NDA, что значит "соглашение о неразглашении"

      В дорогом токийском ресторане, где хрустальные люстры сверкали вальсирующим светом над белоснежными скатертями, состоялась долгожданная — но не всеми желанная — помолвка. За «семейным» столом звучала живая музыка. Женщина с натянутой улыбкой на сцене тянула затянутую, словно чужую, песню о долгой и счастливой любви. Её голос дрожал на высоких нотах, как бокал в руке Мииоко.       Она криво усмехнулась, прикрывая алые губы вином. Вино было терпким. Праздник — ещё более.       — Весело? — донёсся до неё приглушённый голос Сатору, заглушённый на секунду звоном вилок и бокалов.       Он сидел слишком близко, почти вплотную, и каждый его вдох касался её кожи, как невидимая нить. Его рука легко, как бы невзначай, коснулась её щеки и провела по волосам, заправляя прядь за ухо. Жест собственника. Холодный, намеренный.       От него пахло дорогим парфюмом с резкими нотами кедра и ментоловых сигарет. Этот запах вонзался в её память, как игла. Мииоко вздрогнула и незаметно отодвинулась. Неуверенно — он мог заметить.       Она скользнула взглядом к Сукуне. Тот лениво крутил стакан с виски, даже не взглянув в её сторону. Ни иголочки интереса, ни искры. Только скука.       Губы Мииоко презрительно поджались.       — Да, — холодно ответила она, снова обращаясь к Сатору, — очень весело.       Голос её прозвучал глухо, как у актрисы, отыгрывающей роль без вдохновения. Ни одной эмоции, кроме усталости. Её бокал давно опустел, и она тут же взяла новый. Вино, вино, только вино. Она хотела забыть, что это её собственная помолвка. Хотела исчезнуть за тюльпаном бокала, за тенью скатерти.       — А по тебе не скажешь, — с ленивой насмешкой отозвался Сатору.       Он игрался кубиком льда в пустом стакане, вращая его тонкими пальцами, как будто принимал участие в совершенно другом разговоре — более интересном, более достойном его внимания. Его взгляд блуждал от Мииоко к Сукуне и обратно.       — Не хочешь — так и скажи. Или мучения — это тоже часть обряда?       Он откинулся назад, закинул руку на спинку её стула, словно отмечая территорию. Его улыбка была лёгкой, почти дружелюбной, но во взгляде сквозило ледяное превосходство. Он наблюдал, как она слабеет — бокал за бокалом — и будто наслаждался этим.       Мииоко выпрямилась, цепенея от раздражения. Он её испытывал. Проверял на прочность. И не особо это скрывал.       — С чего такие выводы? — парировала она и сделала глоток, оставляя след алой помады на хрустале.       Сатору ничего не ответил — только посмотрел на неё чуть дольше, чем позволительно. Как на новую игрушку. Как на нечто потенциально полезное. Он был вежлив, чертовски вежлив, но в этом — всё презрение.       Мииоко наклонилась ближе, чтобы говорить тихо — только для него.       — Я вижу тебя впервые. Я не знаю, кто ты и откуда. Знаю только, что от тебя зависит положение моей семьи. Значит, я должна играть.       Тон был почти шепотом. В голосе — сталь, покрытая бархатом. И вызов.       Повернувшись к нему корпусом, Мииоко боковым зрением заметила: отец пристально следит. В его взгляде не было ни мягкости, ни волнения — только расчёт и ожидание. Она медленно склонила голову, послала ему лёгкую, почти вызывающую улыбку и театрально подмигнула.       Тоджи тут же отвернулся, будто её взгляд был чем-то постыдным, словно нечаянный удар по самолюбию. Он вернулся к разговору с Рёменом, бросив на дочь последний, короткий взгляд — сдержанный, холодный.       Мииоко сделала новый глоток вина, чувствуя, как терпкий вкус разъедает небо. Алкоголь уже не грел, только давал хрупкое ощущение дистанции.       Сатору всё ещё смотрел на неё. Не на её платье. Не на бокал. Даже не на губы. На неё — с ленивым интересом, как на произведение искусства, которое ещё только предстоит оценить по достоинству. Улыбка на его лице медленно расползалась — самодовольная, почти хищная.       — Я не хочу выходить за тебя замуж, — заговорила Мииоко, не глядя на него, — но ты нужен моей семье.       Словно выстрел — коротко, честно. Слово за словом она отрезала себя от этого столика, от всего вечера. Но Сатору даже не повёл бровью. Он только коротко хмыкнул, будто услышал не признание, а забавный анекдот.       — Но вопрос в другом, — Мииоко медленно наклонилась ближе, её голос стал тише, почти интимным. Боковым зрением она уловила, как Сукуна чуть напряг плечи, приподняв голову, как зверь, чуящий угрозу. — Зачем тебе это всё?       Она резко отстранилась, снова заняв своё место. Улыбнулась — на этот раз уже с холодным блеском в глазах. Отпила последние капли вина, поставила бокал на стол и откинулась на спинку стула.       Сатору, не торопясь, повернул к ней голову. Его улыбка не исчезала. В его глазах не было иронии — только изощрённая, отточенная уверенность.       — Мне нужен наследник, — произнёс он равнодушно, как будто речь шла о выборе сорта кофе.       На другом конце стола Сукуна захрипел, чуть не поперхнувшись своим виски.       — Что?! — рявкнул он прежде, чем Мииоко успела отреагировать.       Он смотрел на Сатору с явной враждебностью. Его пальцы сжались в кулак, напряглись жилы на шее. Но Сатору даже не изменил позу — он был незыблем, как памятник себе самому. И только лениво скользнул взглядом по Рёмену.       — Моя семья требует продолжения рода, — продолжил он с лёгкой скукой в голосе. — А Мииоко идеально подходит. Насколько мне известно, у неё безупречная репутация. С отличием окончила школу. Вступила в Токийский университет. Похвально. Ценно.       Он на секунду перевёл взгляд на Мииоко, которая сидела, словно окаменев, даже не моргая.       — К тому же… — он почти насмешливо протянул слова, — у неё был единственный парень. Со школы. Верно, господин Фушигуро?       — Парня уже нет, — отрезал Тоджи с ледяной отстранённостью.       — Вы действительно умеете решать проблемы, — заметил Сатору, с удовольствием выделяя слово проблемы. Он кивнул уважительно, хотя это кивок был насмешкой. — Об этом уже ходят легенды, особенно среди тех, кто пытался вам мешать.       Тоджи не отреагировал. Только выпустил клуб дыма из сигары. Его лицо оставалось непроницаемым, но в глубине глаз что-то мелькнуло — если не одобрение, то уважение к чужому хладнокровию.       Сукуна, напротив, закипал. Он достал сигару, зажёг — почти сломал зажигалку от напряжения в пальцах. Дым вырвался резким облаком. Он больше не скрывал раздражения.       А Сатору смотрел на всё это с откровенным удовольствием. Он знал больше, чем должен был. И это знание грело ему кровь.       — Но, — протянул он, наконец, обратившись к Мииоко. Она была бледна, как мрамор. — Я хочу услышать и твоё мнение.       Он почти ласково сжал её ладонь, лежавшую на бедре. Прикосновение было лёгким, но ощутимым — она вздрогнула. Её руки были холодными. Слишком холодными.       — Если ты против, — голос Сатору звучал мягко, почти заботливо, — можешь отказаться.       Он сказал это так, будто предоставлял ей выбор. Будто её мнение что-то значило. Но в его глазах — ледяной расчёт, скрытый за теплой обёрткой вежливости. Как будто он с интересом наблюдал: сломается она здесь и сейчас — или позже.       Мииоко перевела на него взгляд. Зрачки сузились. В её глазах — острая тревога, зажатая за маской спокойствия. Она всматривалась в него, пытаясь понять, где заканчивается его мнимая доброжелательность и начинается настоящее намерение. Честность? Или только провокация, упакованная в шелк?       Пальцы Сатору всё ещё лежали на её ладони. Большой палец едва ощутимо двигался по коже — медленно, ритмично. Его прикосновение не грело — оно обжигало.       Она приоткрыла рот, собираясь заговорить. Но не успела.       — Она не против, — холодно произнёс Тоджи.       Голос был коротким, как выстрел. Бессердечный.       Он не смотрел на Сатору. Только на дочь. Глаза без эмоций, только твёрдая, стальная угроза. Его подбородок был чуть приподнят, уголки губ опущены. Он словно вырезал взглядом из неё слабость.       Мииоко почувствовала, как внутри всё сжалось. Сердце пропустило удар. Казалось, воздух стал плотнее, как перед грозой.       Ей не обязательно было говорить. Но он хотел, чтобы она подчинилась. Без возражений. Без слов. И чтобы мир увидел: это было её решение.       Если она посмеет сказать «нет», он сотрёт её в порошок. Не громко. Не на людях. А потом, когда все забудут её имя, найдёт ей нового жениха. Хуже. Грязнее. Ещё выгоднее.       Тоджи был прекрасным мужем. Безупречным союзником. И абсолютно чудовищным отцом.       Мииоко знала это с детства. Она была не дочерью — инвестиционным проектом. Сделкой в юбке. Способом укрепить влияние и сохранить фамилию в заголовках, а не в списках скандалов. — Я не против, — произнесла она, тихо, сдержанно. Больше для него, чем для Сатору.       Слова застревали в горле, но прозвучали чётко. Взгляд — потухший. Губы — плоская линия.       Сатору слегка сжал её ладонь, продолжая свой ритм. Он не сказал ни слова, только склонил голову, как будто принимал её «решение» с уважением. Хотя внутри, вероятно, уже праздновал победу. Эта сцена была для него театром. И она, увы, не актриса — лишь реквизит.       — А теперь… прошу прощения, — выдохнула Мииоко и медленно отодвинула стул, — мне нужно в уборную.       Не дожидаясь одобрения, Мииоко резко встала из-за стола. Салфетка плавно соскользнула с её колен и упала на тарелку, как белый флаг — признак капитуляции. Спина прямая, взгляд — стеклянный, шаги быстрые, почти машинальные.       Как в тумане она дошла до уборной, выронив из рук клатч, прежде чем распахнуть дверь кабинки. Колени подогнулись — и через секунду её склонило над унитазом.       Всё выпитое красное вино вырвалось наружу — рвано, больно, горько.       Но рвало её не только от алкоголя. Каждая судорога живота сопровождалась вспышками боли от осознания — она беспомощна. Она — товар. Дочь без прав. Шаг влево, шаг вправо — и она будет раздавлена отцовской пятой без колебаний.       Слёзы текли сами по себе, в перемешку с остатками макияжа. Руки дрожали, плечи подёргивались от рыданий. Её грудь сжималась от боли невыразимой, внутренней, той, что разрывает изнутри.       — Какая же ты сволочь, Тоджи… — прошипела Мииоко, плюнув имя в белую чашу унитаза. — Ненавижу тебя… всем, чем только можно!       Руки соскользнули по кафельной стенке, царапая ногти о плитку. Дыхание сбилось. Сердце колотилось. Ей казалось, она умирает. Только это не смерть — это была истина. Ужасная, голая, как нервы под кожей.       Мииоко попыталась встать, но тут дверь распахнулась.       — Свали! — взвизгнула она, не оборачиваясь. — Уйди! Не смей сюда входить!       Ей не нужно было видеть, чтобы знать, кто это. Запах — терпкий, едкий, насыщенный пряностями и чем-то тем, что всегда ассоциировалось у неё с опасностью. Сукуна.       Он вошёл, не спрашивая разрешения. Конечно. Он никогда не спрашивал.       — Сказала же — пошёл вон! — почти завыла она, всё ещё склонившись, руки дрожали от бессилия.       Сукуна ничего не ответил. Вместо этого он шагнул ближе, подался вперёд и аккуратно собрал её растрепанные волосы в пучок, как делал это раньше — в те ночи, когда всё было иначе. Когда она думала, что между ними что-то есть. Когда ещё верила в искренность.       — Зачем тебе всё это? Неужели не нашлось способа проще избавиться от меня?       — К-как… — она задохнулась, схлипывая, — как мне вообще от тебя избавиться?..       Она завыла, схватившись за ободок унитаза, как за последнюю точку опоры. Тело трясло. Растерянность сменилась истерикой. Всё вокруг словно затопило звоном боли и вины.       Он был старше. Гораздо. Почти ровесник её отца. Она встречалась с его младшим братом. Это всё было… отвратительно. Неправильно. Но случилось. Она просто не могла остановиться.       — Могла бы просто сказать, — негромко произнёс он, садясь рядом на корточки. — Я бы понял. Без этих спектаклей.       Он посмотрел на неё не с жалостью, нет — с усталостью. Сукуна редко позволял себе серьёзность, но в этот момент маска безразличия чуть треснула. Он бережно убрал прядь с её вспотевшего лба. Пальцы были тёплыми, неожиданно мягкими.       — А ты, дурочка, всё только усложнила, — бросил он с печальной усмешкой, пытаясь упрекнуть, но в голосе не было злобы.       Мииоко вскинула на него глаза — красные, опухшие, злые и обессиленные.       — И что мне теперь делать?.. — её голос был почти беззвучным. — Я… не знаю, как это всё исправить.       Сукуна молча вздохнул и взглянул на неё с лёгким прищуром, словно пытался рассмотреть, осталась ли в ней ещё хоть капля сил.       — Для начала, — он встал, огляделся и вытащил из кармана носовой платок, — мы приведём тебя в порядок.       Он подал ей руку, и, несмотря на всё, Мииоко потянулась к ней.       Видеть её в таком состоянии было нелегко для Рёмэна. Растерянная, заплаканная, словно потерявшийся щенок. Мииоко не была глупа — импульсивность в её поступках порой играла с ней злую шутку. Это раздражало Сукуну и в то же время привлекало — именно эта противоречивость вызывала у него то странное чувство, которое он не умел назвать иначе, как привязанностью.              Он аккуратно помог ей подняться с колен, слегка приобняв за талию, чтобы удержать равновесие. Его пальцы нежно коснулись длинных волос, когда она наклонилась умыться холодной водой, словно стараясь смыть с себя не только макияж, но и весь груз вечера. Затем он подал ей стопку бумажных полотенец, не спеша, будто хотел дать ей время собраться.       — Скажи своему папаше, что передумала, — его голос был ровным, без приказа, скорее — тихим советом. — Если он так хочет свататься с Годжо, пусть сам с ним и женится.       Он откинулся на холодный кафель, наблюдая, как она спокойно и методично подводит губы алым карандашом. Теперь в её взгляде не было ни слёз, ни страха — лишь холодная, собранная решимость. Мииоко выглядела сильнее, чем пару минут назад, словно вычистив боль и нерешительность из души.       — Тогда ты от меня отстанешь? — её голос прозвучал резко, почти без эмоций, но за этими словами скрывалась тихая надежда. Он видел это.       Сукуна скосил на неё взгляд — быстрый, изучающий, почти хищный. Он стоял рядом, чуть сбоку, словно намеренно давая ей иллюзию пространства, которого на самом деле не существовало. В его взгляде не было привычной насмешки, но и слабости — тоже.       — Возможно, — бросил он, уклончиво, как будто наслаждался своей неопределённостью. Его губы дрогнули в тонкой полуулыбке. — А ты готова прожить всю жизнь с тем, к кому не чувствуешь ровным счётом ничего?       Его голос был почти мягким, но за этой мягкостью скользил лёд.       Мииоко повернулась к нему резко, как стрела, пущенная в цель. Она скрестила руки под грудью, выпрямив спину. В отражении зеркала — холодная решимость, в голосе — вызов.       — А с чего ты вообще взял, что ты — мой любимый человек?       Сукуна замер на долю секунды. Он не ожидал прямого удара, и потому тот попал точно между рёбер. Однако он быстро собрался, даже не моргнув. Наоборот — эта её жестокая прямота будто подлила масла в огонь.       Она была дерзкой. Горячей. Опасной. Такой, какой он её и любил — даже если сам себе в этом не признавался.       С усмешкой он сделал два шага — быстрых, уверенных, как хищник, и оказался вплотную. Его тень легла на неё, а Мииоко даже не отступила. Только бровь взметнулась вверх — насмешливо, вызывающе.       Сердце стучало у неё в груди громче, чем казалось допустимым. Но она не позволила себе ни шага назад.       — А разве Юджи не твой любимый человек? — спросил он тихо, почти ядовито.       Он поднял руку и осторожно подцепил пальцами её подбородок, заставив смотреть в глаза. В его взгляде плескалась злость, ревность и что-то ещё — древнее, дикое, необъяснимое.       — Он ведь был твоим первым выбором, — прошептал Сукуна. — И, возможно, остался бы единственным, если бы не я.       В его голосе слышалось то, что он пытался прятать — неуверенность, замаскированную под упрёк. Бровь чуть дёрнулась, уголок рта дёрнулся в усмешке, но взгляд — колючий, колющий, цепкий.       Мииоко напряглась. Челюсть сжалась, плечи — застыли, словно под лезвием. Дыхание участилось, грудная клетка быстро вздымалась. Её глаза метнулись в сторону — как будто инстинкт всё ещё надеялся найти лазейку, где можно укрыться от его вопросов.       Она не могла ответить честно. Но и лгать было невозможно. Не ему.       — Я ему всё рассказала, — с трудом выдохнула она.       Сукуна вскинул бровь. Улыбнулся. Губы вытянулись в тонкую линию, а в глазах появился насмешливый огонь.       — Прям всё? — протянул он, смакуя каждое слово. Намёк на их «неопределённые отношения» звучал с преднамеренной пошлостью.       Мииоко густо покраснела, как будто её щёки вдруг вспомнили всё, что лучше было бы забыть. Она резко дёрнулась, вырывая подбородок из его пальцев. Отступила назад — на один шаг, потом ещё. В её теле зашевелилось что-то дикое, защитное.       — Я сказала ему только то, что он должен знать, — холодно, почти по-взрослому ответила она. Но голос выдал напряжение — чуть дрогнул, чуть сорвался. — Так будет… легче. Для всех нас.       Сукуна медленно моргнул. Его усмешка исчезла, словно стёртая рукой. Взгляд стал стеклянным — холодным, отстранённым, будто он сам испугался той мысли, которая только что закралась в его голову.       "Легче." Это слово било по ушам, как затяжной удар кулаком по стене. Простой, будничный слог, которым её отец всегда объяснял необходимость предательства, принуждения, сделки.       И вот теперь она говорит это ему.       — Значит, ему ты сказала лично, а я узнаю эту новость от твоего папаши? — голос Рёмэна дрогнул, но не от боли — от ярости. Глубокой, обжигающей.       Он резко шагнул вперёд. В мгновение ока ладонь сомкнулась в её волосах, заставляя голову откинуться назад. Спина Мииоко ударилась о стену, дыхание сбилось, но ни крика, ни испуга — только ледяное презрение во взгляде.              — Чем я оказался хуже него?! — прошипел он, прижавшись лбом к её виску, будто пытаясь вбить вопрос прямо под кожу. Его рука дрожала.       Больше не мог скрывать свою ревность к брату. Сукуна терял контроль над собой — прежнее напыщенное безразличие испарилось, уступив место горячей, едкой злости. Весь вечер он терпел этого белобрысого уёбка, который без стеснения хватал то, что принадлежало только ему. И теперь — ещё и это. Он знал, что у Мииоко он был на втором плане. Отдушина от нахлынувших невзгод. Побег от самой себя. Но быть игрушкой в руках неопытного кукловода Сукуна не желал.       — Забыла, как всё начиналось? — прошипел он, резко дернув её за волосы.       Мииоко невольно зажмурилась от резкой боли, тело скрылось в оцепенении. Страх сковал каждую мышцу — такого Сукуну она ещё не видела. В его глазах не было прежнего беспечного лукавства, там горел хищный огонь.       — Позволь мне освежить твою память, — проговорил он с оскалом, будто зверь, учуявший свою добычу.       В этот момент в воздухе будто повисла угроза — холодная и ощутимая. Мииоко почувствовала, как границы между ними снова стираются.       Мииоко и пискнуть не успела, как тут же её нагло и грубо нагнули над раковиной. Бордовое приталенное платье до колен было задрано, а кружевное бельё спущено к туфлям.       — Постой! — вымолвила она и пыталась развернуться, но он ей не позволил, ладонью припечатав обратно. — Хватит! Нет, не так!       Мииоко дёргалась под тяжестью его ладони, в то время как он спокойно расстегнул ремень, за ним пуговицу и ширинку. Выглядело так, будто бы сейчас он вовсе не собирался взять её силой, а всё это была какая-то ролевая игра, где она жертва, а он насильник.       — Помнишь, как ты меня просила не останавливаться? — любовно зашептал он ей на ушко, твёрдым членом скользя вдоль её естества. — А как царапала мою спину и кусала за плечо, лишь бы не застонать? — хрипло проговорил он, с трудом проталкиваясь в неё.       Мииоко была суха. Единственная влага, что была — лилась из уголков голубых глаз.       — Но самое забавное… — глухо хохотнул Рёмен, делая первый резкий толчок лишь для того, чтоб затем погрузиться в неё полностью и замереть, вслушиваясь в тишину комнаты и в сбившееся дыхание девушки. — Помнишь ли, как твой пьяный парень спал сном младенца в твоей спальне, пока я трахал тебя на этой же кровати?       Перекидывая копну волос на правую сторону, чтоб увидеть её лживые глаза, Сукуна с хитрецой посмотрел на Мииоко. С предательским румянцем на щеках и приоткрытыми блядскими губами, со смазанной помадой, она походила на шлюху, что с каждой секундой начинала течь под ним сильнее. Мииоко сколько угодно могла делать вид, что ей совершенно не нравится происходящее, но не могла отрицать того, что всё-таки хотела Сукуну даже такого — злого и грубого.       Это диагноз.       — Помню, как я лежала на кровати пьяная рядом со своим парнем, — её голос был ледяным, слова вырывались ровно, без эмоций, — а ты просто воспользовался моим состоянием.       Сукуна хмыкнул, слушая её версию того вечера, чтоб через секунду добить окончательно.       — Тогда, — он сделал паузу, намотал её волосы на кулак и легонько натянул импровизированный поводок на себя, заставляя Мииоко выгнуться к нему навстречу, — почему же продолжила дальше трахаться со мной, если всё так было плохо?       Он зафиксировал её в таком положении, чтоб их взгляды встретились в отражении зеркала. Сукуна хотел, чтоб она видела всё воочию. Всю её ложь, и его преклонение перед ней.       — Потому что ты не дал мне выбора, — для собственного удобства ей пришлось опереться на столешницу, понимая, что просто так он её не отпустит. — Ты никогда не даёшь мне его.       Её трясло толи от гнева, толь от предвкушения. Мииоко уже не могла разобраться в своих чувствах. Глубоко вздохнув, она прикрыла глаза, стараясь не видеть своего позора.       — Нет, — холодно цокнул он, качая головой с раздражением. Резко дернул её за хвост, заставляя дернуться. — Я хочу, чтобы ты наконец увидела, какой лживой дрянью ты на самом деле являешься.       Сукуна толкнулся в неё бёдрами, и вместе со звонким шлепком Мииоко открыла глаза полные горящего огня.       — И не смей закрывать их, — сквозь зубы прошипел он, наращивая темп проникновения.       Он звучно шлёпнул по её оголённому бедру. Мииоко не смогла сдержаться — вырвался тихий, но горький вздох — голос её лжи и боли одновременно.       Его глаза в зеркальном отражении пылали неприкрытой ненавистью, направленной только на неё. Мииоко больше не пыталась скрывать правду от него, её тело стало словно марионеткой под его грубыми толчками. Она не закрывала глаза, даже когда вся душа умоляла — она смотрела прямо в отражение, впитывая каждый отблеск его гнева.       Внезапно она оторвалась от холодной столешницы и прижалась спиной к его крепкому торсу. Размашистой ладонью Сукуна схватил её за тонкую шею, едва касаясь, словно аккуратно и вместе с тем безжалостно перехватывая дыхание. Казалось, одна лишняя секунда, и их тела вспыхнут адским пламенем — огнём, что пылал в его душе. Он заражал её этим жаром, заставляя Мииоко гореть вместе с ним, сгорать и возрождаться в огне.       — Мне страшно, — прохрипела она, ногтями цепляясь за его напряжённую руку, пытаясь удержаться на грани между страхом и отчаянием.       Её голос дрожал, как будто в нем отражалась вся глубина боли и уязвимости, которые она старалась скрыть.       Он почувствовал это и, улыбнувшись острой как бритва улыбкой, тихо произнёс:       — В этом весь смысл, дорогая, — его глаза сверкнули холодным огнём. — Ты должна меня бояться.       Страх, смешанный с желанием, говорил ей о многом. Она была больна, а он одержим ей. Напряжение в комнате нарастало с каждым грубым движением. Мииоко поддавалась к нему навстречу. Одурманенная грязным сексом и его хриплыми стонами она совсем позабыла о гостях, ждущих их в зале ресторана. Все проблемы и тысячи кричащих вопросов в голове ушли на второй план, оставляя место для них двоих и того, что происходило между ними.       Взмокшие тела звонко бились друг о друга. Она всё-таки прикрыла свои глаза, а он позволил ей не смотреть на происходящее. Они не могли быть вместе, но по отдельности страдали. Сегодня последняя их встреча. Сегодня — точка перед началом новой жизни.       Сукуна толкнулся в неё в последний раз и прохрипел какие-то бессвязные слова, изливаясь внутрь. В ушах гулко стучала кровь, в глазах — разбитая надежда, словно отражение утраченных надежд и сломанных обещаний. Он чувствовал, как вся его ярость, обида и бессилие концентрируются в этом миге, и понимал, что так дальше продолжаться не может. Пора отпустить её. Но гордость, упрямая и горькая, не позволяла сдаться.       В её расфокусированном взгляде, отстранённом и холодном, отражавшемся в зеркале, он видел твердость, которую Мииоко уже давно обрела. Это было решение, а не сломленная уступчивость. Она приняла его, и теперь ему оставалось только смириться.       В зал ресторана вернулась только Мииоко. Сукуна же, переваривая каждое мгновение, по телефону сообщил Тоджи, что устал и этот вечер доконал его своей похоронной атмосферой. Уже дома, расслабив ворот рубашки и расстегнув пару верхних пуговиц, он глушил виски прямо из бутылки, пытаясь заглушить рёв собственных мыслей.       Ярость, томившая его весь вечер, пожирала живьём, стоит лишь на секунду представить того белобрысого уёбку — беззастенчивого претендента на её внимание. Он касался её так, словно она уже была его собственностью, — воплощение того, что Рёмен не мог принять. Его горькая усмешка была полна презрения и боли. Пока этот засранец бросал в него косые взгляды, Сукуна понимал: Годжо знал их маленький секрет и не колеблясь играл с ним, проверяя на прочность.       Сидя на белом диване, смотря пустым взглядом в стену напротив, Сукуна боролся с самой собой — с желанием всё бросить и вернуться за ней. Забрать её и спрятать от этого мира, от предательства, от боли. Но гнусное, ядовитое чувство внутри не давало совершить эту глупость. Ведь он обещал оставить её в покое, не сказав, что стал зависим от неё.