Точка невозврата

— Я-то готова. А ты готов все запороть? Слова срываются с губ чуть слышным шепотом, потому что горло перехватило от страха. Он не давит сильно, скорее, просто держит, но это осознание не добавляет спокойствия. Даже наоборот, потому что в любую секунду он может затянуть цепь. Разумовский отступает вместе со мной на шаг, ведь санитары пытаются окружить нас, и предупреждает, что вот-вот свернет мне шею, если они продолжат двигаться. А я думаю, что ничего хорошего мои родственники на могильном камне не напишут, ибо даже вот такой смертью лишний раз докажу, что родилась без мозгов. — Перестань, — прошу я, схватившись за цепь. — Ты этим никому ничего не докажешь, и сбежать не получится. — С чего ты взяла, что я собираюсь бежать после того, как убью тебя? — искренне удивляется Разумовский и хрипло смеется. — Не думаешь, что я сделаю это для своего удовольствия? — Сделал бы раньше, чего ж терпел? — А ты не сильно-то хочешь жить, мышка? — Хочу, а еще хочу, чтобы Сережу опять не обкололи лекарствами из-за того, что сейчас происходит. Остановись, пожалуйста. — Думаешь, мне не все равно? — говорит Разумовский, и по голосу такое чувство, что ухмыляется. — Ты уже очень долго раздражаешь меня. Сложно удержаться. — Я ничего такого не делаю. — О, мышка, разве? Думаешь, я такой же дурак как Сережа и куплюсь на то, что ты не работаешь на него? Он обхватывает пальцами мой подбородок и поворачивает в сторону Рубинштейна, который тормозит санитаров и внимательно наблюдает за нами. — Нет, не работаю, — бормочу я. — Он и меня сначала вокруг пальца обвел. Сережа прав, я не работаю ни на кого. Я отношусь к нему искренне. — Сладкие речи, душа моя, — протягивает он, и тут нажим цепи усиливается. — Даже жаль, что… Разумовский прерывается, его руки вмиг расслабляются, поэтому окончательно испугаться я не успеваю. Цепь больше не натянута. Я перехватываю его за запястья, но в этом уже нет нужды, он больше не пытается меня задушить или удержать. Скорее всего, пока не нашел в себе сил поднять руки, чтобы убрать с моей шеи цепь. — Прости, — шепчет Разумовский, вздрагивая. — Прости меня, Ася. — Ничего, — отвечаю, выдохнув. Сережу шатает, он со стоном утыкается лбом мне в плечо и все продолжает повторять извинения. — Ничего, слышишь? Он не успел ничего сделать. Ты молодец. Нет, подожди! Я удерживаю его руки на месте, чтобы он не отстранялся, и смотрю на Рубинштейна. — У нас все хорошо, Вениамин Самуилович, — уверено произношу, надеясь, что голос дрожит чуть меньше, чем Разумовский. — Пусть они отойдут. Психиатр обводит взглядом по очереди каждого санитара, готового скрутить буйного пациента, стоит лишь ему отойти от меня. Денис сжимает кулаки и выглядит так, будто вот-вот бросится в драку, чего мне совсем не хотелось бы. Надеюсь, он помнит, что мы со всех сторон окружены водой, и добираться до города придется разве что вплавь, если у него в кармане не завалялся вертолет. — Отойдите, — командует Рубинштейн, а сам наоборот направляется к нам. Я помогаю Разумовскому поднять руки, и когда цепь не угрожает меня придушить, он не удерживается на ногах и падает на колени, сгибается, запустив пальцы в волосы. Я сажусь рядом, обнимаю его за плечи. Адреналин, похоже, машет ручкой, потому что в голову только сейчас просачивается мысль о том, что я чуть не умерла, и это пугает до дрожи. В горлу подкатывает паника, сдавливает, вынуждает незаметно вытереть глаза рукавом. — Все хорошо, — шепчу, вцепившись в расстегнутую смирительную рубашку. — Ничего не случилось. — Не приходи больше, — сдавленно произносит Разумовский и, перестав терзать волосы, обнимает меня в ответ, крепко прижимает к себе, будто точно знает, что это в последний раз. — Не приходи, пожалуйста. Он вернется, всегда возвращается, и я могу не успеть… Прости меня, Ася, умоляю, прости, я не хотел делать тебе больно… — Ты не сделал. Сереж, послушай меня, пожалуйста, ты не сделал мне больно. Эй, это же значит, что ты сильнее, чем он. Сережа. Я отстраняюсь и смотрю в его бледное лицо. Он удерживает меня лишь секунду, потом сразу разжимает руки. Смотрит в ответ. Я все не могу никак отделаться от мысли, что после сегодняшнего дня мы больше не увидимся. — Прости, Ася, — вновь говорит он, зажмурившись. — Прости, я так… Так ждал тебя каждый раз и все думал, что если бы раньше… Он осекается качает головой. Я беру его лицо в ладони, прошу успокоиться, ведь ничего страшного-то в итоге не случилось, и вдруг Сережа подается вперед и касается сухими искусанными губами моих. Я застываю от удивления всего на пару секунд, и он тут же отодвигается с очередным опостылевшим «Прости», и тогда его целую уже я, аккуратно, несмотря на отчаянное желание, чтобы не повредить ранки на коже. — Все будет хорошо, — шепчу я, поглаживая его по щекам, и сама себе не верю. — Я от тебя не отступлюсь, обещаю. — Что ж. Этот голос сверху звучит набатом, и мне очень хочется закрыть от него Сережу, но этим я точно обрублю себе последние шансы на еще одну встречу. Разумовский, судорожно вздохнув, обнимает меня, спрятав лицо в изгибе шеи. Я поднимаю голову и смотрю на Рубинштейна. — Это интересно, — задумчиво говорит он, переводя взгляд с меня на Разумовского. — Я, наверно, могу вас поздравить, Сергей. Вы делаете большие успехи. Я был прав, не так ли? У вас получится сдержать его, стоит лишь захотеть, победить свой страх перед ним. Асенька, давайте я помогу вам встать. Он протягивает руку, а мне так хочется оттолкнуть ее. — Извините, Вениамин Самуилович, ноги не держат, — выдавливаю я. — Еще пару секунд, пожалуйста. — Конечно, Асенька. Василий, уведите Сергея в камеру. В камеру. Больше даже не скрывает. — Вениамин Самуилович! — зову я, чувствуя, как вздрагивает в моих руках Разумовский. — Может, проведем внеочередное занятие сегодня? У меня может не получиться приехать в пятницу. — Не думаю, что это хорошая идея, Асенька. Нет, — говорит Рубинштейн. От этого слова хочется разреветься. — Вам обоим нужно отдохнуть. Василий. Я с трудом сдерживаюсь от того, чтобы вцепиться в руку санитара зубами. Отвернувшись, говорю Сереже на ухо: — Я еще приду. В пятницу обязательно приду, договорились? И потом тоже. Совсем тихо, чтобы услышал только он, добавляю: — И сделаю все, чтобы вытащить тебя отсюда. Руки приходится расцепить, чтобы Василий поднял Разумовского на ноги. Я не встаю, боюсь, что если сделаю это, то брошусь следом. Ничего, в следующую пятницу я буду здесь, обязательно буду. Он же меня не убил? Не убил, значит, Рубинштейн свой эксперимент не закончил. Когда дверь за Разумовским и двумя санитарами закрывается, ко мне подходит Денис и протягивает ладонь. Я, ухватившись за нее, поднимаюсь на ноги, едва удерживаюсь на них. Вот сейчас не помешало бы чаю выпить, но Рубинштейн не предлагает пройти к нему в кабинет, оставляет нас, сославшись на занятость. Я смотрю на Дениса и сомневаюсь, что у меня получается скрыть отчаяние во взгляде. — Будь осторожна, — просит он. — Скоро начнется жара. Идем за вещами, потом на выход тебя провожу. Я держусь до момента, когда сажусь на катер. Мужчина, который им управляет, уже явно привык видеть меня в раздолбанном состоянии. *** В пятницу катер не появляется, хотя я жду на пристани почти два часа. Сначала Рубинштейн не берет трубку, а когда все-таки отвечает, то говорит, что забыл меня предупредить, и сегодняшняя встреча не состоится. Я не успеваю возразить, потому что он сбрасывает вызов, из-за чего я чуть не разбиваю телефон об асфальт. Доплыть до форта у меня вряд ли получится, так что нет смысла тут торчать. Я возвращаюсь в машину. Рубинштейну звоню и на следующий день, предлагая провести внеплановое занятие, но он отказывает. Телефон приходится купить новый. Во вторник катера тоже нет. Я опять кое-как дозваниваюсь до Рубинштейна, и тогда он с сожалением в голосе говорит, что наш проект необходимо приостановить на неопределенное время. Никакие слова и возражения не действуют, он лишь прощается и отключается. Потом и вовсе на звонки не отвечает. Я же думаю, что не так уж далеко плыть до форта. На следующий день я подключаю сестру, а она поднимает на уши всех остальных, добивается разрешения приехать в Форт вместе со мной. Вот только дальше регистратуры нас не пускают, несмотря на все угрозы статьями и прочим. Рубинштейна не зовут. Все повторяется и на следующий день и еще почти неделю. В конце концов, Полина, злющая до зеленых чертей, потому что неудачи с ней случаются редко, приказывает мне сидеть спокойно и ждать, пока она разгребет это. Я жду, но вот про спокойно — это вряд ли. Я чувствую себя зверем в клетке, разве что на стены не кидаюсь. Только чем-то и об стены. Соседям весело. Мне не очень. Попутно в городе начинает происходить черт знает что, сопровождаемое взрывами и всеобщей антипатией к майору Игорю Грому, которого еще недавно величали чуть ли не народным героем. Я смотрю на его разрисованный профиль на стене своего дома, и не могу избавиться от мысли, что все это очень не к добру. И все еще жду, пока Пчелкина выпускает свой разоблачающий ролик про Олега Волкова. Денис, оказывается, и не Денис вовсе. А что было правдой в истории про спасение детдомовского друга? Ожидание продолжается до одного звонка в дверь, когда ситуация в городе становится хуже некуда из-за того, что Волков собирается устроить новые теракты. Я, совершенно потерянная в своих мыслях, открываю дверь, даже не посмотрев в глазок. И тупо смотрю на Юлию Пчелкину. Перевожу взгляд на высокого мужчину позади нее. Прищурившись, отмечаю дурацкую кепку. На постерах смотрелась лучше. — Что вам нужно? — мрачно спрашиваю, глядя на них по очереди. — Помощь, — вздыхает Пчелкина. — Что-то вы не сильно кинулись помогать, когда я просила. — Это как раз насчет Разумовского, — говорит она. — И Форта. Я отступаю, чтобы они могли войти.