Ночь соединяет сердца.

Ещё до того, как Богдана Хмельницкого сморил сон, в польском лагере проснулся молодой рыцарь Ян Скшетуский. Он привык просыпаться до рассвета, так как служба у князя Иеремии Вишневецкого научила его больше воевать и меньше спать. Но не только это было причиной столь раннего пробуждения молодого человека. Скшетуский встал, оделся (пришлось сделать это самому, так как слугу Жендзяна он послал далеко с важным поручением, и тот ещё не вернулся), затем небрежно заправил постель и направился к своему главнокомандующему - князю Иеремии Вишневецкому. Войдя, пан Ян понял, что збаражские покои князя ничуть не хуже лубненских, быть может, только обставлены более скромно. Но рыцарь прекрасно знал, почему эти покои уступают в блеске лубненским. Это были не парадные, а военные покои, а потому излишний блеск только мешал бы их устройству. Князь Иеремия ещё спал, но сон его был чутким, и даже мягкий ковёр не смог заглушить шаги вошедшего Скшетуского. Подойдя вплотную к постели князя, пан Скшетуский наклонился и слегка коснулся губами его губ. Между ними уже два года были отношения, далёкие от отцовско-сыновних, о которых, кроме них двоих, не знал никто. Почувствовав поцелуй Скшетуского на своих губах, Иеремия пробудился. Его чёрные глаза блеснули в полутёмных збаражских покоях, и уставились прямо на Яна. - Доброе утро, ваше сиятельство, - почти с издëвкой произнёс Скшетуский. Вишневецкого передëрнуло. - Ян, прекрати! - тихо произнёс он. - Ты же прекрасно знаешь, что я для тебя уже давно не "сиятельство", а просто Ярëма. - Ярëма, любый мій, - прошептал Скшетуский по-русински, но на этот раз без издëвки. Вишневецкий сел, сбрасывая с себя остатки сна и тяжёлое одеяло, и сделал Яну знак, означавший, что тот может сесть рядом. Скшетуский повиновался. Как только он сел на постель князя, Иеремия заключил его в крепкие и страстные объятия, а затем начал покрывать поцелуями его щёки и губы. Ян не отстранялся. Ему нравились эти поцелуи, которые были одновременно нежными и грубыми, а когда князь целовал его в глаза, пан Скшетуский жмурился от удовольствия. Молодая кровь, заигравшая от страсти, внезапно бросилась ему в голову, и он, совершенно уже осмелев, впился губами в чёрные, грозные очи Иеремии. Князь на мгновение прикрыл глаза, а когда распахнул их, то не было больше в его взгляде молний, смягчились гневные очи, став нежными и тёплыми, как прелестные девичьи глаза, что на юношу, в первый раз полюбившегося, смотрят. Ян погладил волосы князя, одновременно покрывая его лоб бесчисленными поцелуями, которые заставляли Иеремию, отвыкшего от ласки, трепетать от страсти и шептать Скшетускому слова любви. Ян вспомнил, как начались их отношения. Это случилось зимой. Яну тогда едва исполнилось восемнадцать. Тогда ещё не было в помине ни казаков, ни Хмельницкого, ни войны. Тогда были они - и больше никого. Иеремия позвал его якобы для того, чтобы дать важное поручение, но когда Скшетуский вошёл, князь подбежал к нему, схватил в охапку и стал безудержно целовать в губы, щёки и глаза. Наконец, оторвавшись от него, произнёс: - Я люблю тебя... - И я вас... ваше сиятельство... - запнувшись, ответил пан Скшетуский, пылко отвечая на поцелуи своего главнокомандующего, который ещё несколько минут назад был для него разве что заместителем родного отца. - С этого дня ты называешь меня "сиятельством" только при посторонних. А наедине ты можешь звать меня коротко и просто - Ярëма, - прошептал князь, голос которого уже почти совершенно охрип от страсти. - Ярëма... - повторил пан Ян с трепетом и любовью, - Ярëма, любый мій! Скшетуский ясно помнил, что после этого они ещё долго кувыркались в постели, и им обоим было хорошо. После этой ночи они были вместе ещё несколько раз, но когда началась война с казаками, Скшетуский был почти лишён возможности видеться с князем, как с любимым человеком, встречаясь с ним только для того, чтобы получить какое-нибудь важное поручение. В это утро они пробыли вместе целый час. Наконец, Иеремия встал, оделся и вышел из замка. Войска были уже построены и готовы к бою. Скшетуский встал впереди ровного строя своих гусар, и ждал только команды князя. - Вперёд, - скомандовал Вишневецкий. Гусары, драгуны, татары Вершулла, реестровые казаки и остальное войско - все полетели вперёд, на врага, и выкрикивали грозное имя Вишневецкого, ставшее боевым кличем войска Речи Посполитой. Иеремия не заметил, что с вражеской стороны за ним наблюдает предводитель запорожцев - гетман Богдан Хмельницкий. Он не видел его восхищëнного взгляда, направленного в его сторону. С первой минуты битвы князь Вишневецкий был увлечён битвой, забыв и про Гризельду, и про сына Михала, и про своего возлюбленного Яна. Неожиданно князь почувствовал, что кто-то тянет его коня за повод. Конь резко остановился, как вкопанный, и Иеремия услышал голос: - Ярëма, смилуйся надо мной! Признайся: ты видишь мою обнажëнную душу? Вишневецкий наклонился в седле и внезапно встретился глазами с горящим взглядом Богдана Хмельницкого. Гетман отпустил повод коня Иеремии и встал на колени. - Иеремия... - Ярëма... - прошептал он. Князь Иеремия нахмурился. - Встань, Богдан, негоже тебе вставать передо мной на колени, - промолвил он. Хмельницкий встал. - Выслушай, ясновельможный князь! - срывающимся голосом сказал он. - Что ж, я готов тебя выслушать, - чуть улыбаясь, произнёс Вишневецкий, и подал сигнал, означавший команду остановиться. Хмельницкий сделал то же самое, и оба войска - польское и запорожское - прекратили боевые действия. Гетман сел на коня, подъехал к князю и знаком попросил его следовать за собой. Иеремия направился вслед за Хмельницким, всё ещё недоумевая, что же Богдан хочет ему сказать. Сердце Богдана билось с удвоенной силой. Ему оставалось только признаться - Ярëму он уже почти получил. От ощущения, что он едет с ним рядом, у гетмана кружилась голова, и он с трудом удержался от желания сжать Вишневецкого в объятиях и поцеловать. С этого момента жизнь обоих начала стремительно меняться, но если Богдан ощущал это, то Иеремия - нет. Оттого он и был совершенно спокоен, и готов ко всему, даже к смерти. Солнце начало садиться, вновь уступая место звёздной ночи.