Золотое сечение

      Перед ужином Рома выходит из комнаты только раз, и то чтобы перекусить легким куриным бульоном, который на скорую руку приготовила его мама. Шторы в комнате теперь плотно закрыты, и он даже не думает о том, чтобы еще раз выглянуть наружу и увидеть… это. Чем бы оно ни было. Воспоминания о прошедшем дне в голове растягиваются и заполняют все мысли, словно кисель — густой и склизкий, — не давая и шанса отвлечься на что-то другое. По ощущениям эти сутки длились больше года, и Рома будто уже и не помнил своей жизни до того, как в полуночной темноте увидел фигуру пропавшего друга, наблюдающего за ним под светом уличного фонаря.       Но, слава Богу, с мамой в доме было не так страшно. Родители раньше видели Антона и, что поразительно, даже остались о нем весьма положительного мнения, хоть батя по понятным причинам и не любил «вылизанных интеллигентов в брючках и очечках». С его стороны причина тому, скорее всего, заключалась в том, что всем на родительском собрании (где была, естественно, из них двоих только мама) стало известно о том, что Антон въебал Семену так, что тот чуть в соседнее село не улетел. Или, может, отец просто в кои-то веки сошелся с Ромой во мнении: Антон явно был совершенно не таким, каким казался на первый взгляд.       Вспоминая об этом сейчас, Рома невольно ежится от того, как на самом деле сильно его представление о «нетаковости» Антона оказались правильными.       Вечером обстоятельства все же заставляют высунуть нос — мама зовет к себе, потому что скоро придет отец с работы и они будут ужинать. — Рома, — говорит она, даже не поворачиваясь к сыну от плиты, — ты только ничего отцу не говори о том, что тебе сегодня в школе плохо стало. Ему этим голову забивать не нужно, разнервничается еще…       Голос ее спокойный и заботливый, но Рома хорошо знает, что за этим «разнервничается еще» стоит. Нет, не скандал, конечно, но тоже не совсем приятные вещи, выражающиеся в тихих недовольных вздохах и причитаниях о том, что мать Ромку «бабой» воспитала, и если он так нюни распускать будет, то его взашей с любой работы попрут, как тунеядца и бездельника. — Да, хорошо, — соглашается сын, невольно смотря в окно в ожидании появления фигуры, которую он так хотел видеть, но вместе с тем так боялся. Будет это фигура отца или Антона — он не знал.       Ужин проходит самым обычным образом: Рома и мама едят молча, уткнувшись в тарелки, а отец, в перерывах между борщом и хлебом с водой, рассказывает что-то. Эта привычка у него столько, сколько Рома живет, и связана с армией и войной, когда на привале солдаты спешно запихивают в себя сухпайки, а их командиры вводят всех в курс дела о предстоящей операции. Войны давно нет, армии и тюрьмы тоже, но, видимо, он по этому времени сильно скучает, раз переносит установку «младшие молча едят — старшие говорят» в свою семью.       Рома его не слушает. Отчасти потому, что отец жует, пока говорит и звуки эти превращают его речь в свинячье чавканье, но по большей части из-за того, что говорит он какую-то хуйню про то, как на работе все пересобачились и как его друга заебала его жена.       Потом, правда, ненадолго замолкает. — Ты чего понурый такой? — вдруг спрашивает он Рому и тот от неожиданности едва не давится. — Что? — переспрашивает он неуверенно, тут же исправляясь и говоря уже тверже: — Да нормально все вроде.       Отец любил когда Рома такой — грубовато расслабленный и делающий вид, что его ничего не заботит, но при этом всегда смотрящий на него с почти что рабским трепетом. — Сидишь, будто тебе ложку продырявили, — поясняет батя, немного кривясь от собственного жаргона. — Как в школе-то? Не вляпался в очередное говно?       Вопрос этот опять же не несет в себе никакого недовольства — парадоксально отец любит, когда Рома влипает во что-то, потому что потом можно всем сказать, что у него сорванец и настоящий пацан, который всем в этом селе еще фору даст. То, что Рома это село в аду видал, он, естественно, не знал. — Не, — Рома нарочито безразлично пожимает плечами, изо всех сил делая вид, что все у него под контролем. — Училка задалбывает, а так в поряде все.       Отец понимающе мычит, стряхивая с усов хлебные крошки, и смотрит на Рому пустыми темными глазами. — А Антон этот как? Не нашелся? — спрашивает он так буднично, будто и нет в исчезновении друга его сына ничего страшного.       Рома замирает на секунду, а потом поднимает взгляд на буднично ужинающего родителя. В его безразличии не было ничего нового, потому что дружбу он признавал только одну — свою собственную с мужиками из отряда, с которыми он вместе был в Афганистане. Подруги мамы и приятели Ромы им воспринимались как нечто полуреальное и мимолетное, что и рядом не может стоять с тем духом товарищества, который был у него. С окончания войны прошло больше десяти лет, и он сам уже успел отсидеть в тюрьме, куда ни один из его боевых братьев ему не писал, но это не имело значения. Главное было только то, что его авторитет во всех сферах жизни неоспорим. — Нет, — говорит Рома ледяным голосом, — еще не нашли.       Отец вздыхает, тем не менее выглядя так, будто просто не может разгадать слово из кроссворда. — Ну, дела, — вздыхает он, затем отодвигая пустую тарелку и вставая с места. — И не найдут уж — его поди или волки сгрызли, или какой ненормальный зарезал. Жалко пацана.       В его голосе абсолютное спокойствие и нет и капли жалости. Мама мельком смотрит на побелевшего Рому, который ничего по этому поводу не говорит.       Ему хочется, правда хочется вскочить с места и сказать о том, что нельзя так говорить, что Антон был очень классным парнем — таким одновременно жаждущим общения и одобрения, но при этом упрямым и временами заносчивым; что они дружили, что разговаривали так много, что Антон раскрывался так же медленно, как и сам Рома, что он подарил ему столько рисунков и что… …Что если бы отец узнал, как много Антон стал для Ромы значить, то он бы, скорее всего, его убил.       Роме так хочется сказать, как на самом деле ему хреново от пропажи Антона из его жизни, но он только опускает голову, чувствуя ком в груди.       Отца он в этот момент ненавидит.       Рома ложится спать рано и засыпает беспокойным частопрерывающимся сном, через который слышит как родители приглушенно спорят в зале, как шумит вода в ванной, как звенит посуда и как в конце концов все затихает. Днем Рома не закрывает дверь в комнату, и находиться в ней нормально, но после прихода отца градус безопасности в доме снижается и контактировать лишний раз не хочется, так что и дверь запирается. Проблема лишь одна — окно тоже закрыто, а потому в помещении становится невыносимо жарко.       Рома раскрывается и переворачивается на спину, в очередной раз проснувшись и ощущая, как взопрел затылок. В доме было тихо и за окном ветер тихо насвистывал, но открывать форточку Рома не рискнул бы и под страхом смерти. Да и просто подойти бы уже не решился, хоть в глубине души и жаждет избавления от неизвестности. Что будет, если Антон все же его настигнет? Он его убьет, изувечит, отомстит за все, изуродует, заберет в лес, где заставим месяцами скитаться по тундре, выискивая пропитание? Или, возможно, он хочет чего-то другого?       Интересно, он приходит в одно и то же время или ему нужно чтобы Рома не спал? Караулит ли он его, ждет ли, когда Рома выглянет? Если он это сделает, то будет ли считаться, что он сам напрашивается на то, чтобы Антон не уходил и продолжал его кошмарить?       Мальчик поворачивает голову и смотрит в темные шторы, неподвижно висящие перед окном. Он бы хотел сказать, что когда Антон не появляется перед ним или у его дома, то ощущает он лишь радость и спокойствие. Хотел бы, но это не так, потому что вместо этих чувств в нем нарастает тревога и ожидание нового кошмара, и вместе с ними он понимает, что как бы его не пугало происходящее, мысль о том, что он больше никогда не увидит Антона, его действительно страшит.       Было ли то их взаимодействие действительно последним за всю жизнь? Роме бы так хотелось снова Антона увидеть.       Из груди вырывается сдавленный выдох и словно в ответ на мысли за окном начинает хрустеть снег под чьими-то шагами. Рома жмурится и стискивает зубы, проклиная себя, свою жизнь, эти видения и этих чудовищ, что питают его пороки и играют на его чувствах.       В окно тихонько стучат и мальчик вздрагивает. Ему отчего-то кажется, что сейчас существо озвереет и как днем разобьет окно, влезет в комнату и украдет его. — Рома, — слышит он приглушенный гулкий голос.       Мальчик отворачивается к стене и жмурится, не желая ни видеть, ни слышать, ни ощущать, что теперь в этой ночной темноте он не один. — Ромка… — снова зовет его Антон и голос его надламливается. Нетнетнетнетнет       Рома двумя руками закрывает уши, потому что Антон не зовет, а взывает. Только одним тоном практически умоляет его открыть, подойти, дать понять, что Рома не против быть убитым его руками. — Роооооомааааа… — едва не всхлипывает говорящий.       Стекло под ногтями скрипит, словно по нему проводят ножом. Антон скребется к нему как несчастная бездомная собака, которую оставили все и только Рома может дать ему тепло и кров. Пятифан сам едва не воет от бессилия и отчаяния, и лишь сильнее давит руками себе на голову, пока в ней не останется ничего кроме звона и боли.       Он точно сойдет с ума.       Утро было наимерзейшее. Рома уже успел немного смириться с постоянным присутствием Антона в его жизни, но каждый раз сущность проявляла себя по-разному, и это не давало ему покоя. Радовало только одно: Антон не может проникнуть в дом, не может выломать стекла в окнах и пробраться внутрь так, и именно поэтому Пятифанов все еще в безопасности по ночам. А потом уже ему приходится оглядываться по сторонам, чтобы Петров не появился откуда-нибудь из-за угла, преследуя до ворот школы.       Это просто пиздец.       Как мальчику вообще показалось, Антон проявлял себя все более и более открыто с каждым разом, словно теряя терпение или набираясь сил. Роме не хотелось знать, что из этого Антону ближе, и ему еще сильнее не хотелось признавать, что реальнее всего оба варианта сразу.       Потому что Антон подбирался все ближе и действовал настойчивее.       Чувствует себя Рома совершенно погано, когда переступает порог школы, и даже Бяша рядом не может дать ему чувство спокойствия и какой-то радости. С одной стороны, пока Игорь был рядом, Антон слишком уж открыто его не терроризировал, наверное, все же стесняясь, а с другой — Пятифанов до смерти боялся, что Петров покажется и ему. Блять, если это случится, Бяша реально с ума сойдет. Он после этого точно никогда в себя не придет.       И это Рому пугало даже больше, чем возможность быть Антоном пойманным.       Школьников возле гардеробной тьма, и большинство из них — младшеклашки, путающиеся под ногами. Они с Бяшей пришли немного раньше, чем обычно, чтобы успеть покурить возле школы и проветриться перед уроками, и поэтому застали эту вакханалию из малолеток, отчаянно рвущихся в гардеробную, чтобы успеть повесить свои курточки на свободные целые крючки.       Пятифанов безразлично хмыкнул. Опять какая-то хуйня с утра пораньше. — Пиздец тут мелюзги, на, — выдает Бяша, когда они уже выходят из забитого детьми помещения, каким-то чудом умудрившись никого не затоптать и не забить локтями.       Рома слабо улыбается на выбранный другом эпитет, а потом какой-то первоклассник, отчаянно пытающийся протиснуться ближе к проходу, толкает его в бок, и Пятифанов лишь в последний момент выпрямляется, понимая, что если бы зазевался сейчас, то точно бы свалился. И пошли бы все эти малолетки хуевы прямо по нему, чтобы успеть куртки повесить и пизды от классных руководителей за опоздание не получить. — Блять, полегче, — выругался Ромка, провожая мелкого взглядом. Он поворачивается в сторону, где стоял Бяша, но школьника там не оказывается, и это вводит его в некий ступор; он что, не заметил ничего и просто дальше пошел? И где он тогда сейчас?       Уже в класс попиздовал что ли?       Пятифанов вздыхает, оглядываясь по сторонам в поисках Бяши. Блять, или он все еще в гардеробной? Вроде ж вместе выходили, хотя тут такая толкучка, что хуй его знает, кто там рядом был. В следующий раз надо будет прийти нормально, чтобы не попадать на этот сатанинский бал из малолеток с курточками, хотя… Они могли просто подождать пару минут, пока дети кончатся, и спокойно бы успели в класс. До начала уроков еще минут десять точно есть. Даже больше, насколько Рома помнил, когда на настенные часы смотрел. — Ай! — донесся крик маленькой девочки. — Не пихайся!       Ну началось. — Да это не я! — возразил какой-то мальчик ей уже тише. — Больно же!..       Пятифанов вздыхает, вслушиваясь в перекрикивания детей, становящиеся с каждой фразой все тише и тише. Кто-то обиженно взвизгнул, потом другой ребенок всхлипнул; кто-то упал, больно ударившись коленкой о каменную плитку, а стоящий рядом школяр споткнулся о чужие ноги и здорово вписался лицом в пол, ударившись подбородком.       Крик поднялся ужасный; дети все еще рвались в гардеробную, пострадавшие плакали и винили друг друга, девочка продолжала спорить со своим одноклассником о том, почему он ее толкнул, а он доказывал, что это не так. Рома продолжал искать Бяшу, уже начиная закипать и злиться от всего происходящего пиздеца, и в этой какофонии звуков — от детских голосов до шелеста курток — до него вдруг дошло, что что-то не так.       Вокруг слишком тихо, хотя он буквально в нескольких метрах от орущих младшеклассников, и стоило ему осознать это, как звуки вокруг словно почти до нуля выкрутили. Он не слышал голосов и визгов, а школьники, находящиеся рядом с ним и говорящие друг с другом, словно беззвучно двигали губами. Пятифанов сразу же понял, что к чему, но все же понадеялся на то, что внезапно оглох именно из-за того, как эти мелкие бесы пиздят противно, но надежда эта улетучилась сразу же, как он повернулся влево, ненормально отчетливо услышав неторопливые шаги. Звук разлетелся протяжным эхом по всему помещению, а потом повторился снова.       Рома чувствует, как кровь отлила от лица, а внутри все заледенело от ужаса.       Антон был в нескольких метрах от него, медленно шагая навстречу. Он легко распихивал младшеклашек, мешающихся под ногами, и те обиженно оглядывались друг на друга, переругиваясь. Разумеется, никто из них Петрова не видел, но абсолютно все чувствовали, как он их отпихивал руками, чтобы поскорее приблизиться к Пятифанову.       Лица детей смазывались в непонятные пятна, цвета выгорали до бледного серого, и только Антон выделялся, явно желая, чтобы Рома его заметил. Он слышал каждый его шаг, и кожа Антона пусть и была бледной, но не серо-белой, как у всех остальных, и узоры на его шапке были все еще яркими, и вся его одежда была цветная.       Он стремился обратить на себя все внимание Ромы. А он впал в такой ступор, что не сразу осознал, что дети пихают его ближе к Петрову.       Придя в себя, Пятифанов разворачивается и пытается пробраться через толпу безликих детей, но стоило ему сделать шаг, как обязательно появлялся кто-то, вынуждающий двинуться назад. Перспектива оказаться вплотную к Антону его не то чтобы не радовала, а вгоняла в животный ужас, притом настолько, что от одной мысли об этом к горлу подкатывала тошнота.       Антон похитит его сразу же, как дотронется. Он убьет его. Как, возможно, убивали всех остальных пропавших детей.       Как и убили его самого. — Рома, — зовет голос, и Пятифанов силится пойти в противоположную ему сторону, но не выходит. — Рома, подойди ко мне…       Школьник не хочет смотреть в сторону Антона, но то и дело оборачивается, видя, как он подбирается все ближе. Дети открывают рот в немом крике, ругаются друг с другом, а совсем уж разобиженная девочка плачет, топнув ножкой. Антон пихает ее одной рукой, даже не глядя на нее, и она едва не валится на своего одноклассника, перепугано озираясь по сторонам. — Рома, — повторяет Антон, находясь уже в каких-то двух метрах от него.       От Петрова веет холодом и пахнет зимой. Он глядит на Рому осознанно и счастливо, уголки губ тянутся вверх, светлые глаза блестят.       Он убьет его. — Рома! — уже восклицает он, протягивая руку. Пятифанов подается назад, едва не наступив на ногу какому-то первоклашке, с ужасом узнавшего его лицо, но у него нет ни времени, ни сил на то, чтобы этого ребенка или успокоить, или отодвинуть от себя достаточно, чтобы не затоптать.       Если он сейчас не сбежит, Антон заберет его.       Он убьет его. Точно убьет. — Рома, блять, ты че, на, — доносится до него голос, звучащий вроде бы и рядом, но настолько тихо, что мальчик едва слова разбирает. — Тебя малолетки чуть не утащили к пизде на гвозде. Хватку теряешь, на?       Бяша — хвала небесам, что он объявился, пусть и с таким большим опозданием — хватает его за руку и тянет на себя, наконец-то вызволяя из толпы детей. Антон медленно убирает руку, но Рома отворачивается, не желая видеть выражение его лица в этот момент. Господи, обошлось.       Звуки и цвета вернулись сразу же, как они отошли от детей. Рома только сейчас заметил, в каком был состоянии — до полусмерти перепуганный, едва не задыхающийся, с колотящимися руками. Игорь рядом глядит на него непонятливо, вопросительно уставившись, мол, че случилось, а Рома и не знает, как ему это объяснить. — Что с тобой? — задает вопрос Бяша, а потом переводит взгляд на толпу. К распиханным Антоном детьми подбежала молоденькая учительница, принявшись поднимать упавших на ноги и проверять лица. Мальчик с разбитым подбородком рыдал взахлеб, пальцем указывая на такого же страдальца, видимо, решив, что именно он все это начал. — Блять, пиздец, какая тут вакханалия творится, на. Я буквально только отвернулся, а тут уже бои без правил с малолетками.       Пятифанов делает глубокий вдох и медленно выдыхает, внутренне радуясь, что все обошлось. Но стоит ему посмотреть туда же, куда глядит Бяша, как его пробирает холодный пот: Антон смотрел в их сторону, и взгляд его говорил лишь о том, что он очень разочарован.       И самое, сука, страшное заключалось в том, что смотрел он не на него, а на Бяшу.       Антон разозлился.

***

      Весь оставшийся день Рома с ужасом ждет возвращения Антона или его месть за случившееся, но урок сменялся другим уроком, переменки проходили спокойно, и Пятифанов с Бяшей даже успели покурить на большой перемене, а никаких следов присутствия Петрова не появилось. Снег был чистым и ровным, никто не прятался в тенях коридоров и шкафов, не подсматривал за ним из-за дверей и не пытался пробраться к нему через толпу.       Однако от этого Роме легче не становилось. Антон просто не мог так легко оставить его в покое. А школа открыта весь день, и поэтому ему проще всего преследовать его именно здесь, а не стучаться в окна дома, просясь внутрь и плача.       Какой же это все-таки кошмар. Роме до сих пор не верилось, что это взаправду, и какая-то непонятная хуйня с лицом Антона действительно преследует его, отчаянно желая поймать.       Пятифанов вообще не хотел знать, какую цель преследует этот Антон и для чего ходит за ним. Даже если это существо хочет дружить, что маловероятно, тактику оно выбрало совершенно неверную. Но если это все-таки Антон, только… немного другой, то почему он так поступает с ним? Почему жесток, почему пугает, почему так настойчив? Разве он не мог попытаться подступиться более лояльным путем? Почему он не мог написать то, что от него хочет?       Не так, как он это делал. Все послания Антона были туманными и неясными, а поведение прямо-таки говорило о том, что ничего хорошего в планах у этой сущности нет.       Но если это именно что-то потустороннее, не знающее, как общаться с людьми, то не удивительно, что оно так себя ведет. В конце концов, с чего вообще Рома взял, что оно может знать, как правильно себя вести? Разве все эти бабайки из сказок и страшилок ведут себя, как обычные люди? Нет, конечно. И дело именно в том, что это не дружелюбная сущность, страдающая от одиночества, а именно какая-то хуйня непонятная, которая, скорее всего, утянет его в лес, как и самого Антона.       Двумя последними уроками была технология, и мастерская находилась на первом этаже. К этому времени Рома уже успел немного успокоиться и даже позволил себе допустить мысль, что Антон так сильно обиделся, что решил просто уйти. Звучит глупо, учитывая его больную настойчивость, граничащую с одержимостью. Хотя, возможно, это именно одержимость и есть, поскольку просто так какая-то потусторонняя хуйня к людям не цепляется.       Боже. Хоть бы Антон не переключился на Бяшу. Хоть бы не начал мстить.       Рома старался приглядывать за своим другом, как-то неожиданно резко осознав, что в мастерской достаточно барахла, которым можно убиться за считанные секунды. Конечно, под присмотром трудовика тяжеловато хоть как-то пораниться — учитель сразу начинал орать, как ебанутый, когда видел, как кто-то неправильно держит болгарку или тянет пальцы под лезвия — но утверждать, что это невозможно, учитывая скверное настроение Антона, нельзя. И Рома не знает, что конкретно такой Антон умеет, как может взаимодействовать с окружающей средой и людьми, если, например, может влиять на восприятие звуков, но не может пройти через запертую дверь и является существом осязаемым.       Может ли он подчинять волю других людей? И если нет, то…       Сможет ли научиться?..       Половина урока проходит хоть и в постоянном нервном напряжении, но вполне хорошо. Трудовик, дыша страшнейшим сигаретным дыханием, сначала рассказывал о заебавшей всех, но обязательной технике безопасности, во время которой никто его, естественно, уже давно не слушал. В этом не было ни капли неуважения, потому что Всеволод Тарасович (он же просто Володя для пацанов) за свой двадцатилетний стаж преподавания уже успел напрочь забыть все инструктажи и теперь нес сущий бред, злясь при этом на тех, кто смел указать на то, что его слова расходятся с написанным на плакате, висящем прямо у него за спиной. — Так что, если во время работы металлическая стружка попадет вам в глаза… — заунывно рассуждал он, выделяя каждое слово.       Рома слушал вполуха, уделяя больше внимания своим мыслям и мельком поглядывая на своего друга. Наверное, со стороны Бяши он действительно казался каким-то ебанутым и чересчур реагирующим на каждое событие вокруг, но иначе Рома просто не мог и не знал как. Нужно было как можно внимательнее относиться к окружающей обстановке, но, если честно, и состояние товарища он понимал прекрасно.       Ну, то есть если бы сам Бяша вдруг начал шарахаться каждой тени, истерить, уходить в себя и в целом выглядеть напуганным каждую свободную секунду, то он бы точно засомневался в его душевном равновесии.       Интересно, а что будет если… если рассказать все? Конечно, есть вероятность того, что тогда Антон примется и за него, но также это не отменяет факта, что: во-первых, он и так может это сделать; и во-вторых, у Ромы появится реальный союзник, от которого не придется скрывать все, что происходит и что страшит.       Школьник вздыхает. Они сидят за последней парте и на самом деле так удобно завести этот разговор именно сейчас, но…       А что, собственно, «но»? Бяша подумает, что он издевается или бредит? Пф, как будто ромино поведение уже не выглядит как что-то мега неадекватное. — Слушай, Бяш, — наконец решается он, немного поворачиваясь к другу. Тот тут же поворачивается к нему, готовясь слушать. — В общем… ты же заметил, что я в последнее время… ну, не в себе? — Ага, — хмыкает Бяша чересчур спокойно. — Сам на себя не похож, на. Шарахаешься от всего, да и в принципе как в воду опущенный, а еще-… — Да-да, — перебил его Пятифан, не желая слушать о том, какой он ебанутый. — Дело в том, что кое-что происходило. Да и происходит до сих пор. Это меня пиздец пугает и я просто не знаю, как об этом рассказать.       Бяша моргает, словно совершенно не ожидая того, что Рома правда заговорит с ним обо всем этом. Он немного придвигается, становясь уже не апатично-заинтересованным, а скорее вовлеченно-встревоженным. Понять его можно — Рома в принципе практически никогда открыто о таких вещах как страх, тревога и печаль не говорит. Не «по пацански» это. — А че происходит? — почти шепотом спрашивает Бяша, заглядывая другу в глаза.       Но как только Рома открывает рот, как по классу проносится глухой стук, и все в едином порыве сначала вздрагивают, а потом поворачиваются в сторону окна. — А это еще что за шуточки? — хмурится трудовик.       По стеклу медленно сползают остатки разбившегося о окно снежка. — Там на улице сейчас седьмой «А» занимается, — пожимает плечами один из одноклассников. — Наверное, случайно попали.       Всех это объяснение удовлетворяет. Всех, кроме Ромы, который мигом замолкает, вглядываясь в белоснежный пейзаж через Бяшино плечо. — Так че ты там хотел сказать? — напоминает тот о себе, но на этот раз Пятифан даже не успевает обдумать ответ.       Трудовик громко откашливается. — А теперь практическая часть! — громогласно провозглашает он, недовольно сверля их парту взглядом. — Всем надеть фартуки! Будем скворечник делать.       Мальчики со вздохами встают со своих мест и направились в сторону подсобки, в которой и висела их форма для работы. Скворечники они делали каждую четверть и, насколько он знал, этим же занимались и другие мальчики из всех классов, не зависимо от возраста. То ли их школа являлась главным поставщиком жилья для птиц в регионе, то ли трудовику нечем было топить дом, кто знает.       Рома хмуро поднялся со своего места, направляясь вместе со всеми в сторону подсобки. Бяша было снова поднял тему его состояния, но Пятифан только покачал головой. — На перемене договорим, — коротко бросил он, на мгновение встречаясь взглядом с трудовиком. — Заметано, на, — легко согласился Бяша.       И только они оба успели взять фартуки и защитные очки, как тут же рядом появился Володя. — Ты, Игорь, садись-ка за вторую парту с Петром, — провозгласил он, и, не успели мальчики даже возмутиться, тут же отрезал: — Чтобы не отвлекались и не поотрубали себе пальцы, ясно? — Понятно, — пробубнил Бяша, послушно уйдя на указанное место.       Рома тоже идет к своей парте, куда, как и на другие столы, дежурные одноклассники уже положили старые потертые распечатки с чертежами скворечников. Работа шла медленно, хоть все уже и успели наизусть выучить, как и что делать. Володя заунывно всех инструктировал, делая паузы каждую минуту и спрашивая, все ли успевают измерять и отмечать места на брусках и досках, где нужно будет провести разрезы.       В середине его речи снова раздался глухой удар. Бам.       Все повернулись, уже готовые к тому, что снова увидят следы от разлетевшегося снежка, но окно было чистым. Рома напрягся, всем телом ощущая приближающуюся опасность, но не зная, откуда ее ждать. — Ну что за дети, — проворчал трудовик, качая головой, а затем вновь обратился к ученикам: — Если все поставили отметки, то по одному подходим к циркулярной пиле и режем по своим замерам.       Снова раздался стук и на этот раз Рома мог поклясться, что заметил, как за окном мелькнуло расплывчатое яркое пятно, являющееся ничем иным, как курткой Антона. Школьника передернуло, и ровно в это же мгновение он услышал гудение включающейся циркулярной пилы.       Школы в селах не финансировали настолько сильно, чтобы напольные пилы подобного образца присутствовали в достаточном для всех учащихся количестве, поэтому у их шакальни такая была всего одна — старенькая и жутко шумная, но зато своя. Трудовик следил за ней лучше, чем за собственным здоровьем, так что даже после десяти лет постоянной эксплуатации она оставалась почти что новой. Лезвие ее — круглое, усеянное зубцами — напоминало убийственное солнышко, которое запросто может перепилить не только бруски залежавшегося дерева.       Первым подозвали Рому.       Он не был уверен в точности замеров, потому что постоянно отвлекался на свои мысли. Учитель наскоро измерил его бруски и дощечки, чтобы убедиться в правильности замеров, поморщился, но ничего не сказал, молча пригласив к пиле, вся работа с которой должна была проходить под его руководством. Почему-то в голове Ромки сразу же возникли мысли о том, что сейчас, когда он своими трясущимися руками будет резать дерево, что-то обязательно пойдет не так, но все действительно обошлось. Брусок порезался под идеально прямым углом, доска тоже не заупрямилась, и трудовик довольно кивнул, давая понять, что он все сделал правильно.       Школьник отошел в сторону, давая пройти к пиле и своим одноклассникам. Бяша стоял примерно в середине и ободряюще показывал большой палец, как бы говоря, что Рома молодец и все у него будет хорошо. Роме бы и самому хотелось в это верить.       Тишина класса заглушалась смешками, тихими разговорами и гулом пилы. Иногда было слышно, как учитель вздыхал и гундел о том, что кто-то слишком криво или коротко режет. Рома уже практически успокоился, когда снова услышал стук. Теперь он, правда, отличался от остальных — он не был громким; скорее, наоборот, кто-то словно осторожно постукивал пальцами по стеклу, чтобы привлечь к себе его внимание, в то время как сам похолодевший Ромка изо всех сил старался делать вид, что ничего не замечает.       Стук стал немного настойчивее. Пила гудела, мальчики быстро справлялись с нарезанием частей и возвращались на свои места. Рома старался отвлечься, но буквы на чертеже прыгали словно в танце.       Стук прекратился и Рома вздохнул спокойнее, вслушиваясь в ритмичный гул пилы. Вот уже дошли и до второй парты, так что сейчас очередь Пети и Бяши. Мир вдруг словно стал расплывчатым; замедлился и стих. Рома рефлекторно повернул голову к окну как раз в тот момент, когда перекошенное яростью и обидой лицо Антона с размаху впечаталось в окно. Раздался лязг от треснувшего стекла и Рома дернулся в сторону. Шум от пилы на мгновение стал приглушенным, словно что-то заело в ее механизме.       На секунду все затихло, а потом образовавшуюся тишину разрезал дикий крик боли. Рома ошалело повернулся в сторону передней части класса и с ужасом уставился на образовавшуюся картину, из которой впоследствии запомнил только то, как диск циркулярки весело разбрызгивал кровавые капли по потолку и стенам.       Петя катался по полу, вереща не своим голосом, пока учитель и другие мальчики пытались его успокоить и осмотреть. Крики не утихали, все паниковали и пытались помочь, но в образовавшейся суматохе лишь мешали друг другу. Циркулярка крутилась и шумела, мелкие капельки тут и там оставались на партах и тетрадях. Рома все продолжал сидеть на месте, наблюдая за всем, словно зритель в театре, не имеющий права присоединиться к представлению.       Неожиданно Всеволод, видимо, потеряв терпение, отпихнул учеников и, схватив Петю в охапку, кинулся в сторону двери. — Все из класса живо! — взревел он, и на мгновение Рома успел увидеть его побелевшее лицо. — Ждите пока я вернусь! Без меня в класс не заходить!       Рома вжался в спинку стула, не в силах подняться и пройти в сторону адской пилы. Его за локоть потянули в сторону и он едва не упал, но тут же пришел в себя, понимая, что схватившим сказался Бяша.       — Пойдем отсюда, на, — не своим голосом просипел тот, практически волоча за собой лучшего друга.       Рома отчаянно не хочет смотреть ни на все еще включенную пилу, ни на ее лезвие тем более, но взгляд сам собой будто приковывается к этой картине и совершенно случайно мальчик замечает на полу что-то. Маленькое, перепачканное и странно изогнутое, словно…       Блять.       Рому едва не выворачивает, когда он понимает, что это Петины пальцы, и в стремлении хоть на что-то отвлечь свое внимание он отворачивается на окно, за которым тут же видит совершенно растерянного и грустного Петрова.       В коридоре творилась суматоха. Рома невольно зажмурился, все звуки мира словно снова стали поступать ему в голову непрерывным потоком. На крики из ближайших классов высыпали дети и учителя, наперебой пытаясь узнать что произошло. Недалеко в мусорку блевал один из одноклассников, которому Петькина кровь попала как раз на рукав.       Бяша, растерянно прислонился спиной к стене, сполз по ей вниз и выдохнул. Только тогда Рома заметил, что лицо и шея друга покрыто маленькими темными пятнышками, словно россыпью веснушек. — Тебе умыться надо, — сипло проговорил он. — Че? — непонимающе переспросил Бяша, протирая лицо ладонью. Некоторые засохшие пятна отвалились корочками, но особо крупные лишь размазались. — Ой, бляяять…       Мальчика явно замутило, но он все же поднялся на ноги, кривясь и растирая друг о друга ладони. — Я с тобой пойду, — не дожидаясь просьбы, говорит Ромка, первым направляясь в сторону туалета.       Все время, что они идут и по очереди говорят, какой это пиздец, во время того как Бяша моет лицо, потом, когда они уже возвращаются — все это время Рома не может не думать о лице Антона. Он не был зол или счастлив от того, что пострадал их одноклассник, но… вдруг он хотел такого исхода? Сделал ли он это специально? … Был ли его целью кто-то конкретный, на кого он мог затаить обиду?       Рома мельком глянул на Бяшу, причитающего о том, как он охуел.       После случившегося их всех отпустили домой — последний урок технологии по понятным причинам уже было бесполезно проводить. Рома, выходя из школы, вспоминал, как лезвие крутилось, разбрызгивая кровь по потолку, стенам и ученикам, и ему на мгновение стало интересно, выключили ли это орудие сатаны или оно до сих пор работает.       И будет ли видно капельки крови на потолке на следующем уроке…       Затошнило. Рома вдыхает морозный воздух, переводя взгляд на идущего рядом Бяшу. Мальчик был бледный, но держался хорошо, пусть и было видно, что произошедшее всех перепугало до жути. Самого же Пятифанова больше напряг не тот факт, что Петя без трех пальцев остался, а то, что Антон поспособствовал этому. И, что самое ебанутое и пугающее, вместо Пети у пилы мог стоять Бяша, если бы рвался сделать все сам.       И тогда пострадал бы он. — Ты как вообще? — решает уточнить Рома. Бяша неопределенно пожимает плечами. — Не знаю, на, — отвечает он. — Это просто пиздец.       Игорь вытаскивает руки из кармана, в очередной раз осматривая ладони на наличие следов крови. И потом снова убирает их, убедившись, что все в порядке. — Володю посадят, на, — изрек он бесцветно.       И Рома кивает, потому что так оно и будет.       Становилось страшно. Если раньше пугало само присутствие Антона и неизвестность, следующая за столкновением с ним, то сейчас до Пятифана дошло, что Петров реально принял решение действовать более напористо и решительно. Когда он его игнорирует, Антон злится и воздействует на других, и, судя по всему, его не напрягает жестокость собственных действий. Было глупо со стороны Ромки считать, что Антон будет просто приходить и тянуться к нему, любоваться и стоять рядышком, потому что это существо изначально не проявило себя, как что-то дружелюбное и безопасное.       Ему нужно быть осторожнее. Особенно сейчас, когда Антон затаил обиду на Бяшу. — И, это, Ром… — заговорил снова школьник. — Че ты там мне рассказать хотел?       Стоит ли Роме говорить об этом сейчас, после того, что случилось? Не разозлится ли Антон, если узнает, что Бяша обо всем в курсе? Будет ли он изводить его — или уже их обоих — с удвоенным усердием, лишь бы достичь той точки, когда Рома будет раздавлен настолько, что предпочтет умереть, чем проживать еще хоть день в подобном аду? — Просто пообещай мне поверить, ладно? — просит Рома, чувствуя, как лицо снова бледнеет.       Нужно ли ему это рассказывать? Должен ли Бяша знать об этом?       Не станет ли все еще хуже, как только Игорю станет известно о вернувшемся создании с того света? — Заметано, — кивнул Бяша.       И Рома замолкает, делая глубокий вдох, собираясь с мыслями. Сейчас он просто все расскажет и они вдвоем решат, как лучше поступить, и все будет хорошо. Они точно придумают что-нибудь, научатся с этим сосуществовать и не подвергать риску ни себя, ни тем более других.       Они смогут. Они точно справятся, а потом весь этот ужас закончится и- — Ай, блять! — воскликнул Игорь, хватаясь за голову. — Какого хуя, на?!       Рома смотрит на него, замечая рассыпавшийся крупными кусками по плечам и спине снег, а потом поворачивается назад, смекнув, что кто-то кинул в его друга снежок, попав точно в затылок. Видимо, хуев шутник еще и крепко его скомкал, точно пытаясь пробить голову. — И кто это, блять?! — ругался Игорь, смахивая снег с куртки. — Сука, шакалы ебаные, съебались сразу, на.       Разумеется, он никого не видит, но Рома прямо-таки цепенеет, замечая силуэт Антона вдалеке. Это точно был он, и он определенно таким образом хотел дать им обоим понять, что его совсем не радует происходящее. Он против, он не допустит этого, он не хочет, чтобы Бяша обо всем знал.       Он сильно, сильно обижен на Бяшу.       И именно это ввергает Рому в лютейшее отчаяние и ужас. — В общем, Бяш, — говорит он, разворачиваясь и зашагав быстрее. Игорь, так и не найдя взглядом никого, кто мог бы бросить в него этот каменный снежок, недовольно хмыкает и следует за ним. — Ко мне больше не ходи. — Че?       Рома вздыхает, понимая, как это все выглядит. И, судя по напряженному взгляду мальчика рядом, это ему не нравится. — Лучше звони мне и я сам приду. Один не суйся, мало ли, — уклончиво объясняет Пятифанов, но для Бяши ничего понятнее не становится. — Тип из-за маньяка, на? — попытался угадать Игорь. — Типа того, да, — заключил Рома.       Ну, в какой-то степени ведь поведение Антона можно трактовать как маньячелловы замашки, правда же? Да и… мало ли что случится, если столкнуться с ним напрямую, еще и один на один.       Возвращается домой Рома в крайне расстроенных чувствах. Он не может рассказать ничего Бяше, из-за этого приходится весь этот пиздец удерживать в своей голове, и ладно, если бы единожды случился какой-то треш и на этом все, так нет: с каждым разом все только хуже и хуже становится. Сначала преследования, потом эта хуйня с Петей и его пальцами… А дальше тогда что? Реально на Бяшу перекинется?       Боже, только бы до этого не дошло.       Родители все еще на работе, поэтому Пятифанов совершенно один, и это пиздец как пугает. Как обычно он несется к входной двери, постоянно оглядываясь, чтобы убедиться, что Антон не бежит за ним следом, и быстро заходит внутрь, запирая за собой все замки.       И вот оно — продолжение его персонального ада: пережить вечер в пустом доме до прихода старших, пока Антон где-то неподалеку пытается привлечь его внимание и уговорить или впустить, или выйти самому.       Он проводит в паническом томящем ожидании практически все время до прихода мамы, и, на самом деле, даже когда она уже снимает с плеч пальто, все еще не может поверить в то, что… ну, ничего не произошло. Он все еще не раздвигал шторы и не стремился выискивать Антона за окнами, но точно мог сказать, что буквально ни одна мелочь не намекала ему на чужеродное присутствие рядом. В себя Рома пришел уже после того, как уже во второй раз услышал скрип ключа в замочной скважине, а затем и голос отца, что-то сказавшего матери.       Произошедшее словно вытащило Рому из-под воды, в которой он то ли утопал, то ли просто находился. Звуки вернули нормальную громкость, и мальчик обнаружил себя жутко голодным и уставшим, но вместе с тем в его сердце поселилась надежда на то, что все снова вернется в норму. Надежда эта, правда, тут же угасла, потому что все как прежде не будет, даже если он отмотает время вспять и исправит все ошибки, спасет всех детей и не отдаст Антону ту записку ебаную, потому что и сам он уже совсем не в норме. Да и Бяша тоже, хоть его Антон задеть не успел.       Не успел.       Рома вдруг замер, так и не донеся ложку до рта. Он с родителями уже сидел за столом и привычно пропускал отцовские слова мимо ушей, как вдруг совершенно дикая и страшная мысль пронеслась перед его сознанием. А что, если он целый день после школы не видел Антона, потому что тот пошел не к нему? Вдруг он отправился к Бяше и прямо сейчас измывается над ним, пугает и делает еще невесть что?       От мысли об этом стало плохо и в затылке запекло. Захотелось опрометью броситься к телефону и набрать номер друга, но Рому остановило два фактора: если бы Бяша увидел Антона, то, наверное, сразу бы Роме и позвонил; и, если Рома действительно сейчас выбежит из-за стола, то потом батя, не взирая на причины и волнения, даст ему по уху так, чтобы «мозги на место встали». Отец ненавидел, когда кто-то уходил с ужина раньше его. — Сегодня Лилия Павловна звонила, — совершенно неожиданно сказала мама, огорошив и сына, и мужа — обычно за ужином она не говорила. — Сказала, что в пятницу родительское собрание из-за случившегося с Петей Тыковкиным.       Рома стиснул челюсть. Меньше всего ему хотелось обсуждать сегодняшний инцидент. — Кто это? — безразлично бросил отец. — Одноклассник, — ответил Рома за маму. — И что с ним?       Воспоминания яркими всполохами промелькнули перед глазами. Звон, гудение пилы, катающийся по полу Петя и пила, разбрызгивающая красное. — На технологии ему пальцы циркуляркой отпилило, — нехотя выдавил Рома, стараясь не вдаваться в подробности. — Ох, — проворчал отец. — Сколько?       Рома опешил. — Что «сколько»? — непонимающе уточнил он. — Ну, пальцев сколько отрезало-то? — пояснил мужчина, не отрываясь от еды.       Вопрос поставил Рому в тупик. Не только потому что он не знал точно — вроде три, но может быть меньше или больше, — но и потому, что отец говорил об этом так легко, словно и не было ничего ужасного в том, что одноклассник сына остался инвалидом при ужасных обстоятельствам. — Не знаю, — бросил Ромка, снова уставившись в тарелку. Гречка с сосисками теперь казалась отвратительной. — А с Володькой-то что будет? — как ни в чем ни бывало снова спросит отец. — Посадят, наверное. Ну, уволят точно, — сказала мама, видимо, уловив изменения в сыне. — Лилия Павловна сказала, что при нем все случилось, а он не страховал никак.       Отец поморщился. Он с Всеволодом Тарасовичем собутыльниками был много лет, и, видимо, потеря компании его несколько удручила. — Жалко, — произнес он. — Мужик свой.       Роме окончательно перехотелось есть.       Некое презрение ко всем взрослым в нем поселилось настолько давно, что он уже и позабыл время, когда чувства этого не было.       Возможно, виной тому стало зарождающееся критическое мышление или же то, что он сам по себе не мог воспринимать хоть кого-то фигурой для подражания. Все родители и учителя виделись ему теми, кто со временем не расцветал, а лишь деградировал, становясь злее, алчнее и отрешеннее. Выражалось это буквально во всем их отношении, и было не важно касается дело каких-то общих новостей в стране или происшествий с собственными детьми. Наверное, злые они все от того, что все уже успели надоесть и друг другу, и этому месту, не видавшему новой крови… ну, наверное со своего основания.       Ужин кончается скомкано, и в конце его родители успевают повздорить из-за того, что Ромкин отец все не унимается и говорит про отрезанные пальцы, а маме от таких тем становится дурно. Рома ее понимает, поэтому при первом же удобном случае уходит в свою комнату. Посидеть в одиночестве, правда, не удается, потому что как только он принимается разбирать рюкзак, как в комнату без стука заходит отец, грузно опускаясь на кровать сына. — Ну, что ты? — спрашивает он буднично. — Неужто так пальцев-то испугался?       Вопрос с подвохом и Рома это видит по темным отцовским глазам. Он в принципе уже давно уяснил, что отца до одури раздражает, когда он проявляет хоть какую-то слабость: когда расстраивается, когда не хочет ругаться, когда уступает кому-то.       Или когда боится, да. — Нет, — врет Рома. — Я их и не разглядывал толком. Херня.       Для Пети не херня вообще, думается ему.       Он вытаскивает на стол учебники и скрепленные канцелярской резинкой карандаш, ручку без колпачка, и треснувшую линейку. — Это правильно. В жизни разное случается. Как в армию пойдешь — и не такого насмотришься, — почти мечтательно протянул отец.       Было в этих его словах какое-то мазохистское удовольствие, которым Рома больше всего боялся однажды заразиться. Отец войну презирал и ненавидел, но при этом воспоминания его о ней были неотъемлемо связаны не только с ужасом и страданиями, но и невероятной гордостью и утолением жажды… чего-то, что иногда прорывалось в его взгляде. Это что-то Рома видел каждый раз, когда отец бил его самого, когда давал пощечины жене, когда пьяным лез в драку или с кривой ухмылкой не моргая смотрел в телевизор, когда там шел репортаж про убийства или войны.       Возможно, отец действительно не смыслил жизнь без войны. Возможно, он считал, что тут, в селе, он не был так успешен в роли семьянина и рабочего, как в качестве героя военного, у которого к тридцати была полуседая голова, нервный тик и приступы агрессии, что он постепенно вбивал и в единственного сына.       Интересно, что будет, если когда-нибудь он действительно что-то Роме отобьет и тот не сможет пойти в армию? Наверное, тогда отец сопьется со стыда, что у него в роду рохля. — Разве в армии не просто служат? — спросил Рома, перебирая учебники. — Это сейчас так, — махнул отец рукой. — Нынешние сосунки только и могут, что картошку год чистить, да потом ныть, как им тяжко было. А потом, как отправят их воевать на настоящее поле битвы — забиваются в углы и скулят, как суки.       Глаза отца неприятно заблестели, словно несмотря ни на что рассказывать об этом ему нравилось. — Знаешь, что делали с такими у нас? — спрашивает он и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Мы им говорили: «Или вперед иди, или заставим жопой на дуло автоматное сесть, а потом всю обойму выпустим». И знаешь, что? — Что, — совершенно пусто говорит Рома. — Никто обратно не поворачивал. Их там как свиней резали, но они все равно вперед шли, лишь бы дезертиром не быть. И это правильно, — отец откинулся на подушку и Рома с омерзением подумал о том, что теперь она будет пахнуть им. — Хотя, знаешь, был один такой, кто сбежал. Но его потом другой отряд нашел.       Рома молча засунул руку в рюкзак, доставая тетради, и неожиданно ощутил что-то совершенно странное — в одной из тетрадок меж страниц было зажато что-то, что он точно не мог положить.       Отец продолжал. — Его прям там опустили. Уж и не помню, чем конкретно: то ли кинжалом, то ли бутылкой разбитой. Нам его чуть живого вернули, из задницы все кишки вывалились и аж по земле волочились. Мы его и добили — все равно не жилец. Хотя, конечно, яйца ему сначала отрубили да сожрать заставили, — он вдруг сделал задумчивое лицо, словно не мог вспомнить столбик из таблицы умножения. — Или это уж не он был, а враг…       Такие истории он Роме стал рассказывать относительно недавно. До этого хоть и упоминал, но подробности не раскрывал, а тут, видимо, решил, что или терпеть сил нет, или Рома достаточно взрослый, чтобы по достоинству оценить то, какие у бати стальные нервы и твердая рука, раз после всего этого ужаса смог нормальным человеком остаться.       Рома сглотнул, подавив приступ рвоты. Он достал сложенную тетрадь, в которой что-то лежало, и бездумно открыл ее, даже не парясь насчет того, что отец может увидеть какую-нибудь плохую оценку или каракули — было бы даже хорошо, если бы он перестал рассказывать.       Дыхание перехватило в тот же миг, когда взгляд наткнулся на выведенные ровным Антоновым почерком слова, которых явно до этого не было.       «Я не хотел, чтобы Петя пострадал. Ужасно.»       И чуть ниже:       «Это тебе»       Нарисованная стрелочка указывала в середину тетрадки, где между скрепленных друг с другом листов лежал Ромин нож, который за день до этого у него забрала Лилия Павловна. — А еще, помню, к нам эти бесы девку послали, потому что мы у колодца были. Тогда привалы и у нас, и у них организовывали, так что не стрелял никто. Ну, и мы ж не звери — дали ей воды набрать из того колодца. Не сказали только, что сами-то оттуда для припасов нужное количество набрали, а потом поссали, чтоб им пусто было, — продолжал отец, даже не заметивший того, что сын в руках держит. — Эту девку потом пару дней с собой возили, пока от голода не умерла. Не трогали ее, пока живая — пачкаться не хотели. Потом уже…       Рома сидел, смотря на нож меж тетрадных листов и впервые в жизни задумывался о том, что если когда-то и мог наступить момент, когда он был бы готов убить, то он уже настал.       Он ложится спать в одиннадцать, а засыпает примерно к двум, все время ожидая стука в окно, звонка с того света или того, что в любой момент дверца его старенького шкафа может скрипуче открыться, и из темноты на него уставятся зеленые глаза мертвого друга. Сны его беспокойные и он просыпается от них каждые несколько минут, чувствуя холодный пот на спине и горячую боль в висках.       Ненормальность всего происходящего душит, и, сам не зная, почему, он все поглядывает в сторону окна, в какой-то момент ловя себя на мысли, что, возможно, если сейчас он откроет его, то ничего страшного не случится. В первые секунды он сам себя пугается, но потом эта идея даже кажется здравой — а вдруг, если он все же поговорит с Антоном, то ничего плохого не случится? Ну, то есть, да, он может его забрать, украсть и так далее, но если Рома даже не попытается дать отпор, то что тогда? Он будет вечность бегать от видений, а потом повесится в гараже или сопьется в нем же, стараясь унять страх перед неизвестностью?       Рома решительно садится в кровати, откидывая одеяло и опуская босые ноги на пол. Вокруг тихо и прохладно, но это совершенно нормальное состояние его дома, поэтому мальчик поднимается и идет в сторону окна, замирая у слабо колышущихся занавесок, не решаясь распахнуть их и посмотреть наружу. Что там будет? Антон, стоящий у самого стекла и улыбающийся так же страшно, как тогда — в щели класса? Или… или ничего?       Все, хватит уже. Пора что-то решать, пока он окончательно не сошел с ума. Бегать от Антона вечно все равно не получится — рано или поздно он его догонит, слишком уж маленький и пустой этот поселок — а значительно испортить ему жизнь он уже успел. Рома буквально не может ни в школе успокоиться, ни тем более дома, ни где-либо еще, так еще и надвигающаяся угроза жизни Бяши оседала на плечах неподъемным грузом.       Пусть Антон делает, что пожелает, но только так, чтобы никто другой от этого не страдал. И если ради этого придется все-таки выйти к нему и сделать что-то, что он от него хочет, то так тому и быть.       Возможно, возвращенный ему нож был намеком на хоть какое-то финальное взаимодействие.       Рома раздвигает занавески, выглядывая в окно. Разумеется, Антон уже стоял и ждал его, кивая в сторону входной двери, мол, выходи. И Пятифанов уже не столько боится, сколько злится, потому что это все его заебало. Заебало бояться, заебало переживать, заебало оглядываться и гадать, успеет ли он добежать до дома или его похитят и спрячут в лесу или черном гараже или хуй знает где еще.       Мальчик отходит от окна, а затем выходит из комнаты, стараясь максимально бесшумно прошмыгнуть в прихожую, чтобы не разбудить родителей. В доме по ночному тихо и спокойно, и сам Рома едва ли боится или переживает, пока надевает куртку и обувается, хотя осознание, что эта ночь может быть последней в его жизни, отзывается подозрительно четко и холодно.       Пусть уже хоть что-то прояснится.       Он тихо выходит из дома, осторожно открывая и еще более осторожно закрывая входную дверь. На улице холодно, но не жгуче морозно, и вокруг тихо и спокойно, будто ничего никогда и не происходило плохого.       Снег блестел, небо чернело, а звуков не было. Ну, если не считать хруст снега под ногами Ромы, когда он прошел дальше по расчищенной дорожке, туда, где его ждал Антон. Пропавший одноклассник медленно поворачивается к нему, склонив голову набок, и на его лице застыла робкая бесчувственная улыбка. — Ну что?! — неожиданно громко выдает Рома, сам от себя такой ярости не ожидая. — Да что тебе, блять, от меня надо?!       Существо выпрямляется, молча качнув головой. Охуенно. — Чего ты ходишь за мной повсюду?! — задал другой вопрос Пятифанов. Не встречая никакой реакции, он разозлился еще сильнее. — Тебе чисто по кайфу терроризировать меня или что?!       Антон молчит, пристально глядя на него с все тем же застывшим выражением тупой больной радости на лице. Рома шумно выдыхает, закатив глаза, а затем отворачивается, думая над тем, как лучше поступить, но когда он снова смотрит вперед, Петрова уже нет.       Ушел?..       Пятифанов двигается вперед, вглядываясь в снег, и замечает дорожку из следов, ведущую куда-то в сторону. Он не успевает повернуться туда, как о спину разбивается снежок. Позади слышится приглушенный смех, и Рома оборачивается, пораженный таким исходом.       Антон отряхивает руки, выпрямляясь. Улыбка на его лице выглядит более живой и спокойной, но Рома держит в голове мысль, что доверять ему ни в коем случае нельзя. Этот Антон — не его, он не друг и не союзник, с ним нельзя расслабиться и забыться. Это и не человек вовсе, а какая-то хуйня бесноватая, и чем чаще Рома поворачивается к нему спиной, тем скорее эта хтонь его поймает и заберет с собой.       Или себе. — Один-ноль, — радостно объявляет Антон.       А Рома вообще перестает понимать происходящее.       Он его… поиграть позвал что ли?..       Пятифанов с пару секунд просто смотрит на Антона, отчаянно пытаясь понять, что вообще происходит. А Антон такой радостный и улыбчивый, и вокруг так спокойно, точно все в порядке, а они просто из домов среди ночи сбежали, чтобы вместе побыть.       Ну, если уж быть совсем честным, Рома при других обстоятельствах был бы совершенно не против таких шалостей. Самое главное требование: Антон должен быть жив.       И это должен быть только Антон, а не чудище потустороннее.       Пятифанов ежится, застегивая куртку до самого верха, и улавливает слабый кивок Антона вниз, на снег. Приглашает сыграть? Реально просто хотел побаловаться, и поэтому изводил его все это время, так покалечил Петю, разозлился на Бяшу?       Серьезно? Нет, тут что-то не так.       Тем не менее, Рома принимает его предложение, опустившись, чтобы собрать снег голыми руками. Снежок лепится легко и совсем не рассыпается, влажный холод немного кусает тонкие грубые пальцы и будто бы ласково оглаживает щеки. Погода вокруг заметно выправилась: снегопад остановился и ветер не дул. Они вдвоем словно находились в снежной сказке, где есть только они и веселье, которое может длиться вечно.       Рома выпрямляется и, замахнувшись, кидает снежок прямо в грудь Антона. Тот с тихим смешком уворачивается и качает головой. — Играй серьезно! — весело кричит он, поднимая снег и кидая. — Я же не просто так тебя ждал!       Рома прыгает в сторону и непонимающе глядит в чужое лицо. — Для чего? — спрашивает он, набирая в руки побольше снега. — Для пари, — пожимает Антон плечами, тоже приседая. — Какого пари?       Петров притворно задумывается и упускает тот момент, когда снежок одноклассника летит в него и врезается в плечо. Мальчик охает от неожиданности, а затем заливается смехом, словно Рома только что рассказал ему самый смешной на свете анекдот. — Один-один! — звонко смеется он, вскакивая на ноги и, видимо, разыгрываясь с новой силой.       Происходящее кажется чем-то, чего точно не должно происходить с ними, но что, тем не менее, происходит. Так в принципе ощущались многие Ромины взаимодействия и чувства, связанные с Антоном, но конкретно сейчас все это достигало своеобразного апогея. И, наверное, было что-то не так и с самим Ромой, раз даже после всех ужасов он не мог не думать о том, что ему бы так хотелось, чтобы все время они проводили именно так — беззаботно веселясь и не думая о том, что сейчас середина ночи и Антона тут быть не должно.       Рома лепит снежки, кидает их. Иногда он мажет, но в основном снаряды попадают в цель, а Антон от каждого попадания смеется лишь заливистее. Смех его чистый и искренний, и Рома так любил, когда он так смеялся. Было бы так здорово, если бы Антон вернулся. Тогда Рома бы каждый день делал все возможное, чтобы он смеялся именно так.       Именно из-за него. — Где ты был? — кричит Пятифан неожиданно для самого себя.       Бросок получается смазанным и снежок вместо живота врезается Антону в колено. Тот удивленно склоняет голову. — Двадцать-девятнадцать, — говорит он вместо ответа, а затем без предупреждения кидает снежок.       Рома даже не пытается уклониться и бросок приходится прямо ему в грудь. — Двадцать-двадцать, — кивает он. — Ты мне не ответишь?       Антон вздыхает, запрокинув голову и посмотрев на темное зимнее небо. — Может, потом, — говорит он спокойно. — Сейчас у нас пари.       Рома чертыхается. Страх, раньше присутствующий в нем, пропадает, и, наверное, это не очень нормально, но он просто не может устоять, когда Антон… такой. — Пари на ответы? Если проиграю, то ничего мне не расскажешь? — тем не менее спрашивает он, присаживаясь на корточки, чтобы слепить очередной снежок. — Ты маленький, что ли?       Антон снова тихо смеется. — Не маленький, — отзывается он, — так что и играем мы по-крупному.       Рома фыркает, представляя, что сейчас Антон скажет, что ставит миллион рублей или тот самый полароид, который сам же у Ромки когда-то выиграл. — Правда? — едва сдержался Рома, чтобы не закатить глаза. — И на что же?       Петров так же опускается, собирая снег руками. Пятифанов только сейчас осознает, что они за все это время успели выйти со двора, и сейчас располагались рядом с деревянным забором. Тем не менее, отовсюду веяло спокойствием и безопасностью, и Антон так же казался совершенно адекватным и нормальным, точно так и должно быть. Будто он и не исчезал, будто ничего не было. — На жизнь, — легко отвечает Антон, наконец, выпрямляясь. Рома смотрит на него пустым взглядом, не до конца осознавая, что это значит, но чувствуя, как тревога подступает.       Звуки становятся четче и громче.       Антон движется ему навстречу, сминая снег и глядя себе под ноги. Пятифанов вдруг осознает, что стоит под фонарем — мальчик словно только сейчас замечает мутный желто-оранжевый свет вокруг себя, и до него это доходит лишь потому, что за чертой этого света сейчас Петров, но вот-вот он подойдет достаточно близко, чтобы он мог хорошо его рассмотреть.       Так, как мог раньше, гуляя с ним или просто находясь рядом, занимаясь всякими глупостями или шутя. — Не переживай, не на твою, — почти ласково смеется Антон, заметив, как побледнел Пятифанов.       Носки его ботинок видно в этом светлом пятне, а потом он шагает вперед, и Рома уже видит его шапку и неестественно белые волосы, кончик носа, оправу очков. — …на чью тогда? — тихо уточняет Рома, боясь того, что ответ ему уже известен.       Антон останавливается в каком-то жалком метре от него, и его взгляд теплый, спокойный и нежный. Он совсем не страшный и не такой пугающий, каким казался в тенях коридоров и углов, его улыбка ласковая и робкая, а не аномально широкая. Он все еще бледный, но щеки румяные от мороза, и это все так по-настоящему выглядит, что Рома начинает сомневаться в том, происходили ли все эти ужасы на самом деле или ему мерещилось от горя. — На Бяшину, — говорит Антон, заглядывая ему в глаза.       Сердце словно биться перестало. Внутри все резко перемерзло и застыло, едва не каменея.       Рома смотрит на него ошалело и не знает, что делать. Снег в руках больше не лепится, а только сыпется сквозь пальцы, холод больно грызется и словно сжирает кожу вместе с плотью.       А Антон улыбается ему самой светлой своей улыбкой, глядя почти любовно, точно ничего более замечательного, чем Рома, не видел никогда. — Проиграешь — Бяша умрет, — объявил Антон на выдохе.       И Рома резко вдыхает, словно все это время не мог вспомнить, как дышать, и распахивает глаза, приподнявшись на кровати. Вокруг темно и жарко, потому что окно Рома теперь не открывает, но он все равно весь холодеет.       Это… это что вообще было?.. Оно было реально?       Мальчик опускает взгляд на свои дрожащие руки и не может понять, трясутся они от нервов или от того, что теперь Антон действительно может проникать в его сны и предлагать ему пари на жизнь их общего друга. Естественно, если бы Рома мог выбирать, то он предпочел бы первый вариант — не только потому, что быть нервным лучше, чем быть психом, но и потому, что он, блять, не мог вспомнить, выиграл ли в той игре.       Новый день в классе встречает Рому щебетом и гомоном. Почти все одноклассники столпились у купающейся в лучах внимания Кати, которая то кивала на чьи-то слова, то презрительно закатывала глаза, отмахиваясь ото всех.       Бяша, пришедший сегодня пораньше, только фыркнул. — Про Петьку рассказывает, на, — пояснил он.       Рома перевел взгляд на Катино ехидное лицо. Было что-то нечеловеческое в том, как она смакует такую ужасную новость, как глаза ее блестят и вся она светится от радости из-за новой порции сплетен, которую может раскидать вокруг на радость всем курицам и петухам, что смакуют ее слова так, будто и Петьки-то никакого не знают. Будто он — это кто-то далекий и малозначимый в их жизнях, о ком они слышали лишь мельком, и чья фамилия не стояла в одном ряду с их.       Будто всем им плевать, что Петька, единственный из всех мальчишек любивший делать эти чертовы скворечники, остался без пальцев и теперь ничего сделать не сможет. — А еще, — говорит Катя, вдруг мельком глянув Роме прямо в глаза, — говорят, что когда медики за пальцами пришли в класс, то их там не оказалось!       По классу разнесся дружный вздох отвращения. — Неужто украли? — с ужасом спросила одна из одноклассниц. — Я об этом и говорю! — торжественно кивнула Катька, прикладывая руку к груди, как бы произнося клятву о том, что так все и есть.       Неожиданно лицо ее едва уловимо меняется, из насмешливой красавицы она становится уродливо-злобной стервой. Антон как-то признался друзьям, что временами у Кати очень странное и страшное лицо, вдоль и поперек располосованное гримасой злобного ехидства. Она и на человека-то в такие моменты переставала походить, словно являясь карикатурой на живое и доброе, и если бы Рома своими глазами не видел, как она плачет, пряча красную после пощечины матери щеку, то ни за что не поверил бы, что в Смирновой есть хоть что-то, что делало бы ее похожей на них.       И, наверное, именно из-за того единственного раза ее слабости, свидетелем которой ему, Антону и Бяше удалось быть, они втроем и не могли ее как-то сильно ненавидеть. В дурном характере не было ее вины.       Ну, во всяком случае сейчас, когда она целиком и полностью является воплощением недовольства ее матери. — Фу! Да кому такое в голову взбредет?! — скривилась Полина, отшатнувшись в сторону и прикрыв рот рукой. — Ну, — протянула Катя, притворно задумчиво подняв глаза к потолку, — даже и не знаю. А кто последний выходил из класса?       Резко стало очень тихо и даже если бы Рома не смотрел, то мог бы с уверенностью сказать, на кого все тотчас же уставились. — Ой, — нарочито удивленно протянула Катя. — Ромка, ты чтоль?       Взгляды одноклассников и одноклассниц вперились в него как лазеры, прожигающие ткань, плоть и кости. Было в этих взглядах что-то неверящее и даже напуганное, но вместе с тем до крайности заинтересованное, и от того еще более мерзкое. Если бы сейчас он сказал, что действительно Петькины пальцы украл, то, скорее всего, они бы даже не рассказали учителям. Для них все случившееся — лишь громкая новость, которую еще долго можно смаковать, рассказывая какой это ужас, а в тайне мелочно упиваясь тем, что стал свидетелем чего-то стоящего, при этом совершенно не пострадав.       Рома хмыкает. Паника при виде Антона ни капли не отражается на его поведении и статусе в классе, потому что никто другой его так не пугает. — Ага, я, — скалится мальчик, смотря Катьке прямо в лицо. — Украл, а потом тебе в рюкзак подкинул, да ты, видимо, их с сосисками перепутала и сьела.       Катя скривилась и на миловидном личике не осталось и следа улыбки. — Бред несешь, Пятифан, — шикнула она. — Думай, о чем говоришь.       И от чего-то эти слова ее, сказанные после всего того, что она тут наплела, Ромку почти по-звериному разозлили. — Ебало завали, — так же ядовито кинул он, наконец садясь за парту. — Во-во, — вдруг встрял и Бяша. — Петьке пальцы отрубило, на, а ты будто медалью хвалишься.       Катька было открыла рот для колкого ответа, который, несомненно у нее был, но тут в класс зашел учитель, при котором она разумно решила смолчать. Рома вздохнул, вставая вместе со всеми в приветствии, а потом совершенно неожиданно поймал на себе взгляд синих Полининых глаз. Произошло это лишь на секунду, но он мог поклясться, что во взгляде девочки не было ни издевки, ни отвращения, ни былого недоверия.       За этот взгляд Ромка раньше удавиться был готов. Сейчас ему лишь стало неловко.       В течение дня Рома мысленно возвращался к вчерашнему случаю в мастерской, вспоминая, как Антон стучал в окна и ни то просился внутрь, ни то желал просто обратить на себя внимание. А уже потом он вернул ему нож и…       И этот сон про Бяшу. Может ли он действительно быть в опасности?..       Хвала небесам, сегодня уроков труда не будет. Да и, скорее всего, ближайшие недели тоже, пока не найдут замену, так что лишиться пальцев, руки или какой другой конечности никому, в том числе и Бяше, не светит. И это радовало. Ну, разумеется, еще лучше было бы, если бы Петька с пальцами остался, а все это Роме и остальным померещилось под влиянием массовой истерии, но место за его партой пустовало, как и пустует место за партой Антона. И Семена.       В классе стремительно пустело.       Пятифанов весь день вслушивался в звуки в коридорах и во дворе школы, когда они с Бяшей выходили покурить, и все было совершенно нормально и спокойно. Катя продолжала пиздеть о пальцах пострадавшего одноклассника, то и дело оглядываясь, желая привлечь как можно больше внимания к своим сплетням, ее подружки охали и ахали, пораженные появляющимися на ходу подробностями, а приятели Пети напряженно молчали, уже даже не пытаясь закрыть маленькой стерве рот. Незаинтересованные в этом трепе просто делали вид, что ничего не случилось, и Рома отчаянно пытался перенять у них эту тактику, но не мог.       Каждый раз, когда его взгляд падал на уже апатично настроенного Бяшу, становилось дурно. Ему просто пиздец как не хотелось, чтобы что-то случилось, но, судя по затянувшемуся молчанию Антона, вот-вот что-то произойдет. Чувство затишья перед ужасом было еще мучительнее чем сам ужас, и в какой-то момент Рома даже подумал, что было бы лучше, напади уже эта сущность и сделай что-нибудь. Не важно что именно — все подойдет, лишь бы не испытывать это гнетущее ощущение скорой беды. Едва эти мысли сформировались в его голове, как он тут же им ужаснулся, отгоняя от себя.       Блядство.       Последним уроком было ОБЖ, и учитель сходу заявил, что они будут писать здоровенный тест как раз по безопасности в мастерских, чтобы никому больше пальцы не поотрезало. Воспринимает эту новость что Рома, что Бяша весьма скептически, но возражать бессмысленно: учитывая все произошедшие события, это было максимально ожидаемо и совершенно в духе этой ебанутой шакальни.       О том, что Петя, как и все, отвлекся на разбившего стекло Антона, он писать не станет.       В кабинете морозно холодно, потому что весь прошлый урок он был заперт и проветривался, и изначально Рома пугается, решив, что дело в Антоне, от которого этим зимним холодом веяло, но все было в порядке. Просто открытая форточка, и никаких терроризирующих его пропавших одноклассников.       Все хорошо. Сегодня Антон не придет. Видимо, ему все же стыдно за свой поступок, вот он и не появляется. — Ужас как холодно, — слышит Рома голос Кати, возмущенный и недовольный. — Заболеть же можно! На улице совсем не май месяц.       Бяша едва глаза на это не закатывает, но молчит. Тут действительно холодно. — Пойду закрою форточку, — оповестила девочка, мигом поспешив к окну.       Ученики занимали свои парты, лениво раскладывая канцелярию на стол. Рома со вздохом садится за свой стол, слыша, как девочка важно прошла мимо него, обращаясь к одноклассникам, сидящим как раз у окна. Мальчики встали, предложив старосте просто подождать, пока они сами закроют форточку, но, насколько понял Рома, Катю такой вариант не устроил.       Пятифанов краем глаза замечает, как она ставит стул поближе к окну — форточки в этих старых ублюдских окнах располагались высоко, а ее роста не хватило бы, чтобы дотянуться до ручки. Уже после этого она забирается на стул не без помощи одного из мальчиков, протянувшего ей руку для надежности. И пока ее тоненькие ручки тянутся к открытой форточке, до Ромы доходит, что, блять, сейчас будет просто полный пиздец.       Потому что непонятное черное пятно стремительно приближалось именно к этому окну, и уже спустя мгновение до него и до застывшей в ужасе Кати доходит, что это, мать его, ворон.       Птица ударяется о раму — стекла звенят, но не бьются — и затем влетает в маленькую форточку, вцепившись острыми когтями в лицо опешившей девочки с громким карканьем. Катя закричала, пытаясь руками отодрать ворона со своего лица, но привело это лишь к тому, что он принялся путать ее косу, хлопая крыльями в попытке выпутать когти. Во все стороны летят перья и волосы, и Рома готов поклясться, что видит кровь на белой Катиной блузочке. Девочка кричит и вжимает голову в плечи, стараясь спрятать лицо, но ничего не выходит, и ворон только сильнее злится и пугается.       Одноклассники кидаются было помочь Кате, вскакивают с мест и бегут к этому злосчастному окну, но сильно опаздывают: взрослые вороны крупные и тяжелые, у них острые когти и большие клювы, а этот еще и летел с такой бешеной скоростью, что этого хватило, чтобы потянуть Катю назад. Еще не отошедшая от шока, она оступается; нога перемещается в бок, и Катя заваливается, срывается с деревянного стула, падая спиной на парту позади, и этого оказывается достаточно, чтобы птица отпустила ее волосы и перестала царапать лицо.       Ворон упал на пол; одновременно с этим Катя валится уже со стола, не успев среагировать, и по всему классу пронесся громкий всхлип стыда и боли.       Подружки Катьки хотели было подбежать и поднять девочку на ноги, успокоить и отвести в туалет умыться, но птица снова захлопала крыльями. Неуклюже перекатившись с бока на лапки, ворон взмахнул крыльями, снова поднимаясь в воздух, и истошный крик ужаса противно ударил в уши — птица переключилась на девчонок с первой парты среднего ряда. — Какого хуя?! — выдает Бяша, стараясь не упускать из виду ворона. Иссиня-черные крылья красиво мельтешили то тут, то там, блестя под светом школьных ламп. — Ты видел, какой он, на?!       Роме стало плохо. Это все нихуя не случайность, и таких воронов он не видел уже несколько лет так точно. Птица была красивой и непривычно большой, настолько, что было чудом, что он вообще протиснулся в эту маленькую форточку. Однако, приглядевшись, Пятифан понял, почему птицу словно неумолимо тянет вниз и передвигаться по воздуху она может лишь небольшими перебежками — одно из крыльев алело на суставе. Видимо, ворона все же задело оконной рамой.       Одноклассники махали руками, отбиваясь от нападок обезумевшей птицы, прибиваясь ближе к стенам, чтобы она не перекинулась ни на кого из них. Ворон то бился в визжащих девчонок, то его тянуло к тем самым стенам — птица глухо билась головой и падала на столы, взлетала, билась и снова падала, как прокаженная. Ее словно изнутри разрывало болью и она пыталась унять ее любым доступным способом, но от этого лишь сильнее страдала. От ее ударов сыпалась побелка с потолка и пачкались красным стены; у отбивающихся одноклассников кровили раны на руках.       К горлу подступила тошнота. Пятифанов в ужасе повернул голову в сторону окна, наблюдая за тем, как Катю оттаскивают под парту, чтобы спрятать. Смирнова, обычно гордая и показательно подлая, рыдала взахлеб, растирая слезы по расцарапанному в кровь лицу. Одна из девчонок — рыжая и веснушчатая, — прижала ее к себе, успокаивающе поглаживая, но от этого, кажется, Катя разревелась только сильнее, чувствуя на себе множество злорадствующих взглядов.       Господи, тут все ебанутые. Просто, блять, поехавшие.       Послышался какой-то подозрительный мокрый звук совсем рядом. Рома нехотя отрывает взгляд от рыдающей старосты, и его едва не рвет, когда он видит, как на соседней парте растекается темно-красное пятно крови. Ворон буквально бился обо все вокруг, словно изначальной его целью было вырасти красивой птицей и разъебаться насмерть в школьном кабинете.       Перья летели во все стороны, несчастная форточка насмешливо скрипела над Катькой, ворон бился о стены и шкафы, оставляя за собой кровавые следы, Рома, точно парализованный, не мог двинуться, не зная, в каком месте будет безопасно, и еще больше его пугало то, что эта хуйня мельтешит опасно близко с их с Бяшей партой. — Что тут происходит?! — зашедший в кабинет учитель пораженно осматривает класс. Ворон уже тупо бился в одно конкретное место в стене, падая и взлетая снова, а Катя стыдливо спрятала лицо за ладонями, замотав головой. — Отошли от птицы! Она больная!       Мужчина первым делом подбежал к Кате, и, схватив ее за предплечье, повел на выход. Оно и понятно: безопасность и репутация ребенка коллеги куда важнее, чем все остальные в классе, да и от птицы более всех пострадала именно Катя, чудом не разбившаяся от падения. Когда она с учителем оказываются за дверью, становится слышно, как он кричит ей идти в медпункт, а потом — к маме, и на это она ревет еще сильнее, потому что знает, что даже будучи совершенно не виноватой в случившемся она отхватит от мамки по полной программе. Потому что нехуй позволять видеть себя такой.       Когда учитель возвращается, птица в последний раз бьется о стену, и, снова упав, взлетает, но меняет свою траекторию, кривой линией устремившись к среднему ряду. Наконец, придя в себя, Рома соображает, что сейчас будет, и вскакивает со своего места, затем перегибаясь через стул и потянув Бяшу за плечи. — Быстрее, блять, — только и успевает он прикрикнуть, как птица с мокрым хлюпом падает на их парту.       Капли крови ощущаются на лице тепло и совсем не страшно. — Все, пиздец, — заключил Бяша, едва ли испугавшись. — Сдох.       Под птицей мгновенно расплылось кровавое пятно. Красивые крылья влажно блестели, лапки и когти были сбитыми и разодранными. Глаза застекленели и из побитого клюва тонкой струйкой лилась кровь       И, что самое конченное, Рома готов был поклясться, что к одной из лапок было… привязано что-то, когда-то явно бывшее запиской. Сейчас же она настолько пропиталась кровью, что налипла на твердую кожу и разорвалась, становясь совершенно нечитаемой. — Фу, ужас какой! — провизжала одна из девочек, прикрывая рот ладонью в отвращении. — Он умер!       Рома делает глубокий вдох.       Птицу в итоге просто выбросили в мусорку, урок перенесли в другой свободный кабинет, всех пострадавших успокоили и посади по местам. Рому отпустили смыть кровь с лица и вымыть руки, а потом так же наказали возвращаться на свое место. Когда он заходит в класс, Катя уже сидит на своем месте, шмыгая носом. Глаза ее все еще заплаканные, а лицо усеяно полосами царапин от когтей, но коса переплетена и выглядит так же опрятно, как и всегда.       Проходя мимо нее, он не может не задержать на ней взгляд. Девочка поворачивается к нему, глядя почти с обидой, но ничего не говорит.       И она молчит весь остаток урока, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания.       Тест все же решили не откладывать, а провести, как и планировалось. Учитель рассеянно раздавал распечатки учащимся, параллельно с этим объясняя, где и что писать, а потом вернулся к своему столу, присаживаясь на стул.       Распечатки были двухсторонние и с наихуевейшего качества картинками всевозможных пил и розеток. Рома со скучающим видом подписывает двухсторонний листик в уголке сверху, а потом заглядывает в распечатку Бяши.       Одинаковые. — Тест простой и сосредоточен на последней теме, — оповестил учитель. После случившегося он выглядел нервным и подавленным. — Делаем до конца урока, затем — свободны.       Дети пошушукались, зашуршали листами, зачиркали ручками, выводя ответы. Рома недовольно цыкнул — тесты он не любил. В голове его, и так расположенной больше к интуитивной логике, а не к накопительным знаниям, сейчас творился бардак. Что было в той записке? Не могло же быть такого, что птица эта никак не была связана с Антоном, особенно после всего, что за последние дни успело произойти. — Если закончите раньше — можете уйти до звонка, — произнес учитель, наконец садясь за стол.       Дети приоживились и даже Бяша рядом стал выглядеть более усердным. Рома со вздохом уставился на распечатку, про себя зачитывая первый вопрос. «Что нужно надеть перед работой в мастерской?» 1. Спецодежду; 2. Перчатки и очки; 3. Спортивный костюм.       Мальчик закатил глаза. Если все вопросы в этом тесте такие, то он уйдет отсюда через пять минут. Он машинально выводит тройку в таблице ответов и затем переходит к следующему вопросу.       И едва не вскакивает с места. «Что нужно делать, когда видишь Антона?» 1. Убегать; 2. Стоять и ждать, пока он подойдет; 3. Идти навстречу.       Рома весь холодеет от ужаса и мельком заглядывает в распечатку Бяши, видя то же самое. Сам, друг, правда, ведет себя так, будто не было ничего странного в написанном. — Что у тебя во втором? — сдавленно спрашивает Рома, имея ввиду именно вопрос, но не зная как это донести. — М? — Бяша удивленно поворачивается, а затем понимает. — А, третье, на. Ты че, забыл?       Одноклассники передавали записки, уточняя ответы, шушукались и постепенно приходили в порядок. Рома пялился в тетрадный лист перед собой. — Ага, — выдавил он. — Забылось как-то.       Третий вопрос. «Как правильно передавать инструмент товарищу?» 1. Как можно быстрее кинуть ему в руки; 2. Спокойно кинуть на парту перед ним; 3. Так, чтобы можно было потрогать Антона за руку.       Рома едва не взвыл. Происходящее не могло быть чем-то случайным — он еще в первый день всех этих паранормальных явлений понял, что ничего случайного просто не существует, но теперешняя ситуация в корне отличалась от всего, что было до. Это не было страшно — скорее неловко и удушающе стыдно. Если эту распечатку, как и следы, будут видеть и другие, то ему просто пизда. «Если у вас сломался инструмент, то что нужно делать?» 1. Сидеть и ничего не делать; 2. Поговорить с Антоном; 3. Убежать.       Блять? Как вообще на эту стыдобу отвечать?!       Рома мельком прошелся взглядом по вопросам и с ужасом осознал, что абсолютно все из них были связаны с его пропавшим другом. Имя Антона повторялось чаще, чем Рома хоть когда-то видел его в написанном виде.       «Поговорить с Антоном», «Не бояться Антона», «Уйти с Антоном», «Открыть Антону окно».       Правильных ответов не существовало, а те, что предлагал тест, не были тем, что самого Рому не вгоняло бы в предыстерическое состояние. Последние три вопроса были в формате запроса на развернутый ответ и когда мальчик только начал читать первый из них, его прошиб холодный пот.       «Когда ты понял, что чувствуешь ко мне? Как это было?»       Одноклассники уже начинали потихоньку вставать со своих мест, сдавать работы и уходить. Время шло, тянулось как кисель, и вместе с тем затягивало Рому, заставляло теряться в ощущениях и реакциях.       «Почему не выходишь ко мне и не подпускаешь? Я что-то сделал не так?»       Бяша закончил писать и легонько ткнул друга локтем в бок. — Че ты там? — шепотом спрашивает он, пытаясь заглянуть через ромину руку в его бланк.       От мысли, что сейчас он все увидит, Пятифану чуть хуево не становится. — Ниче, — слишком грубо огрызается он, а затем, видя недоумение на лице товарища, спешит исправиться: — Я скоро, подожди меня лучше у гардероба.       Бяша пожимает плечами, выглядя несколько недовольным и крайне подозрительным. — Давай, на, — напутствует он, вставая и уходя.       Рома со вздохом опускает взгляд на лист. Последний вопрос после прочтения плывет перед его глазами.       Антон был классным парнем, Роме с ним нравилось проводить время. После его пропажи Рома всеми силами старался продолжать верить в то, что все будет хорошо, его найдут и все образуется. Позже, когда появилось нечто, выглядящее, как Петров, Рома так хотел абстрагироваться и убедить себя в том, что тот чудесный и веселый, неловкий и смешливый Антон, которого он успел узнать и к которому успел привыкнуть, не имеет ничего общего с тем чудовищем, что преследует Пятифанова днями и ночами. Потому что Антон ведь не такой.       Антон классный. Роме с ним нравится.       И, наверное, нравится слишком сильно, раз все получается таким образом. И, раз в вопросе упоминается только то, что мог знать только Антон, то мучает его именно он.       «Если не через письмо, то как бы ты признался мне?»       Ужас. Просто ужас.       Рома отвернулся, окидывая взглядом строчащих ответы одноклассников. Для всех это был самый элементарный тест с простейшими вопросами, но для него это была натуральная (ну, не такая уж и натуральная, ха-ха) пытка, и он реально не знал, что с этим делать. Кто-то уже сдал работу и пошел за вещами, кто-то дописывал, некоторые совещались и тихо перешептывались, обсуждая инцидент с вороном и Катькой. Сама Катя, однако, понуро обводила верные варианты, не отрывая взгляда от распечатки.       Ему даже было немного ее жаль. По большей части из-за того, что ворона запустил к ним именно Антон. Во всем остальном Катька наконец-то получила по заслугам за пиздеж свой постоянный.       Встает со своего места Рома уже после звонка, силясь потеряться среди остальных своих одноклассников. Распечатку, тем не менее, он прихватывает с собой, сминает несколько раз и прячет в рюкзак, чтобы, упаси господи, никто этот стыд не увидел.       Ни на один антонов вопрос он так и не ответил.       Уже подойдя к дверям, Рома слышит, как учитель зовет его. Мысленно он едва не умирает в этот момент, допустив мысль, что его работы как раз-таки и не досчитались, но все оказалось гораздо хуже. — Пятифанов, — говорит мужчина, со скучающим видом собирая работы в аккуратную стопку. — Зайди к Лилии Павловне. Она ждет тебя. — Чего? — не сдержавшись, выдает мальчик, уставившись на учителя почти враждебно. Тот же только пожимает плечами. — Давай-давай. Чем быстрее придешь, тем быстрее уйдешь, — проигнорировал он выпад школьника.       И реально пришлось пиздовать к этой маразматичке. Если она начнет ему голову ебать этой хуйней с вороном, он вообще с ума сойдет, потому что уж в этом он точно не виноват, что бы там Катька ей не наговорила. Сама же девочка даже в его сторону не смотрит, когда он хмуро окидывает ее взглядом.       Стыдно, сука?       Заходит в кабинет Пятифан в максимально хуевом настроении, сразу же замечая классную руководительницу, проверяющую диктант младших классов.       И уже спустя секунду его сердце словно биться перестало. — Здравствуй, Роман, — говорит Тихонов, ожидающий его у предпоследней парты. — Нам с тобой поговорить надо.       Ебаный в рот, просто пиздец, какого хуя тут этот уебан здесь забыл?! Что уже можно было ему наговорить и нахуя, если он в школу припиздовал, чтобы принципиально с ним поговорить? Блять. Ему и так хватило разговоров с ним, когда Антон пропал — их же с Бяшей допрашивали, как ближайшее антоново окружение, и тогда разговор дался Роме особенно тяжело. И потому, что это Тихонов, которого можно презирать только за то, что он мусор ебаный, и потому, что это Антон, который пропал так резко и внезапно.       И совершенно несправедливо. Он же был такой хороший. — О чем? — напряженно задает Рома, уже готовясь обороняться.       Опять будет ебать мозги тем, что нельзя курить, нельзя проебывать занятия, нельзя пиздиться и все такое. Нахуй ему такие учителя жизни не нужны.       Пошел ты нахуй, Тихонов. — Расслабься, я не ругать тебя пришел, — с тихим смешком говорит мужчина, а затем кивает в сторону парты рядом с собой. — Присядь.       Рома закатывает глаза, явно нехотя двинувшись в сторону этой несчастной парты. Тихонов спокойно ждет, пока мальчик снимет с плеч рюкзак и отставит его в сторону, а затем сядет за стол. Больше всего на свете Роме хотелось в этот момент, чтобы либо он, либо Тихонов нахуй исчезли. И, наверное, даже сильнее этого он хотел бы, чтобы Лилия Павловна съебалась куда угодно — что бы тут ни обсуждали, она все распиздит своей доченьке ненаглядной, а уже она позаботится о том, чтобы об этом знала вся школа. — Как себя чувствуешь, Роман? — непринужденно начал следователь.       Рома взглянул на него презрительно. — Прекрасно, — фыркнул мальчик в ответ. — Не встреваешь в неприятности? — так же легко задает другой вопрос Тихонов.       Рома тяжело вздыхает, сдерживаясь, лишь бы не закатить глаза и цокнуть языком. — Нет. Я замечательно себя веду и не кидаюсь на других людей. Даже не ругаюсь ни с кем, — наигранно доброжелательно выдает мальчик, избегая зрительного контакта со старшим. — Просто лапочка. — Роман, не ерничай! — вмешалась Лилия.       Тихонов помотал ей головой, мол, не лезьте, затем достав тетрадь и развернув ее. — Рад это слышать, — кивнул мужчина так буднично, будто не заметил саркастических ноток в голосе школьника. — Давай тогда поговорим. Мне тебе нужно пару вопросов задать о твоем приятеле.       Ой, блять. Он, скорее всего, из-за Пети сюда явился. Точнее, из-за пальцев его пропавших, про которые Катька уже абсолютно всем распиздела, обвинив в воровстве именно Рому, потому что его последним из класса вывели. И то — если б не Бяша, он бы, наверное, от ступора и не отошел, и сидел бы там до посинения, пока пила все красным красит. — Да не брал я ничего! — воскликнул мальчик, мгновенно закипая. — Не знаю я, куда его пальцы делись!       Тихонов хмурит брови в немом недоумении, поворачиваясь к Лилии Павловне.       Женщина тяжело вздыхает. — Он на Петю подумал, — объяснила она, строго взглянув на школьника из-под очков. — Тот инцидент с пилой на технологии. — Понятно, — серьезно кивнул следователь, снова повернувшись к Роме. — Я не про этого мальчика, Рома. С пальцами мы уж как-нибудь разберемся. — Ну, а что тогда? — подуспокоился Пятифанов. Значит, не из-за Пети его вызвали на допрос, блять.       Бяша косякнул где-то? Так тогда его бы и вызвали. Ну, на крайний случай, Бяша хотя бы рассказал ему об этом, и Рома был бы в курсе всех дел. Но все было тихо, и они не встревали ни в какие проблемы с того самого момента, как пропал Антон…       Блять. Только не это. — Мне нужно пару вопросов тебе задать о твоем пропавшем друге, Антоне. Я рассчитываю узнать от тебя чуть больше, чем ты рассказал мне в прошлую нашу с тобой встречу.       И все, и пиздец. Рома замирает, недоуменно глядя точно в глаза мужчины, а внутри растет чистейшее недоумение и непонимание. Что он еще может ему рассказать? Что он нового может дать ему? Все, что надо было для расследования, он уже сообщил, и ничего другого ему все равно по поводу пропажи Петрова не известно.       …Рассказывать о преследующей его хуйне мистической он все равно не собирается. Еще и в дурку отправят, блять. — …И? — тихо выдает Рома, вообще не понимая, что от него хотят. — Я же уже все рассказал.       Обсуждать пропажу Антона Рома не хотел и не мог вообще ни с кем. Они с Бяшей поднимали эту тему очень редко и закрывали ее очень быстро, потому что Пятифанов не мог ни позволить себе дать слабину, ни сдерживаться, когда горе нахлестывало с бешеной силой.       Вспоминать, что Антона все еще нет, было больно. Осознавать, что за ним бегает какая-то хуйня, Антона имитирующая, было еще больнее.       Допускать мысль, что этот демон или что это такое — Антон, только изменившийся, было вообще до тошноты страшно. — Давай с тобой вспомним твои последние показания, Рома, — предлагает мужчина. Рома кивает, хотя вспоминать ничего не хочет. — Насколько я помню, ты сказал, что виделись вы в последний раз после школы, когда ты провожал его. Все верно? — Да, — бесцветно ответил Рома. — И вы просто разошлись по домам? — Да. — Не договаривались потом встретиться в этот же день, пойти куда-нибудь, заняться чем-нибудь? — Нет. — И ты уверен, что так все и было?       Злость вихрем поднялась в груди. Рома ненавидящим взглядом уставился на следователя. — А я что, поехавший какой-то или инвалид, что не знаю, что делал тогда? — ядовито процедил Пятифанов. — Роман! Повежливее со старшими! — встряла Лилия Павловна. — Вот уже хамло… Никакого воспитания! — Не вмешивайтесь, пожалуйста, — в очередной раз обратился Тихонов к классной руководительнице. — А ты, Рома, не злись раньше времени. Я не враг тебе. — В друзья мне набиваетесь? Так мне таких друзей не надо, — скрестил мальчик руки на груди. — Я тебе шанс даю без последствий всю правду рассказать, — попытался объяснить мужчина, тяжело вздохнув. — Не станет тебя никто ругать, если ты сейчас изменишь показания. Бывает такое, что не сразу вспоминаются детали или- — Да что я рассказать-то должен?! Я уже сказал все, что мог! Что еще надо?! — перебивает Пятифанов, замечая, как потяжелел взгляд милиционера. — В чем я опять виноват?! — Пятифанов! — Лилия, не вмешивайтесь!       Рома хмыкнул. — Давай попробуем еще раз, — продолжил Тихонов со вздохом. — И не нападай. Я поговорить с тобой хочу, а не обвинить в чем-то. Ладно? — Ладно уж, — согласился мальчик, но совсем не радостно. — Лишь бы это закончилось поскорее. — Хорошо.       Тихонов пролистывает тетрадь до нужного места, а потом кладет на стол прямо перед Ромой. Мальчик недоуменно глядит то на тетрадь, то на следователя, откровенно не понимая, что к чему, но уже спустя пару секунд взгляд его цепляется за знакомое имя среди писанины. И тогда до него доходит, что это то самое ебанутое сочинение, которое он бездумно переписал.       То, про Антона и переданную ему записку.       Просто пиздец. Ебаная стыдоба. — Узнаешь? — любопытствует Тихонов, а Рома, пораженный происходящем, цепенеет и молчит, точно воды в рот набрал.       Школьник с ужасом вчитывается в строки, понимая, как все это выглядит со стороны. И, боже, мало того, что это дохуя стыдно, так еще и действительно опасно, потому что писанина там прям на грани. И, блять, это огромное счастье, что никто не догадался, о чем конкретно записка, и вряд ли допустит мысль, что там признание в любви именно потому, что вот такой вот Пятифанов. Он впервые искренне радуется тому, что его, хвала всем небесам, так на Полинке клинило — все хотя бы будут уверены, что он не Антона за ручку подержать хотел, а первую скрипку. — Рома, с тобой милиционер разговаривает. Отвечай, когда вопросы задают, — строго приказала учительница. — Или стыдно стало?       И, кажется, она больше действовала на нервы Тихонову, чем самому виновнику маленького собрания, потому что мужчина хмуро глянул на нее, сдерживаясь, чтобы не повысить голос. — Лилия Павловна, выйдите из кабинета, — ровно произнес следователь. — Вы нам мешаете. — Да как?! — охнула она. — Я тут диктанты проверяю и не лезу к вам! — Проверяйте их в другом месте, — настоял на своем лейтенант. — А мы с Романом продолжим наш разговор в более спокойной обстановке.       Лилия громко и обиженно хмыкнула, намеренно шумно собирая тетради со стола. Когда она уходит, громко хлопнув дверью, Рома чувствует, как тревога немного отступает, но недостаточно, чтобы расслабиться. Тихонову он благодарен за то, что выгнал эту проблядь, но было бы еще лучше, если бы он заявил, что нехуй тут вообще допытываться и Рома может идти домой.       Но, к сожалению, на столе все еще лежала тетрадь с сочинением, и именно об этом Тихонов хочет с ним поговорить. — Знаешь, Ром, я когда в училище еще был, мы разбирали подобные случаи с психологической точки зрения, — начал спокойно мужчина, придвигая к парте сбоку стул и присаживаясь. — Иногда бывает такое, что мозг от стресса блокирует воспоминания, как бы стирая их, а сам факт случившегося остается запрятан где-то глубоко-глубоко. И он дает о себе знать самыми разными способами и в какое угодно время. Может выскочить хоть через час, а может и спустя годы. Может быть как чем-то кричащим и очевидным, а может и быть таким своеобразным, как, например, сочинение, которого не должно быть. Ты же понимаешь, к чему я веду, Ром?       Рома молчит, опустив голову. Он понимает, что имеет в виду Тихонов, понимает, на что тот намекает, но просто не может найти в себе сил для ответа. Господи, это одновременно самое страшное и самое стыдное из всего, что с ним когда-либо случалось.       Это дрянное сочинение дошло аж до милиции. Ебаная старая карга, пусть в муках сдохнет, подстилка мусорская. — Я про то, что такие вещи, как правило, без причины не появляются, — не дождавшись ответа, продолжил милиционер. — И раз уж ты решил написать именно это, то, значит, что-то в этом есть настолько важное, что оно вырвалось именно сейчас и именно в такой форме. Рома, ты меня слушаешь?       Пусть все закончится прямо сейчас. — Да, — сипло выдает мальчик.       Тихонов снова вздохнул, пытаясь подобрать слова как можно осторожнее. — Это твое сочинение, скажи мне, — заговорил он, потянув на себя тетрадь и снова перечитывая написанное там, — не выдумка? Так все и было в тот день, я прав?       Руки задрожали. Горло больно сдавило.       Только не сейчас. — Да. — И некая записка так же присутствовала, правильно?       Только не плакать. Только не при нем. Только не из-за этого. — Да. — Хорошо. Я рад, что ты со мной честен, — бодрее выдал Тихонов, кивнув. — Давай подробнее обсудим именно этот момент. Скажи, пожалуйста, что было в той записке?       Ага, так он ему и сказал, что в любви Антону признавался. Не хватало еще, чтобы именно он об этом узнал. Да и в принципе не хватало, чтобы хоть кто-то, кроме Антона, о любви этой ненормальной знал.       Если бы об этом узнал хоть кто-то из школы, слухи бы разбежались по всем классам за считанные минуты. Вы что! Пацан в пацана влюбился! Ещё и кто —Пятифанов! Еще и додумался в любви признаться! Да еще и кого в суженные себе выбрал — хорошего мальчика из приличной семьи, который сестричку маленькую только-только потерял, так скорбел и страдал. И, разумеется, в такой-то уязвимый момент его ближайший друг к нему интерес повышенный испытывает. И ухаживать начинает.       Ну не пиздец ли? На что надеялся вообще?! — Может, вы договаривались встретиться позже, чтобы погулять? — принялся подсказывать мужчина, видя, как Рома только сильнее закрывается от него. — Мальчишки вашего возраста очень импульсивные и бойкие. Может, у вас был конфликт с кем-то из школы, и вы решили вдвоем с этим разобраться? Бывает же и такое, что подобные дела идут не по плану и… — Нет, ничего подобного, — надтреснувшим голосом произносит Рома, понимая, ЧТО имеет в виду Тихонов. Он думает, что они стрелу забили и Антона просто убили, а Рома зассал об этом хоть кому-то рассказать. Боже блять, да ни за что на свете. Ужас какой. Рома и сам придерживался старого проверенного правила: дерись до первой крови, а потом, хочешь или нет, пора расходиться. Нельзя перегибать палку, как бы сильно не хотелось отпиздить какого-нибудь уебка. Да и если бы такое с Антоном и произошло, то виновного Рома сам пырнул бы. — Я бы никогда с ним так не поступил. И Тоша бы не согласился.       «Тоша». Боже, блять. Да что с ним? — Тогда, возможно, это связано с какими-то твоими переживаниями? Может быть, поссорились, и ты хотел таким образом с ним помириться? — Мы не ссорились. У нас все было хорошо.       Лучше бы пизданул, что реально поругались. Хотя… тогда бы он хуй кому доказал, что это не он Антона в приступе слепой ярости зарезал или что угодно еще. — Вдруг это было что-то, чем ты не мог поделиться со взрослыми? — продолжил допытываться Тихонов. — Не обязательно, что это что-то плохое. Может, это связано с… любовными делами?       Ой, бляяяяяяяяяяяять…       Рома почувствовал, как все лицо вспыхнуло, да еще с такой силой, что казалось, словно и кончики ушей покраснели. Боже мой, никогда в жизни ему не было настолько стыдно, как сейчас. Он бы и с родителями эту тему не обсуждал никогда, а тут Тихонов, ну еб твою мать…       Стыдоба-то какая. — Многие твои одноклассники отметили, что тебе нравилась та девочка. Полина Морозова. Это так?       Рома уперся локтем в парту, ладонью закрывая лицо. Блять, как же стыдно. Еще и Полину в это втянут, будут опрашивать до последнего. Спросят, не проявляла ли она симпатию сразу к двум мальчикам и, если могла, то не провоцировало ли это ревность, из-за которой один из них захотел бы убить другого. И, как бы сильно Рома в прошлом ни старался ограждать Полину от этой своей жестокой и агрессивной стороны, она, скорее всего, считала его именно таким — способным на все самое плохое. Она ведь действительно ему нравилась, притом сильно и нежно, но после появления Антона все изменилось по вполне себе очевидным причинам.       И это пиздец. Полный пиздец. — Полина тут вообще не при чем, — совсем тихо выдавил из себя Пятифанов. — С ней это никак не связано. — Но записка все же была об этом?       Хватит. Только не это. — Не важно, о чем она была, это просто глупости и все такое, — не выдерживая пристального взгляда следователя, Рома отвернулся. Лицо пылало, точно он в костер упал. — Ты же понимаешь, что нам придется обыскать дом твоего друга и найти эту записку? Что бы там ни было, нам придется приобщить ее к делу и зачитать в любом случае, чтобы исключить твою прямую связь с исчезновением Антона либо, напротив, ее подтвердить. Поэтому в твоих же интересах просто сообщить это мне, чтобы я уже знал, стоит ли оно таких усилий или это нас не касается.       Рома, только представив, как в вещах Антона найдут ту записку — а он вряд ли ее выбросил — чувствует, как к горлу тошнота подступила. Блять, тогда все менты ж ее прочитают, узнают, что он тогда ему в любви признавался, расскажут абсолютно, сука, всем, и как только это до его бати дойдет, он ему шею свернет. А даже если и помилуют его, не сообщая отцу, его просто в школе зачмырят до такой степени, что он сам в петлю полезет.       И как вообще после этого в глаза кому-то смотреть? Боже. Лучше бы ему в тот момент не хватило бы смелости и он никакую записку бы не передавал. Тогда все было бы в порядке. Возможно, и Антон бы не пропал. — Это… — запнулся сразу же Рома, не зная, как либо завуалированно намекнуть на содержание, либо сочинить нечто такое, чтобы отвести внимание от записки. — Это совсем не важно, правда… — Может, ты тогда хотел посоветоваться насчет Полины или, как бывает это у мальчишек, заявить на нее свои права перед другом… — Нет-нет-нет, ничего из этого, тут Полина вообще не причастна, я даже не вспоминал про нее все это время…       Тихонов замолкает, обдумывая услышанное. — Ну, многие действительно отметили, что после пропажи Антона ты к ней резко охладел, но…       Рома уже готов был зарыдать, лишь бы все прекратилось. Блять, в какой же мрак его это сраное сочинение завело… лучше бы он тетрадь эту выкрал и сжег, тогда бы эта курва старая не додумалась с этим к ментам пойти жаловаться на него. — Тебе другая девочка понравилась? — предположил Тихонов.       Рома, уже обоими локтями упершись в стол, потирает лицо, словно от этого румянец бы благополучно съебался, возвращая ему невозмутимый вид. И, увы, но это так не работает. — Да нет же! Никто мне не понравился! — Рома, — Тихонов вздохнул, — нам обоим будет проще, если ты просто расскажешь о том, что там было написано. Нам нужно знать, может ли это быть связано с тем, что Антон пропал.       Рома отвернулся к стене. Мысль о том, что Антон мог сбежать после того, как прочитал это дурацкое письмо, угнетала.       Тихонов, явно уловив его состояние, ухватился за эту ниточку. — Как ты думаешь, это возможно? — спросил он уже настойчивее. — Ты пригрозил ему?       Рома едва не подскочил. — Нет же! — крикнул он, едва не срываясь. — Я ничего плохого ему не писал, я, наоборот!..       Он замолчал и отпрянул, вжавшись в спинку стула. Страх, липкий и горький, сковывал. Он действительно не писал ничего злого, но если то, что там было на самом деле, станет достоянием общественности, то ему просто пиздец. — Но это все же связано с тем, кто тебе нравится, да? — заметно мягче уточнил Тихонов, наклоняясь поближе и упираясь локтями в стол.       Рома замер. Ничего в его жизни не вызывало большего стыда, чем то, что он на самом деле отдал Антону то письмо. Что он не просто ляпнул это с возможностью выкрутиться и свести все в шутку, а долго обдумывал и писал это, признаваясь в том, что так боялся хоть когда-то в себе обнаружить.       Кивок выходит совсем сдавленным и неловким. Тихонов вздыхает странно облегченно, словно радуясь тому, что Рома хоть в чем-то с ним согласился. — Так, может, ты хотел, чтобы Антон поговорил с этой девочкой и выяснил, как она к тебе относится? — попытался предположить он. — Не волнуйся, я никому не расскажу и не буду опрашивать ее. — Не было там ни про кого, — тихо выдавил Рома.       Тихонов сложил руки на груди. — Хорошо, как скажешь. То есть, ты просто хотел как-то это обсудить с Антоном и написал ему записку, чтобы… — милиционер вдруг запнулся и стих.       Рома едва не завыл, всем телом ощущая его удивленный взгляд. Лицо горело и хотелось провалиться сквозь землю потому что, стоило Ромке мельком глянуть в лицо мужчины, как самая страшная догадка его подтвердилась, потому что, блять, Тихонов все понял. Осознал по обрывкам ответов, по общему поведению, по горящим щекам и жалобному взгляду. Увидел в поджатых губах и грустных глазах. Услышал в дрожащем голосе и прочитал между строк все его поведение.       Потому что Рома правда писал Антону о том, что ему нравится кто-то. И этот кто-то в данном случае и является получателем этого письма.       Рома опускает голову, жмется назад, стараясь стать как можно мельче, и жмурится так сильно, словно это может уберечь его от всего, что произойдет потом. — Так, а… — наконец тихо произнес Тихонов, — вы… договорились обсудить это или?..       Рома замотал головой. Они не договаривались. Он вообще так далеко не думал, решив просто признаться во все и пустить на самотек. Одно лишь попросил у Антона: не рассказывать никому. — Он на следующее же утро пропал, — сипло выдавил мальчик. — Встретиться мы не успели.       На этот раз вздох Тихонова был тяжким и печальным. — А ты не предлагал ему… ну, сбежать вместе? — было слышно, что слова ему даются с трудом.       Еще бы, думается Роме, он всего ожидал, кроме того что ему придется мелкого педика допрашивать. — Нет, — коротко бросил мальчик. — Не предлагал. — И он с тобой не связывался? — уточнил милиционер.       Рома промолчал. Антон видится ему, преследует его и пугает, но если он расскажет обо всем этом Тихонову, то его, скорее всего, положат в дурку. Мужчина, правда, его молчание воспринимает по-своему. — Рома, послушай, — говорит он неожиданно мягко, кладя тяжелую ладонь мальчику на плечо, — такое… случается. Я понимаю, чего ты боишься, и обещаю, что никому ничего не расскажу. Это все никак не будет указано в деле, ладно? Мне просто нужно, чтобы ты рассказал, знаешь ли хоть что-то о пропаже Антона.       Рома вжимает голову в плечи и снова жмурится, чувствуя, как на этот раз горячие слезы стекают по щекам.       Если он все расскажет, то, возможно, это приблизит милицию к нахождению Антона. Проблема лишь в одном: Антон уже нашелся.       Рука мужчины ласково прошлась от плеча к шее, неловко потрепав мальчика в утешительном жесте. — Ну-ну, что же ты? — тихо спросил он.       Рома всхлипнул, качая головой и так и не решаясь поднять взгляд. Все в нем горело от стыда и ужаса, потому что никогда и ни за что он не хотел, чтобы об этом знал хоть кто-то. Симпатия его была совершенно невинной и даже нежной, подобной той, что он испытывал и к Поле. Раньше, когда он слышал о таком, то не мог не кривиться, заражаясь всеобщим отношением к тому факту, что мужчинам могут нравиться мужчины. Сейчас же, испытав именно симпатию, осознав, сколько на самом деле в ней совмещается чувств — нежных и абсолютно альтруистичных — он совершенно глупо для себя осознал, что даже если его любовь приносит ему самому только счастье, это никому не помешает его возненавидеть и убить.       И, скорее всего, противостоять этой ненависти не получится. — Я не знаю, где он, — хрипит Рома. — Я просто признался. Не думал, что будет потом.       Тихонов медленно кивает, но хочет было сказать еще что-то, как дверь в класс скрипит, и они с Ромой одновременно поворачиваются на звук. В дверях стоял опешивший Бяша, удивленно переводя взгляд с плачущего Ромы на Тихонова, этого самого Рому гладящего. — А, ой, извините, — сдавленно пискнул мальчик, тут же шмыгнув обратно в коридор. Затем, правда, на секунду вернулся, на последок бросая: — Я, если че, в коридоре жду.       Как только дверь за мальчиком закрылась, Рома поспешил вытереть слезы рукавом мастерки. Он шмыгает носом, стараясь дышать ровнее. Нужно успокоиться. — Твой друг знает..? — уточняет тихо мужчина, и Рома сразу же замотал головой. — Нет. И не должен, — поспешил ответить Рома быстрее, чем Тихонов бы договорил вопрос. — Никто не должен узнать. — Хорошо, я тебя понял, — заключил милиционер, наконец, вставая и давая Роме больше пространства. — Тогда успокаивайся и иди домой. Больше не буду мучить тебя.       Вот уж спасибо, блин. — Но если вдруг вспомнишь что-нибудь важное или узнаешь что-то полезное, то сообщи мне, хорошо? — напоследок сказал Тихонов. — И, если вдруг встретишь Лилию Павловну, передай ей, чтобы еще с полчаса точно сюда не заходила. Голова от ее визга гудит.       Рома неожиданно для самого себя тихо смеется, в ту же секунду этого смутившись.       Как бы Тихонов его не бесил, как бы его не вымораживали менты со всей этой своей хуйней, отрицать тот факт, что он может быть единственным адекватным взрослым во всем этом поселке он просто не мог. — Заметано, — живее говорит Рома, взглянув на мужчину почти спокойно, без этой подростковой враждебной напряженности или издевки. — И по темноте чтоб не шастал на улице. — Да-да-да.       Он снова шмыгнул носом, чувствуя себя немного лучше. Снова захотелось язвить и наигранно зубоскалить. Так, просто, чтоб Тихонов не расслаблялся. Они никакие не друзья и даже не приятели, а тот факт, что мужчина просто оказался адекватным, все равно не заставит Рому вмиг перемениться и стать ласковым нежным мальчиком. — Мне еще сказали, что ты опять нож в школу таскаешь, Роман, — уже строже продолжил Тихонов, раскладывая на парту бланки. Видимо, Лилия ему тут нахуй не нужна именно на то время, что он будет документировать разговор с Ромой. — Мы, кажется, уже беседовали на эту тему.       Пятифанов снова вытирает щеки, но уже просто чтобы убедиться, что он точно не выйдет к Бяше зареванный. Шанс, что тот ничего не заметил, был нулевой, но лучше уже хотя бы предстать перед ним в более-менее адекватном своем виде, чем подойти к другу в истерике.       Хотя Бяша, наверное, к перепадам его настроения уже успел привыкнуть за все то время, что Антон его преследует. — Вранье, — коротко отвечает мальчик, зашагав к двери.       Следователь поднимает на него почти строгий взгляд. Почти. — А если я обыщу твой рюкзак?       К счастью, Рома уже успел открыть дверь, когда мужчина договорил. — Все-го хо-ро-ше-го! — по слогам отчеканил он, а затем закрыл дверь, разворачиваясь к ожидающему его возле окон Бяше.       Приятель сразу смягчился во взгляде, видя, что Рома в более-менее норме, но смятение и легкая тревога все же читались в его глазах. Он уже был в своей куртке, правда, не застегнутой, и вокруг было тихо-тихо, потому что уже начались уроки, поэтому они сразу же зашагали по коридору в сторону лестницы. — Че за хуйня, блять, — выдает Бяша сразу же, как они добираются до лестницы. — Чего Тихонов к тебе пришел, на?       Рома закатывает глаза. — Эта пизда старая ему наплела чего-то, вот он и пришел, — уклончиво объяснил он. — Про Антона спрашивал. — А…       Игорь невесело улыбается, затем отворачиваясь. Развивать эту тему он не решился.