Сборник драбблов

Память сказала:

Я — соль.

Не злись на меня!

Растравляю раны твои,

Оттого ты страдаешь.

Так глотай же в муках меня -

Я в крови твоей разойдусь,

Я в поту твоём растворюсь,

Сделав этим тебя

Сильней страданий и мук.

— Шао Яньсян

Своенравный и неудобный в общении Мариан Кросс никогда не противился судьбе: да, она вздорная, да, жестокая, временами до смешного глупая и даже сумасшедшая, но — все-таки женщина, а женщин и сумасшедших Мариан любил. Поэтому, когда за ним закрепились такие громкие титулы, как «вместилище всех земных пороков», «редкостный негодяй» и «бездушная скотина», он не пытался убедить людей в обратном. Он принимал их, как актриса принимает благодарности. — Вы маргинал, тут не поспоришь, — отпивая байцзю, говорит Комуи доверительно. При этом старательно не глядя на собеседника — смелостью мальчишки, трусостью интеллигента. — Извините, конечно, за прямоту, — нет, извиняется он иначе. — Но у вас вся ваша характеристика на лице написана. — Подлецу всё к лицу, — кивает Мариан. — Туше. Они сидят в комнате Ли, прямо на полу, как два заныкавшихся от коменданта общаги студента; пьют в окружении бумажных фонариков, сделанных руками младшей сестры главы научного отдела. Сидят так с вечера и до первых петухов. Петухи вышиты на чёрном шёлковом халате, подаренном Кроссу в их позапрошлую встречу — теперь он церемонно надевает его перед приходом сюда каждый раз. «Это символ солнца и счастья, а ещё он убережёт вас от огня», — полгода назад, смущением прикрывая торжественность момента, сунул ему Комуи перетянутую золотой лентой коробку. Внутри, вместе с халатом, лежал брусок агарового дерева, пропитавший подарок приятной перцовой, немного солоноватой, дымной горечью. «Вы в нём сюда ходите, как на работу! Нет, хуже! Как… как в сауну!» — возмущением прикрывая смущение, встретил его Комуи сегодня. И хватило же наглости — за его спиной уже поджидали заранее расставленные на тростниковой циновке столовые приборы на двоих. «Я в нём хожу, как на праздник! — парировал Мариан и лукаво щурился. — Вижу, вы тоже принарядились…» «Да проходите уже, проходите. — Рассеянно буркнул Комуи, сдаваясь быстрее, чем распутная девка. — Дует.» Они пьют вдвоём не в третий и даже не в пятый раз, а если коварная леди Судьба захочет ещё поиграть, то точно не в последний — Кросса сюда тянет, как в долговую яму. Удивительно, но здесь, в этой захламлённой комнате, где литий-ионные аккумуляторы валяются вперемешку с грязными кружками, мятыми чертежами и детскими игрушками, ложное чувство покоя отчего-то обретает свою наиболее чёткую форму. В природе такие места называют антарктическими оазисами и строят в них научные станции. Огненными петухами расшиты и рукава тёмно-зелёного танчжуана, скользящие над пиалами с жареным тофу и чёрными грибами. Движения Комуи тягучие и в то же время нервные, как речные ленты Яньцзы, ползущие через глубокие ущелья. Руки длинные, мраморно-белые, безумно красивые, как у пианистки, — и даже покрытые коркой порезы на запястьях кажутся аккуратными столбиками четверостиший. — Знаете, у вас есть привычка разглядывать людей с такой очаровательной наглостью, будто вы рассматриваете картинки в альбоме, — разливая остатки байцзю по чашкам, замечает Комуи. — Будто вот-вот окунёте перо в чернильницу и намалюете мне усы с рогами. — «Очаровательно», — смакует Мариан. — Вы употребили слово «очаровательно», дорогой мой Комуи, то есть подстрекаете меня продолжать! — Вас весь мир демонизирует, а вы… — вздыхает Ли. — Вы как маленький, честное слово. Иногда мне кажется, что вы ровесник моей Линали. Хотя если она вырастет и станет вашей копией, я вздёрнусь, — мягко улыбается он. — Но сначала убью вас. — Так вы повысили меня в должности! — салютует ему до краёв полной чашечкой Мариан. — Теперь я не просто какой-то там маргинал, а Маргинал, Напоминающий Вам Вашу Прекрасную Сестру. Такими темпами… — Такими темпами я убью вас раньше, чем Линали освоит дроби. — Буду ждать. Надеюсь, до этого момента вас самого не убьёт одна из ваших игрушек. Уже тише, вкрадчивее, Мариан спрашивает: — Как она? Ли боязливо, будто ёжась от насквозь промокшей одежды, пожимает плечами, гипнотизируя один из детских рисунков, висящий на стене рядом с планом запуска нового проекта по созданию сверхлюдей: отчего-то не круглое, а квадратное, улыбающееся щербатой улыбкой солнце, тянущее руки-лучики к похожему на енота медведю в балетной пачке, соседствующее с данными, полученными из биоматериалов подопытных. Таких же детей, чуть младше Линали. Некоторые имена зачеркнуты, некоторые обведены в кружочки. — Нравится тебе страдать, я смотрю. Мог бы перевесить, — фыркает Кросс. — А если зайдёт и увидит? Проследив взгляд Мариана, Комуи пристыженно, горько шутит: — Как только она научилась читать, я стал запирать комнату на сорок два замка. — Ты же знаешь, что однажды она вырастет и ни один замок её не остановит. — Да. — Она быстро растёт. — Да. — Очень сообразительная девчушка. Комуи, как загнанный охотниками зверёк, вжимается спиной в разрисованную красками тумбочку, подтягивает бесконечные ноги к груди и, запустив пальцы в длинные чёрные волосы, затравленно шепчет: — Я в ловушке, Мариан. Каждый день мне приходится делать выбор между плохим и очень плохим. И я ведь даже не уверен, что выбираю меньшее из зол. Всё время думаю, думаю, думаю… о том, как надо было всех переиграть. Даже во сне пытаюсь изменить собственные решения. А время идёт, и двери выхода… они ведь давно уже запаяны. Выслушав его и проглотив ругательства, Мариан спокойно допивает байцзю и закуривает. — И? — наконец спрашивает он, стряхивая пепел на выглядывающий из-под кровати кукольный домик. — Дальше что? Мне теперь жалеть тебя? На спине покатать? В зоопарк сводить? — Зачем мне зоопарк, я и так… Кросс издаёт своё фирменное, зычное «Ха», встаёт и подходит к нему, растолкав босыми ногами посуду. — Бить меня будете, да? — Зачем бить? Учить. — Да бросьте вы. Из вас учитель, как из меня — старший инспектор. — Думаешь? Кросс опускается на корточки и, вцепившись пальцами в острый подбородок, заставляет Комуи встретиться с правдой. — Давший обещание… — медленно произносит он, и слова его тянутся, как табачный дым. -… себе не принадлежит…- заканчивает за ним фразу Ли таким же странным тоном. Медленно выдыхает. — Никогда не сожалей о жизнях, которые не прожил, Комуи, — отпустив его и сунув сигарету в зубы, Мариан садится рядом, скрестив ноги и задевая коленом чужое бедро — то ли поддразниванием, то ли попыткой удержать, не дать сорваться в пропасть. — Если, конечно, не хочешь свихнуться раньше времени. — Вы мне льстите. — Надо отдать ему должное: в попытке отшутиться, Комуи трезвеет, из речного жемчуга превращается в гофрированную сталь. Юмор этого забавного, легкомысленного с виду человека, как и его научные идеи, рождается не из слабости, а из принятия собственного безумия. Неисчерпаемый ресурс. — Неделю назад к нам в отдел поступил новичок, так он с первого же дня просится назад, в Североамериканское — считает меня неуравновешенным типом с замашками социопата. — Толковый парень, сразу всё понял. Не отпускайте — побуянит и свыкнется. — Да кто ж его отпустит-то. Отсюда не отпускают… — загробным голосом соглашается Ли. Мариан бережно касается сначала края его рукава, затем, приподняв пальцами ткань — руки. Берет её двумя своими, — как хрупкий свиток или подстреленную голубку; разглаживает рисунок на узкой ладони, перебирает длинные пальцы, словно жемчужные палочки. Комуи не реагирует. Он снова не здесь. Он смотрит на рисунок Линали и диссоциирует. Лишь когда заметно отросшие ногти Кросса задевают следы от старых порезов на запястье, он, будто в слабой судороге, сводит пальцы. — В тебе столько хаоса, Комуи, — не вынимая сигареты, бормочет Кросс себе под нос. — На грамм меньше, чем во мне, но больше, чем надо для скучной, размеренной жизни, которую ты так хочешь подарить другим. Вот та правда, которую ты боишься озвучить. Вот та правда, которая изводит тебя сильнее любой ошибки. Ты совершенно не приспособлен к жизни, которую изо дня в день заставляешь себя оплакивать. — Откуда вам знать, что для неё требуется, а чего не требуется, — устало возмущается Ли, отрываясь от разглядывания стены. — Ну вот откуда вам-то… Слова рассыпаются, как рисовые зёрнышки. Кросс смеётся, как безумец. Затушив сигарету о чужое запястье, он хохочет во всю глотку. Комуи так же громко шипит — фитилём пороховой бочки; сильнее вжимаясь спиной в острые ручки ящиков тумбы, выгибаясь, до ссадин раздирая о циновку ладонь другой руки. Бьётся о тумбу затылком, прямо о зелёный след от детской ладошки. Пытается одной болью заглушить другую. — Шипи-шипи, — благодушно кивает Мариан. — И помни. — Что? — все ещё сквозь стиснутые зубы, сорванным дыханием спрашивает Ли. — Что я должен, по вашему, помнить? Кросс кладёт тяжёлую руку ему на голову, опускает её на высокий гладкий лоб, накрывает ею влажные от слёз глаза Комуи, и, вжимая ладонь ему в веки, говорит: — Помни, что есть где-то на свете человек, который, вопреки всему, в этой ловушке обжился и даже… — он окидывает оценивающим взглядом свой сползший с плеча халат. Ухмыляется, убирая руку, — …как видишь, обзавёлся кое-какими материальными благами. — Забудьте всё, что я говорил, — чуть помолчав, севшим голосом хрипит Комуи. — Вы хуже, чем о вас судачат. — Да что ты? — трепля его по щеке, снова смеётся Мариан, но всё его внимание сосредоточено на собственной ладони, влажной от слёз. — А если я, ну скажем, стану образцовым генералом, ну там, учеников себе заведу и всё такое… зауважаешь меня, а, Комуи? — Учеников? Вы? — Ли качает головой, присасываясь ртом к ожогу. Морщится болезненно, выругивается, как пьяный завсегдатай борделей. — Ха-х. Тогда вас точно упекут за решётку. И поделом, между прочим! — Вот опять. — Что «опять»? — Подстрекаешь. * * * Он курит, развалившись на топчане в окружении позолоченных драконов; сквозь дымку наблюдает за тем, как Анита разливает по чашкам горячее вино и кладёт засушенную сливу в каждую. — Ганьбэй! — улыбается она, протягивая ему напиток. Кросс принимает и отставляет вино, протягивает руку и оглаживает рукав её багрового, украшенного магнолиями ханьфу. — Матушкин, — смущённо улыбается Анита. — Что? — Мариан непонимающе моргает. Затем, будто очнувшись, кивает. — Тебе идёт. — Благодарю. Вы к нам надолго? — с надеждой спрашивает она, хотя явно не планировала этого. Кусает губы, ругая себя за несдержанность. Глупая, совсем ещё зелёная. С Комуи они почти ровесники, но в ней куда больше от малявки Линали. Нужно найти кого-то, кто будет служить ей верно. Кого-то, кто будет её защищать. — Проездом, — не мучая ложью, отвечает он. — Жаль… — печаль Аните к лицу, как и ханьфу её матери, и это похоже на очередное дурное знамение. От её красоты веет могилой. Такие женщины тянутся к нему, как к печному огню, но лишь себе на горе. — Опять на три года? — На пять. Или на шесть. Или… — Молчите, — она кладёт руку ему на губы, но, поняв, что сделала, в панике её отдёргивает. — Годы идут, а ничего не меняется. Я всё ещё такой страшный, Анита? — щемящей ласки в этом вопросе больше, чем упрёка. — Нет, — она снова тянется и, коснувшись кончиками пальцев его маски, тихо произносит: — Вы самый добрый человек на свете, генерал. — Н-да? — смеётся он в потолок. — Кое-кто с тобой не согласился бы!.. Надо будет всё-таки изловчиться и как-нибудь притащить сюда одного твоего земляка. Думаю, ему здесь понравится. — Вы говорите о женщине? — Анита прячет за улыбкой настороженность и тугую, всё ещё детскую ревность. — Быть может, я её знаю? — Нет, — он берёт её за руку и задумчиво водит по маленькой ладони пальцем, как уличная гадалка. — Нет, это мужчина. И довольно непутёвый. Сидит в своей башне, с ума сходит. Обложил себя таким количеством хлама, что, наверное, под его завалами и умрёт… — Ваш хороший друг? — С чего ты взяла? — Да так. — Она опускает глаза. — Показалось. А его вы тоже не видите годами? — И за это он меня, представь себе, пилит, как сварливая жена! — Так значит, вы даже самых близких покидаете… Наверное, ваше сердце очень страдает. — Как мило с твоей стороны думать, что оно у меня есть. Молодая и прекрасная, цветущая Анита смотрит на него с тоской седовласой вдовы, роняющей слёзы на портрет покойного мужа. Так лучше. Пусть оплакивает его сейчас, чем он её — потом. — Как скоро? — Завтра. — Уже завтра?! — На рассвете. Она сжимает в кулаке его палец, как делала в детстве. Маленькая Линали так тоже делала, влезая в их с Комуи непонятные разговоры и засыпая то у одного, то у другого на руках. — Тогда… оставьте мне хоть что-нибудь… — М? — О вас… на память. Мариан смотрит на её ладонь; смотрит на её хрупкие, опущенные плечи; на драгоценные украшения в сложной причёске; на расшитый магнолиями торжественный наряд. — Ты знала, что сердцевина агарового дерева не пахнет до тех пор, пока её не тронет зараза в виде грибка? — Нет, — наклонив голову, говорит она. — Защищаясь от болезни, зараженное дерево начинает источать густо пахнущую смолу, которая пропитывает древесину до черноты. Такова цена этого аромата. — Как интересно, — завороженно слушает Анита, рассматривая деревянные бусины его браслета, выглядывающие из-под задравшегося рукава халата. — Этот браслет, он ведь из такого же дерева, верно? — Этот? — Мариан смотрит на бусины, с трудом узнавая в них вещь. Слишком привык видеть в них другое, нечто своё. Шумно вздыхает, тушит сигарету в нефритовой пепельнице и целует Аниту в нежное, пахнущее пионами запястье: — На этот раз постарайся забыть меня, девочка. — Почему? — вопреки улыбке, слёзы текут по её красивому лицу, размазывая малахитовые тени и рисовую пудру. Он отстраняется медленно, устало, как после ранения. И, задумчиво поиграв с браслетом на руке, прячет его за расшитыми петухами, как след от ожога. — Тебе мою рожу помнить незачем.