R + A

Веревок на руках не было (впрочем, изодранные вкровь запястья от сего ныли не менее интенсивно). Дверь была открыта. Свет широкой полосой ложился на пол, почти слепил привыкшие к темноте воспаленные глаза. Он понимал, что это очередная пытка - ну куда ему совершать побег? Без ног считай, да и руки, как и все остальное, уже едва слушаются. И к кому собственно убегать? Хуже всего стало бы действительно узнать, что Штрассер мертв. Как ни странно, но отвратительное физическое состояние пока спасало психику - сил попросту не хватало на осознание ужаса, на какие либо чувства вообще, кроме отчаянья и страха от продолжения пыток. Ну и кроме дикой жажды, куда ж без нее? Минуты он таращился на дверь, на клочок свободы маячивший голубым небом так недосягаемо близко. И погибнуть от пули быстро вдруг показалось гораздо позитивнее, нежели доставлять радость мучителям медленно подыхая в затхлом подвале. Поэтому отчаянно стараясь не смотреть на кисти рук, доктор попытался сесть. Попытка, конечно, оказалась абсолютно без толку - взгляд сразу мазнул по опухшим почти черным пальцам, болью прошило к хребту от прикосновения руки к полу, а в голове тут же впечатлительно поплыло. Лишь чудом горе-пленник вообще не заехал своим шикарным носом в бетон. В теле не осталось ничего, что бы не болело и не отказывало. За эти дни боль вообще стала стабильной частью всей искалеченной сущности Кехлера. Но упрямости человеку вырастившему громадную крысу и заставившему одного прелестного штандарт фюрера носить тапки, было не занимать. Очередные мысли про штандарт фюрера, кстати, неожиданно добавили сил - пусть уж скорее застрелят бедного немецкого доктора и он встретится с Ади там, где-то на небе. Чем вот это вот все. Впрочем, одно дело трагично думать чувствуя себя рыцарем в последнем бою, а другое осуществлять трагичный замысел. Сознание то и дело меркло, помещение, щедро, издевательски весело освещённое из маленького плоского окошка под потолком и навстежь открытой двери, бессовестно расплывалось. Дышать в спертом воздухе подвала становилось все труднее, даже намек на свежий лесной воздух просочившийся с улицы не спасал ситуацию. В итоге Кехлер не смог даже толком сдвинуться с места, когда поток света заградила тень. Да-да, не было сомнений, что мучителям опостынет следить за жалкими попытками жертвы подняться. И все же доктор замер, как шокированная включившимся на кухне светом мышь (впрочем, в отличии от последней удрать шанса не имел). -И куда это мы? - поинтересовались на чужом языке. Сознание успело выхватить торопливые приближающиеся шаги (к своей досаде доктор шарахнулся от одного этого звука), а следом со всего маха прилетело ботинком в ребра. Дальнейшим, что немец увидел, стал грязный потолок (ну как можно так довести помещение? Антисанитария, фу) освещенный светом, мерно плывущий в глазах от головокружения и от ручьями текущих по щекам слез (боль вгрызалась в кости, перехватила дыхание- слезы нормальная реакция организма. Да и перед кем тут оправдываться?). Зубы пришлось сжать так, что свело челюсть, зато удалось не взвыть и не стонать, пока приходил в себя. Безумным усилием воли ему получилось прерывисто глубже втянуть воздух, вдохнуть-выдохнуть, чтоб убедиться, что лёгкие пока работают (хоть кажется там уже не осталось ничего целого). А тем временем инквизитор-затейник присев на корточки, умиленно любовался пытающейся не скулить жертвой. Кехлер мимолётно столкнулся взглядом с взглядом абсолютно довольных глаз и тут же уставился в стенку. Да, позор, слабость, но лучше не смотреть в это искаженное гримасой радости загорелое лицо - не вызывать лишней агрессии. Ему и так плохо от повреждений, от боли, бессилия и от собственных мыслей. Не стоит провоцировать и получать добавку. Но... Но колено сильно придавило ребра. По треснутым костям и ране получилось до белых точек перед глазами и до жалкого захлебывающегося вопля вырвавшегося с горла немца. Его что-то спросили. Очевидно, что он не разобрал что. Рука схватила за горло, припечатав затылком о пол. От новой вспышки упомопрачительной боли немец настолько потерял ум, что вцепился больной рукой за запястье противника. -Ну и кто кого? - процелил сквозь зубы враг, сжимая пальцы на челюсти, чтоб Кехлер не уворачивался. - Я обещал, что через пару дней любая фашистская тварь будет рыдать от боли и молить, чтоб его пристрелили. О, как безумно хотелось опять посмотреть в стеночку, потому как все лицо в слезах, да и вряд ли удавалось скрыть панику, но по этой же причине его и разглядывали-то с по-детски восхищенной радостью. А где-то на периферии сознания ещё жгуче хотелось втолковать разницу между подчинёнными Мусолини и немцами, но Кехлер осознавал, что не в его положении заикаться - ему и дышать едва удается. Пришлось пережить мучительный приступ желания образумить врага. Помолчав немного, враг меж тем пренебрежительно бросил: - Ну давай, еще мамочку позови или снова своего фюрера. На секунду Кехлер даже озадачился, когда звал фюрера, но следом осознал, что наверняка в бреду упоминал имя Штрассера. А вслед за этим в измученном мозгу ярко всплыл образ любителя синичек, с его фотографиями, накрашенными глазами, с зелёной как любимая им хвоя радужкой этих же глаз; с шикарным носом и не менее шикарной очень маниакальной улыбкой; появились воспоминания про эту же несчастную хвою, синиц, тапки, уколы (которыми Штрассер очевидно оттачивает свои садистские навыки), про базу и то, как проказник Ади сам первым решил носить доктора на руках - про все. И Кехлер, до сель ещё не до конца обезумевший (вопреки всеобщему мнению), окончательно слетел с катушек. Мучитель не успел осознать весь ужас ситуации, когда полуживой немец вдруг вывернулся и по-собачьи вгрызся зубами в ладонь. Да так сжал челюсть, словно бойцовый пёс в последние минуты жизни (кажется Кехлер зарычал, нагоняя пуще ужаса на жертву). Вопль противника отразился от стен подвала мощным эхо (о, сейчас прибегут товарищи выручать!). Немец рыча мотнул головой, игнорируя умопомрачительную боль в черепе - у него доли секунды, дальше из него вышибут душу, когда опомняться и перетсанут оглушающе верещать. Прогрызая хуже, чувствуя солёную кровь во рту, почти захлебывась, он уже едва ли чувствовал боль от нового удара - признанный на всю базу (и может быть, весь Рейх) маньяк Рюди просто хотел сейчас отгрызть эту руку. Не за себя, не за Ади даже (месть это глупо, местью уже ничего не вернуть) - хотелось изувечить, чтоб больше обладатель пожеванной конечности не смог ни держать пистолет, ни издеваться над немецкими солдатами. *** Рюдигер вскочил от умопомрачительного ужаса и такой же боли. Что логично, покалеченное тело разболелось хуже - абсолютно все, вплоть до зубов. Доктору даже закашляться не получилось, хрипя и задыхаясь он машинально попытался сесть, но тяжесть на груди придавила, вернув на место (спиной в подушку), почти приплющила. Вслед за чем плеча коснулись неуклюжим поглаживанием холодные пальцы. И голосом сонного, реального, но очень недовольного Адольфа бросили: -Ты в безопасности, выплюнь одеяло и попробуй уснуть. После столь нестандартной фразы, все, на что хватило Кехлера - разжать зубы и позволить таки живому Адольфу выдернуть несчастное одеяло. Тот же, будучи до глубины своей штандарт фюрерской души впечатленным пробуждением коллеги, постарался того приласкать как умел - прохладные пальцы пару раз прошлись по плечу, сместились на шею. -Небезопасно с вами, доктор - кусаетесь, - буркнул Адольф, продолжая гладить теперь уже от виска, по предательски влажной щеке, к челюсти. -Тебя я б не укусил, - муркнул Кехлер, поворачивая больную голову и утыкаясь носом в шею под воротником (кажется после поцелуя ему такое позволено). Из данного положения он продолжил: - Ты как ёлка пахнешь, а я хвойных не ем. Адольф либо принял услышанное за комплимент и в знак благодарности продолжил поглаживать по волосам. Или же превосходно чувствовал, как дорогого коллегу трясет, и жалел. -Всегда думал, что ты еловые ветки как раз таки грызешь из ревности, - спустя несколько секунд донеслось к слуху, а потом лба успокаивающе коснулись прохладные губы.