заря

время нас не найдёт, ты не думай только мы летим далеко там, где нету боли*

четыре года назад

Когда Леша, спустя пару месяцев учебы и жизни в Германии, вечером лежит в своей комнате общежития и бездумно смотрит в потолок, он ловит себя на простой мысли: ему здесь не нравится. Это не касается только лишь общежития, которое, в общем и целом, неплохое. Оно то самое клише из всех зарубежных сериалов, в старом стиле и атмосферой ученических общин. Здесь никто не ворует чужую еду, не считает тараканов, бегающих по стенке, в душе и не чувствует себя бездомным даже с крышей над головой. В общежитиях в России такое бывает: и старая мебель с наклейками восьмидесятых годов, и облупившаяся краска на стенах, и отсутствие отопления по холодным месяцам. А здесь было комфортно, если закрыть глаза на что-то большее, чем просто существование в ритме учеба, учеба и еще раз учеба. Леше не нравится сама страна и ее порядки, Леше не нравится из кожи вон лезть, чтобы быть здесь с учениками на одном уровне, потому что им не приходится делать ровным счетом ничего, чтобы преуспевать и в учебе, и в обычной общажной жизни. Леше же нужно учить втрое больше, сокращая сон до трех-четырех часов в сутки, смотреть, как на вечеринку идут все, кроме него, а еще переживать за собственную стипендию, потому что его финансовая подушка безопасности скоро лопнет. Он искренне заинтересован в немецком народе и в красивых улочках города, куда смог выбраться пару раз с одногруппником. Немецкий язык и коренной народ — потрясающий, и Леше хочется жадно впитывать их речь и повадки, как губка. Только вот его одногруппник, с которым он худо-бедно нашел общий язык, из Минска. Он переехал с родителями сюда пару лет назад, редко приходит на территорию общежития и почти что не появляется на парах. Леша на парах сидит один, рисуя каракули в тетрадке и думая о том, как сильно проебался, уехав из России. Но он продолжает стараться и убеждать самого себя, что все это нужно просто пережить. Убеждает себя в том, что это просто хреновый период адаптации, который у него переплелся с непростым расставанием, которого и не планировалось, и обыкновенная человеческая усталость от большого количества новых впечатлений. Он уже несколько дней делает вид, что не испытывает трудностей в конспектировании материала на парах, что ему по вкусу снобизм и циничное настроение не всегда тактичных немцев с их странным юмором и что ему очень нравится та еда, которую подают в столовой. Но, честно говоря, он терпеть не может ни свинину, ни жирные соусы, ни странные шоколадные пуддинги. За день до знакомства с Августом, как раз тогда, когда он лежит и пялится в потолок, возникает мысль написать Кириллу. Леша почти что на сто процентов уверен, что необходимо позвонить Гречкину по видео-связи в Телеграмме, долго-долго рассказывать, как он ошибся, и попросить забрать его обратно - домой. Да, вероятно, это выставит его слабаком. Да, вероятно, Леша проиграет сам себе и не сможет простить этого поступка до конца своих дней, но… Завтра. Он напишет Кириллу завтра, в пятничный вечер, когда все пары пройдут. И этим завтра Август впервые проявляет интерес, который в нестабильное состояние Макарова добавляет пару крупинок уверенности в следующем дне и в том, что в Германии его смогут принять за своего. Вероятно, эта вечная борьба за положение «быть своим» когда-нибудь с Лешей сыграет злую шутку. Когда-нибудь жизнь вывернет его наизнанку и покажет, что не нужно «быть своим», а нужно быть просто «самим собой». Всего-то, неправильная формулировка, а так сильно рушит его собственное сознание и его, а не чью-то чужую жизнь. Но он привык бороться: перед родителями, которые постоянно были заняты на работе, перед детьми и преподавателями в детском доме, перед учителями в слишком бюджетной школе и перед самим собой. Августа он видел пару раз на лекциях: первый раз тот пришел к ним, замещая преподавателя, пока тот был на больничном, что вообще редкость для всего ученого состава университета. Возраст каждого из преподавателей начинался с цифры пять, они придерживались строгих правил, но разводили очень много пустых дискуссий и ненужной философии между чтением собственных конспектов. Зато задавали на дом читать и изучать в три раза больше, чем могли бы. На этих лекциях Леше хотелось спать. Он подпирал щеку ладонью, подавлял шумные зевки и на переменах перебивался дешевыми энергетиками, потому что сам факт зайти в какую-нибудь местную кофейню около университета сильно его триггерил. Ему казалось, что, окунись он в атмосферу с запахом булочек с корицей, кокосового молока без пенки и свежих зерен эспрессо, он сразу же спустит все оставшиеся деньги на прямой билет до Питера. Но когда их начал обучать Август, само представление Леши об учебе кардинально изменилось. Тот со своей легкой улыбкой, остро вырезанными скулами и хриплым голосом аккуратно поправлял воротник своих водолазок или рукава своих лонгсливов, длинными ногами вышагивал в прямых классических брюках и забавно хмурился, когда кто-то из студентов задавал глупые вопросы. И Леша не понимал, можно ли ему отвечать так, как он хочет, а не так, как ответ наверняка прописан в учебной методичке. Он отмалчивался, но больше не зевал и конспектировал, прокручивая шутки, которые хотелось высказать, в одной лишь собственной голове. Думал о том, как расскажет о них Кириллу, как в России, поступив в СПбГУ, предложит такие же методики общения со студентами куратору группы. А потом Август сам с ним заговорил, когда Леша не смог молчать при ответе на семинаре, и разрушил все его стремления вернуться домой — к вкусному кофе, СПбГУ и Кириллу. Август водил его по выставкам. Показывал много исторических улиц, рассказывал о немецких ученых и выдающихся литераторах, делился своими коллекционными книжками в ветхом переплете, а еще смешно путал русские слова и не давал Леше никакого повода на собственное смущение или чувство неловкости. — Какие у тебя планы? Их общение длится уже второй месяц, и дни неумолимо приближают Лешу к сдаче зачетов и зимних экзаменов. Он в Германии немного мерзнет от холодного воздуха, который напоминает ему Питерский — без лишней влажности, держит стаканчик с безалкогольным глинтвейном двумя руками, чтобы согреть пальцы, и дует на поверхность напитка. Август перед ним сидит в мягком сером свитере, с немного уставшим взглядом, потому что лекций у него прибавилось вдвое, а еще участились рабочие поездки в Штутгарт. И, надо признать, когда Хольт не в Кёльне, Леша чувствует себя не очень хорошо. — На что? — Леша со своим рассеянным вниманием отвлекается на бариста за рабочим прилавком, наблюдает за тем, как она делает аэропресс, а потом возвращает свой фокус внимания на Августа. Он зевает, прикрыв рот ладонью, мило улыбается и клонит голову в сторону. Его немецкий акцент Леше нравится и… наверное, сам Август тоже. — Не знаю… на будущее? — он пьет облепиховый чай, который Леша сам терпеть не может, вилкой разламывает яблочный штрудель, и пара крошек от слоеного теста падает ему на грудь. — Я думал, что мы поговорим про выходные, — грустно подмечает Макаров, воруя кусок пирога с тарелки Хольта, хитро улыбается и вздыхает. Такую вольность в общении и действиях он, наверное, начал себе позволять, когда Август сам пару дней назад, провожая его до общежития, обнимал его на прощание дольше положенного. В рамках общения «учитель-ученик». — Ты хочешь что-то конкретное услышать? Август думает минуты три. Прожигает Лешу своими серьезными глазами, пока тот вслушивается в европейскую музыку из колонок и хочет думать о новогодней елке, жареной индейке и марафоне «Гарри Поттера», но никак не о планах на будущее. — Ты все еще планируешь вернуться в Россию? — это звучит с нажимом надежды услышать «нет». Наверное, раньше бы Леша точно сказал «да, я уже сижу на чемоданах». Но сейчас у него нет общения ни с Кириллом, ни с ребятами с прошлой работы, ни даже частых переписок с Димой. В Питере он никому не нужен. У него там никого не осталось, кто бы его принял после всех его некрасивых действий. А тут у него и неплохой одногруппник, мешающий в своей речи и немецкие, и русские, и белорусские слова, и хорошая подружка с факультета истории, и — Август, в котором Леша чувствует собственную защиту на сто и один процент. — Нет, — Леша отрицательно качает головой, тянет руку дальше середины стола, к Августу, и чуть-чуть неуверенно улыбается, не зная, правильно ли Хольт его поймет. — Теперь мой дом — здесь. Они целуются первый раз через полгода, когда Леша сдает все экзамены без на свое стабильное «хорошо» или «отлично», Август поджидает его в коридорах, опаздывая на собственную приемку зачетов у других групп, а потом отвозит Макарова на футбольный матч в Мюнхен. Там у Леши жутко мерзнут руки, он ест яблоко в карамели на площади около новогодней елки до того, как они выезжают к стадиону, а на трибунах громко ругается на немецком и явно веселит Хольта. Потому что тот смеется своим хриплым бархатным смехом, поправляет шарф и запахивает свое пальто, пряча белый вязаный свитер. Август выглядит — как мечта с обложки. Весь такой аккуратный, с правильными манерами и нужными стремлениями в будущее. А Леша роняет чей-то пластиковый стаканчик с пивом, извиняется русским языком и неловко хихикает, счастливо улыбаясь и сданным экзаменам, и матчу, и ближайшим каникулам, которые точно проведет бок о бок с Августом. И Август делает первый шаг самостоятельно, когда зажимает Лешу на многолюдной парковке у стадиона, аккуратно касаясь его губ своими, пока тот, широко размахивая руками, делился впечатлениями после победы Мюнхенской Баварии.

наши дни, пятница

А теперь Леша в настоящем: неуверенно сидит на маленькой кухне в квартире на Ваське, прожигая взглядом пустые кухонные тумбы, пыльный подоконник и чуть потрепанную обивку на спинке стула. Вторник, среда и четверг для Макарова сливаются в один комок самого неприятного и паршивого дня, какие у него только были за последние года. Часы тянутся, как хорошая жвачка, не желающая распадаться на мелкие крупинки и терять вкуса горечи и какого-то собственного отчаяния. Погода до жути испортилась, подкидывая с неба мокрые хлопья снега и грязь под ногами, да и вставать по утрам, когда от парка Декабристов пробивалась одна темнота, совершенно не хотелось. На этот случай, после разговора с Августом в школе в понедельник, у него было два плана: план «А», который заключался в том, чтобы взять еще один больничный на пару дней, ничего не объясняя ни Олегу, ни своим коллегам, ни бедному Чебаткову, на которого точно бы повесили все часы Макарова. Только при таком плане «А», Леша, с вероятностью в девяносто девять и девять процентов, сожрал бы сам себя до последней крошки. Он бы с пустым взглядом лежал на диване, смотря в потолок, отключил бы уведомления во всех социальных сетях и вставал бы с места только для того, чтобы почистить зубы утром и вечером. Наверное, это был бы его максимум полезных действий, потому что все остальные силы тратились бы на самобичевание. Поэтому он выбирает план «Б», который у него тоже есть, но проработан он слабее. И этот план подразумевает один раз утром во вторник написать Олегу сообщение с текстом «сними с меня, пожалуйста, ответственность за театр», а потом не выходить из класса даже на обед. Игорь попытался зайти к нему на большой перемене вторника, получил порцию недовольного и рассеянного одновременно взгляда, выставил ладони в защитном жесте и так же ловко вышел обратно в коридор, явно сообщив Юле о том, что Лешу не стоит беспокоить. Дети — лучшие эмпаты, которые почувствовали не самое приятное настроение своего учителя на этапе приветствия. Они смиренно писали внезапные самостоятельные работы, позволяя Леше уйти в его маленькую каморку за школьной доской, ни слова не сказали про перемены в театральной деятельности, и Мирослава даже принесла Леше сырный круассан из столовой, который урвать там очень непросто. Не хотелось втягивать в собственные внутренние терзания ни коллег, ни, тем более, детей. Но Леша надеялся все это пережить так, чтобы страдали они меньше. Выбор же сделан, да? Просто нужно это переждать и потерпеть этап собственной тяжелой грусти, которая понемногу падает с его плеч. Уже в пятницу утром Леша чувствует себя лучше. Его желудок делает узел, напоминая о том, что неплохо было бы вернуться к нормальному питанию, а не двум пачкам растворимой лапши, которые он съел за последние три дня, глаза больше не щиплет сонливостью, и темнота за окном не кажется такой ужасной, чтобы не заставлять себя встать с места. Срок его плана истек, он чистит зубы дважды, как будто не делал этого всю неделю, долго стоит под прохладным душем и даже проверяет все уведомления в социальных сетях, когда на завтрак делает себе скрэмбл с грибами. И у него еще даже остается время, чтобы спокойно дойти до метро и приехать в школу заранее, а не к восьми часам. — Я был козлом последние дни, — он стучит костяшками пальцев по дверному косяку, когда открывает дверь в кабинет Пчелкиной за двадцать минут до начала уроков. Дети в это время только собираются в раздевалке, поэтому коридоры пустуют, а полы пахнут хлоркой и холодным зимним воздухом от проветривания. Юля уже в кабинете, сидит в бежевом вязаном платье и подкрашивает губы светлым блеском, пока чайник рядом начинает греться. — Простишь? Она осматривает Лешу с головы до ног чуть обеспокоенно, почти что мажет блеском по щеке и закручивает тюбик, кивком приглашая Макарова войти. — Я так за тебя переживала! — Юля вскакивает с места, быстро обнимает Макарова, который сегодня в клетчатой рубашке и широких брюках выглядит, как преподаватель, что пришел к ним в начале учебного года с хорошим зарубежным бэкграундом. А не то, что было в последние дни, когда Леша носил мятые худи и серые джинсы. — Игорь тоже переживал! Юля усаживает Лешу на кресло, копошится среди своих маленьких красивых чашек для чая и выискивает среди заварки хотя бы один дрип-пакет, который Леша точно у нее как-то припрятал. Это безуспешно, и Юля сдается, обиженно закусывая нижнюю губу. Она на пятках разворачивается к Макарову, который с виноватой улыбкой продолжает на нее смотреть, а потом зачем-то пожимает плечами и кивает ей на кресло напротив. — Ты не будешь кофе? — Юля усаживается на кресло, укладывая ногу на ногу, и пальцами сминает рукава платья. — Я думала, мы поболтаем о том, что… Ну, ты понимаешь. — Вообще-то, у меня дети придут только ко второму уроку, но мне очень нужно поболтать с Олегом, — Леша бросает взгляд на настенные часы, на которых аккуратные резные узоры из детских сказок, прислушивается к запаху мандариновой свечки и мягко улыбается Пчелкиной. Он чувствует ее заботу и обеспокоенность за километр и еще раз делает галочку в своей голове о том, что не ошибся. — Просто он… — Знаю, — Юля кивает, когда Леша поднимается с кресла, стряхивая невидимые пылинки с брюк. У него этот уверенный вид учителя, который будто бы вышел с дополнительных каникул, где на самом деле отдохнул. У него посвежевшее лицо, глаза горят ярко-ярко, и он на самом деле готов много разговаривать с детьми на всякие учебные темы. — Мы с Игорем подходили к нему во вторник, так что — да. Просто сходи к нему, чтобы узнать все, что нужно. Тем более, у него, наверное, есть билеты и… иди. Последнее предложение она говорит слишком тихо, чтобы Леша, который уже подошел к выходу, его услышал. К тому же, Юля поворачивается в сторону закипающего чайника, который глушит ее речь больше для самой себя, чем для Леши. Тот просто еще раз кивает, убеждаясь в том, что Пчелкина — замечательная, и выходит из кабинета, обещая зайти позже. Стоять у кабинета директора, дважды пытаясь занести руку для стука и дважды себя одернуть, немного страшно. От этой неуверенности в действиях холодеют пальцы, и Леша искренне надеется на то, что Волков его не пошлет, куда подальше. Потому что Леша так же искренне думает, что Разумовский отлично промыл мозг его директору, напомнив раз миллион о том, какой Макаров неблагодарный мудила. Леша шумно вздыхает в последний раз, проворачивается на пятках вокруг собственной оси и цепляет взглядом коридор на первом этаже, где сейчас сплошная тишина, потому что к кабинету Олега он спустился после звонка на первый урок. В такое время ученики даже в классе не особо шумят, потому что больше сил тратят на собственное пробуждение, чем на то, чтобы довести учителя до нервного срыва в восемь утра. — Заходите, — голос у Олега хриплый после явно недавнего пробуждения. Он шелестит бумагами, и Леша это слышит даже через толстые стены и входную дверь, в которую глухо стучит пару раз. Только вот зайти сразу, не чувствуя, что его ноги не вросли в пол, тяжело. — У меня открыто, — еще раз повторяет Волков, выдергивая Макарова из собственного транса. Волков в кабинете за своим рабочим столом и правда завален кучей бумаг. Кружка с остывшим кофе опасно стоит на самом краю деревянного стола, и Леша с недоверием на нее косится, когда заходит в кабинет. Он тормозит в углу, неловко переминаясь с ноги на ногу, и складывает руки в замок за спиной, и факт его прихода заставляет Волкова встать из-за стола, отвлекаясь от работы. Потому что Олег ожидал в это утро увидеть кого угодно: и Машу, которая не выдерживает таскать детей по библиотекам и кружкам, и Игоря, который злится из-за недавного проигрыша своей команды по волейболу в соседней школе, и даже Гетца, на которого опять вешают кучу слухов о несовершеннолетних ученицах. Только вот никак не Лешу, который сам пришел в кабинет ранним утром и выглядит неплохо. — Можем поговорить? — Леша давится першением в горло, проговаривает вопрос как-то сипло и глупо, а потом кашляет в кулак и делает неуверенный шаг вперед к диванчику, на котором обычно сидел во время планерок. Олег кивает, молча выходит из-за стола, подцепляя собственную кружку, и проходит мимо Леши. Кружку он ставит рядом с креслом, а сам направляется в угол, где на стеллаже у него стоит капельная кофеварка со свежим кофе. Он в один из картонных стаканчиков с мотивирующими надписями на стенках наливает Леше свежую Эфиопию, закрывает крышкой и, поставив напиток перед ним, садится на кресло. Волков пальцы цепляет в замок, упираясь локтями прямо в свои бедра, сильно обтянутые классическими брюками. И Леша не может считать ни единой эмоции на лице этого человека: либо он его ненавидит, либо… Нет, вряд ли кто-то может понять Лешу в данной ситуации: он же буквально занялся с Кириллом сексом, а потом сбежал. Второй раз в жизни. — Ну, я… — у Леши в горле пересыхает и появляется непонятный комок волнения, который, как ему казалось, он поборол, репетируя этот диалог перед зеркалом вечером до того, как лечь спать. Но он все равно издевательски появляется, и Макаров давится собственным кислородом. Он скорее тянет к себе картонный стаканчик, который слегка обжигает подушечки пальцев, но позволяет отвлечься. — Ты как? — тон, которым Олег задает этот вопрос, такой же мягкий, как и у вечно беспокоящейся за всех Пчелкиной. И вопрос задан с такой дружеской, почти что семейной нежностью, что Леша наконец может почувствовать себя в своей тарелке, а не сидеть, как натянутая гитарная струна. Он выдыхает, позволяет себе ссутулиться и делает глоток чуть переваренной Эфиопии, крутя стаканчик пальцами. — На самом деле, хорошо, — Леша криво улыбается и откидывается на спинку дивана. До его урока еще полчаса, и Олег явно рад ему больше, чем бумагам в такую рань. — Ну, за исключением ситуации с Кириллом. — Я слышал, твой Август был здесь на днях, — он слышал. Это очевидно мягко сказано, потому что Кирилл о таком не мог умолчать. — Вы вместе? Леша неоднозначно усмехается куда-то в сторону, обводит взглядом кабинет и останавливается на Волкове, который аккуратно прощупывает почву информации, чтобы потом, вероятно, передать ее Гречкину. И Леша его за это не винит, он бы и сам так сделал, будь на месте Олега. Волков — хороший человек, который достаточно избирателен в своем круге общения и, наверное, на все пойдет ради близких ему людей. А сейчас он зевает, прикрывая рот запястьем, поправляет воротник водолазки и пьет свой остывший кофе, ведя себя, как школьный психолог, а не директор, который должен держать все под контролем. — Вообще-то, он сегодня вечером улетает в Париж. Мы в понедельник все обсудили, и… не знаю, — Леша пожимает плечами, кусает губы и позволяет себе высказать последнюю боль, которая терзала его все эти дни. — Решили, что все закончилось на дружеской ноте. Август немного нервно ходит по кабинету Леши, рассматривая плакаты с немецкими фразами и правилами, меловую пыльную доску, уголок класса, который Леша ведет, и чуть заламывает пальцы рук один за одним. Он делает это не в качестве разминки, а чтобы отвлечься, унять собственное волнение и, наверное, не фокусироваться так сильно на Леше, который стоит у своего стола, прислонившись поясницей к деревянной поверхности. У него ужасно болит голова, ему хочет поскорее вернуться домой, минуя всю толпу людей в метро, и зарыться в одеяло. Но он решил, что раз Август приехал за ним самостоятельно, он просто не может его выгнать без разговора. Рано или поздно им бы пришлось поговорить, и Леша, наверное, готов. Он знает основную мысль, но не подобрал в своей голове те слова, которые смогут не ранить Хольта больше, чем какие-либо другие. — Ты можешь просто… сесть, пожалуйста, — он с нажимом жалости смотрит на такого Августа, какого не видел давно. Вероятно, Хольт и сам уже понял в своей голове весь итог их разговора, просто… никто из них не хочет расставаться вот так — с концами и навсегда, не имея возможности контактировать хотя бы чуть-чуть. — Гас, прошу. Август отвлекается от школьного уголка и большого едва живого цветка, молча преодолевает кабинет своими длинными ногами и усаживается на край парты перед Лешей. — Я знаю, что ты не поедешь со мной, — он шумно вздыхает и вкладывает всю свою концентрацию внимания на русские слова. Этот его ломаный акцент сильно врезается в уши Леши, и глаза слезятся то ли от мигрени, то ли от ситуации. — И знаю, что ты любишь не меня. — Люблю, — так просто. — Но… не так, наверное. Хольт невесело усмехается в сторону, упирается ладонями о края парты и взглядом дергает в потолок, чтобы обдумать что-то свое в голове. — Не так, — повторяет он, грустно улыбаясь. — Наверное, я был готов к этому, когда узнал про переезд базы проекта. Я сейчас на пике собственной карьеры, было бы глупо заставлять тебя постоянно ездить за мной, не имея собственной жизни. Леша клонит голову, складывая руки на груди, копирует грустную улыбку и прислушивается к тишине в кабинете и школьных коридорах, где уже давно никого нет. — Мне нравилось, — он пожимает плечами, делает шаг вперед и садится на парту рядом с Августом, который продолжает стоять, не отрывая ноги от пола. Макаров берет его за руку, чувствуя холод и легкую дрожь, переплетает их пальцы и рвано выдыхает воздух. — Ты — моя семья, Август. Я не хочу, чтобы мы разошлись, как будто нас ничего не связывало. Но и быть с тобой я не могу… Эта любовь, она — не такая. Август молчит чуть меньше пяти минут. Леша не заставляет его отвечать быстро, не заставляет отвечать вообще. Он только сильнее сжимает пальцы Хольта в своей руке, кладет ему голову на плечо и смотрит на школьный проектор, где пару часов назад показывал юным ученикам одну из самых безопасных серий немецкого «Скама». — Обещай, что будешь иногда приезжать. На каникулы, на выходные, когда захочешь, — Август аккуратно целует Макарова в макушку, задерживая подбородок на его мягких темных волосах. — И с кем захочешь. Я приму тебя любым, хорошо? Леша прикрывает глаза, позволяя тем потерять пару собственных слезинок. Это точно из-за головной боли. — Хорошо. — И ты, получается? О, — Олег собирает пазл в своей голове до конца, выискивая взглядом телефон. Он выглядит, как человек, которому срочно нужно кому-то позвонить. В его случае, наверняка, это Разумовский, который либо готовится сделать на Макарова куклу-вуду, либо смиренно ждет информации. Лешу и правда смешит это «о» от Олега. Он позволяет себе тихо рассмеяться, выдыхая остаток тяжести в воздух, и подается корпусом вперед, чтобы размяться. — Как сильно я проебался перед Кириллом? — он наконец стирает рамки диалога в ключе «директор — подчиненный», допивает кофе и складывает пальцы в замок. — Я могу ему написать или, не знаю. Олег усмехается, повторяет предыдущее действие Леши, и прислоняется спиной к мягкой обивке кресла. Он закладывает руки за голову, осматривает Макарова на ясность его настоящих чувств, и задумчиво дергает уголком губ. — Не сильно, учитывая, что ты мне рассказал. Я бы не сказал, что он в норме, но это же Гречкин, — Волков пожимает плечами. — У них сегодня показ старой пьесы в театре, кстати. Вход по ограниченным билетам, но тебе, наверное, очень повезло, что я оставил у себя парочку для коллег. Леше достаточно услышать начало, чтобы оживиться еще больше за пару секунд. То есть, все это время, Кирилл в собственном шатком состоянии смог контролировать процесс репетиций? Макаров даже представить боится, как сильно досталось участникам труппы, потому что Кирилл в плохом настроении — явно не милашка. — Он ночью в понедельник эту задачку поставил Сереже, когда от тебя домой приехал. Зашел очень злой, выплюнул идею про постановку в пятницу и ушел, сильно хлопнув дверью. Я думал, у нас стекла вылетят, — Волков, тихо посмеявшись, поднялся с кресла, направляясь к своему столу. Он из ящика вытащил один аккуратный черный билет, оставляя его на краю поверхности для Леши. — Забирай. Другого шанса поговорить с ним точно не будет.

ххх

Пробраться за кулисы после постановки, когда он очень некрасиво кинул на несколько дней без ответов главного человека в театре, задачка со звездочкой, как показывает практика. Поэтому Леше, крутясь перед маленьким зеркалом на Ваське, чтобы оценить свой наряд живого человека, желающего наконец-то начать жизнь с правильного нуля, пришлось параллельно записывать голосовые сообщения Колецкому. Тот сначала долго не читал сообщения от Леши, потом очень долго их слушал и, да, так же долго отвечал, мучая Лешу вопросами и странными размышлениями. Дураку было понятно, что Илья снова ему не доверяет, поэтому пустить к Кириллу просто так, без гарантии, ему не хотелось. Окей, Колецкого можно понять: плохое настроение Гречкина напрямую сказывается на его работе. Но зато позже, когда Леша в своей полосатой рубашке пьет кофе в местечке рядом с театром, потому что приехал раньше положенного, Колецкий соглашается помочь и обещает ничего никому не рассказывать. Он не забывает упомянуть, что от колючего настроения Гречкина на этой неделе досталось абсолютно всем и даже Разумовский не болтал лишнего, поэтому Леша его должник. Атмосфера в маленьких театральных залах — это отдельный флакончик с волшебством, куда смогли уложить и запоминающийся запах моющих средств вперемешку с восковыми свечами, и напряженное волнительное настроение актеров, и шум подготовки за кулисами, и, конечно же, зрительское ожидание. Первый и последний раз Леша видел Кирилла на сцене в определенном образе больше четырех лет назад, когда Дубин потащил его в СПбГУ холодным летним вечером, чтобы их аккуратно познакомить. Лешу и искусство, разумеется. Тогда у Кирилла были выкрашенные белые волосы, образ Питерского мажора, а у Леши — жутко клишированное мнение о нем. Сегодняшним же вечером, когда Леша наблюдает за тем, как Кирилл ловко передвигается по сцене, взаимодействует с другими участниками и отыгрывает все эмоции так, как нужно, без перегибов, Леша еще раз убеждается в том, что чертовски сильно влюблен. И в того Кирилла, который сонно тянется по утрам, не желая вылезать из кровати, и того Кирилла, который яростно стреляет глазами, когда злится, и того, который все-все готов сделать, чтобы людям рядом с ним было комфортно и хорошо. Сам же Кирилл, наверное, не чувствует ничего, кроме того, что он сильно заебался после этой недели и этой постановки. Пятница с концами выжала его, как мокрую половую тряпку, закинула в угол и придавила каким-нибудь железным ведром для воды. Он, во время двадцатиминутного антракта, где ему желательно привести себя в чувства и поменять костюм, тормозит в коридоре, лбом упираясь в стену и шумно выдыхая. Он последний раз ел вчерашним утром на завтрак какие-то отвратительно невкусные мюсли, которые нашел в своем шкафу. Его тошнит и от голода, и от усталости, и ему бы поспать часов пятнадцать. Но он старается выровнять дыхание, сосчитать в голове до десяти и представить, что в зале сидит тот человек, который ему очень-очень нужен. Будто бы все хорошо и никто никуда не улетел. Волков перед началом постановки за кулисами хлопает его по плечу, говорит, что «все будет», а Кириллу хочется съязвить: будет что? Его пониженное давление и обморок от усталости, вероятно. Мимо Кирилла пробегают девчонки, которые занимают большую часть времени в начале второго акта, поэтому он может позволить себе не спешить, постоять еще пару секунд у стены и, наконец, направиться в гримерку, откуда выгнал сегодня всех, кого мог. Колецкий, выглядывающий из соседней комнаты, с холодной водой в руках наблюдает за ним с большим интересом, а потом, когда Кирилл рявкает свое недовольное «что?», просто бросает в него крышкой от бутылки. И это Кирилла уже не удивляет. Он молча поднимает крышку, чтобы на нее не наступили остальные актеры, шумно вздыхает и заходит в свою комнату, чтобы полежать пластом минут десять или все пятнадцать. — Я не… — Кирилл хмурится, когда включает свет, смотрит на большой букет подсолнухов, который лежит на узком гримерном столике с запиской на обычном альбомном листе. Он аккуратно осматривается по сторонам, ожидая подвоха или кого-нибудь, вроде Разумовского, который выпрыгнет из шкафа, желая поднять настроение другу. Медленными шагами проходит к столику и потирает глаза пальцами, забывая о том, что на них куча грима и черного карандаша. Записка сложена на четыре части, и Кирилл присаживается на край дивана рядом, дотягиваясь до нее пальцами. Он глаз не сводит с цветов, которые отправляют его в далекое прошлое, когда он самостоятельно гонялся за такими ярко-желтыми украшениями для одного единственного человека. — Да Боже, блять, — тихо выругивается он, дочитывая короткий текст "ты - мне, я - тебе" в своих трясущихся пальцах. Его давление, кажется, падает еще больше, и это либо от усталости, либо от чувства тошноты, но точно никак не от той информации, которую только что впитал на свою подкорку сознания в голове. — Всего лишь я, — раздается у двери, и Кирилл позволяет собственным глазам стать чуточку больше от удивления. Он хлопает ресницами, чувствует, как осыпаются серые тени и этот ужасный черный карандаш, на который у него, кажется, аллергия, иначе от чего глаза так слезятся? А Леша стоит в его комнате, аккуратно закрывая пяткой ботинка дверь, чтобы им никто не помешал. — Привет? — Привет, — хрипло проговаривает Кирилл в ответ и откладывает записку в сторону, на жесткую ткань дивана. Леша стоит в плохо освещаемой комнате такой расслабленный и красивый — в выглаженной полосатой рубашке и черных брюках, держа руки в карманах, как будто случайно сюда зашел. А Кирилл продолжает сидеть на подлокотнике дивана в ужасно рваных джинсах и пиджаке на голое тело. Его тело выдает его тяжелое дыхание, живот вздымается от каждого рваного быстрого вдоха, и Кирилл считает в голове предметы, чтобы взять себя в руки и не выдать эмоций перед Лешей, который… откуда здесь взялся? Леша делает пару шагов вперед, скидывает ботинки, чтобы забраться с ногами на диван, и подставляет кулаки под подбородок, опираясь на них и улыбаясь очень хитрой улыбкой, будто бы знает, что все пройдет ровно так, как нужно ему. — Ты очень красивый, — Леша клонит голову, рассматривает Кирилла с ног до головы, и тот поправляет свои зачесанные назад гелем волосы. Он уверен, что Колецкий и остальные в соседней комнате все знают. Уверен, что они сейчас, как в дешевых детективах, подслушивают их через картонные стаканчики у соседней стены. — И замечательно смотришься на сцене. — Я не понимаю, — Кирилл сползает вниз с подлокотника, усаживаясь на диван. Он подбирает одну ногу под себя, выставляя вторую на пол. Его рваная коленка оголяет кожу, Леша замечает татуировку, сделанную чуть выше косточки, которая еще заживает под специальным пластырем, а сам Гречкин хмурится. — Что ты здесь делаешь? Леша шутливо осматривается по сторонам и пожимает плечами. — Пришел на постановку. И к тебе. — Ты же должен был улететь сегодня, — Кирилл непонимающе качает головой, пытается совладать с дыханием и не замечает, как позволяет взять себя за руку. Леша сжимает ее без напора — очень осторожно, чтобы свой спокойный пульс прошелся по венам от его руки к руке Кирилла, чтобы все внутреннее спокойствие Леши, которое он наконец-то обрел, перешло Гречкину тоже. — Волк сказал мне, что… Рейс в Париж был вечером. — Но я здесь. Леша подается корпусом вперед, почти что шепотом проговаривая «пожалуйста, выдохни, все хорошо», и Кирилл сдается. Он лбом утыкается куда-то в переносицу Леши, вдыхает знакомый аромат духов и скидывает с себя странное чувство потери, которое у него появилось в последние дни. Он так сильно боялся потерять Макарова, добравшись до него еще раз. Он так сильно боялся, что когда-нибудь проснется еще раз без него, пока тот где-то далеко-далеко живет не свою жизнь. Леша прижимается к Кириллу всем своим корпусом. Врывается к нему в руки, чтобы полностью раствориться в объятиях, слышит его глухое быстрое сердцебиение и чувствует, как Кирилл свободной рукой перебирает его волосы. — Я должен спросить, что это значит? — Кирилл отстраняется, чтобы их взгляды были практически на одном уровне. Леша бы хотел стянуть с него этот пиджак и эти дурацкие рваные джинсы прямо сейчас, наплевав на то, что у Кирилла выход на сцену через пару минут к немалому количеству зрителей. Кирилл облизывает губы после вопроса, и Леша тянется, чтобы наконец поцеловать его так, как никогда раньше не целовал. Хочется втянуть его в долгий желанный поцелуй, между вдохами воздуха шепча лишь только «моймоймой». Но Кирилл его тормозит, играясь и желая получить ответ, который точно поставит точку в их неоднозначных отношениях, а потом начнет новое предложение — счастливое и такое правильное. — Это значит, что ключи от квартиры у Исакиевского я точно возьму, только на длительный срок, если ты не против, — на лице Леши — широкая улыбка, а Гречкин — до безумия влюблен. — Есть нюанс: они идут в комплекте с хозяином. Леша демонстративно клонит голову, отводит взгляд, делая задумчивый вид, и звонко смеется, когда Кирилл укладывает его на лопатки, чтобы было гораздо проще и удобнее поцеловать. И это тот поцелуй, в котором Леша чувствует себя очень счастливо и безопасно. И это тот Кирилл, который так сильно разрывает его сердце от радости. Кирилл отстраняется через пару минут, когда в дверь громко стучит Разумовский, своими криками напоминая, что выход Гречкина на сцену через десять минут, а ему еще нужно переодеться. Леша, выдохнув немного тяжело и разочарованно от того, что их прервали, блестит своими яркими довольными глазами, когда Кирилл еще несколько раз целует его в щеки и в нос. — Идет. К этому нюансу я вполне привык.