Сборник драбблов

«Он любит меня, но не любит мои кишки; если ему покажут в банке мой аппендицит, то он его не узнает, он постоянно лапает меня, но если ему дадут в руки эту банку, он ничего не почувствует, даже не подумает: «Это ее»; надо, чтобы в человеке любили все — и пищевод, и печень, и кишечник.» — Жан-Поль Сартр, «Интим».

— Возвращаю вам ваше сокровище, леди Глостер, и могу с уверенностью заявить, что этой юной особе позавидовала бы сама Терпсихора. Кто такая Терпсихора, Тики припоминал с трудом. Все лекции об античности он без каких-либо сожалений и назло Графу прогулял, а эту фразу подцепил в одном из увеселительных заведений, куда сейчас с большой радостью слинял бы при первой же возможности, но. Леди Глостер краснеет, забыв про возраст, про положение, про стоящую рядом, такую же пунцовую дочь на выданье и про кряхтящего за спиной мужа. О, Тики хорошо известен этот оттенок румянца на чужих щеках: мысленно уже обозначившая их мимолетный флирт как начало многообещающего романа, она сегодня же, вернувшись домой, сядет за стол и начнёт писать ему свои глупые, пошлые, до неприличия длинные письма; признания, пропитанные удушливо-тяжёлыми духами, которые он будет получать от неё ещё лет семь с небольшими перерывами. Сжечь нельзя, порвать и выкинуть тоже — Роад их, видите ли, коллекционирует и (сидя за общим столом, вслух) перечитывает. Маленькая извращенка. — Ада, — сладко поёт свою трель эта до вульгарности молодящаяся искательница новых впечатлений, наконец вспоминая про дочь и грубовато хватая ее за локоть, — какая же ты у меня везучая. Второй в жизни бал, а уже целых три танца с лордом Микком! Другим девушкам в этом зале повезло куда меньше. Ее стратегия Тики тоже известна. Чтобы приблизить к себе объект вожделения, она готова на многое: например, отдать единственное дитя человеку, чьё супружеское ложе сама планирует греть. Но не Тики осуждать чужие семейные ценности и традиции. В противовес матери девчонка пытается держаться холодно и отстранённо, чем лишь подчёркивает свою топорную нескладность: в семнадцать лет она ведёт себя так, будто всё про эту жизнь давно поняла и каждого в этом зале разоблачила. Уайзли был бы от неё в восторге. Первые минуты две. — Но я единственный, кому повезло, — настаивает Тики. — В наши дни редко удаётся насладиться столь приятным обществом. Жадная леди Глостер принимает комплимент целиком на свой счёт и, снова загородив собой дочь, недвусмысленно оглаживая рукой сложенный веер, награждает Тики взглядом, который Роад называет «львица-блудница вышла на охоту». Он смотрит на неё в ответ с хорошо замаскированным беспокойством — чаровница дышит так интенсивно, будто у неё одышка, проблемы с сердцем и приступ удушья одновременно. У беспокойства, разумеется, есть свои причины — если эта жертва похоти отдаст концы прямо здесь и сейчас, Шерил и Граф с него три шкуры сдерут, а Джасдебби ещё и обидную песенку сочинят про его «сногсшибательное очарование». Тики хочет выдернуть бриллиантовую булавку из своего атласного жилета и воткнуть её себе в артерию. — Что же вы, в таком случае, обходите стороной наш литературный салон, лорд Микк? Мы вас очень ждём и всегда вам рады… Тики надеется, что его дёрнувшийся левый глаз остался всеми незамеченным. Ну да. Так называемые литературные салоны, где собираются всё те же приторные рожи, но уже под одухотворёнными масками лжемудрецов и лжетворцов; где, вымучивая из себя банальности, каждый ждёт поцелуя в зад и вынужден целовать чужие зады в ответ, потому что собираются и объединяются такие головастики по принципу, прежде всего, ущербности. Тики всегда находил компании замызганных, грубых, прямолинейных деревенщин более приятными — они, в отличие от этих надушенных медоточивых кривляк, ценят свое время и предпочитают говорить на темы, в которых разбираются. — Дела, дела… — уклончиво объясняет он. — В последнее время ничего, кроме газет, прочесть не успеваю. — Ах вы бедняжка, — томно вздыхает леди Глостер. — Всё равно приходите — будем читать с вами газеты! — А вы, кстати, читали статью в последнем выпуске «Таймс» о недавних парламентских дебатах? — подаёт голос осмелевшая Ада, пытаясь перетянуть внимание снова на себя. — У меня сложилось мнение… — Дорогуша, — мать мягко касается её плеча веером. — Отец же говорил, что политика — не твой конёк. Лучше обсуди с лордом Микком творчество Тастю. Тики искренне не понимает, какая именно деталь в его внешности и поведении навела леди Глостер на мысль, что он ценитель рифмоплётства, тем более — ценитель элегий Амабль Тастю. Из всех французских поэтов, которых ему подсовывал Граф, Тики не отверг лишь Верлена и Рембо, и сделал он это уж точно не для того, чтобы обсуждать их со всякими идиотками в их идиотских салонах. Но и в этой непростой ситуации он всё же умудряется сохранить лицо. — Вы, наверное, и сами пишете? — обволакивает он бархатом своего голоса смутившуюся Аду. — Как… как вы догадались? — лепечет девица, не поднимая на него бесцветных, рыбьих глаз. «Чёрт побери, — сокрушённо думает Тики, вместо этого вслух произнося очередной, подсвечивающий «редчайшую тонкость и глубину не по годам развитой натуры», комплимент. — Какая же беспросветная скукота.» Ко всем своим явным недостаткам, Ада Глостер еще и пудрит веснушки. Чертами не в отца и не в мать, — вполне может быть, что в конюха. В ней нет материнской кокетливости и отцовской горделивости, нет стати, нет чутья, позволяющего вести более-менее приятные беседы и даже очарование юности в ней какое-то мышиное, затхлое. Но есть страх. Страх сделать ошибку: наступить партнеру на ногу во время вальса, не произнести нужную фразу в разговоре или произнести, но запнуться; уронить за столом бокал или выдать первому встречному свои самые сокровенные мысли (одна глупее другой). Она так боится, что даже не пытается толком никого охмурить. Слишком пресна и убога ничуть не меньше, чем её фантазёрка-мать. Чем все здесь присутствующие. Но у неё красивые плечи — чересчур широкие, нелепо подчёркнутые вырезом совсем не по фигуре скроенного платья. На них хорошо бы смотрелись не бархатные розочки, украшенные жемчужинами, а рыцарские доспехи. И лиловые синяки под ними. И шрамы. И ожоги… Вот только здешний сброд напрочь лишён вкуса. «А ведь из широких костей Ады Глостер можно было бы сделать изящные палочки, — тоскливо думает Тики. — Поедая ими свежевыловленных карпов, я отвешивал бы девчонке столько искренних комплиментов, сколько бедняжка за всю жизнь не услышит.» Он понимает, что невольно засмотрелся на девушку, когда слышит треск веера в руках её мамаши. А вот и официальное начало очередной игры. Но играть так, как хочет Ной внутри него, здесь нельзя. Даже Шерил не трогает тех, с кем ходит на скачки. — Могу ли я рассчитывать на четвёртый танец? — улыбнувшись, в учтивом поклоне, с надеждой вопрошает Тики. Писем будет так много, что Роад сможет обклеить ими весь особняк и половину Ковчега. * * * Она всю ночь выстанывает его имя (то, которое он ей назвал; не то, которое всю жизнь носит), а под утро, нежась на мятых простынях и запивая страсть вином, довольно мурлычет: — Знаю, ты просил эту тему не поднимать, но… Лежащий рядом Тики на секунду превращается из сытого кота в бронзовое изваяние. Впрочем, эта перемена остается незамеченной для той, с кем он проводит от двух до пяти дней в месяц. Вот уже четыре года. Он затягивается сигаретой и выпускает колечко дыма ей в лицо. Она ведётся, воспринимает это как очередную игру, корчит смешные рожицы, грозится придушить подушкой, но — настойчиво продолжает: — Ты не подумай, сначала я и сама в это не верила, не того полёта птица, знаю-знаю, но потом… — в лучах солнца она похожа на медную монетку — маленькая, круглолицая, усыпанная веснушками. Тики впервые обратил на неё внимание именно из-за этих веснушек, которые потом в течение четырёх лет приучал её носить с гордостью, как драгоценности. Жалко будет с ними расставаться. — Эта мысль стала такой обыденной… — Мысль? Мысль — это хорошо, — соглашается он. — А как тебе мысль прошвырнуться сегодня по магазинам? Она игнорирует его попытки спасти их отношения. Подбрасывает и ловит в воздухе оливку, набирается решимости и на выдохе, натянутой шуткой отвечает: — Ну признай, Тьяго. Призна-а-ай. Всё-таки любишь ты меня, дурачок. И не делай такое удивлённое лицо, негодяй! Уж я-то давно тебя раскусила! Тики фыркает, сонно тянется якобы к стоящей на тумбочке пепельнице, а сам, прикусив легонько её пальцы и лизнув ладонь, выхватывает губами оливку. — Это ещё с чего? — сплёвывая на пол косточку, по-детски дуется он. — Не понимаю, чем мог я заслужить подобные обвинения. Она щиплет его за щеки, притягивает ближе. Укладывает кудрявую голову себе на колени. — Ну так слушай внимательно… да брось ты уже эту дрянь, — выуживая сигарету из его пальцев и вдавливая её в пепельницу, глупышка Лили начинает объяснять: — Вот смотри. Ходишь ко мне уж… который? Третий год? — Да кажись, второй… — Четвёртый! — тычет ему в лоб пальцем. — Четвёртый год, между прочим! — А-а… — Ага-а-а! — Ну четвёртый, кто ж их считает, сладкая… — Вот. К слову, о сладостях: кормишь меня досыта, трогательно целуешь, даже когда думаешь, что я сплю, делаешь мне приятно в постели, оставляешь денег больше, чем требуется, и, всякий раз исчезая без объяснений, всегда возвращаешься… — А, так ты хочешь сказать, что я много денег на тебя трачу? Ну, извини, я просто не дружу с математикой. — Ш-ш-ш! — она наклоняется и жарко, медленно целует его в губы. Тики послушно отвечает на поцелуй, с ней он всегда мягкий и податливый. Такой, каким и должен быть её милый Тьяго. И да, эта игра одна из самых энергозатратных. — Сегодня особенный день. Четыре года назад ты, бог среди мужчин, вошёл в тот треклятый притон и выиграл в карты рябую девчушку — костлявую, еле живую, с фингалом под глазом. Выиграл не как желанный приз, а как использованную, никому не нужную вещь. И первым же делом, набросив ей на плечи пальто, ты спросил… — Да брось, Лили. — Ты спросил её имя… — Не драматизируй. — Слюнтяя Тьяго эта история растрогала бы до глубины души, но Тики… Тики она выводит из себя. Слишком банальная, неправдоподобная, нелепая. Очень грубая работа, рассчитанная на пустоголовых девочек, верящих в сказочных принцев. Заигрался, бывает. В следующий раз надо вести себя чуть более естественно. — Плесни-ка лучше вина, а? — Потом ты купил ей квартиру в центре Парижа и вызывал врача, когда она металась по подушке в горячечном бреду. Ты, истинный денди, всегда держался с ней как можно проще, чтобы она, косноязычная и безграмотная сирота, не чувствовала себя ущербной, а еще… Тики слушает её ломкий, дрожащий от жалости к самой себе голос и улыбается, как священник во время исповеди, заслышав в пятнадцатый раз за сутки: «святой отец, вчера я страшно согрешила — ослушалась матушку и допоздна читала неприличную книгу» или «падре, сегодня я шёл на работу и мне явился ангел!». Глупышка Лили называет любовью то, что состоятельными людьми легко покупается от скуки и делается из вежливости. Она не знает, как умеет любить Тики Микк. Не знает, что иногда не быть любимой — величайшее из благ. Но объяснять все эти нюансы сформировавшемуся человеку бессмысленно и утомительно; их надо чувствовать и распознавать, как цвета, ароматы и звуки. Палитра Лили, увы, ограничена. Любовь её глазами — это любовь глазами собак и просящих милостыню. Такую любовь очень легко сыграть и подделать. Тики поворачивается и целует ее в живот. Находит родинку чуть ниже пупка и целует снова. Часто. Влажно. «Знаешь, — хочется ему сказать, грубо уложив её на лопатки и нависая над ней тёмным грозовым небом, — любовь, которой я люблю, заставила бы любую, даже самую разнесчастную девочку, забыв обо всех моих щедрых подарках, бежать с криками прочь, сверкая пятками.» Вместо этого он крепче обхватывает ее узкие бедра и каждым новым движением губ, языка извлекает из неё, как из музыкального инструмента, новые, полные сладости стоны. Правилом заранее продуманной игры Тики не оставляет на ней синяков — ни одного за все эти четыре года. Боли нет места в их уютной квартирке с видом на Эйфелеву башню. Как нет в ней места ничему настоящему. Сейчас они закончат, допьют вино, вместе примут ванну, проливая воду на пол, затем неторопливо оденутся (перед выходом он водрузит ей на голову свой цилиндр) и прошвырнутся-таки по магазинам. Может, заглянут на какую-нибудь выставку — или нет, лучше в кабаре. Обязательно, соблюдая многолетнюю традицию, поужинают у Клода и потанцуют на мосту. А потом (пьяные, шумные — назло всем ворчливым старпёрам и ханжам) снова нырнут в постель, изводя друг друга всю ночь напролет. Наутро он, как обычно, исчезнет без объяснений, поцеловав её в веснушчатую спину (ещё одним правилом всё той же, давно придуманной им игры — он делает это, прекрасно зная, что она не спит). А через месяц напишет ей одно-единственное письмо без обратного адреса. Завтра Тьяго исчезнет из жизни Лили навсегда, а эта дурочка, оплакивая их связь, так и не осознает своего везения. * * * Комната затоплена сигаретным дымом, он качается и кружится над Тики стайкой безмолвных призраков. В серых никотиновых нитях застревают назойливыми мухами его мысли, угадывается чужой тонкий профиль. Струны превращаются в змей, змеи превращаются в тропы. Надо идти, надо идти, надо… — Опять срач разводишь! — истеричность Шерила бестолкова, циклична и богемна, на неё можно продавать билеты. — Зачем вещи где попало разбрасываешь? Я тебе гардеробную на кой черт размером с гостиную сделал?! Он швыряет в него туфлю. Мимо. — Нашёл её в супнице! — Спасибо. Дай знать, когда найдёшь вторую. — Ах ты… — Шерил, экипаж ждет внизу, — заходит напомнить Лулу Белл. — Сейчас! Придушу этого балбеса и поеду! — Поезжай, — стоя в дверях, она превращается в сигаретный дым и через мгновение возникает между братьями полупрозрачной преградой. — А с Тики я побеседую. Твои министры ждать не любят. — Да, — Шерил смотрит на часы, картинно встряхивает головой, как будто билеты на его представление и впрямь распроданы. — Хорошо. Благодарю, Лу, и… и почему, скажи на милость, ты опять ходишь по дому голая?! Мы же уже, кажется, об этом говорили! — Мне в одежде щекотно, — бесцветным тоном отзывается она. — Об этом мы тоже уже говорили. Не желая более ни о чем и ни с кем из них говорить, Шерил всплескивает руками и довольно забавно топает прочь. — О чем думаешь? — подойдя к валяющемуся на ковре Тики, флегматично интересуется Лулу Белл. Он молчит, лениво перебирая варианты — вот они, одни и те же, его старые друзья: О забитых снегом лёгких и надкусанных бабочками сердцах. О зеркалящих друг друга шрамах. О сальных шуточках вперемешку с «аве мария» в заплеванном тамбуре вагона. О забавном родстве душ, тел и отклонений. О жажде, понятной лишь двум кидалам, носящим одну и ту же измятую маску и постоянно находящимся меж двух огней: острой потребностью жить и убивать, заботиться и бросать, влюблять и обманывать, бежать, бежать, бежать… — О том, что Шерил, как всегда, сбрехал. Моя гардеробная на три метра меньше. — Ты замерял? Тики выдыхает в потолок новое облако дыма. Медленно, полупьяно закрывает глаза, затем нехотя открывает и наконец смотрит на Лулу Белл. Надо же, она и правда абсолютно голая. Суровая, красивая и раскрепощенная, как сама мать природа. Дымная, зловещая, кошачья. Женщина-сфинкс. Ходит по особняку, задаёт странные вопросы. Жертву выбирает. Тики беззаботно скрещивает ноги, заводит руки за голову, как будто загорает на пляже. Как будто быть чьей-либо жертвой для него так же естественно, как для неё — ходить без одежды. — Мне было скучно. — Так женись. — Считаешь, это поможет? — Не знаю, — пожимает плечами Лулу Белл. — Шерил единственный из всей семьи никогда не жалуется на скуку, и он единственный, кто женат. — Какое интересное наблюдение, — смеётся Тики. — Ну тогда мне и впрямь пора остепениться. Сизый дым расступается и вместо мрамора, вместо дорогого чёрного дерева и шёлка его спальни, вместо наготы Лулу Белл перед глазами возникает сама смерть — простая и свирепая, метелью остервенело выцарапывающая глаза. Следы старых ран тут же начинают болеть, как тронутые ветром колокольчики — узнаванием, тривиальной человеческой тоской, нарушенным правилом решающей всё на свете игры; желанием того, чего желать Удовольствию противоестественно. Ведь самой страшной пыткой — страшнее смерти во льдах, — Тики желает быть понятым. И почему-то именно эти круглые серые глаза, похожие на тронутое инеем стекло, обещают ему всё и сразу. Нет, его постель не согреть никому. Сигарета тлеет в пальцах, обжигая кожу. Он запоздалым, рассеянным движением тушит её о когда-то роскошный ковёр и трёт глаза. — Смешно… смешно, — хлопает, искренне оценив юмор сестры. — Партейку в покер? — Не люблю азартные игры, — говорит Аллен Уолкер с бесстрастными интонациями Страсти Ноя. На нем его обычная одежда, никаких эмблем Черного Ордена, а еще он лохматый и помятый, будто несколько ночей трясся в поезде. Лулу Белл и впрямь очень наблюдательна, особенно когда дело касается чужих предпочтений. — Могу просто побыть с тобой. Повисшее молчание обнажает Тики сильнее, чем сброшенные одежды. Так срывают вместе с тряпками кожу, мясо с костей и что-то еще — по-настоящему запретное. Грязнее помыслов светской интриганки, грязнее белья проигранной в карты проститутки. Лулу Белл не ждет разрешения — никогда. Просто ложится рядом, под бок, как кошка. Руководствуясь интуицией, чутьем. Жалостью? Экая сестра милосердия с окровавленным тесаком в кармане накрахмаленного передника. — Ох-ох, — усмехается Тики, болезненно морщась то ли от её проницательности, то ли от собственной неизлечимости. — Признаюсь, о таком я и мечтать не мог. Его смех похож на кашель, её снисходительность — на дозу, позволяющую пережить еще один приступ. И даже ему становится тошно от этой игры. — Если бы я вел дневник, то сегодня обязательно бы записал: «Я безвкусная розочка на платье Ады Глостер, тщетно пытающаяся замаскировать всю её безнадёжную нескладность, с порога бросающуюся каждому в глаза.» — Кто такая Ада Глостер? — Одна очень бедная девочка из одной очень богатой семьи. — Так бывает? — Бывает. «Бедная девочка» — это ведь не статус. Я бы сказал, это больше похоже на родимое пятно. Знаешь, они так удивительно похожи — выброшенные на улицу и закормленные мамами. Особенно глаза… — Тики щурится, припоминая всех, с кем танцевал на балах и всех, кого цеплял в притонах. — Неважно. Потерпи меня минут десять, ладно? — просит осторожно, как если бы ждал удара Чистой Силой в живот. Как если бы на эту вспышку адской боли надеялся. — Я никуда не тороплюсь. Будто бы в насмешку, сердце Тики колотится быстрее, громче. Гонит его куда-то. Торопит. Куда? По чьему следу? Лулу Белл, конечно же, слышит, но в глаза не смотрит. А зря. Тики открыт и честен с собой, всегда таким был. Целуя окровавленных тизов, целуя Иза в лоб на прощание — он знает о последствиях каждой своей слабости, и стыд — это меньшая из плат за возможность быть собой. Прижимаясь лбом к чужому острому плечу, тихо, как в церкви, он вымаливает: — Тогда останься на ужин… У нас правда неплохо кормят. — Ладно. — говорит тот, кто никогда бы так не сказал. Боль от этого несовпадения разрывает Тики на тысячи осколков. На сотни бедных девочек, чьи письма никак не дойдут до адресата.