Сборник драбблов

« — Больно не будет, — вскричала Юдифь, — в мякоть не больно… — У меня нет мякоти, — сказал Меер Бесконечный, — меня не во что колоть…» — Исаак Бабель, «Конец богадельни».

Когда волосы отрастают, Говард Линк заплетает их в косу — себе, Гоши, Тэвак. Их было больше — косичек и людей в их маленькой банде. Ещё прошлой осенью их было аж девять человек. Потом Клара заболела, потом Гвидо попал под лошадь, а месяц назад Макс ушёл за бабкой-лекаркой для Тэвак и не вернулся. — Ты прямо волшебник, Хоуи, — ехидничает Токуса, наблюдая за тем, как Линк водит по волосам Кире деревянным гребнем. — А мне эти черти без борьбы не даются. — У Говарда лёгкая рука, — бросает Мадарао, не отрываясь от починки старых ботинок. Во рту у него пара гвоздей, в руках «одолженный» у сапожника Ганса молоток. Говард сглатывает и опускает глаза: их мудрый вожак никогда и никого не хвалит специально, именно поэтому сердце Линка заходится от гордости всякий раз, когда тот о нём заговаривает. — И, в отличие от тебя, дорогой Токуса, Говард не пытается содрать с нас скальп, — флегматично добавляет Киредори. Все остальные дружно кивают. Говард скромно отмалчивается, потому что не дело это — зазнаваться (Мадарао же не зазнаётся, хотя все они — даже паскудник Токуса, — по-настоящему слушаются лишь его одного). Разве что украдкой глядит на свои руки — грубые, сухие и красные от холода, с чёрными неровными ногтями. Хмурится, прячет их в карманы тонкой куртки. Такими только пачкать. Эти же руки часом позже незаметно тянутся к чужому кошельку, к пузатой спелой груше на прилавке (потому что на одну милостыню не проживёшь, а жить — даже когда ты по уши в грязи; особенно когда ты в грязи, — очень и очень хочется). Руки разламывают в подворотне сухую булку (маленьким кусок побольше, себе — подгоревшую корку; старшие отмахиваются, никогда не берут еду у младших, даже когда совсем не везёт с уловом). По вечерам эти руки вечно ищут тепло в дырявых рукавах и, чтобы совсем не закоченеть, мастерят из сена игрушки для Тэвак и Киредори. — Мы из этой дыры выкарабкаемся, — говорит однажды ночью Токуса таинственным голосом провидца; сгоняя с себя крыс так спокойно, будто это не крысы, а домашние коты или мухи. — Не знаю пока как, но считайте, что я вас всех предупредил. — Не думаю, что нам стоит жить мечтами, — тихо говорит Линк, стараясь не для себя и не ради пустого спора с Токусой, а для притворяющихся спящими младших, чья вера в волшебность «завтрашнего дня» может причинить больше вреда, чем пользы. — Нужно жить сегодняшним днём. Реалиями, а не пустыми сказками. — Ах, Хоуи… — восторженно вздыхает Токуса. — И как это я упустил момент твоего возмужания? Казалось, ещё вчера при виде того чёрного пса ты чуть в штанишки не наделал… но подожди-ка, это ведь и правда было вчера! — Заткнись, Токуса. Тебе лишь бы всё высмеять. — А ты? Когда это ты стал сборником цитат Мадарао? Тебе самому-то нравится быть таким повторюшкой? — Я не повторюшка, я всего лишь… — Ну так вот, — не даёт ему объясниться Токуса. — Короче. Мы выберемся отсюда. Клянусь всем, что имею. — У тебя ничего нет. — У меня есть вы, — даже в темноте чувствуется широта его дурацкой улыбки. Линк почти хочет, чтобы Мадарао встал и влепил ему затрещину, но сидящий на стрёме старший молча смотрит сквозь доски старых ящиков на безлюдную дорогу. Наверное, Мадарао верит, что у Токусы есть некое волшебное чутьё на перемены. Наверное, они все хотят в это верить. * * * Руки вырываются из чужих рук; бьют по носам, по ушам, в горло; кости хрустят — к сожалению, не только чужие, но и свои собственные (парализующей вспышкой боли, от левого запястья в виски). — Я тебе и вторую сломаю, если не утихомиришься, — обещает человек в чёрном, страшный и мерзкий, как пятидневный труп. Из его разбитого носа хлещет кровь, но Линку кажется, что этого недостаточно. Больной, непослушной рукой он срывает крест с его груди, швыряет его в лужу и — выпрямив спину, вскинув подбородок, больше не делает ничего. Стоит, смиренно ожидая заслуженного наказания, потому что убегать стыдно, а воровать и кресты в лужу бросать — неправильно. Потому что от постоянного чувства голода он стал медлительным и вялым. Потому что со вчерашнего дня у него жар и почему-то немеют ноги, и если ребята прознают… только этого им всем ещё не хватало… — Ну теперь держись, выродок. Перед глазами наконец-то темнеет. Вот только избавление никогда не приходит так просто. Так просто руки попадают в плен. И теперь носят гипсовую повязку, каждый день перелистывают опостылевший молитвенник, переворачивают чернильницу, вскрывают ночами замки на дверях. По рукам бьёт плеть. — Я не знаю пока как, — заговорщицки шепчет Токуса, и его руки целее, потому что он хитрее Линка, — но отсюда надо валить. Лучше на улице спать и объедками давиться, чем с этими… Линк кивает. * * * Руки перетягиваются бинтами и отрабатывают приёмы — ловкие и суетливые, кравшие когда-то монеты из карманов уличных зевак, теперь они одним ударом разбивают деревянные доски. Линк представляет, что это не доски, а головы тех, кто их сюда приволок. Не тех, кто их здесь держит (зачем бить тех, кто учит тебя выводить пером красивые буквы, кто учит тебя быть сильнее носителей Чистой Силы и кормит три раза в день?). — Отдохни, Хоуи! — кричит ему в спину Токуса. — А то, боюсь, такими темпами тебя отправят на лесопилку. Линк делает вдох и представляет вместо доски смеющуюся рожу Токусы. — Говард, ну правда, — обиженно тянет Тэвак. — Сколько можно. Ты всё время занят! Будто избегаешь нас… Линк сглатывает, оборачивается и опускается на скамейку рядом с ними раньше, чем она успевает договорить. — Вот спасибо, сделал одолжение! — не унимается Токуса. — Вообще, ты бы лучше книжки так читал, как дрова рубишь. Говорят, от них башка увеличивается в размерах. Надо на тебе проверить, а то ты как ходячая подставка для бровей, ей-богу. Бровеносец Линк. — Я читаю, — пожимает плечами Линк, уже давно не реагируя на все эти детские прозвища. — По ночам. Понемногу. — Да ну? — и на этот раз улыбка Токусы острее, неприятнее, а глаза — серьёзнее. Это глаза не шутника, а въедливого инспектора. — Бессонница, — Линк ловит себя на том, что начинает оправдываться; что начинает, как преступник, ёрзать под его внимательным, колючим взглядом. — Что-нибудь интересненькое вычитал? — Да нет… ничего такого. — А нам с Киредори сестра Марта перед завтраком читает и учит читать нас, — хихикает Тэвак и слегка краснеет, будто делится глупым секретом. Переходит на шёпот: — У неё не библиотечные, а свои личные книги есть, ну такие, не про скучное, а про… всякое другое! А ещё она девять лет назад совершила паломничество на Святую Землю, представляете?! — О-о-о, — активнее вовлекается в разговор Токуса. — Надо же, какая преданность делу Божьему! Линк замечает, как при этом сжимаются его губы; как напрягаются его плечи; как он отодвигается от них. — Ага. Она так интересно об этом рассказывает, аж самой захотелось, — Тэвак щурится на солнце и, кажется, за эти несколько месяцев, без крыс и полицейских облав, совершенно разучилась что-либо замечать. * * * — Как по-вашему, из чего должна состоять идеальная история? Ну такая, чтоб читать, не отрываясь. — Спрашивает она ночью, сидя со всеми на крыше. Они забираются сюда каждую среду и каждое воскресенье, чтобы обсудить свои вечно срывающиеся планы. Сидят, как ночные птицы с подрезанными крыльями, жмутся друг к другу, чирикают свои глупые песенки. — Я вот считаю, что в ней обязательно должно быть место верному сердцу, острому клинку и весёлой компании! А вы? — Циклопы, корабли и упрямый жулик за штурвалом, — бормочет Киредори, изучая звёзды. — Жулик? — переспрашивает Тэвак. — Угу. Как Одиссей. — Что ещё за Одиссей? — фыркает Токуса, хотя по его раздражённому тону Линк понимает, что знать ему совершенно не хочется. — Да вроде тебя. Такой же хитрый и бессовестный, — не отрывая глаз от тёмного неба, поясняет Киредори. — Да ну. Ну не. Ну какие клинки и корабли, — качает головой Гоши. — Большой тёплый дом в лесу, который никто не найдёт — вот это я понимаю. Дом, хитро спрятанный в скале, а рядом — речка. Мы бы там рыбачили… — Я же про увлекательную историю спрашиваю, а не про мечту, — немного виновато улыбается Тэвак. — Разве интересно читать про то, как мы каждый день ловим рыбу и ссоримся у плиты по пустякам? Все молчат, никто не кивает. Может, как и Линк, пытаются представить себе эту скучную, невыносимую и невозможную, до боли в груди прекрасную жизнь? А может, на звёзды засмотрелись — Кире, впитывающий знания как губка, вызубрил названия всех созвездий и научил остальных находить некоторые из них в небе. — Ты, Мадарао, созвездие Дракона. — Говорил он, сидя на этом же месте пару недель назад. — Мы с Гоши — Большая и Малая Медведицы. Тэвак — Лира (древние вавилоняне называли его «нападающей антилопой» — ну прям ты, когда в бешенстве… ай! Ну я ж говорю!), Токуса — Кассиопея (потому что такой же, как она, хвастун, вот почему). А ты, Говард… Ты… — Воздушный насос! — загоготал в тот день Токуса, да так громко, что им всем срочно пришлось разбегаться по комнатам, дабы не схлопотать очередное наказание. — Ну а ты, Хоуи? — Токуса первым нарушает тишину и смотрит на него так же, как смотрит теперь изо дня в день. Как будто знает какую-то мерзкую тайну, за которую нельзя простить. Как будто охотничьим псом учуял в дворняге хромую лису. — Какую историю с удовольствием прочитал бы ты? Линк хмурит брови, пытаясь прочесть в чужих глазах все невысказанные обвинения. Пытается — как отмычку, которыми давно не пользуется, — подобрать убедительные оправдания. Наконец отвечает — не ему, а Тэвак: — Историю, в которой герои даже в самые непростые времена живут надеждой и проявляют выдержку. В которой воспеваются честь и достоинство. — Честь… — презрительно повторяет за ним Токуса. Говард не обижается. Он прекрасно понимает причину этого презрения: уличная шпана таких высокопарных слов знать не должна, потому что на улице с этим словом и двух дней не протянешь. Говард не спорит. Он просто пытается найти для них новый путь. Старый ведь не привёл к уютному дому у речки, верно? Значит, нужно менять маршрут. Нужно искать своё место. Какой толк рожу кривить и тихо всех презирать? — Молодец, — Мадарао треплет Линка по голове, как старший брат, одобряющий выбор младшего. — Такую и я бы прочёл. Ну а ты что молчишь? — спрашивает он у Токусы. — Сам-то? Тот собирается что-то сказать — конечно же, нечто едкое, жестокое, до зубовного скрежета правдивое; принципиальное — с его точки зрения и несправедливое — по отношению к остальным. Но останавливается. Уголки губ привычно ползут вверх, превращая лицо в неприятную маску языческого божка. На этой маске лишь глаза кажутся живыми — насмешливые, злые, обиженные. Только вот он обижен не на них, а за них. За всех и каждого. Точно так же, как Линк за них за всех обеспокоен. — Проклятье и предательство, — наконец отвечает Токуса. Голос его тих, но слышат все. — Интересный выбор… — недовольно бормочет Мадарао, и всё оставшееся время суровым коршуном глядит вдаль, будто там их враги, там — и проклятья, и предательства. Далеко. Не здесь, не у него, вожака стаи, под носом. — Но… Токуса, все назвали как минимум три условия, а у тебя только два, — напоминает ему Тэвак, настороженно косясь на обоих. — Да? Ой. Ну не знаю. Ну пусть будет злой колдун или какая-нибудь чертовски глупая принцесса. Ничто не движет сюжет лучше, чем коварные злодеи и полные пустых надежд идиоты, верно, Златовласка? Тэвак повзрослела. Год назад заплакала бы от этих слов, от его язвительного тона, а сейчас лишь задумчиво кивает. Мадарао думает о чём-то своём, до него ей не дотянуться, поэтому её маленькая холодная рука находит руку сидящего рядом Говарда. Линк переплетает их пальцы, успокаивая. Заметила. Испугалась. Не Токусу, нет. Саму себя, отражённую в его глазах. Сытую, сильную, новую. Какую-то странную и чужую. «Ты не глупая принцесса», — хочет заверить её Линк. «И мы не герои беспросветной сказки про злого колдуна и предателей», — хочет заверить он всех. «Можно оставаться верным себе не только воруя и голодая!» — хочет в сердцах высказать он Токусе. «Ты ведь не предаёшь себя, выучивая новую молитву или новое правило. Это же совсем не так работает», — убеждает он сам себя. Когда они тихо расходятся, Токуса хватает Линка за рукав и шепчет ему на ухо: — Завтра. — Что? — спрашивает Линк, напрягаясь всем телом. — Ты что-то задумал? — Побег, — спокойно отвечает Токуса, рассматривая его лицо, как невиданную диковинку. — Ты удивлён? Не понимаю. Разве это не то, о чём мы все каждый день тут мечтаем? Разве это не то, ради чего мы на этой крыше собираемся? — Но остальные ребята… Кире и Тэвак, они ведь только-только начали привыкать. Кире и Тэвак только-только начали расти, как все дети их возраста, и у них перестали крошиться зубы, но Линк не говорит об этом, потому что говорить очевидные вещи кажется глупым. Потому что Токуса не слепой — он и сам прекрасно всё видит. Просто Токусе в его борьбе за свободу это кажется не таким уж и важным, — и вот это пугает Линка куда больше, чем холодные кресты на стенах, чем бьющие плетью по рукам церковники. — Остальные отъели себе задницы и уже не хотят ничего менять, но однажды они все поплатятся за свою глупость. Это место проклято, Хоуи. Поэтому завтра, во время вечерней мессы, мы с тобой… Токуса замолкает, прежде чем снова измениться в лице. Ярость уступает место юродству. — Ха! Видел бы ты себя сейчас! Вот это рожа-а-а. Да не трясись ты так, — расплываясь в сардонической улыбке, хлопает он Линка по спине. — Шучу я. Шу-чу. Не бойся, нет у меня никакого плана. А если бы и был, на кой чёрт ты мне сдался? Спи спокойно, дружище. Линк пропускает его вперёд, как пропускает удар за ударом сердце. Стоит на узкой каменной лестнице ещё минут семь и тяжело дышит, вжавшись затылком в стену. Да. У Токусы и впрямь волшебное чутьё — он чует перемены в других. Ловит за руку и заносит над ней топор. * * * Специальный инспектор входит в общий зал, чеканя шаг и распространяя вокруг себя аромат марципана. — Мне не нужен монастырский служка, — говорит он с порога. — Мне нужен человек деловой и сообразительный, выполняющий мои поручения быстро и аккуратно. Малкольм Рувелье не похож на человека, у которого можно что-то выклянчить или украсть, и это заставляет с ним считаться. Как бывший вор и уличный побирушка, Линк знает — инстинкты не врут, поэтому старается слиться с толпой и втягивает голову в плечи (прятаться за спинами других при его росте не то чтобы сложно). Мадарао учил к таким не приближаться и не встречаться с ними взглядом. — Вы, — из сотни кандидатов Рувелье выбирает угрюмо взирающего на носки своих начищенных сапог Говарда. Глава влиятельного клана, холёный и надменный, — в его педантизме есть что-то оскорбительное. По нему вряд ли хоть раз ползали крысы. Он вряд ли хоть раз воровал, чтобы оплатить похороны умершей от туберкулёза девочки. — Я? — глупо переспрашивает Линк. Но, несмотря на власть и богатство, Малкольм Рувелье лишён праздности — озирается на всех, как степной волк; вечно чего-то ищет, имея, вроде как, всё, о чём только можно мечтать. Он всегда носит перчатки и изредка подносит шёлковый платок к носу, будто от некоторых его собеседников смердит; будто он хочет им это внушить. Инспектор полон презрения к миру, в котором живёт, и в этом они немного похожи с Токусой — даже прищур у них одинаковый, будто оба знают нечто такое, чего не знают другие. Едва пересилив страх и отвращение к таким людям, им хочется подражать. Но подражать им невозможно, как воде невозможно стать ртутью. — Да. Вы. Идите за мной. Линк не хочет никуда и ни за кем идти. А уже через месяц захочет впитать в себя умение Рувелье под каждым человеком видеть квадратик шахматной доски. Но пока — пока лишь втягивает носом миндально-сахарный аромат и очень быстро, буквально на ходу пытается перенять манеру обращения. — Я ознакомился с вашим досье и пришел к выводу, что мы сработаемся. Предлагаю с этого момента, не тратя время на глупые условности, строить наши с вами отношения на взаимном и безоговорочном доверии, — разливая по чашкам индийский чай, устало говорит ему специальный инспектор. Таким тоном в конце трудного дня старые морские волки говорят с желторотыми юнгами, отправляясь в далёкое плавание на проклятом корабле. — Мне нужен человек, с которым я смогу не в игры играть, а действовать решительно и эффективно. Да угощайтесь же, не робейте. Мои фирменные, между прочим. — Благодарю, — послушно пробует бисквитное печенье Говард. Непривычная сладость во рту душит. Для мальчиков, выросших на заплесневелом хлебе и гнилых овощах, такая еда — всё равно что яд. — Очень вкусно. — Нравятся? О, это вы ещё моих пирогов не пробовали. Линк закашливается, слёзы лезут из глаз. Хорошо, что Мадарао не видит его сейчас. Слава Богу, что Токуса не видит его таким. — Да вы запивайте, не торопитесь. Все дела — потом. Завтра. Сегодняшний вечер проведём за приятной беседой. Линк смутно догадывается, что именно так и играют в игры, да только вот многодневное напряжение берёт своё, чай и правда вкусный, а печенье и правда приятно тает во рту. Но сапогом на горло давит не это, а теплота и безыскусная приветливость грозного, недосягаемого специального инспектора, которой он угощает его в этом кабинете вместе с десертами. Говард садится в кресле ровнее, непроизвольно повторяя позу собеседника, и весь оставшийся вечер говорит о погоде, о реформации, об античной литературе и шахматах. В какой-то момент — скверной дворовой привычкой — хочет облизать липкие от джема пальцы, но вместо этого берёт салфетку. — О, так вы уважаете шахматы, игру королей! Прекрасно, прекрасно. Линк хочет спросить: «а разве этой информации нет в моем досье?», но вовремя понимает, что глупее вопроса не придумаешь — конечно, эта информация указана в его досье; конечно, с ней давным-давно ознакомились, и говорят с ним сейчас вовсе не о шахматах. Его проверяют. Проверяют его способность подстраиваться под заданные условия и чужие ожидания. Проверяют его умение заранее просчитывать ходы. Вместо вопроса Линк кивает. — Да. Хотя играю весьма посредственно. Мне ещё есть чему поучиться у более опытных мастеров. — Вы нравитесь мне все больше, — оценив шахматный ход собеседника, говорит Рувелье. На выходные специальный инспектор привозит его в своё родовое поместье, в Лестершир — якобы из-за пары оставленных в сейфе кабинета документов. Но вместо бумажной работы усаживает за обеденный стол, на котором никаких вычурных деликатесов, сплошь домашняя еда — сытная, вкусная, простая; еда, для вкушения которой не нужно знать правила дворцового этикета. Потом ведёт его в конюшню и знакомит со своими скакунами, учит увереннее сидеть в седле — навык полезный и для Ворона, и для джентльмена. Под конец дня они выезжают на конную прогулку. В воздухе пахнет свежескошенной травой, молоком и жжёным сахаром, лошадь под Линком спокойная и послушная, а на ещё светлом небе мягко проступает луна. Вдалеке, где просыпанными гранатовыми зёрнышками краснеют маковые поля, виднеется дым от костра, а вон там — роскошная оранжерея с редкими сортами роз. Самого Линка немного успокаивает и одновременно расстраивает мысль, что, даже имея всё это, люди способны мечтать о чём-то ещё. Родившись здесь, он не нашёл бы в себе силы надеть форму и ехать в Центр. Уезжать отсюда куда угодно кажется сумасбродством. Если бы подобное место было его домом, он бы здесь, пожалуй, и умер. Говард стискивает в руках поводья, хмурится, стыдится — в такие моменты кажется, что даже у мечтательницы Тэвак амбиций больше, чем у него. В такие моменты ему кажется, что в детстве его недостаточно били. — А вон за тем холмом я, всю юность мечтавший отправиться в Египет на раскопки, однажды обнаружил кельтский щит! — Рувелье сидит в седле так умело, словно в нём родился. На нём широкая рубашка, тонкий жилет и простые чёрные бриджи. О широкую грудь бьётся золотой крест. Видеть его таким неуютно — всё равно что видеть ожившую подделку. — Я был уверен, что он волшебный, поэтому закопал обратно — не хотел делиться находкой. Из меня вышел бы скверный археолог, согласитесь. Всю дорогу от крытого конного манежа до озера и обратно их сопровождают любимые овчарки хозяина — их пять и все умные, большие, красивые как на подбор, и слушаются лишь Рувелье. Когда он легко, как-то чересчур, по-мальчишески лихо спрыгивает со своей гнедой в сочную, пахучую траву, они не наскакивают на него, но садятся рядом, кружком, выжидая. И Рувелье, отсмеявшись, угощает их заранее припрятанными в карманах лакомствами. Волосы, всегда зачёсанные назад, падают на лицо, делая его и впрямь моложе, чуть проще, безмятежнее. Комары и озёрные мошки уже успели искусать его шею. Линк не знает, зачем всматривается в эти укусы; не знает, почему боится до оторопи — не того, строгого и требовательного, с гримасой недовольства, а именно этого Малкольма Рувелье: домашнего, бодрого, ностальгирующего, мечтавшего когда-то смахивать песок с утвари древних египтян. Такого, каким отдающий приказы быть не должен. Говард тоже — не так уверенно, не столь грациозно — слезает с лошади и садится шагах в пятнадцати от инспектора. Поглядывая на него краем глаза, рвёт и скручивает в пальцах травинки. Пытается вписаться в пастораль. — Что, ушастые, плохо вам без меня? Да уж по глазам вижу, что плохо. Мне без вас, дурней, тоже… — выдержав паузу, не глядя на подчинённого, Рувелье вдруг говорит: — Говард. — Да, сэр? — Вы что, боитесь собак? — Н-нет… — это тоже должно было быть в досье. Как и неумение врать. — Нет, сэр. — Тогда переплывайте государственную границу и присоединяйтесь к нам — эти волчары сами себя не погладят, а у меня, как видите, только две руки. Да и рупор для общения на расстоянии я с собой в этот раз не захватил, а кричать в свободное от работы время считаю дурным тоном. Линк неловко вскакивает на ноги, так же неловко подходит ближе. Медленно, неуверенно опускается рядом — шестой овчаркой. И пытается срочно забыть о том, что боится собак с детства. На губах Рувелье блуждает странная ухмылка — издевательская? хозяйская? отеческая? — Для вас у меня тоже кое-что найдётся, — говорит он, и вытаскивает из кармана пару подтаявших ирисок. В этот день Линк впервые видит его без перчаток. * * * Руки тщательно моются в ледяной, в горячей и снова в ледяной воде, натираются щёткой; опускаются в чашу со святой водой. Ими исполняются клятвы, на них натягиваются белые перчатки. «Раз взялся, делай как следует, — говорит Линку голос Токусы в его голове. Настоящий Токуса с ним больше не разговаривает. — Давай, вытащи нас из этого дерьма. Ты же та-а-ако-о-ой умный.» Всю следующую ночь после церемонии Линк сидит на крыше один. Дрожа от холода, смотрит на беззвёздное небо и, как в детстве, кусает ногти до крови. Малкольм Рувелье хочет изменить мир, который так ненавидит, и это желание кажется настолько же пугающим, насколько и обнадёживающим. В этом его новом мире, быть может, не будет грязных улиц и брошенных детей. В этом новом мире, быть может, людям, совершающим правильные поступки, не будет за них отчего-то так — до липкой, переслащенной духоты в лёгких — стыдно. * * * Пальцы скользят по личному делу некоего А. Уолкера (судя по имеющимся данным — не мальчишка, а сущее проклятье); ведут по строчкам рецепта сладкого пирога; тычут в неправильно заполненные бланки. — Вас что, вместо письма шифровальному делу учили? — Да никто меня не учил! — Так садитесь обратно за стол, буду вас учить! Некий А. Уолкер воет, канючит, огрызается и чавкает с такой непосредственностью, что из «поднадзорного» довольно быстро превращается в «подопечного». Он как умирающий от туберкулёза и снова оживающий ребёнок, — пробуждает в Линке непонятный, нелогичный, бесконечный страх потери. И ни одна тренировка в Центре не готовила Ворона Говарда Линка к такому. Руки прикрывают его, отбивают от вражеских пуль, проверяют пульс, несут в больничное крыло, поправляют одеяло, переводят будильник, — потому что всё это часть его задания; потому что так делал Мадарао, когда видел кого-то в беде; потому что в том доме в лесу места должно было хватить на всех. — Ого, и правда отпустило, — Уолкер открывает глаза и, перевернувшись на спину, поудобнее устраивается на подушке, — вообще не болит! Линк, в течение трёх минут массировавший несколько точек на его затылке, спине и шее, удовлетворённо кивает. — Пожалуйста. Но, Уолкер, по возможности, старайтесь избегать ударов в голову. Голова — ваше слабое место. Вы ею пользоваться не умеете совершенно: сначала лупите, как молотком, по всему, что плохо приколочено, а потом на мигрень жалуетесь… — Да-да… — закатывает глаза Уолкер. — Как будто это от меня зависит, блин. — Если бы вы пользовались ею по назначению… — начинает Линк, но слова застывают на губах, как магические печати — сцапав его за руки, Уолкер, словно глупое, непослушное животное, утыкается носом ему в ладони, шумно втягивая аромат эфирного масла. — Одолжи мне их на пять минуточек, я подремаю и верну, агась? — Я могу просто дать вам пузырёк с мятой. Нюхайте на здоровье. Но Уолкер притягивает его ближе и, не отпуская, сладко зевает в приятно покалывающую кожу, разбивая все логические доводы своим «а я вот так хочу, понял?». Позволять ему все эти шалости неправильно. Жалеть его, даже такого израненного и уставшего, ни в коем случае нельзя. Они ведь не друзья. Знакомы всего ничего. Даже не коллеги. Хотя воровать вместе с ним кошельки, наверное, было бы весело. И готовить ему, ну, не то чтобы приятно, но… благодарность и восхищение в серых глазах всё же приносят свою поварскую радость. «Я для него вещь. Универсальная, ценная, практичная вещь», — думает Линк, и эта мысль дарит ему покой. Потому что с людьми Уолкер ведёт себя куда осторожнее. Потому что быть вещью Линку комфортнее и привычнее. — Ладно. Двигайтесь. — Сдаётся он, укладываясь рядом. Заставляет мальчишку повернуться к нему спиной, неловко обхватывает руками седую голову сзади и, накрыв ладонями его глаза, приказывает: — Спите. — Тебе удобно так, что ли? — Мне никак не удобно. Мне удобно уйти отсюда, что я с радостью сейчас же и сделаю… — Ладно-ладно, меня всё устраивает! — накрывает Уолкер его руки своими. — Кстати, надо будет указать потом в рекомендации, что ты инспектор «Золотые ручки». — Мятные уж тогда. — Волшебные. — Да спи ты, бестолковый. Руки затекают. * * * Руки собирают тёмную материю, роют могилы друзьям; тянутся к исчезающей в пустыне, как мираж, Тэвак; крепко-накрепко связывают Уолкера. Выбранный Линком путь — новый, просчитанный до мелочей, — опять привёл его не туда. Нет ни уютного домика у речки, ни чувства выполненного долга в сердце. Кругом лишь непролазный лес из сказок братьев Гримм, постепенно превращающийся в кладбище — надежд, воспоминаний, обещаний. Объявленный еретиком Уолкер не семья, не начальство и, уж конечно же, не Бог. Хуже — он живое, персональное наказание, увечащее не руки, не спину, а нечто куда более уязвимое. В различных религиях это называют «душой», и раны на ней не затягиваются. Но Линк должен страдать, а значит — Уолкер должен жить. Он тоже его незаменимая вещь — его власяница. Удачно совпали. «Кого из нас этот малец тебе напоминает? — смеётся Токуса в его голове. — А может, ты про нас давно забыл, а, Хоуи?» Говард не забыл ни на мгновение и скучает по каждому из них. Но по вредному, острому на язык Токусе — почему-то особенно. По Токусе, который всегда придирался по мелочам, доставал, обижал, тыкал носом в собственные ошибки; которого никак не удавалось сымитировать; который больше всех мечтал сбежать. По Токусе, который мог, но так и не сбежал. «Я своих не бросаю. Я не такой умник, как ты», — бьётся мячиком о стенки черепа чужой, полный презрения голос. Руки всё утро перекладывают документы — бессмысленными рассеянными движениями, с одного края стола на другой; точат карандаши; сортируют почту; швыряют в стену книгу с рецептами пирогов. Этими же — грязными — руками он приносит кашу в сырую камеру, срывает все сковывающие печати с преступника, с его жёлтого, как луна, голема. — Беги! Руки толкают вперёд и отпускают на волю то, что годами учились удерживать и ломать. * * * Он должен был умереть. Обязан был умереть. Это был самый верный, сознательный, самый продуманный и лёгкий шаг в его жизни. Не умереть он просто не мог. — Ты должен был умереть, но Малкольм умолял меня… — сквозь кашель сипит старик Зу Мэй Чан. Говард Линк встаёт с чужой кровати, подходит к чужому зеркалу и видит в нём самого глупого человека на свете. Люди умирают каждый день, и он мог сделать это ещё в детстве. Мог уснуть на морозе и не проснуться. Мог поскользнуться на крыше и разбиться. Мог избежать всей этой грязи, всех этих мук совести, всех этих ненужных клятв. Но смерть, как и в детстве, отталкивает его. Даже смерть не хочет пачкать об него свои руки. * * * «Сколько еще сделок с Дьяволом ты заключишь, прежде чем хоть что-то поймёшь? Скольких ещё, отмывая свои руки, ты утопишь в этой чаше со святой водой?» — у Токусы злой и усталый голос, таким голосом и должны говорить разочарованные друзья. Таким голосом говорят проданные за гроши честь и совесть. Руки в черных перчатках выслеживают перемещения цели по карте, обводят карандашом железнодорожные станции, пабы, ломбарды; ищут, находят, — так и не решаясь коснуться. Когда нужный момент настаёт — исцеляют и аккуратно отстраняют. От себя, от греха. — Я являюсь вашим союзником. Можете распоряжаться мною по своему усмотрению. Четырнадцатый смотрит на Линка глазами Уолкера и делает то, что никогда не делает Уолкер, но постоянно делал Токуса — брезгливо отстраняется. — Мне не нужны такие союзники. — Скажите, какие нужны — я подстроюсь. — Да ты угашенный, что ли? Никакие не нужны. Линк уже не помнит, когда последний раз делал что-то не по приказу и не ради великой цели. Не помнит, с какого момента начал «подстраиваться». До Центра была улица и защитивший его от стаи собак Мадарао, которому он с первых же дней знакомства старался во всём подражать. И именно Мадарао учил его быть стойким, не жалеть себя, быть полезным. — Моя сила поможет вам. Атууда исцеляет и возвращает к жизни. Я здесь именно ради этого — помогать. — Он прикрывает глаза, чтобы не видеть лицо перед собой. — Вам. «Так это Мадарао научил тебя есть с чужих рук, Хоуи? Это он научил тебя быть элегантным, удобным аксессуаром, переходящим из одного кармана в другой? — тянет Токуса. — Видимо, я был чем-то занят и пропустил ваши приватные уроки. Наверное, я многого не знаю о нашем принципиальном вожаке.» Нет. Мадарао называл таких людей «пустышками»: их беспокойство и деятельность, их желание выслужиться и снискать чьё-либо одобрение, даже их отзывчивость всегда рождаются из чувства собственной ненаполненности. А чувство собственной ненаполненности страшнее каннибализма — так говорил Мадарао, а Линк слушал внимательно и кивал, не зная ещё тогда, что из него вырастет идеальный образчик пародирующей других пустоты. — Спасибо, обойдусь аптечной мазью, — говорит Четырнадцатый, чьи карманы пусты и чьи союзники, по большей части, мертвы. Этот Ной или тупой или издевается. Или единственный во всём мире, кто понимает, как надо жить. Линк смотрит на него в лёгком изумлении: упорное стремление вылезать из чужого подсознания и подминать историю под себя вызывает… зависть? Заставляет думать, что жизнь самого Линка никогда не была чередой неверных выборов. Это было одно неуклонное, катастрофическое падение вниз. «Все совершают ошибки. Спотыкаются и катятся вниз. Все. И этот желтоглазый хрен не исключение. — Рассуждает в его голове Токуса. — Просто ты, Хоуи, делаешь это в украденных, не на свою ногу ботинках. Поэтому падать так больно. Поэтому ты будешь падать всегда.» Говард натягивает перчатки. Руки полны чужой силы, налиты ею, как свинцом, — больнее, чем самая холодная ночь в городском сквере; больнее, чем переломы и сотня ударов хлыстом. Больнее, чем бесславная смерть в раскуроченной камере. Как и многое в своей жизни, её он никогда не желал. К ней он, как и ко всему в своей жизни, тоже привыкнет. * * * — Давно не виделись, Уолкер. Ложь. Он видит его так же часто, как слышит Токусу: Аллен Уолкер мелькает в дождевых лужах, отражается в лезвии зависшей у лица катаны, его укоризненный взгляд проступает даже сквозь чёрные рисунки на руках. — Как союзник Четырнадцатого, я буду защищать вас. Тэвак и остальным просто не повезло — они не были Ноями и не пахли марципаном, они были семьёй, а Говард Линк, как выяснилось, человек несемейный. Говард не умеет защищать то, что дорого ему самому. — И если вы исчезнете… Слёзы Уолкера, которыми он залил его водолазку, ещё не высохли, а слова «прости, что бросил тебя», кажется, вот-вот станут причиной одного маленького внутреннего кровотечения. «Ну что ты смотришь. Врежь мне как следует. Нос хотя бы сломай, пару зубов выбей. Да хоть в лицо харкни, ну!» — просит Говард мысленно. Говард не умеет защищать даже себя. — Ладно. Пойдём вместе, Линк, — как ни в чём не бывало улыбается Аллен Уолкер, по-детски схватив его за нос. Наказывая даже своей добротой. Потому что Говард Линк не заслужил ничего, кроме страданий. Весь оставшийся вечер и всю ночь Токуса молчит. Говорить тут и правда нечего. * * * — Спасибо, — громко, оглушающе громко говорит Уолкер, то бросаясь в объятия Тысячелетнего Графа, то выпивая яд, то спасая очередного врага. Руки от одной этой его улыбки опускаются. Дрожат. Руки касаются рук, обнимают полумёртвого — нежно. Гладят, сжимают в объятиях. — Значит так, Уолкер… — под перчатками чернеют татуировки, к которым он так до сих пор и не привык; на шее болтается золотой крест, мешая. «Не знаю как, но…» — продолжает за него Токуса издёвкой, старой несмешной шуткой из далёкого прошлого, полного неосуществимых планов. Нет… Нет. Говард знает. Он аккуратно снимает и кладёт пальто и перчатки на пол, сверху так же аккуратно кладёт цепь с крестом. Как ты там любил говорить, стягивая с людей последние штаны? «Следите за руками», кажется так? Говард Линк распускает косу. — Простите, — шепчет он себе под нос, вымаливая прощение у тех, кого бросил и обрёк на адские мучения. — Простите, — шепчет он, вымаливая прощение у того, чей приказ вот-вот нарушит. — И ты прости, — просит прощение он у того, кого подвёл сильнее, чем остальных. У человека, пытавшегося прожить чужие жизни, как собственную. У человека в одолженных ботинках, в одолженных перчатках, говорящего чужими словами и думающего чужие мысли. — Ты такой никчёмный, — отчитывает Линк бездыханное тело Уолкера. — Я даже книгу рецептов тебе завещать не могу… Книга, конечно же, тоже не его — подарок Рувелье в честь всегда отмечаемого им дня рождения Никколо Макиавелли. А больше ему завещать, в общем-то, и нечего. Он рисует руками в воздухе символы. Он нарушает законы мироздания. Он наконец сам пишет историю, которую никто, кроме Токусы, читать бы, скорей всего, никогда не стал. Глупый предатель творит своё проклятое волшебство.