случайные посетители, её не отмечали на схемах эвакуации. Туда спускались те, кому уже не хватало просто алкоголя и громкой музыки. В той комнате царил полумрак, нарушаемый лишь редкими вспышками тусклых ламп. Музыка там была другой — низкой, гудящей, как предсмертный стон. Воздух пах потом, чем-то металлическим и сладковатой химией. Люди в том помещении уже перестали притворяться — они ломали себя, крушили границы, пытались вырваться из собственной кожи. Юлиан стоял неподвижно, ощущая, как клуб пульсирует вокруг него. Он видел, как у барной стойки парень с трясущимися руками глотает таблетку, запивая её прямо из горлышка; как на танцполе девушка в рваном платье закатывает глаза, её тело изгибается в неестественных спазмах; как в углу двое слились в поцелуе, который больше напоминал попытку задушить друг друга. Всё это было частью одного большого организма — и он, Юлиан, был его клеткой, его нервным окончанием. Он не улыбался, не морщился. Просто стоял и дышал этим воздухом, впитывал этот шум, чувствовал, как ритм совпадает с ударами его сердца. Здесь он был не человеком — он был функцией, деталью механизма, если его вырвать — клуб даже не дрогнет. Просто найдёт замену, продолжит жить, как жил всегда. Юлиан чувствовал, как всё это втягивает. Он видел, как несколько клиентов за барной стойкой уже глотают таблетки, одни — с водой, другие — прямо с текилой, у одного под глазом уже дёргался нерв. На танцполе пара сливалась в одно бешеное движение, будто у них в венах был не алкоголь, а что-то сильнее. Юлиан не улыбался, он просто стоял и чувствовал, как клуб — дышит через него. Он был его частью, но не потому, что хотел, потому что давно стал органом в его теле. И если его вырезать — тело, возможно, даже не заметит. Он выдохнул, всё было на своих местах, но почему-то в воздухе была тревога. Незаметная, тонкая, как капля пота между лопатками, как будто что-то уже треснуло и трещина ползла дальше. Часы показывали почти полночь, когда охрана прошептала в наушник: Юлиан стоял и смотрел, как клуб кипит вокруг него. За барной стойкой парень с пустыми глазами глотал таблетку и сжимал зубы. Рядом девка заливалась смехом, как сумасшедшая, её зрачки были огромные, чёрные, как дыры в другой мир. На танцполе пара двигалась так, будто их кости были из резины. Юлиан чувствовал это. Не просто видел, а кожей ощущал, как клуб дышит через него. Он стал частью клуба, как будто его сердце. И тут... В воздухе витала тревога. Она была тонкая, как ниточка паутины, прилипшая к лицу в темноте. Казалось, что что-то сломалось, и трещина ползёт дальше, незаметно, но неумолимо. Часы показывали почти полночь, когда в наушнике тихо щёлкнуло. Голос охраны прошептал: — Приехали, два фургона. Как обычно — через чёрный ход. Вопросов не было. Он знал этот график наизусть. Поставки приходили раз в месяц, не чаще. И люди, которые их привозили, были не просто пацанами, но и не главарями. Они стояли между улицей и кабинетами, между кровью и цифрами. Они держали в руках пульс рынка, слухи, расчёты, имена, знали цену молчания. Формально они подчинялись Виталию, но уважали только силу. Юлиан провёл рукой по гладкому пистолету, будто это был ритуал. Потом направился к заднему выходу. Шаги его были лёгкие, но каждый отскакивал в груди тяжёлым стуком. Он знал, что сейчас начинается настоящая игра. И ставки были выше, чем когда-либо. Юлиан шёл по узкому коридору, звуки ночного клуба постепенно стихали позади него. Басы превратились в далёкое эхо, а затем и вовсе растворились в бетонных стенах. Его шаги отдавались металлическим эхом на железной лестнице, ведущей в подземный гараж. Тяжёлая дверь с защитной панелью открылась с глухим механическим скрипом. Воздух здесь был другим — сухим, пропитанным запахом машинного масла, резины и чего-то ещё... чего-то химического, едва уловимого. Тусклые лампы под потолком мерцали, отбрасывая неровные тени на бетонные колонны. Они уже ждали его. Два фургона. Первый — обычный грузовик для перевозки алкоголя, его задние двери были открыты, показывая ряды аккуратных ящиков. Второй — чёрный, без опознавательных знаков, с тонированными стёклами. Возле него стояли трое. Мужчины в одинаковых чёрных ветровках, безликие, как тени. Их позы были расслабленными, но Юлиан знал — это хищники, готовые к атаке. Тот, что стоял в центре, сделал шаг вперёд. У него было острое лицо, короткая щетина и взгляд, который скользил чуть ниже глаз собеседника — оценивающий, холодный. — Юлиан, — его голос звучал почти почтительно, но в этой почтительности была опасная игра. — Не спишь. Значит, не зря тебе доверяют. Юлиан не замедлил шаг, подходя ближе, его лицо оставалось непроницаемым. — Сон — роскошь, когда под ногами змеиное гнездо, — его слова повисли в воздухе, тяжёлые и чёткие. Мужчина слегка наклонил голову, уголки его губ дрогнули в подобии улыбки. — Бдительность... Виталий ценит это. — Пауза. — Он говорил, ты не из тех, кто ходит по чужим следам. Юлиан выдержал паузу, прежде чем ответить. — Передайте Виталию — пока его нет, я принимаю решения. Что проходит, а что нет — решаю я. — Его голос не повысился ни на градус, но в словах была сталь. На мгновение воцарилась тишина. Мужчины переглянулись — не вызов, не угроза, просто молчаливое признание новых правил игры. Тот, что говорил первым, медленно кивнул. — Как скажешь. — В его голосе появились новые нотки — возможно, уважение. — Виталий будет доволен. Юлиан не ответил. Он просто стоял, ощущая, как холодный воздух гаража обволакивает его, как тени от фургонов становятся длиннее. Эта встреча была лишь первым шагом в новой игре, где ставки были выше, чем когда-либо. Юлиан резким движением головы указал на складские двери. — Внутрь, быстро. Подвал встретил их затхлым холодом. Когда-то здесь хранили аппаратуру, теперь помещение преобразилось до неузнаваемости. Герметичные стены с шумоизоляцией, мощная вентиляция, двойные замки — всё продумано до мелочей. Чистота почти хирургическая, воздух стерильный, как в операционной. Первый ящик вскрыли с характерным скрипом. Ампулы с прозрачной жидкостью, порошки в вакуумных упаковках, таблетки с едва заметным голубоватым оттенком. Юлиан сверил содержимое с накладной, пробежавшись глазами по списку. — Лишнее привезли, — его пальцы легли на неучтённые ампулы. Представитель поставщиков усмехнулся, потирая подбородок. — Бонус. Новый состав — эффект моментальный, без побочек. Хочешь протестируешь — скажешь. Если понравится, обсудим условия. Юлиан поднял ампулу к свету, наблюдая, как жидкость переливается. — Подарки от вас всегда с подвохом. — Не подвох, — мужчина наклонился ближе, — а возможность. Если всё пройдёт гладко, Виталий может пересмотреть твою роль здесь. — Не загадывай, — Юлиан опустил ампулу в карман. — Стены тут с ушами. Как только поставщики исчезли, в подсобке появились двое — Артём и Райна. Первый — коренастый, с шрамами на костяшках, отвечал за «чёрную комнату». Вторая — худая, с пронзительным взглядом, контролировала распространение среди персонала. Оба ждали указаний, изучая Юлиана с немым вопросом: чьи правила теперь в силе? Юлиан достал ампулу, перекатывая её между пальцев. — Есть подопытные? — спросил он, глядя на Артёма. Тот хмыкнул, доставая из кармана смятый список. — Парочка нарасхват, как раз ищут чего-то... особенного. Юлиан кивнул. — Пусть попробуют, но наблюдай. Каждый шаг, каждый вздох. Райна склонила голову. — А если сбой? — Тогда узнаем, насколько щедрым был этот «подарок», — Юлиан положил ампулу на стол. — И насколько он нам нужен. Его пальцы ощущали холод стекла. Он посмотрел на Артёма и Райну, которые ждали, затаив дыхание. — На пробу, — сказал он спокойно, но в голосе чувствовалась сталь. — Но по системе: один или два человека за вечер. И ни капли больше, чем нужно. Райна тут же вытащила блокнот и начала листать страницы. — Принято, — ответила она коротко. Юлиан прищурился, взгляд стал ледяным. — И ещё, — он сделал паузу. — Никто, кроме нас троих, не должен знать, что это новая партия. Говорите, что это просто «вернули старую формулу». В комнате повисла тишина. — Кто проболтается — лично разберусь, — сказал он без повышения голоса, но от этих слов по спине пробежал холодок. — Понятно? Артём наклонил голову, его шрамы напряглись. — Чётко, босс. Райна, не отрывая взгляда от блокнота, сказала твёрдо: — Ясно. Выберу тех, кто зависим, но молчит, они правду скажут телом, а не словами. Юлиан задержал на ней взгляд, потом положил ампулу на стол. — Следим за каждым шагом, за каждым вздохом, — сказал он. Он пошёл к выходу, но перед тем, как уйти, бросил через плечо: — Если что-то пойдёт не так — я узнаю первым. Артём и Райна переглянулись. Никто ничего не сказал. Но они оба понимали — игра началась. И ставки были выше, чем когда-либо. Юлиан провёл ладонью по поверхности металлического шкафа, ощущая холод под пальцами, прежде чем потянуть ручку. Внутри аккуратно лежали пустые упаковки с выцветшей маркировкой старого образца — призраки прошлых поставок. Он достал плотный свёрток, и бумага хрустнула в его руках, словно протестуя против обмана, который им предстояло совершить. — Перепакуйте в это, — его голос звучал ровно, но в глубине глаз мерцало что-то тяжёлое. — Чтобы даже самый дотошный клиент, нюхающий каждый грамм, не заподозрил подмены, всё должно выглядеть... привычно. Они кивнули — Артём с его налитыми кровью глазами бывалого хищника и Райна с её хирургической точностью движений. Они работали молча, быстро, с отлаженными жестами фармацевтов теневой аптеки. Юлиан наблюдал, как его мысли кружились не вокруг дозировок или прибыли, а вокруг невидимых последствий, которые уже начали раскручиваться, как спираль ДНК, несущая в себе искажённый код. Каждая перепакованная ампула была шагом в новую реальность. Пустить эту партию — значило не просто временно занять место Виталия. Это был тест — на прочность, на власть, на право решать, кто получит этот химический ключ к забвению. Поставщики наблюдали. Клиенты не подозревали. А он... он стоял на краю, чувствуя, как почва под ногами становится всё более зыбкой. Райна протянула два стикера с именами — первые подопытные в этом мрачном эксперименте. — Сегодня будет жарко, — её губы искривились в усмешке, но глаза оставались холодными и расчётливыми, как у патологоанатома, вскрывающего очередной труп. Юлиан почувствовал, как в горле застревает ком. — Только не перегрейте, — его ответ прозвучал сухо, будто пепел. Он вышел, и дверь закрылась за ним с глухим щелчком, отделяя его от этого стерильного ада. Музыка клуба обрушилась на него волной — басы били в рёбра, стробоскопы резали глаза, но всё это казалось теперь чужим, ненастоящим. Стоя среди этого безумия, Юлиан вдруг осознал с ледяной ясностью: что-то сдвинулось. Невидимая черта была пересечена. Клуб, его клуб, начал жить по новым правилам — и обратного пути не существовало. В воздухе витал странный запах — смесь дорогих духов, пота и чего-то ещё... чего-то химически нового, что только начало своё тлеть в этом месте. И это уже нельзя было остановить.