Золотое сечение

      Новый день начинается как продолжение предыдущего и Рома уже даже не пытается запомнить, чем конкретно они отличаются. Все, что он понимает — это то, что, когда он засыпает, все плохо, а когда просыпается — будет еще хуже. Все его взаимодействия с кем-бы то ни было больше не приносят ни радости, ни успокоения. Скорее даже наоборот — все окружающие будто сходят с ума вместе с ним, погружаясь каждый в свою пучину меланхолии, апатии, гнева, страха и обреченности.       Блять, если бы раньше ему сказали, что можно полностью потерять всю волю к жизни за неполные две недели, то он бы не поверил.       Время в школе превращается в пытку и, идя туда, Рома точно знает, что его ждут очередная порция ужаса и ощущения даже не опасности, а скорее абсолютной небезопасности. От каких-то ожидаемых бедствий можно укрыться, переведя дух, но его преследовало именно постоянное чувство того, что он не может расслабиться нигде. В столовой ему мерещится стекло в еде, в классе он садится как можно дальше от окна и двери, в коридоре ему страшно проходить мимо кабинетов, потому что он не знает, выскочит ли Антон прямо перед ним.       Вчерашний относительно спокойный вечер не вселяет в него уверенности ни на йоту, потому что он знает — существо выжидает, копит силы и обдумывает план того, как в удачный момент в один прыжок кинется вперед, и потерявший бдительность Пятифан угодит в его когти.       Странные мысли, учитывая то, что Антона он видел без когтей.       Пятничный день мог бы закончиться хорошо, если бы все проблемы заключались только в том, что теперь Тихонов знает про то, что Роме нравился (да и нравится) его пропавший одноклассник. На самом деле было бы вообще славно, если бы мужчина с ним больше об этом никогда не говорил и не поднимал эту тему в частности, но утро с первого же урока напоминает, что есть проблемы весомее, чем мент с компроматом в виде сочинения на отъебись и признания в педиковатости.       Потому что Рома так и не ответил на Антоновы вопросы в тесте. Украденный листок с заданиями так и лежал в его портфеле, и когда вечером мальчик его перечитывал, то все написанное ранее сохранило свой первозданный ебанутый вид. Был соблазн выбросить или сжечь, но от чего-то рука не поднялась. Было в этих вопросах что-то, от чего Рома, даже под страхом всех обстоятельств, не мог отказаться. Почти по-детски невинные вопросы, насквозь пропитанные робостью и восторгом от чужой симпатии, вызывали в груди щемящее ощущение, заставляя думать совсем нелепыми и бессмысленными формулировками.       Если это и правда Антон, то то, как он уточняет по поводу Роминой к нему симпатии, не означает ли, что все эти чувства могли бы быть взаимны? Антон именно поэтому наведывается к нему? Он просто хочет знать, не глупая ли это шутка, и его настойчивое пугающее поведение — всего лишь результат того, что ему впервые признались?       Еще и так. Расписав, блять, едва ли не по пунктам свои чувства, доверившись настолько безрассудно и отчаянно. Рома уже не мог вспомнить точные формулировки, потому что на тот момент мысли на бумагу изливались потоком сознания, который он теперь ни в жизнь повторить не сможет, но он точно знал, что там было много откровенных нежных признаний, просьб простить за эти же признания, а затем попыток прийти к компромиссу о том, что если Антон хочет, то Рома к нему больше никогда не подойдет.       А потом это идиотское: «Не говори об этом никому, пожалуйста, а то мне голову за школой проломят».       Сейчас, вспоминая обрывки своего письма, Рома отчасти даже мог бы принять то, что после этого пиздеца Антон реально мог свалить из дома в тундру, лишь бы не пришлось Пятифану в глаза смотреть.       Рома собирается в школу с чувством глубокого ожидания несчастья и новой порции ужаса, и, когда все начинает происходить, он уже даже не удивляется. Как только его ноги переступают границу участка, начинается его персональный адский марафон. Антон преследует его с удвоенной силой, мелькая в окнах домов, в тенях от деревьев, пялится на него из толпы школьников, которых Рома уже беззастенчиво распихивает в стороны, стремясь поскорее уйти, заглядывает в окно его комнаты и истаптывает весь двор возле дома.       Он писал в его тетрадях, он оставлял записки каким угодно способом, он был нетерпеливым и настойчивым. Рома перестал обращать на это внимание, точнее, искренне пытался так поступать, но просто не мог игнорировать чужое присутствие и отчаянные попытки вынудить дать обратную связь. Если бы все его действия можно было визуализировать, то они стали бы метанием раненой птицы в клетке, бьющейся о прутья в надежде исправить и изменить свою судьбу.       На уроке литературы Лилия Павловна называет номер страницы, наказав за урок прочесть отрывок какого-то ебанутого рассказа, и Рома, честно говоря, мысленно уже готов к тому, что будет имитировать чтение, а не читать. Он открывает учебник, вымученно уставившись на пляшущие строки, и его едва ли удивляет то, что текста как такового там нет. Вместо него одним сплошным безумным потоком на страницах чернеет одно единственное бесконечно повторяющееся слово. «ответь ответь ответь ответь ответь ответь ответь ответь ответь»…       Рома перелистывает страницу, проморгавшись. Но ничего не меняется: все абзацы издалека выглядят адекватно, разные по размеру и форме, но содержание в них одинаковое. Только одно слово, продублированное тысячи раз. Одно единственное стремление Антона вырвать из него ответ клещами, угрозами или мольбами, между которыми он все никак не мог определиться       Он снова перелистывает. А потом еще и еще, уже затем принявшись остервенело листать до самого конца, внутренне закипая. Весь учебник был целиком и полностью превращен в крик Антона, не дающего Роме и шанса на игнорирование этого пиздеца. Еще день-два назад его бы это до смерти напугало, но теперь это вызывало лишь раздражение и злость, потому что это мешало. На очередном развороте попадается портрет Толстого с лаконичной подписью «Ответь Ответ Ответович»       Бяша смотрит на него недоуменно, обращая внимание на номер страницы внизу листа, и морщится. — Ром, ты, это… перегартал уже, на, — отметил мальчик.       И Рома, блять, в курсе, но это ничего не изменит, потому что Антон ему весь учебник похерил и он не может ничего с этим поделать.       А сам Бяша, интересно, видит такие изменения? Боже. Если это так, то Роме нужно быть осторожнее с этой хуйней и привлекать к себе как можно меньше внимания, чтобы Игорь ненароком не заметил, что у его друга какая-то мистическая хуйня творится с учебниками и тетрадками. — Проверить хотел кое-что, — тихо ответил Рома, захлопнув учебник и потянувшись уже к бяшиному. — Дай-ка свой.       Бяша глядит на него непонятливо, но особо не допытывется. — Бери, на, — коротко бросает он, пододвигая к другу учебник.       Открыто было уже на нужной странице, поэтому даже листать ничего не пришлось, и текст был совершенно нормальный. Ни единого странного словечка или просьбы/требования ответить, ничего подобного.       Антон взаимодействует так только с ним или просто решил «отменить» свое вмешательство? Как вообще он может вмешиваться в такие вещи? — Сегодня будем отвечать на вопросы по тексту, — объявляет Лилия Павловна. — Пятнадцать минут вам на ознакомление и подготовку, потом начну вызывать. В первую очередь отвечать будут те, кому пора выправлять отметки. До конца четверти уже рукой подать, так что постарайтесь не подпортить себе средний балл.       У Ромы появилась некая странная уверенность в том, что его сегодня обязательно попросят ответить. Лилия или Антон — не важно, да и итог будет одинаковый.       Он проводит отведенные пятнадцать минут так, будто после их истечения начнется не опрос, а публичная казнь, где над ним будут долго насмехаться, перечисляя все жизненные проебы, а потом закидают камнями. И спасибо, если не обоссут.       Бяша рядом беззвучно шевелит губами, про себя читая главу заданного рассказа, а Рома тупо пялится в свой учебник. Может, он действительно сошел с ума и теперь ему все это мерещится? Может, он уже лежит в какой-нибудь больничке и пускает слюни, а все эти послания — прорывающийся в его больную голову реальный мир? Мальчик на пробу щипает себя за запястье и вздыхает, потому что ему больно и это все реально.       Лилия Павловна методично что-то пишет на половинках тетрадных листочков, а затем раскладывает их на своем столе. Лицо ее светится торжеством и ликованием, и Рома понимает, что она задумала, еще до того, как она открыла рот. — А теперь будете выходить по одному, порядок буду выбирать случайно, — с какой-то ненормальной воодушевленностью объявила учительница. — Тянете листок и отвечаете. Все вопросы разные, отвеченные я убираю. Перетянуть — минус балл. Начинаем.       По классу прокатились тяжкие вздохи. Дети кривились и закатывали глаза, но никто не стал ни спорить, ни хоть как-то шептаться.       Лилия Павловна зачитывала фамилии рандомно, подзывая и опрашивая, уточняя и ставя оценки. Рома старался вслушиваться и хоть как-то улавливать тему ответов, но все они были настолько узконаправленными, что даже при всем желании он бы не смог догадаться, о чем был тот чертов рассказ.       Тем не менее урок неумолимо приближался к концу и появилась реальная возможность вообще не попасть под раздачу. Это было бы самым удачным вариантом, но, наверное, Рома уже просто исчерпал всю свою удачливость. — Пятифанов, — неожиданно произносит Лилия Павловна сразу после того, как очередной одноклассник садится на свое место, — к доске.       Рома едва не стонет. Сука, блять.       Он поднимается с места, идя к учительскому столу максимально медленно, попутно стараясь смириться с очередной двойкой, которую он точно сегодня получит за элементарнейшее задание. Он останавливается перед учительницей и пялится на разложенные по столу листочки, словно это могло бы хоть как-то ему помочь. — Тяни, — подсказывает учительница. — Не задерживай других.       Рома едва не огрызается и на мгновение у него появляется желание просто признать, что нихуя он не читал, но одноклассники, еще не вызванные мегерой, смотрят на него почти с мольбой, абсолютно не желая ни позориться, ни вообще хоть как-то контактировать с классной руководительницей.       И, блять, наверное, немного потянуть время для них не так уж плохо, раз сам он ничем свое положение улучшить не может. Он тянет руку и поднимает первый попавшийся листочек, нарочито медленно переворачивая и поднося его к лицу.       И замирает.       На листке ровным почерком написано: «Ответь мне, пожалуйста». — Ну, что ты как воды в рот набрал? — строго поторопила Лилия Павловна. — Если хочешь до конца урока тут простоять, то даже не думай. — Не хочу, — буркнул Рома. — Тогда отвечай.       Рома набирает полные легкие воздуха, а затем почти осуждающе смотрит на бумажку в своих руках, словно текст мог бы по волшебству измениться и стать нормальным.       По классу пронесся шепот. Смеяться над Пятифаном никто, кроме Катеньки, не смел, но он все равно ощутил, как одноклассники впиваются в него взглядами, точно иглами, на которые смогут потом его поднять и поглумиться.       Или, может, ему это все казалось и никто в самом деле просто не мог понять, как он умудряется так безбожно тупить. — Я не знаю ответ, — наконец, сдается Рома, опуская листок на место.       Лилия Павловна тихо цокает языком и почти что приглашающим жестом обводит свой стол. — Тогда попробуй еще раз. У тебя целых две попытки.       Рома едва глаза не закатывает, но решает не припираться — с этой мымры станется родителям позвонить, а этого ему совсем не надо. Он послушно берет другой листочек и немного медлит перед тем, как его перевернуть, боясь, что там снова будет написана какая-нибудь чертовщина.       И, конечно же, так и происходит, потому что вместо нормального вопроса он видит: «Почему ты не говоришь со мной?» — Ну ты хоть вопрос вслух зачитай, — уже как-то недоуменно подсказывает учительница, видя на Ромкином лицо смесь непонимания, огорчения и злости.       Ему мигом представляется, как он сейчас зачитывает этот бред, а затем оказывается, что там написано вообще не это. Потом точно звонят родителям и его увозят в дурку, где он днями и ночами всем доказывает, что его пропавший друг, в которого он еще и влюблен, стал колдуном и кошмарит его, насылая галлюцинации. — Нет, я не знаю, — упрямится Рома.       Он снова порывается положить бумажку, но Лилия Павловна коршуном кидается вперед и перехватывает билет с вопросом, практически вырывая его из мальчишеских рук. Она кривится, окидывая школьника строгим взглядом, а затем поправляет очки, всматриваясь в написанное. Лицо ее становится практически удивленным, и Рома уже успевает подумать, что и ей видно послание Антона, но затем она хмыкает. — И ты на это ответить не можешь? — скептически уточняет она. — Да, — сквозь зубы цедит Рома, вообще не стремясь хоть как-то тешить ее эго и давать еще больше поводов для глумления.       Учительница притворно вздыхает, словно сетуя на такого тупого ученика. — Ну, тогда тяни, — великодушно молвит она, затем все же добавляя: — Хотя не знаю уж, какой вопрос легче.       По классу проносятся смешки и Рома едва сдерживается, чтобы не рявкнуть тут на всех и каждого. Он тянет первую попавшуюся бумажку, уже готовясь к очередной хуйне, но неожиданно натыкается взглядом не на Антонов почерк, а на четкие широкие буквы Лилии Павловны. «Сколько сердец поместилось в Арсении Петровиче?»       В памяти сразу же всплывают обрывки текста, мельком увиденного в неизувеченном учебнике Бяши, где как раз было что-то о том самом Арсении. Рома едва не расцветает, понимая, что вполне может ответить.       А потом вспоминает, что рассказ ему почитать так и не получилось. — Ой, бляяяяя… — на выдохе от всей души произносит он, лишь спустя секунду понимая, что делает это буквально в метре от учительницы.       В классе резко стихли все звуки, а затем Лилия Павловна, едва отойдя от шока, вдохнула поглубже и с надрывом начала делать то, что так сильно любила — орать.       Из кабинета русского языка Рома вышел едва ли не самым первым, даже не дождавшись Бяши, потому что отчаянно хотелось на воздух. Когда Игорь все же догоняет его, Рома не знает, как объяснить все произошедшее, но тот и не требует этого, уже свыкшись с мыслью, что Пятифан ничего не расскажет. Осознание это отзывается гадким стыдом, но Рома просто не может ничего ему рассказать.       Он бы хотел, правда, но ему нельзя.       Антон этого не хочет. — Пойдем покурим, — предлагает Рома, и Бяша соглашается.       Это еще не большая переменка, но времени выскочить и покурить у них должно хватить. Тем более, следующим уроком будет биология, а преподающая ее ебанашка всегда опаздывает, поэтому ничего страшного.       Они направляются к лестнице, и Рома недовольно фыркает, замечая, как много школьников там столпилось. Младшеклашки собирались на физру на улицу, и им, блять, обязательно нужно было всем классом попиздовать конкретно на эту лестницу именно сейчас и именно в темпе ебаной улитки.       Пришлось пробираться через толпу, стараясь и не спихнуть никого, и самим не свалиться. Хорошо то, что это были именно мелкие, а не сверстники или тем более кто-то из выпускных классов, потому что тогда бы они с Бяшей точно потерялись. Уже наступая на последнюю ступеньку, Рома вдруг ощутил некое дежавю. Он оборачивается на Бяшу, замечая, как все вокруг словно потускнело, а шум поутих, и осознание происходящего моментально вгоняет его в почти что истерику, потому что Антон где-то рядом.       Рядом проходит какой-то мелкий, случайно пихнув его, и это немного трезвит. Пятифанов оглядывается по сторонам, оборачивается назад, но Петрова в этих направлениях нет. И из этого можно сделать только один вывод: он где-то впереди и очень стремительно сокращает между ними дистанцию. — Рома, подожди! — слышится голос, но он не может понять, кому он принадлежит — Бяше или Антону, — потому что звук смазывается и просто отзывается в голове как безликая мысль.       В следующий раз, когда Рома глядит вперед, он замечает неподалеку в толпе белоснежные волосы и очки. И разворачивается, понимая, что курить он сегодня не пойдет. — Назад, — оповестил он, глянув на Бяшу, и, схватив его за руку, потянул за собой, зашагав вверх по лестнице.       Гул чужих — но явно не Бяшиных — шагов ударил по ушам.       Антон идет к нему. — Что за… — запнулся Бяша, едва не пропустив ступеньку от чужой спешки. — Что случилось, на?       Надо быстрее съебывать, пока Антон не добрался до него или Бяши. Да, даже скорее нужно Бяшу вызволять, потому что он даже не ебет, к чему такая спешка, и поэтому сам быстрее идти не собирается.       Блять, как же все некстати…       Миновал один пролет; Рома оборачивается, желая проверить обстановку, и видит, как Антон уже бежит по этой же лестнице, расталкивая детей как и тогда, возле гардеробной. Рома давится вдохом, сильнее сжав руку на запястье друга, и едва не бежит вперед, готовый взмолиться всем существующим богам, лишь бы они только успели скрыться.       У выхода на второй этаж маленькая девочка держала кувшин, очевидно, позаимствованный из кабинета ИЗО. Она кивает своей подружке, а затем направляется к лестнице, осторожно спускаясь по ступенькам. Рома очень аккуратно пробегает мимо нее, чтобы не задеть, и проверяет, не столкнулся ли с ней Бяша, но все обошлось.       А Антон уже был в двух метрах от них. Вот он наступает на следующую ступеньку, потом еще, а затем не глядя пихает девочку в плечо и…       Керамический кувшин вылетает из детских рук будто живое существо, и острыми брызгами разлетается по всем ступенькам и по пролету, падает на лестницу этажом ниже, попадая на головы школьников. Малышка испуганно охает, а потом, неудачно наступив на крупный осколок туфелькой, скользит и неловко заваливается вниз, вытянув обе руки вперед, чтобы не разбить голову. Части разбитого кувшина встречают ее веселым лязгом, разрезают маленькие ладони в мясо, задевают других детей, и те тоже падают, режутся и вопят от боли. Гулкое эхо подхватывает их крики и играет, перекидывая по этажам словно мяч.       Рома с ужасом наблюдает за тем, как все больше и больше школьников на лестнице либо теряют равновесие и падают, поскользнувшись на разлившейся воде, либо несмело пытаются подняться, отряхиваются от осколков, смахивая ладонями кровь с лиц и вместе с тем лишь сильнее ее растирая. — Охуеть, на, — выдает Игорь на выдохе. Девочка с разрезанными ладонями и предплечьями заплакала, пытаясь встать, но у нее не вышло даже ухватиться за что-то — руки разрезаны настолько глубоко, что она не могла ими пошевелить. Больно. — Месиво пиздец.       Антон останавливается, с непонятным выражением лица глядя на все происходящее. И, наверное, Роме это кажется, но он почти уверен в том, что Петров посмотрел на пострадавших детей с сожалением.       Рома ужасно сильно хочет верить в то, что это случайность. — Ага, — кивает он. — Давай просто съебем отсюда, пока не поздно?       И он хотел бы быть тем, кто этим бедным детям поможет и все такое, и так поступил бы живой Антон, да. Но Рома — не Антон, а Петров, все еще стоящий посреди лестницы, мог только усугубить ситуацию, но не помочь. И, к сожалению, Рома не готов бороться с ним даже ради чужого блага.       Ему бы Бяшу уберечь. А этим просто не повезло.       На первой же большой перемене всех детей сгоняют в актовый зал для инструктажа о технике безопасности, и Рома невольно думает о том, что никакая техника не поможет от неслучайных происшествий. Можно сколько угодно рассказывать детям, как правильно переходить дорогу, но это не спасет их от выстрела в голову; можно говорить, что нельзя брать оголенные провода, но это не защитит от толкающего с лестницы чудовища; можно до бесконечности твердить, что нельзя гулять ночью, но это не защитит от вломившегося в дом убийцы.       В зале душно и в очередной раз охуевший от новостей учитель ОБЖ пытается собраться с мыслями и зачитать какую-то статистику о частоте получения травм учениками во время нахождения в школе. Его мало кто слушает — дети и подростки все еще обсуждают случившееся, перешептываясь и передавая записки друг через друга. Тут и там слышатся просьбы с упоминанием имени адресатов, и Рома сам успевает, закатив глаза, передать пару записок.       Через гомон школяров и речь учителя, говорящего в пищащий микрофон, ушедший Рома отголосками слышит вой сирены скорой помощи, которую все же вызвали и которая отвезла нескольких детей в больницу чтобы перевязать порезы, наложить швы на раны и в принципе привести все в норму. В школе точно будет разбирательство и Тихонов, скорее всего, снова придет чтобы опросить пострадавших и свидетелей и убедиться, что происшествие — чистая случайность, за которую никто ответственности не несет.       Кто-то сзади осторожно постукивает мальчику по плечу и он, уже даже не глядя, протягивает руку назад. В нее ожидаемо кладут записку и Рома нехотя сжимает бумагу, немного наклоняя голову, чтобы лучше услышать, кому конкретно нужно эту херню передать.       Происходит небольшая заминка и школьник было психует, желая спросить, хули надо, но неожиданно в самое ухо отчетливо произносят: — Тебе.       Дыхание не привычно согревает, а разносится холодом по кожу и волосам. Рома весь цепенеет и звуки вокруг снова приглушаются. Хочет заорать, но голос пропадает, хочется вскочить, но ноги словно приросли к полу. — Почитай, — смущенно просит голос Антона за спиной, но Рома явственно слышит в этой просьбе приказ.       Бяша рядом не обращает на состояние друга никакого внимания бесстрастно переводя взгляд с учителя на группу девочек, окруживших Катю.       Рома опускает взгляд и понимает, что сжал записку в кулаке настолько сильно, что на ладони остались следы от ногтей красными месяцами. Бумага немного влажная от выступившего пота и руки мелко дрожат, разворачивая аккуратно сложенный листок. На мгновение мальчику кажется, что сейчас, стоит ему раскрыть послание, как там окажется что-то отвратительное: отрезанный палец или вырванный зуб, кровавый плевок или кусочек кожи. Потом воображается и другое — не часть человека, а угроза или предупреждение. Что-то вроде того, что было во сне, когда Антон завуалированно предупреждал его о том, что если он впутает в это Бяшу, то тому не жить.       Бумага разворачивается и в первую секунду Рома даже не может воспринять написанный текст, а затем его брови ползут вверх. На чистом тетрадном листе ровным почерком написано: «Я не хотел, чтобы так вышло. Еще не умею обращаться с животными. Катя такого не заслужила.»       И чуть ниже: «Веришь мне?»       Шум вокруг не прекращается ни на мгновение, кто-то из детей перешептывается, споря непонятно о чем, учителя призывают всех к тишине, микрофон фонит и потолочные лампы дребезжат, но Рома сидит будто не замечая ничего вокруг. Он пустым взглядом сморит на выведенное послание, будто оно написано на совершенно незнакомом языке, а он даже не может понять на каком. Вопрос, выведенный с такой надеждой, напоминал своей непосредственностью простые и наивные предложения дружить из детства, когда ребятня, ничего не стесняясь, просто выбирала кого-нибудь в песочнице, и деловито предлагала стать партнерами по играм.       Веришь мне?       Роме вспоминается лицо Антона. Сотни ситуаций, где он видел разные выражения этого лица — напуганные, злые, смущенные, отчаянные, радостные, воодушевленные, наполненные неутомимой надеждой и предвкушением от впечатлений, привнесенных в его жизнь новой дружбой. Глаза его — внимательные и серьезные — очень часто встречались с глазами Ромы, и тот, чтобы успокоить нового приятеля, часто ему улыбался, давая понять, что переживать не о чем, и его тут не кинут, раз он теперь часть команды; Антон тоже ему улыбался — сначала совсем неуверенно и робко, а потом все смелее и задорнее, очевидно привыкая к своему месту и своим товарищам.       Веришь мне?       Роме бы так хотелось верить. Так хотелось бы, чтобы после его признания Антон не пропадал и не возвращался своим ужасающим пугающим диким подобием, кошмарящим Рому днями и ночами. Было бы здорово даже если бы Антон просто никому не рассказал о том письме и не чувствовал к нему отвращения. Или если бы перестал с ним общаться. Рома бы в любом случае любую реакцию принял и понял, если бы Антон сказал, что так будет лучше, а потом спросил, верит ли Рома ему.       Рома бы поверил. Тому Антону — точно бы поверил. Этот же — напоминающий прежнего себя лишь оболочкой — вызывал ужас своим присутствием, взглядом и любым жестом, любой попыткой привлечь внимание.       Рома бы очень хотел верить, но он просто не может, потому что до смерти его боится.       Со спины веет холодом и мальчик понимает, что сущность вновь наклоняется ближе чтобы что-то ему сказать, и в этот раз вместо того, чтобы выслушать, он невольно отклоняется, поднимая плечо чтобы закрыть шею и не дать приблизиться к уху. Движение это скорее рефлекторное и совершает он его не обдумав, но оно работает — холодное дыхание пропадает и за спиной слышится судорожный вдох, словно Антон не может поверить в то, что Рома действительно его отвергает.       Пятифану вдруг кажется, что сейчас чудовище взбесится и просто свернет ему шею. Он нервно теребит в руках записку, вновь и вновь перечитывая оставленное послание и ожидая боли, но этого просто не происходит. Вместо удара он чувствует осторожное прикосновение, а затем едва не охает от осознания, что кто-то упирается лбом ему меж лопаток. Жест этот странно нежный, словно усталый друг просит руку помощи, чтобы перевести дух, и это сбивает с толка, потому что разве Антон не должен разозлиться? Почему после всего, что он уже сделал, он ведет себя так, будто лишь касаниями пытается попросить прощение?       Чужие пальцы осторожно касаются сгиба Ромкиного локтя и почти нежно поглаживают. Так гладят уличных кошек и собак, забывших человеческую ласку, чтобы дать им понять, что с тобой безопасно, и осознание этого просто не укладывается у Ромы в голове.       Они с Антоном раньше обнимались всего пару раз, и то — это были именно быстрые дружеские объятия без лишних телодвижений и ласк. Еще они часто пожимали руки, иногда Рома ерошил Антону волосы, бывало и сам Антон осмеливался отвечать тем же. Были и другие касания — и много, если так подумать — но дело было как раз в том, что все они были мимолетными и совершенное естественными для приятелей. То же, что происходило сейчас, было одновременно тем, что Рому должно пугать и отвращать, но вместе с этим являлось его очень тайным, очень личным желанием, подразумевающим стремление получить нежность и любовь, которые можно было бы выразить, не используя стыдные заезженные фразы, которые он так старательно игнорировал в своем письме, и которые на самом деле так точно описали бы то, чего он хотел.       Касание ладони обхватило локоть, поднялось к плечу и легко осело на лопатке, осторожно поглаживая, и Рома ощутил, как не смотря ни на что лицо его становится горячим.       Зачем… зачем он делает это? — Пиздец тут дубак, на, — кряхтит рядом Бяша, недовольно елозя на стуле.       Рома вздрагивает, уже успев забыть, где конкретно находится и сколько вокруг людей. Касание пропадает и только теперь он понимает, что от присутствия Антона вокруг действительно словно стало на десяток градусов меньше. — Ага, — сипло соглашается он, — холодно.       Как только он это говорит, ощущение морозного присутствия за спиной пропадает, и то, что Антон действительно был здесь, доказывает лишь оставленная им в роминых руках записка.       По пути домой из школы Антон его не преследует.       Рома чувствует себя странно опустошенным, когда оказывается в полном одиночестве — родителей еще нет дома, поэтому в доме, кроме него, никого нет, и тишина звенит в ушах. За окном уже темно, хотя он этого и не видит из-за задернутых штор, и Антона там точно нет, пусть проверять это Рома так же не желает.       Какой же это был паршивый день. Да и все предыдущие едва ли лучше.       Мальчик принимается раскладывать вещи с рюкзака, чтобы хоть чем-нибудь себя занять, и взгляд его в первую же очередь падает на нож, возвращенный Антоном. Раньше он всегда с ним ходил, а как только маньяк объявился, так и вовсе с ним не расставался, чтобы точно постоять за себя, если прижмет. Сейчас смотреть на него было откровенно больно и страшно, потому что неизвестно каким способом этот самый нож Петров выкрал. Судя по тому, что Лилия Павловна оставалась такой же сукой, как и всегда, ничего страшного он не вытворял, но все равно осознавать этот факт было странно.       И, думается ему, эта карга настолько охуевшая, что даже после пропажи ножа не соизволила уведомить его об этом. Тварь.       Рома сверяется с настенными часами, прикидывая, сколько осталось до прихода мамы, и принимается прятать сигареты. Курить не хотелось, хотя и нервы были уже откровенно никакущие, да и вот-вот пачка закончится. Тогда снова нужно будет подлавливать алкашей под магазином, чтобы кто-нибудь из них купил курево.       Разумеется, все будут в курсе, что это опять для него и Бяши.       Как же ебано.       После этого он вытягивает из рюкзака учебники и тетрадки, а затем достает и тот самый конченный тест, стыдливо пряча его в, кажется, учебник по географии. Господи, какая ж это неловкая хуйня, просто невозможно. Ему даже перечитывать этот стыд не хочется — вопросы абсурдные и на такую щекотливую тему, что ему даже сейчас не удается сдержаться от смущенного вздоха.       Щеки снова заалели. Как стыдно.       В целом последние взаимодействия с Антоном были штукой… спорной. Он был пугающим, да, притом ужасно пугающим, от него веяло мертвецким холодом и чем-то чужим, странным и тревожащим, но он, вроде как, оказывал знаки внимания, нет?.. Или Рома, пребывая уже в отчаянии, ищет хоть какие-то хорошие стороны такого потустороннего создания, просто не желая сойти с ума от ужаса.       Если бы Антон был жив и так же передавал ему записки, касался, тянулся, то, наверное, Рома был бы счастлив. Но Антон, судя по всему, мертв, а это существо преследует какие-то свои цели, не давая Пятифану прохода.       Кто бы мог подумать, что такое вообще возможно.       Впереди выходные, но он этому совсем не рад. Обычно они с Бяшей вместе время проводили, страдали всякой хуйней и домой возвращались уже затемно, но сейчас Рома сомневается, что ему стоит вести себя так же — мало ли Антон разозлится, что он посмел с Бяшей зависать, когда его самого, грубо говоря, динамит.       Он вообще не знает, что ему со всем этим делать. Как на этого Антона реагировать и как с ним взаимодействовать. Да и взаимодействовать ли вообще.       Может, Рома просто будет игнорировать его, и тогда Антон уйдет?..       Не, хуйня. Он от этого пальцы отрубает и с лестниц людей пихает.       Пятифанов неловким движением смахивает со стола несколько тетрадей. Выругавшись про себя, мальчик принимается поднимать их, и взгляд его цепляется за раскрытую тетрадь по русскому, где на пустом листе красовалось несколько надписей, появившихся словно только что.       Изначально он хотел было просто закрыть тетрадь и убрать ее куда подальше, но все равно в итоге решил, что безопаснее будет прочесть то, что ему там Антон написал.       Может, опять извиняется или… «Почему ты меня игнорируешь?»       Ох. И далее. «Я тебя пугаю?»       Рома тяжело сглатывает. Тетрадь кажется такой тяжелой, что руки дрожат, а по спине пробежал холодок. В комнате резко стало неуютно и совершенно небезопасно. Родной дом больше не кажется преградой для Петрова.       Он не боится стен и запертых дверей, его не сдерживают окна. Он везде, повсюду, он рядом каждую секунду его жизни, даже если он его не видит. «Я тебе больше не нравлюсь?»       Возможно, он просто не показывается ему, чтобы не довести до безумия, а сам стоит где-нибудь рядом и пристально рассматривает, наслаждаясь. Может, он следует за ним постоянно, никогда не оставляя наедине, но просто не хочет, чтобы Рома об этом знал.       Или, что наиболее вероятно, Рома просто уже реально свихнулся и сам все это пишет, мгновенно забывая. В конце концов, на полу рядом с разбросанными тетрадями была и несчастная ручка без колпачка, так что…       Может, он просто сумасшедший?       Но, так или иначе, на послания Антона он не отвечает, пряча тетрадь в самый дальний угол шкафа, чтобы точно случайно не зацепить взглядом.       Хватит. Просто хватит.       Выходные начинаются до странного тихо. Ну, как тихо: рано утром отец будит его, предлагая пойти вместе на охоту, но Рома отказывается. В полусне он даже не запомнил, какой для отказа использовал аргумент, однако этого оказалось достаточно, чтобы убедить родителя не доебываться дальше. Вместо этого решил доебаться до своей жены, а потом, громко хлопнув дверью, наконец-то погрузить дом в напряженную тишину.       Охуенно Ромка выспался. Просто пиздато.       Сон как рукой сняло — мальчик знал такие дни. В них отец уходил до вечера на охоту или зимнюю рыбалку, наказав жене убирать срач в доме, который сам же больше всех и разводил, несмотря на то, что присутствовал в будние максимум девять часов. Мама, так же устающая на работе, принималась за генеральную уборку, тратя выходной на стирку, глажку, приготовление еды, мытье полов и посуды. А потом вечером отец приедет недовольным, потому что опять нихуя не поймал, и начнет срывать гнев на семье.       И так будет всегда.       Рома мельком смотрит на зашторенное окно и невольно кривится, словно даже просто намек на присутствие сущности вызывает в нем головную боль и тошноту. Рома вышел из комнаты и почти сразу услышал тихие звуки, в которых узнал всхлипы матери. Значит, снова поругались. И, скорее всего, он опять сказал то, что не должен был говорить.       Рома обнаружил маму в ванной комнате, когда она как раз поспешно утирала лицо, видимо, услышав его шаги. — Доброе утро, Ромочка, — преувеличенно радостно говорит она через плечо. — Как спалось?       Она всегда паникует, когда он видит ее плачущей, потому что за все годы брака отец приучил ее к тому, что мужская реакция на слезы — это гнев и упреки в манипуляциях, поэтом у она окончательно забыла, что Роме он, вообще-то, тоже так говорил, но уже о его слезах, вызванных ссорами родителей, криками на него или побоями. Отец просто не существовал в их мире, и у него за критикой должно следовать послушание, а за ослушанием — закономерное наказание, которым никто не имеет права быть недовольным. Мама со временем научилась жить по этим правилам, позволяя себе слезы только когда никого нет рядом, а Рома научился им не следовать, позволяя себе больше, чем позволено ебанутыми батиными законами. — Хорошо, — хрипло после сна отвечает он. — Чем тебе помочь?       Спалось ему и правда в кои-то веки хорошо, но это он осознал потом; сейчас в приоритете было сделать этот дом хоть немного более уютным. Хотя бы для них двоих. — Ой, да не надо ничего, — смутилась мама, отводя взгляд. — Иди, лучше, погуляй, или…       Взгляд ее на секунду стал загнанным и отчаянным, словно с нее ниспали чары, и она поняла в каком положении находится, оставаясь с бьющим и пьющим мужем, которому принципиально, чтобы всю работу по дому делала всегда только она. Это было пройдено и усвоено — когда Рома только пошел в школу и девочки стали упоминать, как помогают мамам по хозяйству, он и сам вознамерился стать для мамы тем, кто облегчит жизнь, но в конце концов они оба столкнулись с отцовским недовольством, вызванным тем, что его сын выполняет бабью работу. Такое в принципе касалось всего, что отец считал недостойным, но особое презрение у него всегда вызывали две касты: «бабское» и «пидарское». Иногда эти понятия совмещались, и чем старше Рома становился, тем яснее понимал, что отец все чаще задерживает на нем темный давящий взгляд.       Потому что если пацан не «чуть красивее обезьяны», то это мерзость. И если маме стирать помогает, то это бабство. И если девочкам для привлечения внимания цветы дарит, а не за косички дергает, то это пидарство.       И иначе не бывает. — Не, давай помогу, — упрямится Рома. — Посуду помыть или дорожку от снега почистить, может?       Мама опускает взгляд. Лицо ее идет стыдливыми малиновыми пятнами. — Да, наверное, и то, и то нужно… — тихо произносит она, смотря себе под ноги. — Если не трудно… — Окей, я пойду тогда, — кивает Рома, поспешно отходя за угол.       Слезы мамы действительно вызывают в нем гнев, но совершенно не на нее.       Уже стоя у раковины и методично оттирая разводы с чашек и тарелок, он не может не думать о том, как на самом деле было бы легче, не вдолби ему отец всю эту хуйню.       Сложность заключалась в том, что все писанные отцом правила были созданы для того, чтобы им подчинялись другие, но не он сам. Ему нахуй не надо было заниматься этой «бабской» хуйней вроде уборки или готовки, ему не усралось быть ласковым с вроде как когда-то любимой женой и тем более сыном, и для него было просто охуенно легко использовать кулаки как отличный метод воспитания. Его это все устраивало, а другим нужно было это принять и слушаться.       Но у Ромы в голове вообще все это не укладывалось. Пока он был мелким и всецело родителей обожающим, ему казалось, что все заебись, да и тогда все еще не было настолько ебано то ли из-за его детского восприятия, то ли предки реально держались, считая, что он еще не готов видеть весь этот пиздец. Сейчас же, умея анализировать и делать свои выводы, он понимал, что это просто ебаный мрак, потому что сам бы ни за что на свете так не поступил.       В тот период его нежнейшей любви к Поле он и думать не хотел о том, что когда-нибудь он так же ее ударит или будет вести себя так же по-мудачески. Ненавидеть, но не отпускать, держать в страхе, чтобы не рыпалась и даже не думала сопротивляться, и чтоб сама была уверена, что так и должно быть. Для Ромы это все было такой лютой дикостью, что ему порой не верилось, что это взаправду.       Зачем же так друг с другом?       Разве не бывает такого, что люди вырастают счастливыми? Неужели они все поголовно обречены существовать в этой тихой взаимной ненависти без единого шанса изменить хоть что-то?       И… станет ли он таким же, как отец, когда подойдет время?       Ему хотелось бы верить, что он прервет этот порочный круг.       Уже днем он связывается с Бяшей и они договариваются потусить у него. Обычно Рома от таких охуенных предложений отказывается, потому что мамка у Бяши и мегера, и просто ебанутая, но Игорь заверил, что сегодня она в относительном порядке и даже не доебывается особо, так что «нормально, на».       В любом случае, это лучше, чем сидеть дома и ждать Антона, да и если Бяша так спокоен, то Петров его не терроризирует, и это уже отлично.       И в свете всех этих ебанутейших событий он просто рад видеть кого-то адекватного.       Дома у Бяши странно, но уютно, особенно, когда его мать чем-то занята и не вмешивается. В основном она творит какой-то лютый пиздец вроде настоек из дохлых кротов, но хотя бы не орет, пока не сорвет голос, и практически никогда не заходит к ним в комнату.       И, разумеется, она едва ли доебывает Рому всякими расспросами и нравоучениями.       Они с Игорем занимаются реально всякой хуйней, и за окном уже по-зимнему солнечно и ярко. Атмосфера вокруг спокойная и умиротворенная, точно все так же, как и до приезда и тем более пропажи Антона, и это так славно, что Рому едва не разморило.       Ему бы почаще хотелось проводить время за играми в домино под какую-то хуйню с телика, а не в попытках укрыться от какой-то потусторонней хтони, преследующей его и калечащей окружающих. Сейчас же, глядя на Бяшу, он тихо радовался, что их обоих все же обошла самая большая беда — маньяк ебаный, который детей крал, — и они все еще есть друг у друга.       Главное, чтобы так было всегда.       Женщина зовет их на кухню за чаем, и в это время на улице уже начался снегопад. Все выглядит мягко и безопасно, совершенно нормально и привычно, и это успокаивает.       Никаких признаков присутствия Антона вокруг нет. Он не пришел к Бяше. Наверное, ищет его вокруг дома или ошивается где-то в лесу или…       Или у него сегодня выходной. Вот так вот. Возможно, он состоит в какой-то ассоциации Держащих в Страхе, и сегодня его первый заслуженный отдых.       Мальчики только садятся за стол, как бяшина мама с самой неестественной улыбкой ставит перед ними два дымящихся стакана в железной подставке. Бяша недоуменно изгибает бровь и только после этого Рома замечает, что его чай намного светлее чем у друга. — Ма, а это че? — спрашивает мальчик, недоверчиво склоняясь, чтобы понюхать содержимое. — Ой, — всплеснула она тут же руками, почти с осуждением глядя на сына, — а это чтоб духи злые стороной обходили. Пей, Рома.       Это, вообще-то, была одна из многих странностей женщины. Она могла в любой момент решить, что кому-то требуется лечение, настойки, обряд от проклятия и прочая странная поебень, которая нормальных людей обычно пугала и заставляла сомневаться в адекватности говорящей. Бяше не раз приходилось краснеть, когда по классу после каждого родительского собрания проносилась очередная волна слухов о том, что его мать опять притащила с собой в сумке череп лисы или сделала расклад на то, какую оценку Бяша реально получил по контрольной. — А, э, — Рома запнулся, смотря в стакан. С виду был обычный зеленый чай, но поведение Бяши заставило в этом усомниться. — То есть «духи»?       Неожиданно женщина стала совершенно серьезной и, шагнув вперед, опустила руку Роме на плечо. Она была чуть выше их обоих, но весила явно килограмм сто, любила готовить жирное, имела красное простое лицо и много работала. Бяшин отец сбежал из семьи много лет назад и она все еще не могла смириться с таким позором, предпочитая говорить всем, что он просто уехал в Москву на заработки. — За тобой бес увязался. Дух какой-то недобрый совсем, — объяснила она совершенно неподходящим к теме разговора лилейным тоном. — Но ты не переживай; сейчас я что-нибудь придумаю. Пей пока, лишним не будет.       Пятифанов снова посмотрел в стакан, пытаясь понять, плавает ли там какая трава или кусок коряги. Вроде как все в порядке, да и по запаху не скажешь, что там что-то сверхъестественное или опасное для здоровья.       Но, блять, какого хуя? — Да мам, блин, ты же обещала! — возмутился Бяша, закатив глаза. Ох, Рома слишком часто был свидетелем подобных сцен. Можно даже сказать, почти каждый его визит сопровождался подобными разговорами. — Ну какие духи?!       Эта тема у нее была излюбленной. Мало того, что сам поселок хранил в себе слишком много легенд и каких-то баек про бабаек, так еще и сама женщина относилась к ведунствам с абсолютной серьезностью. В доме Бяши всегда пахло какими-то засушенными травами, в кладовой ждали своего часа ни то настойки из хер пойми чего, ни то «зелья волшебные», как он сам говорил с абсолютно мертвым взглядом. И, разумеется, учитывая все это, она просто не могла не говорить о том, что видит или слышит что-то, простому глазу (или уху) недоступное. И поэтому периодически начинала рассказывать абсолютно жуткие и странные вещи, как, например, сейчас. — Я же чувствую: нечистью пахнет, — настояла она на своем. — След какой-то… Ты, часом, не баловался черной магией? — Нет? — неуверенно отвечает Рома, все еще не решаясь попробовать странное варево. О том их с Бяшей опыте по вызову хуйни страшной, закончившимся сильнейшей травмой последнего, Пятифан решил не упоминать. — Значит, само пришло, — заключила женщина, словно говоря самой себе, а не к Роме напрямую обращаясь. — Знать бы, что это и откуда взялось… Обряд бы не-… — Мам, хватит! — снова вмешался Бяша, сердито вздохнув. — Напугаешь Рому, а потом он вообще ко мне ходить не будет!       Она вдруг покачала головой, одарив Рому таким взглядом, будто бесполезно уже хоть что-то делать. Пятифан едва не поежился, не зная, куда себя деть, и только он хотел было показательно попробовать то, что она ему сготовила, как проблема резко решается сама собой. — Ладно, сидите уже, — произносит женщина, развернувшись и выйдя из кухни.       Бяша смотрит ей вслед, а потом особенно тяжело вздыхает, несколько секунд молча глядя перед собой нечитаемым взглядом. Наконец, успокоившись, он поворачивается к Роме, глядя сначала на него, а потом уже на стакан. — Не обращай внимания, — посоветовал он, потянувшись за стаканом. Взяв его в руки, он подносит ближе к лицу, чтобы попытаться по запаху определить, что там за мешанина. В итоге его лицо расслабляется, и он возвращает чудо-отвар другу. — Просто травяной чай тебе намутила, на. Нормально все с тобой будет. Поди не помрешь. — Спасибо, блять, очень обнадеживающе, — пробурчал Рома, осторожно отхлебывая из стакана.       Жидкость на вкус оказывается неожиданно разнообразной, но определить что конкретно это за вкусы и нравятся ли ему он просто не смог. «Травяной чай» словно каждую секунду менял консистенцию и переливался, становясь похожим то на липовый мед, то на отвар хрена. При большом глотке немного закружилась голова, так что Рома решил не сильно-то храбреть и отставить это варево в сторону.       В былые времена с Бяшиной мамки сдавалось предлагать им настойки на белине и марихуане, что она находила на болотах в самой чаще леса, едва не погибая при их добыче.       Хвала небесам, она больше так не делала.       Находиться на кухне становилось тяжеловато, потому что, вопреки собственным словам, мамка Бяши то и дело возвращалась, осторожно вклиниваясь в разговор, чтобы предложить Роме или карту выбрать, или попить еще, чтобы получилось на оставшихся на дне стакана травках погадать. Пятифанов, возможно, и выдержал бы такое общество до вечера, но Бяша уже закипал — он искренне и невероятно сильно не любил, когда у мамки начиналась эта ее маниакальная одержимость всей этой хуйней.       С каждым разом этот период длился все больше и больше, клинило ее чаще, а в адекватном своем состоянии он видел ее в последний раз слишком давно. Видимо, нахождение в таком месте ей явно не на руку, раз дела только хуже становятся. — Ужас какой!.. Боже, спаси эту невинную душу… — причитала и охала женщина, в очередной раз за полчаса разложив карты. Все предыдущие ее попытки погадать Роме закончились ровно такой же реакцией. — Смолоду такое зло на себя навлечь… Ну тут только бабушка выручит, иначе никак… Или к священнику?.. — Да блин, мам, че ты несешь, — протянул Бяша страдальчески, едва не хныча. — Ну какие бесы, о чем ты вообще? И бабушка умерла давно, как ей выручать? — И что с того, что умерла? — удивилась она. — Я и так с ней свяжусь. А ты не смейся, Игорь! Еще спасибо мне скажешь, что от беды уберегла. — Мне, если честно, вообще не смешно, на, — бесцветно выдает мальчик. — Что за бред?       Рома старался не препираться, когда это происходит. Бяша с мамой при нем ссорились нечасто — скорее, Бяшина мамка устраивала сцены, а он ее пытался убедить, что это хуйня все и ничего странного не происходит. Сейчас же, чувствуя нарастающее напряжение друга, он четко осознавал, что им будет лучше просто покинуть дом, пока и злость Бяши не дойдет до крайности и он не наговорит того, чего не должен, и безумие его матери не выльется в попытку сеанса экзорцизма или что она там уже запланировала. — Твоя бабушка в таких делах сведущей была, — принялась рассказывать женщина, на что Бяша особенно тяжело вздохнул, явно слыша эту историю не в первый и не в сотый раз. — Вот она-то и гоняла всю нечисть так, что за версту обходили! И даже никаких тебе оберегов не надо было, чтобы черти поганые неслись туда, откуда и пришли!.. — Все, мы пойдем, — прерывает ее Бяша, вставая из-за стола и кивая в сторону коридора. — Щас нарассказываешь про чертей, и Рома тоже от меня шарахаться будет. — Я ж не могу сделать вид, что все нормально, когда его бесы преследуют! — Мам, блять, какие бесы?!       Это пиздец.       Они препираются с минуту, пока женщина не решает что-то ему показать, и они решают этим моментом воспользоваться, второпях собираясь. Судя по звукам, она спустилась в подвал, и от мысли, что сейчас она придет с какой-нибудь кротовухой стало реально страшно. Нет, только не эта хуйня, только не снова.       Мальчики едва не бегом кидаются в прихожую к обуви и курткам. Рома поспешно нагнулся, завязывая на ботинках шнурки, а затем чуть не задохнулся от резкого душного запаха. Он уже успел было испугаться, что это его собственная обувь так заносилась, но, стоило ему выпрямиться, как мать друга тут же оказалась рядом, пугая его до полусмерти и, видимо, чтобы точно его добить, сунула в лицо маленький мешочек на завязках, от запаха которого Рома чуть сознание не потерял. Он даже успел покачнуться назад и увидеть давно почивших родителей отца, но Бяша, поняв, что происходит, отважно кинулся вперед и заслонил его грудью, убирая руки матери. — А это еще че за говно?! — страдальчески взревел он. — Оно воняет, будто там умерло чего!       Рома, оказавшись в относительной безопасности, поспешно вздохнул. Голова кружилась будто он не кисетик понюхал, а литр паленой водки залпом выпил и сейчас его организм пытался решить стоил ли пытаться спастись или лучше отдаться судьбе и умереть, не мучаясь. Мальчик сосредоточился на перепалке друга с мамой, которая с завидным упрямством пыталась нацепить непонятную зловонную дрянь Ромке на шею, в то время как сам Бяша сделать ей этого не позволял. — Игорь, сам не знаешь, на что его подписываешь! — громко уверяла женщина, стараясь протиснуться к Пятифану, испуганно вжавшемуся в дверь за спиной. — Это от нечисти! Она от него как от креста шарахаться будет! — А люди рядом — передохнут! Убери это! — настаивал Бяша, сам морщась. — Че ты туда напихала?!       Если бы Рому спросили, то он не хотел бы знать. Пахло от мотающегося из стороны в сторону мешочка так, будто в нем месяц назад умер кабан, которого позже все это время методично обоссывали болеющие собаки. — Не говори ерунду, Игорь, побойся Бога! — всплеснула женщина руками. — Это очень хорошо помогает! Нужно просто каждый вечер держать немного в стакане с водой и пить, чтобы-… — ЭТО НАДО ПИТЬ?!       Духота уже стояла чудовищная и Рома почти задыхался. Он на ощупь повернул дверную ручку и едва не вывалился на чистый воздух. Снег плясал цветными пятнами и мальчик почти застонал от резкой боли, на мгновение пронзившую его голову.       Бяша с матерью все еще боролись за возможность спасти Рому, отчаянно не принимая интерпретации это действия другой стороной, поэтому Пятифан, наконец собравшись с мыслями, шагнул вперед, выхватывая злосчастный мешочек их женских рук. — Спасибо, — выдавил он, стараясь не задумываться о том, как пропахнут ладони. — Мы пойдем. — Ой, — тут же сменила гнев на милость мать Бяши. — Ну, хорошо тогда. Не попадайся бесам.       Она практически вытолкнула опешившего сына за порог и громко хлопнула дверью, запираясь.       Бяша тихо чертыхнулся. — Выкинь эту херню лучше подальше, а то увидит еще, — посоветовал он, разворачиваясь. — Зачем? — притворно удивился Рома, видя, как вся эта ситуация вывела приятеля из себя. — Я тебе сейчас отдам, чтоб демоны не спиздили!       С этими словами он играючи попытался перекинуть веревочку через шею Бяши, но тот, вовремя поняв его план, с писком кинулся в сторону. Рома расхохотался, ринувшись за ним.       Было это удивительным делом — мать друга он искренне считал отбитой, верившей во всякую хуйню нестабильной теткой, но в обществе ее и Бяши было спокойно и даже весело своей абсурдностью. Их семьи были похожи и вместе с тем больше всего различались одним и тем же обстоятельством — в них никогда нельзя было угадать что случится в следующую секунду. Вот только у Бяши это было из-за матери, которая в любой момент могла начать делать какие-то ритуалы по изгнанию полуденниц или обращаться к Вселенской Карме чтобы изменить непонравившийся гороскоп, а у Ромы… у Ромы был отец, все свое недовольство жизнью, проявляющееся, порой, в самые неожиданные моменты, вываливал на домочадцев. И было у них обоих что-то нестабильное и отбитое, но у него вместе с тем сопровождалось суровой неизбежностью боли, потому что даже если бы Рома был идеальным в отцовском представлении, если бы зарплата была, как у владыки мира, и если бы он все еще был на войне, которой так грезил, то он все равно бы находил причину, чтобы выместить зло на тех, кто от него зависим по тем или иным причинам.       Потому что не нужно ему было быть защитником. Он хотел власти, и ощущения непобедимости, которую дать ему могло лишь подавление чьего-то сопротивления.       Так было, так есть и так будет.       Рома смеется, смотря на театрально заламывающего руки в предсмертной агонии Бяшу, которого мешочек ударил по лицу, и опять думает, что с Антоном он тоже не знал, чего ожидать. Вызвано это было, правда, совершено другим, приятным волнительным чувством от нахождения с добрым улыбчивым человеком, который тебе с каждой вашей встречей начинает нравиться все больше.       Любимым местом сборища подростков их лет для игр в зимнее время был пустырь сразу за деревней, куда сердобольный тракторист свозил снег после уборки, чтобы дети смогли кататься с горки, при этом не ходя к местному оврагу, где вполне себе могли порасшибать головы и переломать ноги. Снежная гора получалась огромной, в ясные дни ее немного подтапливало солнцем, а затем опять морозило, создавая ледяную корку, на которой, скатываясь, можно было набрать, наверное, сверхзвуковую скорость и пролететь метров сто. Рядом с так называемой Царь-Горой обычно устраивали снежные побоища — дети делились на два лагеря, строили снежные крепости и из них обстреливали друг друга пока силы не кончались.       Рома с Бяшей и Антоном приходили сюда несколько раз, в пару из которых еще и брали с собой Олю, которую Пятифан самолично затаскивал на самый верх горы, потому что ее сапожки были скользкими и она постоянно норовила рухнуть и покатиться раньше времени. Бяша был рядом, волоча девочкины санки, а Антон оставался внизу, чтобы она не боялась и знала, что он ее ни за что не упустит.       И он правда не упускал. Становился поближе к основанию, а затем, притворно сетуя на невероятную скорость разогнавшейся Оленьки, бежал следом под ее заливистый смех. Рома с Бяшей скатывались следом, едва не сбивая друга с ног, и тогда он смеялся еще сильнее, потому что Оленька была счастлива и он не мог нарадоваться ни на нее, ни на успевающих припираться друзей.       А потом все произошло, и в единый миг жизнь, до этого бывшая просто плохой, стала по-настоящему хреновой.       В тот вечер, когда Оля потерялась, местное самоуправление обзвонило некоторых сельчан, прося помощи в поисках пропавшего ребенка. Позвонили и Роминому отцу, потому что, не смотря на дурной характер, он был высоким и крепким, не растерявшим сноровку и владевшим ружьем. Рома, не зная, что делать и как себя чести, сразу после его ухода позвонил в дом Петровых, где Антон тусклым голосом попросил его пока не звонить, потому что Олю могут найти и сообщить.       И Олю правда нашли. После нескольких долгих дней, в которых Антон то и дело уходил в себя, не реагируя ни на что, смотрел в лес и постоянно выглядел так, будто это он потерян, Оля нашлась. Просто в очередной вечер, когда отец в очередной раз вернулся после поисков, он очень долго стоял в коридоре, что-то тихо говоря маме, а потом, не раздеваясь, прошел в комнату сына, и, только увидев его взгляд, Рома уже понял. Тогда отец посмотрел на него совсем не так, как смотрел обычно — совсем не так, как хоть когда-либо смотрел. Было в этом взгляде тупое непонимание от жестокости мира, и вместе с этим страшное, лицемерное облегчение из-за того, что это случилось не с его ребенком.       Рома не решился звонить Антону в тот вечер и увидел его только на следующее утро, когда сбежал из школы только для того, чтобы прийти к нему. В его рюкзаке уже тогда была та злополучная записка, а в сердце — неразделенное чувство, заставляющее его сидеть рядом во время того, как Антон — лохматый, одетый в старую футболку, пахнущий потом и затхлостью — практически завывал, раскачиваясь на своей кровати, бесконечно спрашивая, почему именно она.       И было в этом зрелище столько боли и горя, столько самой чистой и нежной любви, что Роме и самому хотелось плакать от несправедливости и ужаса.       Эти воспоминания преследовали его каждую секунду. Он не возвращался к ним специально и в принципе старался об этом не думать, но на фоне словно без остановки проигрывалось чудовищное осознание, что Оленька — милая, смешливая, рожденная быть любимицей всех и каждого — умерла. И что, наверное, Антон тоже умер вместе с ней в тот день.       Погода отличная и в гогочущей толпе Ромка замечает Катю. На ее лице несколько пластырей, но в целом она выглядит такой же как обычно — веселой и ехидной. Разве что взгляд ее то и дело возносится к небу и верхушкам деревьев, высматривая ворон. — Еба народу, на! — радостно фырчит Бяша. Ему игры в снежки нравятся едва ли не больше всех, кого Рома вообще знает.       Знакомые ребята, завидев их, машут руками, приглашая присоединиться, и мальчики, не задумываясь, со смехом бегут к ним навстречу.       Рома улыбается искренне и весело, заливисто смеется и улюлюкает вместе со всеми, но из головы так и не хочет уходить мысль о том, что все они здесь сумасшедшие. За прошедшую неделю успело произойти несколько случаев с увечьями. Пете отрезало пальцы, дети порасшибали себе головы и попротыкали руки осколками на лестницу, Кате ворон едва не выцарапал глаза, маньяк все еще на свободе, но… но всем будто плевать. Будто мир — это что-то, что они уже прошли и оставили позади, умерли во сне и сейчас ждут своей очереди в Рай, где всегда хорошая погода, игры, смех и бесконечное веселье, которое утянет их водоворотом чтобы они никогда не задумались о том, что любой из них может пропасть; что они сами могут пропасть, а веселье все равно продолжится, потому что пропажа одного ребенка не значит ничего даже для его друзей.       Даже для таких друзей, как Рома, которые в тайне ото всех отдают записки с признаниями в любви, а через пару недель веселятся, будто никакого Антона и не было никогда. Но, возможно, если параллельно с весельем Рома ощущает еще и едкую разрывающую горло тоску, потому что Антона тут нет, то это и значит, что в его жизни что-то он да значил.       Пустырь наполнен гомоном детей и морозом. Уже привыкший постоянно держать ухо востро Пятифан то и дело поглядывает на лес, но каждый раз там нет ничего. Ни знакомой фигуры, ни яркой куртки. Он вглядывается в стайки ребятни, ловя себя на мысли, что не просто ожидает — он хочет, чтобы Антон появился в их числе, чтобы разделил это веселье, чтобы они сделали вид, что не существовало этих двух недель, наполненных постоянной тревогой, метаниями и печалью.       Бяша с силой опускает руку Роме на плечо. В его глазах восторг. — Гляди, на! — кричит он так радостно, словно и не было в его жизни большего счастья. — Заяц!       Рома поворачивается в указанном направлении и отчего-то в груди все холодеет. Он ожидает увидеть что-то ужасающее, но вместо этого натыкается взглядом на белого крупного зайчика, перебегающего от дерева к дереву.       Когда-то давно бабушка говорила, что зайцы на самом деле совсем не трусливые, а тихие и скрытные, поэтому, когда они бегут, это значит только то, что их догоняет кто-то, кого стоит опасаться. Хищник, который питается мясом и который достаточно силен, чтобы быть рядом с жилищем людей. — Интересно, — вслух говорит Рома, — от кого он так несется? Бяша рядом безразлично пожимает плечами, не отрывая взгляда от несущегося белоснежного комка шерсти. — Не знаю, — отвечает мальчик. — Наверное, опять собаки гуляют, на.       Они расходятся, когда уже почти стемнело, и, к счастью, отца еще не было дома. Обычно он возвращался с охоты или рыбалки всегда поздно, потому что, ну, в большинстве случаев это был лишь повод, чтобы собраться с мужиками и напиться, жаловаться на свои семьи и уебана начальника.       А потом вернуться домой и вытрахать все мозги домочадцам.       В такие вечера самым безопасным вариантом было просто не выходить из комнаты, чтобы отец в принципе о его существовании не вспоминал, и тогда, возможно, все будет спокойно. Другое дело — то, что он будет доебываться до мамы, а это автоматически полный пиздец.       По крайней мере, конкретно сейчас все тихо, и еще есть надежда, что день закончится адекватно.       В доме тихо, но в голове у Пятифанова с каждой прожитой минутой становится только шумнее: все слишком хорошо. Антон все еще не показывается ему, никакой паранормальщины вокруг не происходит, ничто не выглядит страшно или даже подозрительно. Суббота была точно такой же, какой была и до переезда Петровых — спокойной и тихой, ничем не примечательной. Они просто провели этот день с Бяшей, погуляли и, ну…       Разошлись по домам. Завтра же, скорее всего, все повторится.       …а до исчезновения Антона выходные словно тянулись бесконечными всплесками красок.       Рома не хочет думать об этом.       Уже ближе к восьми тревога достигает своего апогея: ну не может быть такого, что Антон в самом деле просто взял и отъебался от него!.. Так терроризировал, стольких уже успел покалечить, да и на Бяшу, вроде как, обиделся…       Ужасная мысль, что это может быть связано с его исчезновением, пронзает голову тупой болью. Нет, если это действительно так и Антон преследует уже Бяшу, то это просто полный пиздец. Только не это. Лучше бы уж он до конца жизни в окна его скребся и бегал за ним по селу этому ебанутому, да пусть хоть украдет уже, ничего страшного. Главное, чтобы он Игоря до сумасшествия не довел — он и так от одного упоминания гаража заикаться начинает, а если бы мертвого одноклассника встретил, то точно бы замертво от ужаса упал.       Мама оповещает, что приляжет на какое-то время — ей стало плоховато, видимо, из-за уборки и готовки, — и Рома идет к домашнему телефону, бездумно набирая номер.       В трубке слышится шкворчание, а затем серия длинных гудков, за время которых Рома уже успевает испугаться, но в конце концов на той стороне слышится щелчок и шепелявый говор друга безразлично произносит: — Але.       Рома вздыхает с облегчением, на секунду прикрывая глаза и успокаивая бешеное сердцебиение. Живой. И, судя по голосу, даже не напуганный. — Привет, — говорит Рома, только теперь понимая, каким усталым звучит его голос. — Ты как? — О, здарова! — тут же оживляется Бяша. Голос его становится звонче и привычнее. — Я намана, на. Только вот посуду домыл, скоро ужинать будем с мамкой. Ты там че?       Рома привалился боком к стене, прижимая телефонную трубку плечом. Жутко хотелось курить, но он решил это не озвучивать и в принципе говорить потише чтобы не мешать маме отдыхать. — Тоже нормально, — говорит он спокойно. — Батя скоро с охоты придет, а там, наверное, пиздец начнется. — Хреново, — сочувственно вздыхает Бяша. — Че он вообще в наших лесах ловит?       Рома усмехнулся, представляя как в этот момент лицо друга скривилось. — Да хрен знает, — честно ответил он, качая головой. — При мне только с белкой приходил.       Бяша хохотнул, но не успел даже поддакнуть, потому что в этот момент на фоне что-то зазвенело и звонкий голос его матери возмущенно крикнул: — Так! С кем это ты там на ночь глядя говорить удумал?!       Бяша тихо чертыхнулся и звук стал приглушеннее, словно он закрыл нижнюю часть трубки ладонью. — Да не мешай, ма! — крикнул он в ответ, затем чуть тише добавив: — Это Ромыч звонит. Все, иди.       Такое происходило довольно часто, потому что бяшина мама не была человеком, который быстро адаптируется к новым технологиям. Она была, как сама это называла «духовной личностью», которой чужды были и все эти адские машины — информацию о последних новостях она черпала из карт таро, гадания на кофейной гуще, газет, радио и телика, последние из которых происками лукавого не считала. Телефон же был чем-то, что круглые сутки прослушивают шпионы, чтобы узнать какие-то невероятные секреты великой державы. Какие из этих секретов мог обсуждать со своим лучшим другом ее сын, она не уточняла.       В общем, да, все это ее недоверие было ожидаемым и знакомым, в отличии от того, что она сказала потом. — Этот бесоватый?! — внезапно взвилась женщина. Голос ее резанул по ушам, словно она оказалась совсем близко. — Беду на себя перекинешь, с проклятыми якшаясь! — Мам! — возмущенно воскликнул Бяша, явно опешив от такого напора. — Ты че говоришь вообще?!       В трубке зашумело и послышались обрывки фраз на башкирском. — От него нечестью смердит, как от чертовых невест! — взвизгнула мать Бяши оскорбленно. — Оберег и тот не поможет — все равно меченый взглядом злым! — Мама, да он слышит тебя! Прекрати! — шикнул сам Бяша. — Да и нечисть пусть слышит вся, что в мой дом зло он не приведет и проклятие свое на сына моего не перекинет! — едва не заорала вдруг она, оказавшись совсем близко к телефону. — чтоб ноги его тут не было больше никогда! И чтоб разговаривать с ним не смел, если жизнь своя и матери дорога!       Связь резко оборвалась и в ухо запищали короткие гудки. Рома стоял ни жив, ни мертв, пусто пялясь перед собой и даже не зная, как реагировать. Мамка Бяши была ебанутой наглухо, но даже она бывала в чем-то права. Сам Бяша ей, естественно, не поверит и продолжит с Ромой водиться даже если у того на голове рога вырастут, но Пятифан точно будет знать, что, как бы он не хотел оставаться один, для друга быть подальше от него может быть спасением.       Он едва успевает положить трубку, как телефон звенит, оповещая о звонке. — Алло, — не своим голосом произносит Рома, отвечая на звонок неизвестного.       В моменте ему кажется, что сейчас с ним заговорит вернувшийся Антон, но на том конце снова слышится недовольное бяшино пыхтение. — Пиздец, блин, — тихо выругался он. — Она мне тут головомойку устроила, жесть. Сейчас все нормально, но, бля.       Рома с секунду стоит тихо, не зная как выразить то, что сейчас ощущает. — Бяш, — произносит он совершенно отрешенно, будто и не находится сейчас у телефона, обрывая связь с единственным понимающим человеком, — она права.       На том конце Бяша сначала молчит, а потом сипло спрашивает: — Че?       От искреннего недоумения в его голосе хочется посмеяться, но Рома только качает головой, будто друг может это увидеть. — Права она, говорю, — повторяет он. — Тебе со мной опасно может быть, так что лучше-…       Бяша перебивает его неожиданно громко. — Блять, иди нахуй? — интонация его возмущенная и вместе с тем почти что вопросительная, словно он поверить не может в то, что это разговор вообще реален. — Сначала мамка хуйни наговорила, потом обиделась и ушла, теперь ты. Вы сговорились и решили меня захуесосить на пару или каво?       Он замолчал и почему-то Рома решил, что сейчас приятель кинет трубку, но тот только перевел дух. — Че ты молчишь? Стыдно? — упрекнул он. — Правильно, стыдись, что кинуть меня хочешь. — Я не хочу, — хмыкнул Ромка, ощущая жгучее желание сесть на корточки прямо в коридоре. — Просто, понимаешь, мамка твоя, наверное… — Хуйню несет. Как и ты, — отрезал Бяша.       А потом, совершенно неожиданно, он продолжает, говоря уже совсем другим тоном: — Ты из-за Тохи так?       Рома замирает, чувствуя, как внутри все словно рухнуло. Они с Бяшей так редко и мало говорили об этом, что он и не верил, что когда-нибудь его приятель в самом деле заведет об этом разговор. Не то чтобы Бяша не умел поддерживать и заботиться — нет, это вовсе не так, — просто сам Рома привык самые сокровенные свои переживания держать именно внутри. Это касалось и проблем в его семье, которые они с Игорем не обсуждали; мальчик просто видел, что в семье Пятифановых творится лютый пиздец, но был бессилен, а потому не лез. Это касалось похищений детей, маньяка, убогих взрослых вокруг, которые будто всеми силами пытались раздавить его.       Он все понимал. Просто не требовал от Ромы объясняться за все происходящее. Не все вещи были им подвластны все-таки. — …Наверное, — сипло отвечает Рома.       Бяша на другом конце тяжело вздыхает, словно собираясь с мыслями. — Понимаю, — подал он голос. — Тоже переживаю, что там с ним, на. Уже столько времени прошло, а новостей никаких. Как и со всеми остальными.       Рома мрачно кивнул, ощущая подступающую тревогу. Если он все же сумасшедший и никто его не преследует, то это точно просто проекция его воображения, спровоцированная адским желанием возвращения Антона. Одновременно с этим он прекрасно понимал, что шансов на успех уже нет — если бы это была теплая весна или тем более лето, то еще был бы смысл надеяться, что с Петровым все в порядке, но стояла лютая зима, снегопады, в лесах дикие животные. У Антона попросту не было бы ни единого шанса столько продержаться на морозе без посторонней помощи.       Он определенно уже мертв. — Но, знаешь, Ром, — вдруг взбодрился Бяша. — Возможно, маньяк еще Семена не дожрал, так что до Тохи дойти не успеет и его найдут, на.       Пятифанов недоуменно уставился перед собой, пытаясь осмыслить услышанное. — Бяш, что ты сейчас сказал? — неуверенно решил уточнить он. — Ой, бля, реально, — почти перепугано выдает школьник. — Чет я переборщил, на.       Парадоксально, но это сработало, потому что Рому не могла не рассмешить ни сама попытка Бяши обнадежить его таким-то способом, ни тем более то, как он стушевался, понимая, какая жестокая это может быть шутка, потому что Семена реально могли уже сожрать если не маньяки-каннибалы, то дикие звери.       И это пиздец как страшно.       Но конкретно сейчас это абсурдно смешно. — Побойся бога! — воскликнул Рома, пытаясь сымитировать голос бяшиной мамы. — Игорь! — Очень боюсь, — совершенно апатично произносит Бяша. — Мне минуса в карму не надо, а то мамка пизды даст, на.       И когда он такой — спокойный, веселый, апатичный или нелепый — Роме хорошо, потому что это все напоминает ему о том, что хоть что-то неизменно и оттого прекрасно.       Отец, дыша страшнейшим перегаром, возвращается с охоты совсем поздно, очевидно крепко выпивший, но, к счастью, довольный. Рома сначала хотел было узнать, как все прошло, раз уж он такой веселый, однако ему хватило одного взгляда в сторону родителей, чтобы внутри все сжалось холодным омерзением.       Крепкая ладонь плотно сжимала длинные заячьи уши. По шерстке тут и там была размазана кровь, так отвратительно сильно выделяющаяся на таком красивом белоснежном полотне. И в этом пристреленном зайце Рома абсолютно точно узнал того самого убегающего зверька, которого они видели с Бяшей днем.       Как ужасно.       Утро воскресенья выдается отвратительным, потому что батя после своей охуительной охоты сильно заболел. Рома просыпается под звуки ссоры родителей, чувствуя себя так же отвратительно, как и в день, когда узнал, что Антон пропал.       И, к слову, все еще никаких следов Петрова не было. Он до сих пор не показался.       Уже совсем ебано.       Рома изо всех сил старался делать вид, что его не существует, не высовываясь из комнаты, но все равно пришлось. Мама на кухне что-то тревожно тараторит, пока он безынтересно ковыряет завтрак, а в зале громко кашляет отец, а потом женщина уходит, и в доме становится совсем напряженно и хуево. Рома чувствует себя так неуютно и непривычно неподходяще этому месту, что в какой-то момент в голове появилась мысль так же легко исчезнуть в лесу, как и исчезли те дети, как и пропал Семен, Олечка, а потом и Антон.       Что угодно, лишь бы не это давящее ощущение ебанутости этой жизни.       Около двенадцати за окном уже светло и даже ясно, но пейзаж за окном кажется не приятно светлым или солнечным, а лишенным цвета: белый снег вперемешку с грязными сероватыми домами, такое же бесцветное небо, черные голые деревья, абсолютно безлюдные улицы. Сегодня выдалось особенно холодно, поэтому никто и не думает никуда выходить, отсиживаясь дома.       Ах, да, конечно. Кроме его мамы, которая пошла по соседям спрашивать хоть какие-то лекарства, потому что единственная аптека закрыта на выходные, а батя точно их обоих с ума сведет, если не успокоится.       Рома правда планировал весь день просидеть в комнате, но в дверь постучали, поэтому пришлось выйти. Он был уверен, что это мама в спешке забыла ключи, а дверь захлопнулась, но на пороге какого-то хуя стоял Бяша, и Рома, признаться честно, опешил, увидев именно его.       Разве они не договорились, что он не будет сам к нему приходить? Да точно был такой разговор. Так какого хера? — Бяша? — глупо спрашивает он, остекленевшими глазами глядя на друга. — А ты чего пришел?       Мальчик закатывает глаза, недовольно вздохнув. — И тебе привет, на, — сердито выдает он, шагнув в дом. Рома закрывает за ним дверь, поежившись от холода. — Не, серьезно, — продолжил Рома, тем не менее, помогая повесить куртку приятеля на крючок. — Я же говорил, что… — Ой, блять, Ром, — шикнул Бяша, очевидно уже раздраженный упрямством Пятифана. — Вот не надо болезнь моей мамки перенимать, на. Мне этого дома хватает…       Он замолчал, услышав громкий кашель из зала. Пусть дома у Ромы они тихо разговаривали уже чисто по привычке, все равно была вероятность того, что отец их услышит, и тогда они точно проблем не оберутся. Пусть к Бяше он и не цеплялся, все равно дружбу сына с представителем другой национальности не одобрял, да и самому Бяше он максимально сильно не нравился.       Это как там девчонки говорят?.. Никто не сможет ненавидеть твоего бывшего сильнее, чем лучшая подруга? Тут, конечно, дело вообще не в бывших или нынешних, а в мудаке-отце, который успешно поганит жизнь, но ненависть к нему у Бяши была именно такая. — Нормально все? — уточняет мальчик, и Рома кивает. — Да. Просто болеет, — отвечает он. — Хорошо.       И все время до возвращения мамы они провели на кухне, глядя какую-то хуйню по телеку. С Бяшей стало чуть спокойнее и легче, чем было с самого утра, но все равно состояние свое Рома описал бы как «почти на грани». Несколько раз отец орет из зала, что телик мешает ему спать и пару раз даже порывается подняться и самостоятельно его выключить, но ограничивается это лишь угрозами, поэтому Рома даже не спорит — отец всегда такой, потому что при простуде у него голова трещит и он не знает куда себя деть от злости и бессилия. Даже когда позже мальчики уходят в комнату и говорят почти шепотом он все равно их окликивает, потому что бяшин звонкий голос режет ему по ушам, и потому что ему в принципе не нравится присутствие «хача» в доме.       Мама возвращается с пакетом лекарств, которые ей согласилась дать соседка — аптека не работала, а лекарства дома кончились. Ну, то есть те лекарства, прием которых отец не счел бы «пидарством».       За запертой дверью в коридор голоса родителей звучали приглушенно, но мальчики все равно умолкли, словно шестым чувством понимая, что говорят о них. — Ну что ты опять сказал ему? — устало спрашивала мама, шурша пакетом. — Ничего я не сказал, — отец тихо выругался сквозь зубы. — Че он опять этого, блять, привел сюда? Деньги потом пересчитай.       Рома поднял на Бяшу взгляд. Друг сидел с максимально отсутствующим выражением лица, но все равно было видно, как в моменте поджались его губы и нахмурились брови. В их селе представители азиатских национальностей не были таким уж редким явлением и высказывались грубо о них не так часто, но все же подобное случалось. Каждый раз это было странно и неуместно.       Еще через некоторое время мама, тихо постучав, вошла в комнату. — Мальчики, я сейчас готовить буду, — приветственно кивнув Игорю улыбнулась она. — Может, вы погуляете пока? Отец спит и его лучше не тревожить.       Это был способ говорить все намеками и Рома уже давно это знал. В конце концов, было бы странно, если бы мама сказала им валить на улицу, пока отец опять не доебался.       Они сбегают максимально быстро, но гуляют не больше пары часов — мамка Бяши находит их у спуска к реке и едва не за шиворот тащит сына домой, причитая то ли молитвы, то ли ругательства. Весь оставшийся день Рома проводит как на автомате, ощущая множество самых разных эмоций, которые, сливаясь, оставляют в его голове одну единственную тревожную и болезненную мысль:       Антон так и не появился.       Понедельник встречает его главной ебанутой новостью: батя выбросил все рисунки Антона, которые он так бережно хранил. Рома осознает это с таким животным ужасом, что чуть не плачет, когда заглядывает в свой рюкзак, чтобы сложить учебники и тетради, и не видит там ничего, что Антон ему когда-либо оставлял. Он проверяет шкаф, тумбочки в столе, лезет под кровать и пролистывает все книжки, но не находит ничего кроме беспорядка. Беспорядка, который отличается от того, что он обычно оставляет. Пока на кухне тихо и никого нет, он проверяет мусорное ведро, но там тоже пусто.       Скорее всего, он их сжег.       Это просто пиздец.              Если вчера ему было просто тревожно оттого, что Антон может появиться в любой момент и сделать гадость, то сегодня было уже просто ужасно страшно, что он может никогда больше не прийти. Со временем память сотрет улыбчивое лицо одноклассника, воспоминания померкнут и смажутся, и образ Антона растворится, оставив вместо себя незаполняемую болезненную пустоту.       Хотелось выть, орать и реветь во весь голос. Хуже выброшенных рисунков — последней памяти об Антоне — было только осознание, что Антон к нему больше никогда не придет. Они не увидятся. Он не услышит его голос. Не обсудит с ним какую угодно хуйню, не пожалуется на заебавшую училку, не спросит совета. Ничего из этого.       Антона больше нет. Он снова пропал. Опять. Еще раз.       Рома как в полусне добирается до школы, чувствуя себя так же, как и в день, когда узнал, что Антона больше нет. В голове такой дурман, что хотелось блевать, в груди болезненно холодно и пусто, тело не ощущалось никак, будто Рома уже сдох и сейчас в обличии духа продолжал страдать за все свои грехи.       Даже курить не хотелось.       Бяша рядом причитает, а Рома даже не слушает, задерживая взгляд на стенде. Фотография Антона все еще там — черно-белая, пустая, бесчувственная, — и от взгляда на нее в груди разливается тепло вперемешку с горечью.       Отчаянно хотелось разреветься прямо на месте.       Антон опять пропал.       Оказавшись в классе и уже готовясь к уроку, Рома даже не сразу вспоминает, по какому предмету ему нужно достать учебник и тетрадь, да и надо ли вообще. Он молча глядит в непривычно пустой рюкзак, где больше нет множества рисунков Петрова, и от этого сердце отвратительно сильно сжимается.       Почему это случилось именно с ним? Он же никому ничего плохого не желал. Любил свою сестричку, хотел дружить.       И он так, так сильно нравился Роме. Может, это он во всем виноват?..       Наверное, не стоило ему тогда передавать ту записку. — Это че за хуйня, блять? — слышится рядом, и Рома поворачивается к Бяше, глядя на него совершенно разбито.       А потом недоуменно.       Мальчик держал в руках учебник по литературе, между страниц которого было что-то, по размерам учебник явно превосходящее. Он кладет книгу на стол, а затем разворачивает, ошалело уставившись на икону, которую явно его мамка туда подсунула. — Это че такое?! — уже совершенно пораженно выдает Игорь, схватив икону и быстро спрятав ее обратно в рюкзак. Вдруг выражение его лица сменилось почти ужасом, когда он, кажется, нащупал еще больше икон. — Мамка совсем что ли ебнулась, блять, какого хуя у меня везде иконы?!       Он принялся доставать иконы одну за одной — маленькие, как паспортные фотографии, и большие, размером с книгу. Одни были тонкие, другие — с рамкой, застекленные, а на некоторых из них прямо на обороте были на скотч приклеены фотографии то Бяши, то его мамки, то их обоих вместе. — Че за пиздец, блять, у меня только иконы сраные и два учебника, она че, все остальное выложила?! — продолжал сетовать мальчик. Еще через мгновение он вытягивает какую-то корягу, а после нее — маленький пузырек с непонятной жидкостью. — Еб твою мать, это что вообще?!       На флакончике с какой-то хуйней была на ниточку привязана маленькая записка. «Если бесы покажутся, окропи этим Рому. Если загорится — не туши».       Ебаный рот.       Рома тихо усмехается, не сдерживаясь лишь от абсурдности ситуации. Мамка Бяши иногда выдавала кардебалеты, подкидывая ему мешочки с травами или талисманы на удачу, но в этот раз прямо-таки превзошла саму себя. Видимо, тот факт, что ее сын водится с прокаженным бесами Ромой ее очень расстроил.       И она из-за этого ебанулась нахуй. — Будешь? — протягивает Бяша Роме флакончик. — Молись Богу, чтобы это была не какая-то ее настойка, а то вдруг откроешь, а она взорвется нахуй. — Оставим на черный день, — отшутился Пятифанов. — Выкину нахуй этот пиздец, — собирая находки обратно в рюкзак, буркнул Бяша. — И иконы эти ебаные, на. Полный рюкзак Иисусов и каких-то мужиков в платьях, блять.       Пятифанов приглушенно смеется. И потом они старательно делают вид, что никаких икон у Бяши в рюкзаке нет. И что мамка у него не сошла с ума.       Сначала он был уверен, что этого хватит, чтобы развеселиться и отвлечься от мыслей об Антоне, но стоило им успокоиться, как внутри снова разгоралась горечь утраты. Наверное, если бы эта сущность не пришла к нему, пережить потерю он бы смог — не в этом году, ясное дело, да и не в следующем, но он бы оклемался. Теперь же все выглядело, как очень злая шутка, цель которой — полностью его сломить.       Он теряет Антона, потом Антон возвращается. А затем он снова исчезает, и это, сука, просто невыносимая боль.       Это все равно, что дождаться пробуждения близкого человека из продолжительного коматоза, а на следующий день узнать, что он умер, и ты даже не успел зайти поздравить с поправкой. Только-только он попривык, что Антона нет, как он снова возвращается, пусть и пугает его до полусмерти, но он ведь хотя бы был. А теперь он снова пропал. И в этот раз вряд ли вернется.              Наверное, он обидел его, задел за живое, а-ха-ха. Не стоило ему так его шарахаться и бегать от него, не стоило так резко на все реагировать. В конце концов, он же не бил никого, не обижал, правда? И с чего он вообще решил, что Антон мог бы навредить Бяше?       Ну, с какого это перепуга? Они ж дружили все вместе. И что Бяше Антон нравился, что Антону — Бяша.       Он не мог желать ему зла.       И во всех остальных случаях… да разве ж Антон мог хотеть навредить хоть кому-то? Петька, например, просто отвлекся и случилась эта трагедия, но это же не Антон его к лезвию потянул. Да и он писал ведь, что не хотел…       Почему тогда Рома так себя повел, будто Антон приказал калечить себя? Почему вообще решил, что Петров мог такую гадость возжелать?       Рома хуевый друг. Самый худший.       А что насчет всех остальных случаев? Да даже Катька!.. Ну почему Рома решил, что так все Антон и планировал сделать?! Так вот ему и хотелось, чтобы Катя покалечилась и разревелась. Да, Антон не питал к ней хоть какой-то симпатии, но он не был с ней жесток.       Ему просто было на нее похуй. И поэтому она бесилась.       Все же прочие проявления Антона, в том числе и месиво на лестнице, не были злой попыткой причинить боль ради боли. Это всегда были случайности, приводящие к ужасным последствиям.       В конце концов, он ведь пытался ему все объяснить в актовом зале на собрании тогда…       Ему стоило послушаться.       И…       Сейчас бы он душу отдал за то, чтобы Антон снова так его погладил, как тогда. Он бы ни за что не сделал вид, что ему от этого плохо или больно.       Лишь бы только Антон вернулся. — Игорь, Роман, а что это у вас за конструкция такая? — спрашивает Старость, и только тогда Рома осознает себя на уроке географии.       Сейчас у них какая-то контрольная с контурными картами, но он так ничего и не сделал за все прошедшее время. Взгляд метнулся к настенным часам над доской — прошла уже почти половина урока — а потом опустился на парту, по краям которой Бяша заботливо понаставил все свои иконы, некоторые подперев корягами и прочими «подарками» от сумасшедшей мамки-колдуньи. — Это на удачу, — объяснил Игорь. — Специально на контрольную все взял. — Вот это да, — охнула старушка, поверив каждому слову мальчика. — А я и не думала, что ты так глубоко веруешь, Игорюша…       А че происходит?       Одноклассники заоборачивались, недоуменно разглядывая самого Бяшу и аккуратный ряд иконочек на его парте. Некоторые взгляды были шокированными, некоторые — насмешливыми, но равнодушным не остался никто. Рома на секунду встретился с заинтересованным взглядом Полины и отчего-то подумал, что случись такая хуйня в период его в нее влюбленности, он бы просто вскрылся в школьном туалете на ближайшей перемене.       Старость, тем временем, скрипя костями, встала со своего места и, выудив что-то из стола, направилась к их парте. — А это моя, — почти кокетливо похвасталась она, протягивая Бяше огромную икону Девы Марии с маленьким Иисусом на руках. — Знаешь, кто это?       Бяша, в этот момент открывающий новые глубины возможного для его мозга ахуя, очень медленно поднял взгляд от иконы на лицо учительницы. — Богоматерь, — совершенно потерянно просипел он.       Старость, кажется, просияла еще сильнее. — Да, это она! — радостно кивнула женщина, поворачиваясь и ковыляя к своему месту. Грузно опустившись на стул она почти торжественно открыла классный журнал. — Буду честна: ты меня, Игорюша, приятно удивил! Не могу не поощрить стремление к духовному!       И, что-то быстро чиркнув, она еще торжественнее объявила: — Поставлю тебе пять за контрольную! Неси дневник — благодарность еще напишу!       На этом моменте ахуй вышел за пределы Бяшиного тела и распространился вообще на весь класс.       Перемена встретила почти полностью опустевшим классом, и гробовой тишиной, в которой Рома, наконец, смог вздохнуть спокойнее и перестать притворяться, что произошедшая ситуация его нисколько не рассмешила. Бяша, рассматривающий широкую надпись «Благодарю за веру твою в спасителя нашего Иисуса Христа, принявшего смерть во искупление грехов наших!» на весь разворот дневника, только отмахнулся. — Иди ты, — пробурчал он, — зато пятерку поставила, на. — Ага. Вы теперь корешами по церкви станете и она тебе постоянно одни пятерки ставить будет да свечки во здравие, — хохотнул Ромка, разглядывая одну из маленьких иконок. — А потом Маразм умрет и вы поженитесь.       Он притворно ужаснулся своей ошибке. — Ой, то есть повенчаетесь! Вы ж оба глубоко верующие, Игорюша, да?       Бяшино лицо скривилось так, будто ему в рот насыпали ложку лимонной кислоты. — Фу, бля, — прокряхтел он. — Не раньше, чем ты сам за своих чертей замуж выйдешь. Или женишься.       Рома опешил и даже не сразу нашелся с ответом. Отчего-то снова вспомнился Антон. — Чего? — наконец выдавил из себя школьник. — Ну, а что? — фыркнул Бяша. — Мамка ж не просто так сказала, что от тебя как от чертовой невесты несет. — Что это вообще значит? — все еще не понимал Пятифан, ощущая лишь то, что ему резко стало не смешно.       Бяша задумчиво поднял глаза к потолку. — Да я, если честно, вообще не ебу, — признался он. — Мамка иногда говорит про эту хуйню, но я не слушаю.       Допытываться Рома не стал.       Уроки проходили быстро и уже спокойно, без использования икон и упоминаний причуд Бяшиной мамки. Роме становилось все тоскливее и тоскливее с каждым часом, а когда подошел к концу и последний урок, настроение было испорчено полностью.       Антон не появился. И, стало быть, уже не появится.       За окном уже темнело, а в течение дня еще и снега намело, поэтому выглядело все очень опустело и неестественно. Рома даже подходит к окну в коридоре, вглядываясь в темнеющие углы и безжизненные скопления деревьев в надежде увидеть там Антона, но все было нормально. То есть, без него.       Как и должно быть, потому что Антон пропал.       Они с Бяшей спешат поскорее одеться, чтобы выскочить из школы и успеть покурить, но у дверей их окликает знакомый женский голос, так что они оба одновременно останавливаются, непонимающе озираясь по сторонам. И, блять, случилось буквально самое неожиданное, что могло бы произойти, потому что окликнула их Поля, уже натягивающая шапку на голову. — Чуть догнала вас, — мягко оповещает она, чуть улыбнувшись. Рома с Бяшей непонимающе переглядываются, но ничего ей не говорят, и поэтому она продолжает. — Просто услышала, как вы говорили про чертовых невест, так и из головы выкинуть не могу это. Не предполагала, что вы о таких вещах слышали. Даже тут об этом почти не говорят.       Ах, вот в чем дело. Рома чувствует неловкость и стеснение — о его влюбленности в Полину знала каждая собака, и даже сама девочка была в курсе, что делало сейчас любой разговор с ней настолько неловким, что хотелось убежать. Лицо шло пятнами, он то краснел, то бледнел, но уже по совсем иным, совершенно отличным от романтических, переживаниям. — Не обращай внимания, — немного нервно советует Рома, искренне не желая эту тему обсуждать. — Глупости это все.       Девочка застегивает курточку, а потом поднимает на них совершенно спокойный добрый взгляд. — Глупости или нет — не так уж и важно, — бросает она совершенно легко, накинув на плечи рюкзак.       Раньше бы Рома расшибся в лепешку за право нести за нее ее вещи.       А сейчас ему неловко просто вспоминать об этом. И даже смотреть на нее, понимая, что она в курсе, что нравилась ему. — Это интересно, и мне дедушка много рассказывал про здешние легенды. Могу тоже поделиться чем-нибудь, — продолжила Полина.       Потом, вдруг немного стушевавшись, добавила: — Ну, то есть если хотите, конечно. Можем домой вместе пройтись! Хотя, вы, наверное, гулять пойдете и… эм…       Рома вперился в ее хорошенькое симпатичное личико и вдруг совершенно явственно осознал себя. Ну, то есть не себя целиком, а свой вкус на… на людей в таком плане. Полина и Антон — единственные, кто ему хоть когда-то нравились — были похожи так же сильно, как и различались. Они были мечтателями, стремились к чему-то высокому; их творческие умы искали вдохновение в эмоциях, они много переживали и думали. Им было неловко со злыми людьми, были неприятно нахождение в негативе, было странно и страшно понимать, что они со своими мыслями и переживаниями могут быть одиноки, что никто кроме них об этом не задумывается и не сможет их понять. Наверное, Полина это тоже понимала, и поэтому так первое время к Антону тянулась.       Да и, чего греха таить, и он — к ней.       Интересно, могло ли все обернуться иначе если бы Рома не поддался ревности и не влез? Если бы усмирил обиду и гордость и позволил сблизиться людям, которым словно предначертано было стать друзьями и найти друг в друге утешение. Возможно, тогда Антон бы не пропал, Полина бы больше не была одна, а сам Рома не хотел бы реветь от осознания, что отец выкинул рисунки, подаренные любимым мальчиком.       Мальчиком, блять. — Да, давай, — как-то слишком легко говорит Рома, хотя внутри болит и тянет. — Мы проводим тебя, все равно ведь так безопаснее. Ты девочка все же…       Полина сразу оживляется и делает шаг поближе, и этой своей улыбкой и робкой радостью так напоминает Антона, который тоже не мог сдержаться, когда к нему хорошо внимательно относились, что Рома на секунду цепенеет. — Ну, че, пошли, на, — провозглашает Бяша, странно-одобрительно глянув на лучшего друга. — Меня первого проведете, лады? А то иконы эти мамке отдать нужно. — Да зачем? — хмыкнул Рома. — А как же твоя зарождающаяся любовь со Старостью?              Игорь что-то возмущенно пробурчал и Полина тихо засмеялась, заражаясь их добродушным подтруниванием.       Когда они уже оказываются за забором школы и Бяша окончательно отказывается обсуждать его будущее со старушкой, Полина, наконец, решается начать, отвечая на прямо заданный Ромой вопрос. — Мне дедушка об этом рассказывал, — говорит она задумчиво. — Он говорил, что чертовы невесты — это что-то вроде дара и проклятия, которые молодым девушкам дарят пришедшие на землю черти и демоны. Ну, или в принципе любая нечисть. — И что это значит? — недоуменно уточнил Пятифан. — Что-то вроде клейма, — пояснила девочка, пожав плечами. — Чертовы невесты будто принадлежат отметившим их чертям, и поэтому другие сущности не могут ничего с ними сделать потому что они как бы… под защитой своих «женихов», наверное.       Бяша фыркнул. — Так зачетно, на. Безопасно же, не? — Не сказала бы, что это несет только хорошее, — покачала Поля головой. Волосы ее качнулись словно темная волна. — Не всем ведь хочется быть мечеными и принадлежащими нечисти. Таким девушкам становится плохо в церкви, их мучает ощущение чужого присутствия и, что самое страшное, они никогда не смогут полюбить никого другого, потому что любой их избранник обречен на страшную смерть. Нечисть не отдаст свою невесту никому другому.       Она немного помедлила. — И сама никогда ни за что ее не отпустит.       Весьма… странная хуйня. Фольклор здешних мест в целом-то был очень спорной штукой, да и вряд ли невесты эти чертовы были придуманы здесь, но все равно звучало не слишком-то и радужно. Сразу же вспомнились тревожные фильмы про бесов и все такое, и абсолютно всегда это кончалось смертью либо живого человека, либо изгнанием сущности. Не попадалась ему на глаза история, кончающаяся счастливой супружеской жизнью демона какого и его избранницы или избранника.       М-да уж. Так и видит: стоит какая-то страшная бабайка в фартучке возле плиты и варит ненаглядному своему борщ из костей соседей, а тот рядом радостно щебечет о делах на работе. Или наоборот — где-то в преисподней девица своему демону ужин подает, а он, расслабив галстук, вещает о деловых сделках по обмену душ.       Боже. Какая же бредятина. — Вообще, говорят, что даже у нас есть одна такая, — заговорила менее уверенно Поля. — Дедушка знал ее. Баба Тамара, может, слышали о ней когда-нибудь. Вот ее у нас и называют чертовой невестой. — Не, не слышал никогда, на, — говорит уверенно Бяша. Рома же кивает.       Полина со вздохом поднимает взгляд ясных глаз вверх, а потом неопределенно пожимает плечами. — Это все переплетается со старыми легендами о Хозяине леса и его прислужниках, — попыталась объяснить девочка. — Говорят, баба Тамара попадалась Хозяину леса несколько раз, но он ее не тронул. Выбрал, а потому оберегал. И другим тоже отдавать не захотел, поэтому она была обречена провести одинокую несчастную жизнь. Вот она и сошла с ума в итоге да скатилась на самое дно. Уж не знаю, жива она до сих пор или уже все…       К счастью, они уже успели подойти к бяшиному дому — одного лишь упоминания чертей из здешних лесов Бяшу клинило, поэтому он искренне обрадовался возможности перестать быть частью этого разговора. — Ну все, я пошел, на, — объявил он почти счастливо. — Пока, Поля, пока, Рома. Созвонимся потом, лады? — Лады, — ответил сипло Рома.       И они с Полей остановились, дожидаясь, пока Бяша зайдет в дом, чтобы его точно за эти пятнадцать секунд никакие маньяки, бабайки, Хозяева леса или невесты их не покрали.       Было неловко.       Раньше бы Рома за возможность с Полиной время провести отдал бы абсолютно все, даже если бы побыли они наедине считанные минуты или даже секунды. Сейчас же девочка вызывала в нем смешанные чувства, наиболее преобладающие из которых это стыд и желание поскорее скрыться, хотя она и не была ни в чем виновата.       Полина все еще была красивая, поразительно умная и интересная, но воспринималась уже не как объект обожания, а просто как одноклассница. И это было просто пиздец как странно.       Странно, что теперь искреннюю нежную любовь у него вызывает Антон, который исчез. Странно, что это его вещи он бы носил после школы. Это его бы он до дома провожал (и, что самое главное, так он и делал). И это с ним он хотел бы обсуждать всякие такие странности после учебы.       Ну, так, чтобы Бяша смекнул, что им наедине побыть надо. И чтобы так же рвался домой поскорее свинтить, лишь бы атмосферу не испортить. — Так… — начала было Морозова, как вдруг послышался голос Бяши, и они с Ромой моментально уставились в открытое окно. — Мам, это че такое?! Зачем ты мне иконы в школу собрала, и что это за пни нашинкованные?!       О, боже. — Спасибо мне еще скажешь! Кто бы тебя так уберег от нечисти этой, как не мать родная?! Ты же слушать меня не хочешь, а я говорила, чтобы даже не вздумал с ним куда-нибудь ходить, так ты все равно пошел к нему! Хочешь, чтобы за тобой бесы увязались?!       И, еще спустя секунду: — А где мой Петр и Феврония?! — Откуда я знаю?! — Я тебе их точно положила, я помню! — Да я даже не знаю, что это такое!       Поля тихо хихикнула, разворачиваясь. — Думаю, мы здесь лишние будем, — прокомментировала она, и это была абсолютная правда. — Да. Пусть Бяша с мамкой спокойно свои иконы ищут, — согласился он.       Девочка снова посмеялась.       И они пошли дальше.       До Полиного дома совсем немного пройти, и это его успокаивает, потому что разговаривать они явно не о невестах чертовых будут. Да и, если честно, его это сейчас едва ли беспокоило.       Поля была умной девочкой, проницательной и внимательной. Поэтому она легко находила язык с другими, поэтому и выделялась среди других девочек, поэтому нравилась ему. И сейчас это было совершенно некстати, поскольку из оставшихся — и единственных — общих интересов у них был Антон, который пропал. — Как ты вообще? Держишься? — осторожно интересуется она.       Снег под ногами скрепит, мороз кусается. — Что? — не понял Рома, уже сильно встревоженный. — О чем ты?       Морозова вздыхает, точно ища в себе силы для продолжения диалога, но все же снова подает голос: — Знаешь, как вы с Антоном дружить начали, ты так изменился резко, — начала она вкрадчиво, говоря ласково и тепло. — Добрее стал и спокойнее гораздо. Невозможно было не обратить на это внимание.       Ой, блять. Сейчас, после уже оказанного на него влияния Петрова, он и сам понимает, что до встречи с ним был реально какой-то, блять, неадекватный и гиперагрессивный. Разумеется, с таким Ромой Полинке гулять не хотелось, и она бы и не подумала сама предложить пройтись после учебы. Да еще и эта дружба с Семеном, во время которой они все втроем стали самыми настоящими задирами и быдлом.       Это просто пиздец. Сейчас ему стыдно даже просто думать об этом. — Так что я была рада, что вы все-таки нашли общий язык, — она взглянула на него осознанно и одобрительно, но почти сразу отвела взгляд, заметно помрачнев. — А когда он пропал, ты никакой стал. Сколько ни смотрю на тебя, столько и вижу, что ты будто не здесь вовсе. Неправильно тихо с тобой, понимаешь?..       Говорить обо всем этом с Полиной очень не хотелось. Не хотелось и Антона обсуждать, и их взаимоотношения, и тем более то, как его подкосила его пропажа. В принципе представать перед девочкой, к которой когда-то испытывал симпатию, в таком невыгодном свете было именно стыдно.       Думает ли она, что Рома слабак и размазня? Скорее всего, нет. Поля адекватная и не страдает этой хуйней вроде «он или она должен/должна», относясь ко всем с завидным пониманием. Она вообще была очень эмпатичной и терпеливой, если даже Катьку терпеть могла.       Блять. А если Катя ей наговорила что-то? Она-то точно его реакцию на исчезновение Антона трактовала именно как слабость, испытывая эту мерзкую жалость, а не сочувствие.       Поля все равно бы так не поступила. Поля другая. — Не понимаю, о чем ты, — отстраненно произносит Рома, слыша, как Полинка рядом вздыхает.       Она рассчитывала не на такую реакцию. Хотела, чтобы он был честным и открытым.       А Рома открываться не хочет. — По глазам твоим вижу, что понимаешь, — заупрямилась она. — Мы все за Антона переживаем. Не должно было такое с ним случиться. Несправедливо это все. И гадко. — И с Семеном не должно было. Да и вообще ни с кем, — совсем тихо напомнил Рома, чувствуя себя с каждым произнесенным словом все хуже и хуже. — Конечно, — согласилась девочка. — Ужасно, что такое произошло. До сих пор не верится, что это взаправду.       А ведь когда-то он клялся, что все сделает, чтобы защитить ее. Что сам убьется, но она в порядке будет в этом селе конченном. Сейчас же он даже взглянуть на нее не мог, потому что за все было стыдно и неловко. И, разумеется, хуже всего было именно от того, что все свои клятвы и обещания он перенес на Антона, которого так же уберечь не смог.       И это просто отвратительно. — Но я именно про Антона говорю, потому что по тебе видно, что он был для тебя не чужим человеком. И на самом деле это удивительно, что вы успели так крепко сдружиться. Ты не подумай ничего плохого; я не сомневаюсь, что ты хороший друг и заботишься о своих близких, просто было неожиданно осознать, что ты так дорожил им. Поэтому мне очень жаль, что именно с Антоном это случилось. Он действительно был хорошим.       Блять. Как же сильно Рома хотел бы сейчас сказать ей, чтобы она заткнулась и не говорила такие вещи, потому что внутри все сжимается, а горло сводит стыдной болью, как перед плачем, но он просто не может заставить себя сделать это. Не может нагрубить ей и приказать замолчать, потому что он все еще скорбит и, наверное, боль эту унять у него не выйдет никогда.       Антон снова пропал. Второй раз, блять. — Надеюсь, он найдется, и что с ним все будет в порядке, — заключила Полина. — Он совсем не заслужил такого. — Было бы здорово, — совсем невесело выдает Рома, а затем поднимает взгляд, чувствуя почти счастье, когда дом Полины оказался уже совсем рядом. — Мы пришли.       Сама же она, кажется, расстроилась. — Так быстро?.. — словно у самой себя спросила она. — Жаль. Спасибо, что провел, Рома.       В ответ он только кивает. — Рада была поговорить с тобой, — продолжила Поля, улыбаясь самой светлой своей улыбкой. — Надо бы нам почаще так делать.       Вспоминая все ее рассказы про невест чертовых, Рома вдруг осознает, что им вообще лучше бы не видеться. А потому только молчит, глядя на нее совершенно бесцветно. Сама же девочка на это улыбается так, будто ничего не замечает — либо делает вид, что не замечает, — и снова открывает рот.       Боже, Полина, пожалуйста, иди уже домой. — Иди уже, — пытается произнести мальчик как можно спокойнее и дружелюбнее. — Темнеет. Дед твой переживать будет. — И ты поторопись! До завтра! — прощается она, наконец, открывая калитку и заходя во двор. Пятифанов не смотрит, как она заходит в дом, но слышит, как скрипнула входная дверь, и только потом идет уже к себе.       До чего же ебано, а.       Дома тихо и темно. Отец спит, потому что у него постоянно болит голова, а лекарства без мамы он не принимает, не зная, что и как должно помогать. Рома решает не обедать и тихо проскальзывает в свою комнату, сразу натыкаясь взглядом на бардак, оставленный после утренних поисков. В груди щемит, и он даже не знает стоит ли снова начинать поиски, потому что внутри теплится надежда, что он просто в каком-то плохо контролируемом состоянии перепрятал все Антоновы рисунки и сейчас, стоит только поискать, он все найдет.       Было бы так здорово все найти.       Многие рисунки выполнены на обычных тетрадных листочках и только некоторые — на половинках альбомных, вырванных специально для Ромы. И не было вроде в них ничего особенного, потому что в основном Антон рисовал карикатурных динозавров с приколами, шаржи на учителей, персонажей «Вольтрона» и, бывало, животных, но Рома все равно хранил эти маленькие воспоминания, потому что ему было приятно из-за того, что Антон отдавал их именно ему. И приятно от того, что и самому Петрову дарить что-то такое было явно нравилось.       Рома перерывает все: стол, шкаф, рюкзак, кровать. Он разгребает все и вся, отчаянно борясь с тревогой и ощущением полной беспомощности, потому что не находит ничего. Все что он хранил и собирал, все что лелеял и что напоминало о самых веселых и счастливых случаях, связанных с Антоном. Отец даже не предупредил его, не удосужился поставить в известность и как-то отстоять свои вещи, потому что для него слова Ромы — ничто, и любое его действие, не вписывающееся в рамки отцовских заповедей — это бред, не достойный существовать.       И Рома действительно это ощущает. В воспаленном тревогой и болью потери мозгу радостные воспоминания перекрываются осознанием, что доказательства их существования потеряны. Все смазывается — все улыбки, шутки и игры; все печали и сердечные разговоры — и Рома уже и не уверен, что Антон действительно когда-то был в его жизни.       В конце концов Рома обнаруживает себя сидящим на кровати и сжимающим в руках найденную на дне шкафа тетрадку с тем самым последним вопросом. И как-то так получается, что теперь, когда даже пугающий призрак Антона перестает его преследовать, будучи им же отвергнутым, единственным, что у Ромы осталось от него — это оставленное без ответа «Я тебе больше не нравлюсь?» и тупая душащая боль.       Ближе к пяти с работы возвращается мама. Она осторожно проскальзывает в его комнату и сначала даже улыбается. — Решил прибраться? — устало и ласково спрашивает она, мимолетно касаясь плеча сына.       Рома тупо смотрит перед собой и сказанное ей доходит до него не стразу. — Отец выбрасывал что-то из моих вещей? — слова вырываются из его рта быстрее, чем он успевает их обдумать.       Мама молчит, убирает руку и только по ее тяжелому вздоху он все понимает. — Вчера, когда ты уходил, — неуверенно признается мама, — выносил что-то. Листы какие-то…       Рома нервно усмехается и кивает, еще сильнее опуская голову. Конечно, он рылся в его вещах и, конечно, он нашел то, что посчитал глупостью, даже не удосужившись узнать, как много значит это для Ромы. — Это рисунки Антона были, — совсем пусто признается он. — Который пропал?.. — тихо уточняет мама.       Рома кивает. — Который пропал.       Мама пытается погладить его по голове, но он уклоняется от прикосновений, ощущая неясную злость не только на отца, но и на нее. Когда-нибудь отец, наверное, их обоих отпиздит до полусмерти, но она все равно за него будет держаться.       Она уходит и через некоторое время за стеной слышатся препирательства, но Рома не уверен, из-за рисунков это или потому что отец опять не хочет принимать лекарства и ноет как мудак, ожидая что его будут уговаривать.       Чувство пустоты и ощущение надвигающейся бури преследует Рому все время, что он распихивает вещи обратно по своим местам. Он уже ждет приход Антона, хоть и надеется на него, но реально больше опасности сейчас представляет батя, который после ссоры с женой вполне может отыграться на сыне.       Но этого не происходит, потому что случается то, чего Рома даже в самых страшных кошмарах предположить не может.       Мама хлопочет на кухне, готовя ужин, когда в дверь стучат, и мальчик идет открывать, готовясь увидеть Бяшу или кого-нибудь из соседок. — Опять этот пиздоглазый пришел, — шипит из зала отец и Рома просто радуется, что он эту хуйню ляпнул не при самом Игоре. — Что ему тут надо постоянно?       Мальчик игнорирует реплику и поворачивает ручку, распахивая дверь. Морозный воздух бьет в лицо и на секунду Рома хмурится. А потом весь цепенеет и холодеет, потому что на пороге, улыбаясь самой доброй и мягкой улыбкой стоит Тихонов.       Наверное, в других семьях не так. Антон говорил, что следователь приходил к ним домой до того как он пошел в новую школу; тогда они просто поотвечали на его вопросы, выслушали пожелания поскорее освоиться и распрощались. Все. Ничего больше. В их семье не появилось напряженности, отец не стал ругать за содействие легавым, мать не приготовилась выслушивать гундеж о том, что она воспитывает хуил, которые в будущем мусорнутся и посадят батьку до конца жизни по сфабрикованному делу.       Не то чтобы, конечно, дело Ромкиного отца было сфабриковано, просто он в принципе считал, что его-то точно ни за что и никогда сажать не должны.       Так или иначе, Тихонов к ним в дом приходил только когда точно знал, что отца Ромы дома не будет. Он разговаривал только с мамой и та уже передавала мужу все новости, без уточнения о том, что узнала об этом от мента, потому что и она, и сам Тихонов понимали, какой пиздец произойдет, как только отец увидит в своем доме «волка позорного». — Здравствуй, Рома, — говорит Тихонов четко и громко, — как ты тут поживаешь? Без неприятностей?       Лицо его усталое, но доброе и мягкое. — Я опрашиваю свидетелей того случая, когда дети с лестницы попадали. Сможешь поговорить со мной об этом? — как ни в чем ни бывало вещал он, снимая фуражку и смотря вглубь дома. — Где мама?       Рома невольно отшатнулся. — На кухне, — сипло говорит он, слыша как мама, шаркая тапочками, очень медленно выплывает в коридор.       Мальчик даже не оборачивается, потому что знает — ее бледное лицо так же выражает ужас, как и его собственное.       Тихонов, на ощупь нашел выключатель, включил лампочку и только сейчас заметил как конкретно выглядят Пятифановы. Ему даже не пришлось ничего спрашивать, потому что из зала послышался громкий тяжелый кашель. — Кто там пришел? — подозрительно раздраженно крикнул отец. — К кому?       Лицо Тихонова превратилось в восковую маску шока и осознания. Он перевел взгляд на Рому и мальчик отчетливо увидел в нем столько бешеного бессилия, что он даже не смог выдержать его.       Тихонов знал, что отец Ромы применял физическое насилие, но никогда не мог ни подловить это, ни добиться показаний. Мама отказывалась подавать заявление, Рома не сотрудничал, начальство говорило, что Пятифан — неуправляемый хулиган, которому хорошая порка вредить не будет.       Наконец, мужчина расправил плечи, и лицо его наполнилось решимостью. — Старший лейтенант Константин Тихонов, — громко отчеканил он. — Беру показания у свидетеля.       Слова звенят в образовавшейся тишине и Рома спиной чувствует напряжение, волной распространяющееся от комнаты, где находится отец.       Им пиздец. Ему пиздец. — Я видел только что девочка несла кувшин и оступилась, — не своим голосом выпалил Рома. — Больше ничего.       Ему бы хотелось чтобы его голос звучал твердо, поза была уверенной, а во взгляде был лишь холод льда, но Тихонов смотрел на него так, как не смотрел ни один взрослый — с глубочайшим участием и тревогой, желанием защитить и добиться безопасности для ребенка. Он так сильно сожалел о том, что сейчас происходило, что не мог найти в себе силы просто развернуться и уйти, закрыв глаза на то, что начнется сразу после того, как за ним закроется дверь. — Хорошо, — кивает он, принимая свое бессилие, но не успевает Рома даже вздохнуть спокойнее, как милиционер мягко положил ему руку на плечо и, наклонившись ближе, сказал совсем тихо: — Если что-то начнет происходить — сразу звони в участок.       Рома понимает, о чем он говорит и, вопреки всему, что ему в голову вбивал отец, не отмахивается, а коротко кивает.       Милиционер кивает маме мальчика и уходит, даже не прощаясь с отцом.       Дверь закрывается и в образовавшейся тишине Рома слышит тяжелые шаги отца как набат.       Происходящее потом он помнит смутно, потому что в такие моменты изо всех сил старался абстрагироваться и просто не существовать. Отец орал, как ебанутый, срывая голос до хрипоты, а Рома просто пытался дышать. Батя обвинял его во всем, в чем только можно, но чаще всего упоминал то, что Рома «все-таки мусорнулся», раз Тихонов к нему пришел, чтобы про какие-то там случаи на лестнице спрашивать. Да и, по мнению отца, слишком уж подозрительно, что легавый с ним дохуя вежливый, а сам Рома этому не противится.       Блять, это пиздец. Рома успел тысячу раз пожалеть о том, что вообще родился или что его маньяк не спиздил, пока он по темноте шароебился. Лучше бы его убили и он больше не терпел весь этот кошмар.       Возможно, тогда он бы увидел Антона. Еще хотя бы раз. — Если бы, блять, силы были, я бы тебя ебнул так, как ты этого заслуживаешь, — цедит сквозь зубы мужчина, глядя на собственного сына с такой ненавистью, будто видел перед ним самого Тихонова.       Или еще кого другого в ментовской форме.       …Рома все так же не может понять, каким чудом маме удалось успокоить отца и при этом не отхватить самой. До самого вечера мальчик был в таком подвешенном состоянии, что вообще собственных действий не запоминал, точно лишился памяти.       Уже ближе к семи на домашний телефон звонят, и Рома как-то совсем отстраненно понимает, что это Бяша, которому он за все это время так и не набрал. Настроения разговаривать не было, но не снять трубку он тоже не мог, поэтому пришлось подойти. — Да? — подает голос Рома.       Через секундную заминку по ушам режет бодрый голос Бяши. — Ну че, Ромео, рассказывай, как там дела с невестами, на, — весело тараторит приятель, а Пятифанов только хмурится, вообще не вдупляя, что от него хотят. — Что? — глупо спрашивает он. — Какие невесты?       На другом конце Бяша нетерпеливо вздыхает. — Бля, Ром, ты еще под впечатлением? — уточняет он, но совершенно не сердито. — Чекак с Полей?       Ай, бля.       Бяша ж тоже до сих пор думает, что он за Полиной ухлестывает, и, честно говоря, в этом не было ничего удивительного. Рома же не мог Игорю вдруг заявить, что его любовный интерес поменялся с миленькой девочки на пропавшего одноклассника, да и объяснять, чего его от Полины отвернуло тоже не хотелось. Был шанс, что он поймет, но сейчас не было желания это проверять. — Херня, — ответил Рома явно нехотя. — Ничего особенного. Просто до дома довел и пошел к себе. — Поругались что ли? — предположил Бяша уже менее весело, по голосу приятеля слыша, что что-то не так. — Нет, с Полей все нормально.       И, опережая собравшегося задать другой вопрос, объясняет все в два слова: — Тихонов приходил.       Какое-то время Бяша молчит, а потом слышится продолжительный тяжелый вздох. Он все понял. Ни для кого не секрет, что больше всего на свете ромин батя ненавидит ментов, а если они еще и к нему ходят, то он моментально срывается, притом на всех, кто под руку попадется. Это они уже проходили, и, честно говоря, Бяша хотел бы не знать, что потом с Ромой происходит. — Нормально все сейчас? — встревоженно интересуется мальчик.       Рома хмурится. — Да, — односложно он отвечает, затем прислушиваясь к подозрительной тишине дома. Что-то не так.       А потом где-то рядом с дверным проемом послышался чей-то напряженный вздох.       По спине пробежал холодок. — Бяш, мне пора, — сообразив, что к чему, поспешил распрощаться Рома. — До завтра. — Осторожней там, — попросил Игорь, звуча уже почти напуганно. — Держись, на.       Хотел бы Рома сказать ему, что все будет в порядке и ему не о чем переживать, но не может. И обнадеживать так же не собирается, потому что они оба знают, что нихуя хорошо не будет.       Рома пропускает ужин, потому что отец не хочет о нем вспоминать, а мама не решается напомнить, что у них есть сын. Мальчик сидит в комнате и перебирает вещи, которые недораскладывал по местам. Он ведет себя максимально тихо, стараясь сливаться с полом и стенами, воображая, что он ниндзя или невидимка, и его миссия — стереть из мира все следы своего пребывания. Тетрадь с вопросом Антона лежит на столе и он то и дело поворачивается, чтобы проверить в сохранности ли она, не пропала ли. Не исчезло ли последнее физическое напоминание о том, что Антон жил совсем рядом, что Рома знал его, что он ему нравился.       И что Рома его больше никогда не увидит, потому что сам этого не захотел.       Мальчик вдруг остановится как вкопанный, неожиданно ясно понимая, что Антон больше никогда не вернется, но несмотря на весь тот ужас, что он вызывал в Роме, того это не радует. Он словно заново Антона теряет и теперь это ощущается во сто крат хуже, потому что к потере этой привели именно его действия.       Почему он вообще бегал от него?       Нет, конечно, сначала образы приятеля были пугающими, жуткими и вызывающими лишь ужас, но потом Антон же стал с ним связываться через записи в тетради, и в них не было ни намека на угрозы или ненависть. Так почему Рома не смог отбросить ужас? Потому что Антон пропал, потому что непривычно выглядел, потому что от него веяло трупным холодом и опасностью? Но разве сам Антон не переступил через определенное общественное мнение о Ромке и не стал в итоге тем, на кого Пятифан мог опереться?       Рома подвел его, да?              Антон ему так нравился, но, выходит, чувство это было навеяно каким-то образом, который он сам себе надумал, а потом, столкнувшись с другой антоновой стороной, просто испугался и отверг его. И все это даже не смотря на то, что Антон, похоже, принял в Роме то, чего даже он сам принять в себе еще боялся.       Странно мозг и восприятие тогда устроены. Рома всем сердцем желал внимания, одобрения и участия, но как только четко это сформулировал и начал получать, то испугался того, что дающий их немного отличается от того, каким он его себе представлял. Теперь же, отойдя от всех страхов и ужасов, он словно начинал смотреть на ситуацию со стороны, забывал ощущение испуга и паники, оставляя вместо них лишь непонимание и то, что, как он думал, просто не мог ощутить — глупую слепую радость от присутствия. Даже если это присутствие в моменте вызывало лишь боль.       Может, ему действительно стоило позволить приблизиться к себе. Они бы могли поговорить и объясниться, Рома бы нормально признался в симпатии, а Антон — в том, что с ним происходит.       Рома тихо опускается на табуретку перед письменным столом и смотрит на тетрадь. Он открывает ее и листает в поисках послания; ему все кажется, что сейчас это последнее сообщение пропадет и тогда ничто и никогда больше не будет его с Антоном связывать, но когда он долистывает до пустых листов, то едва не всхлипывает. «Я тебе больше не нравлюсь?» все еще там и ему хочется реветь, потому что если это ловушка, то он сам себя в нее загонит. Наверное, ответив, он поставит на кон жизнь и больше ничего не сможет сделать, потому что прямо признает, что быть рядом даже с настолько пугающим Антоном лучше, чем быть без него.       Возможно, именно это каждый раз ощущает мама, когда отец в гневе. Наверное, именно поэтому она от него не уходит. Вероятно, наедине он с ней более ласков и эти моменты ценятся ей настолько сильно, что на их фоне меркнут случаи побоев и пьяных обвинений. «Я тебе больше не нравлюсь?»       Роме Антон нравится так, как не нравился вообще никто и, блять, если для того чтобы знать, что он еще жив, нужно время от времени немного пугаться, то это ведь не такая уж большая цена. Человек может ко всему привыкнуть, так что и Рома сможет когда-нибудь не бояться оскала, могильного холода и взгляда, в котором временами ничего человеческого.       Зрение плывет и в носу щиплет. Рома сам не понимает как в его руках оказывается ручка. Он так, так сильно скучает по Антону и так отчаянно хочет все исправить. Он отключает голову, раз за разом обводя «нравлюсь» до тех пор, пока тетрадный лист едва не рвется под давлением на ручку.       На часах уже больше одиннадцати, скоро родители лягут спать. Рома закрывает глаза, чувствуя тебя самым тупым и никчемным созданием на свете, а когда снова смотрит в тетрадь, то свеженькую надпись, словно сделанную кем-то, кого не мог видеть только потому, что тот все время стоял за его спиной. «Я приду сегодня, ладно? Не закрывай дверь»       Рома убил себя. Он просто себя убил.       Ожидание вводило его в самый натуральный животный ужас. Рому едва не колотило, когда он вслушивался в звуки дома, пытаясь понять, легли ли спать родители, потому что сегодня должен прийти Антон. И… он без понятия, что будет дальше, хорошо это или плохо, но все равно ждет, абсолютно не готовый ни к чему.       Если Антон заберет его с собой — откуда бы он ни явился — Рома не станет сопротивляться и умолять оставить его. Если же он будет над ним издеваться, Рома не посмеет и взбрыкнуться, подчиняясь всему, чего сможет пожелать Антон. А если же вдруг он будет с ним дружелюбен и ласков, то…       То он просто понапрасну себя накрутил и загнал в этот тупик сжигающей боли.       Когда становится особенно тихо, Рома подходит к окну, раздвигая шторы. На улице дочерна темно и тоскливо, снег валит крупными хлопьями и тускло сверкает под светом фонарей. Там, наверное, ужасно холодно сейчас, и когда Антон придет, в комнате будет так же морозно.       Стоит ему настраивать себя на плохой исход встречи? Стоит ли думать об этом? Рома просто не знает, что произойдет, когда Антон появится, и это сводило его с ума. Вдруг к нему реально прицепился бес какой-то, который лишь выдает себя за Антона, и, оказавшись в его комнате, он его просто сожрет?       Будет ползать по стенам и царапать когтями потолок. Станет шипеть или рычать, будет грызться и…       Нет, не надо всего этого. Рома уже решил, что Антон ему вреда не причинит, и ему просто нужно дать этому время. Нужно с ним встретиться и уже потом делать выводы, а не доводить себя до истерики предположениями. Он ведь сам, считай, позвал его. Позволил этому случиться.       Так с чего ему теперь бояться хоть чего-то?..       Мальчик старается передвигаться по дому как можно тише, лишь бы никого не разбудить. И то ли он действительно не наступает на скрипучие половицы, то ли сама судьба велит ему совершить это, но путь до входной двери дается ему удивительно легко. В доме не слышно ни единого звука и он даже не слышит собственное дыхание, точно уже умер.       …он очень медленно отпирает замок, для надежности нажав на ручку и приоткрыв дверь. Теперь Антон точно придет к нему. Теперь ничего его не сдержит.       Возвращается в свою комнату он уже в почти что безумном ужасе, чувствуя, но не слыша собственные рыдания. Вот-вот все случится. Вот-вот Антон придет и произойдет что угодно.       Антон скоро будет здесь, с ним. Уже совсем чуть-чуть осталось.       Пятифанов ложится в кровать и укрывается одеялом, всхлипывая. Страх оседал необъятным грузом, не давал даже глаза открыть, вырывал из легких воздух, заставляя раз за разом судорожно вдыхать, давясь слезами.       Входная дверь едва слышно хлопнула. Рома подвинулся ближе к стенке, закрывая рот ладонью.       Еще несколько секунд.       Тихие осторожные шаги, а следом за ними — скрип уже двери в его комнату. Еще пара секунд требуется, чтобы аккуратно эту дверь закрыть, и потом звук шагов приблизился уже к кровати.       Антон здесь. Совсем рядом.       В комнате стало прохладнее. — Привет, — тихо говорит существо, и голос его точно такой же, какой был у Антона. Такая же интонация, звучание, такое же тепло. Словно это был он, словно не пропадал, а все время был рядом. — Можно я присяду рядом?       Роме требуется несколько секунд, чтобы выдавить из себя слабый кивок. Слезы стекали на виски, неприятно щекоча, и он стирает их ладонями, но открыть глаза все равно не решается. — Прости, что пугал все это время, — снова слышится голос Антона, чистый и светлый, совершенно нормальный. Ласковый, добрый, приятный, желанный. — Понимаю, как это выглядело со стороны. Я просто… немного увлекся. Все хотел, чтобы ты обратил на меня внимание. И совсем не думал о том, что подобрал неверные методы для этого. Мне действительно жаль, что так вышло. Я не хотел тебя напугать, Ром.       Он садится рядом с ним — матрас прогибается под их весом — и это ощущается так нормально и обычно, что у Ромы голова начинает кружиться. Он разговаривает нормально, от него больше не веет мертвецким морозом, хотя вокруг и немного похолодало. Все, что он говорит, адекватно и разумно, и, что самое главное, совершенно, блять, не опасно.       Какое-то время было тихо. Рома уже начал переживать, что Антон ушел, как почувствовал прикосновение тонких пальцев к своему лбу. Легкое касание спустилось к виску, ласково зацепило волосы, задержалось живым теплом на коже.       Антон не был холодным. Он был теплым, словно и не умирал. Словно он и не был какой-то сущностью с того света, а всегда был живым, но просто прятался. — Так рад видеть тебя, — говорит он, и его голос взволнованный, но обрадованный. — Очень скучал. А ты?       Рома снова всхлипывает, не зная, что ощущает: радость от встречи или ужас от нее же. Антон рядом, он осязаем, его руки теплые, а голос совершенно не злой, и все действительно кажется совершенно нормальным.       Тогда почему он не может успокоиться? Почему не может перестать плакать? Почему все равно боится? — Ты можешь говорить, не волнуйся, — не дождавшись ответа, снова подает голос Антон, и, насколько понял Рома, придвинулся ближе. — Нас никто не услышит.       Было страшно, но он правда не понимал, почему. Это ведь был его Антон, тот самый, который ему так нравился, с которым было так хорошо и здорово. Они вместе гуляли после уроков, совершали самые разные глупости, ходили друг к другу в гости и смотрели мультики с Олечкой.       Это не какое-то чудовище. Это именно его Антон. — Можно обнять тебя? — продолжил попытки подступиться мальчик. И в этот раз Рома кивает, чувствуя, как его всего заколотило.       Антон ложится рядом с ним и протягивает руки, касается осторожно и так нежно, что не будь Рома в таком ужасе сейчас, то точно бы растаял и растекся сиропом. Сначала мальчик просто легонько его приобнял, а потом уже притянул ближе к себе, крепко прижав.       И тогда Рома понимает, что убивать его точно никто не будет.       Они молчат все время, что Пятифанов пытается дышать и прийти в себя. Антон поглаживает его ладонью то по спине, то по плечу, и это ощущается славно, безопасно и очень тепло. Так, будто ничего плохого никогда и не случалось, а этот кошмар с пропажей Антона Роме просто приснился.       Петров гладит его по волосам, едва ощутимо касается щеки, а потом ладонь двинулась к его руке, спустившись к самому запястью. Он берет его за ладонь и кладет себе за спину, подталкивая обнять, и Рома слушается, приобняв в ответ.       Если бы этот Антон действительно был опасным и жестоким, он бы задушил его, он бы набросился на него и загрыз насмерть, он бы заколол его ножом, который нашел бы на кухне. Он сделал бы что угодно, чтобы навредить и причинить боль, и Рома так сильно этого боялся, но все было нормально.       Он продолжал его обнимать и после того, как Рома успокоился. Рядом с ним было тепло и уютно, как будто именно этого Рома и ждал всю свою жизнь, и ничего не ощущалось странно или неправильно. Разве он не хотел такого, когда украдкой задерживал на нем взгляд или искал повода остаться наедине? Разве не об этом мечтал всякий раз, когда они были в его комнате?       Не об этом ли думал, пока писал ту самую записку?       Кажется, что проходит вечность, и его уже едва не начинает клонить в сон, но Антон как-то совсем неловко ведет пальцами по его шее до плеча, и прикосновение получается щекотным. Рома дергается, неосознанно прижавшись крепче, а Антон, воодушевленный отдачей, зарывается рукой в темные волосы, затем подаваясь вперед.       Он легко целует его в висок, скулу, щеку, и каждое такое прикосновение расцветает в груди Ромы нежным жаром. Лицо горит и ему стыдно признаваться даже себе, что такие касания его смущают и радуют в абсолютно равной степени. — Можно? — совсем тихо спрашивает Антон, и по его взволнованному тону Рома понимает, что конкретно он хочет сделать.       Он так, так хотел именно такого, хоть и даже думать об этом не смел.       Мальчик кивает, хотя и до сих пор не решается открыть глаза. В комнате темно, он все равно бы ничего не разглядел, но независимо от этого до жути боялся, что сейчас увидит, что Антон какой-то не такой, как раньше, и это все испортит. Не сейчас. Не ночью. Если бы… если бы это было днем, он бы посмотрел на Антона. Но не сейчас.       Слишком боится, что все не так хорошо, как кажется.       Возможно, именно из-за этого поцелуй получается неловким и не с первого раза — мажет и Антон, и тем более Рома, а потом они и вовсе стукнулись зубами. До ушей доносится тихий смех Петрова, и это смущает, но Антон все еще ласковый и нежный, поэтому Рома совершенно не напрягается. И, в конце концов, уже с третьей попытки все получается, и после этого в голове у Пятифанова все плывет.       Это было легкое прикосновение, продлившееся считанные секунды, затем Антон отстранился, чтобы поцеловать его снова. Рука скользнула вниз по спине, крепко прижимаясь, чтобы чувствовать тепло сквозь ткань футболки, и, честно говоря, Рома пропускает момент, когда она оказывается уже под самой футболкой.       Антон гладит его нежно, целует часто-часто, быстро переметнувшись с губ на лицо. Целует челюсть, опускается ниже, вжимаясь губами все сильнее с каждым разом. Рома откидывает голову назад, давая Антону больше пространства, и после этого события стали принимать совершенно неожиданный для него оборот.       Не имея возможности наблюдать за происходящим, Рома лишь чувствует, как Петров меняет свое положение, уже нависая над ним. Когда Антон снова наклоняется к его шее, Рома ждет легкое касание, но охает, когда чувствует, как он ведет по коже влажную дорожку языком. Еще через мгновение он едва воздухом не давится — Антон припадает к шее губами, то втягивая кожу, то легко покусывая, и ни одно из этих прикосновений не казалось враждебным или плохим. Напротив: это все парадоксально будоражило интенсивностью и новизной ощущений, хоть и смущало.       Видя реакцию и явно ей радуясь, Антон продолжает, кажется, не желая упускать ни единого миллиметра чужой кожи. Если бы Рома не наслаждался тем, что происходит, он бы точно испугался, что Антон задумал его съесть или глотку перегрызть, потому что он очень быстро распалялся и совсем скоро уже старался зацепить и кожу на ключицах, отодвигая ворот футболки.       Волосы Антона щекотали лицо, его руки жарко трогали под футболкой, а влажные дорожки от языка ярко ощущались из-за прохладного воздуха в комнате. Внизу приятно потянуло, и Рома почувствовал, как лицо запылало, но останавливаться не хотелось. Наоборот — прикосновения ощущались правильно, совсем не противно и не неестественно. Словно выражать симпатию и влюбленность одними касаниями было правильно, и желание этого в Роме отзывалось приливами радости.       Он никогда не делал ничего подобного. И даже сама мысль об этом, тем более с участием Антона, казалась ему абсурдом. Но ощущалось все очень сильно и захватывающе.       Когда Петров задирает футболку, тело обдает холодом, но почти сразу горячие ладони опускаются на живот и ведут вверх, к грудной клетке. Пальцы задевают ребра, потом едва ощутимо касаются твердеющих сосков, подбираются к самым ключицам. Сердце в груди отчаянно заколотилось, дыхание сбилось.       Антон опустился сверху, замедляясь у самого лица, чтобы дать Роме возможность отвернуться, но тот лишь неловко хватается за его локоть, словно не совсем уверен в том, что нужно делать дальше. В кровати тепло и чужие руки так ласково гладят его, несмело изучая и помогая успокоить их обоих. Еще один поцелуй выходит немного скомканным, потому что понять технику сложно и в моментах Антон, наверное, желая взять инициативу, слишком пихает язык.       Чужая рука тянет за запястье и Рома понимает намек, приобнимая Антона за шею и цепляясь пальцами за кофту. Антон взволнованно елозит и снова смещает лицо к шее, на этот раз прижимаясь еще крепче. Ромка охает и непроизвольно дергается, желая поджать и свести ноги, но вместо этого упирается бедром туда, куда потянуться бы не решался примерно никогда. Он было хочет что-то сказать — извиниться или оправдаться, — но Антон тихо стонет, прижимаясь сильнее и только тогда Рома вдруг осознает, что, видимо, уже сейчас их обжимания начинают переходить грань.       Он пугается этого лишь на секунду, потому что потом Антон так любовно ластится к его шее и так горячо вжимается бедрами, что голова идет кругом и все переживания отходят на второй план, и вот он уже сам понимает, что прощупывает позвонки на чужой спине не через ткань, а напрямую касаясь горячей кожи. Обнимать кого-то таким образом оказывается ошеломляюще, потому что он буквально чувствует как Антон весь покрывается мурашками от его прикосновений; слышит, как он тихо мычит и словно пытается быть еще ближе, вжаться теснее и поцеловать слаще.       Лицо горит, когда Антон снова поднимается за поцелуем, потому что не чувствовать себя неловко от настолько непривычного положения не выходит. Он весь плавится и задыхается, Антон так и просится в руки, упиваясь близостью и жаром, и его щеки такие же горячие потому что для него это тоже впервые.       Чужое тело немного сползает в сторону и становится прохладно, но уже в следующую секунду Рома весь вздрагивает, потому что касания смелеют, идут ниже и застенчиво замирают у кромки белья, оглаживая то живот, то бедро.       Рома и в принципе был не очень расположен и заинтересован в таких вещах. Все его сексуальное образование сводилось к фильмам с не самыми откровенными постельными сценами да рассказам старшеклассников, к которым он, если честно, испытывал некоторое отвращение. Секс с девочкой пугал тем, что ей, видимо, может быть больно — по крайней мере, все пацаны говорили, что была кровь, но потом становилось нормально; про близость с парнем Рома и думать боялся — любое упоминание об этом вызывало в нем стойкую ассоциацию с унижением, мерзостью, травмами и принуждением. Те же девочки, по словам старшаков, со временем привыкали и получали удовольствие, если их достаточно возбудить, но секс однополый между мужиками по словам буквально всех для пассивной стороны мог быть только болезненным и ни капли не приятным.       Что с этим делать теперь, Рома не знал. Тело подсказывало и желало того, чтобы им обоим было приятно, но ни терпеть боль, ни причинять ее Антону не хотелось.       В затылке резкой волной распускается жар и пальцы на ногах непроизвольно поджимаются. Рука Антона, наконец переместившаяся куда надо, осторожно ощупывала и оглаживала прямо через белье, и Рома буквально не знаю куда себя деть от стыда, неловкости и желания продолжить.       Он тянет Антона на себя, прерывисто дыша, и сам пробует хоть как-то поцеловать, но голова пустая и он действует скорее интуитивно. Рука на члене сжимается и он мычит прямо в антонов рот, ощущая, как тот от подобного действия весь подбирается. На мгновение появляется мысль тоже потрогать, ответить лаской на ласку, но даже просто в теории представить это кажется так стыдно, что Рома колеблется, не зная, стоит ли ждать подходящего момента или просто… ну, хватать.              Из потока сумбурных предположений его вырывает пропажа касания. Антон шуршит рядом, поднимая руку и только по звукам Рома понимает, что тот сплевывает себе в ладонь. Понимание прошибает его и он хочет закрыться и спрятаться, но вместе с этим лишь с усилием держит свои ноги на месте чтобы в нужный момент их не свести. Антон снова ведет вниз, но теперь, помедлив, все же забирается под резинку трусов, сжимая член напрямую и растирая по нему свою слюну.       Рома тихо выдыхает, даже не зная какая реакция была бы нормальной и как он должен себя ощущать. Прикосновения к себе совершенно другие, потому что ты себя контролируешь. Ты знаешь что произойдет и что будет потом, поэтому самоудовлетворение ощущается размеренно и интуитивно понятно. Прикосновения другого человека не подчинены твоим логике и мыслям, происходят неожиданно и волнующе, и вместе с тем совершенно разрывающе сознание потому что просто осознать, что кто-то хочет касаться тебя вот так, доставляя удовольствие и стремясь сделать как можно лучше — ошеломляюще. Знать при этом, что у вас взаимная влюбленность — просто удивительно.       Кожа на шее саднит и пылает, но Рома весь плавится под чужим исследовательским напором, поэтому даже не просит остановиться. Вспышка осознания озаряет мгновенно, когда он чувствует прикосновение к ногам голой кожи и понимает, что ни он, ни Антон ниже пояса уже не одеты. Антон ненавязчиво устраивается между его разведенных ног и на мгновение становится страшно — что случится, если Рома это позволит? Это будет позор всей его жизни даже если боли удастся избежать? Антон перестанет уважать его? Все об этом узнают? Он мигом превратится в больного зависимого извращенца?       Он больше никогда не будет иметь права отказать?       Рома цепляется за чужие плечи и Антон наклоняется вперед, чтобы он мог удобнее схватиться. Положение не очень удобное и Рома сам понимает, что было бы лучше, будь он на боку, на четвереньках или хотя бы придерживай себя под колени, но стыд и растерянность его всего парализуют. Антон же остановится, если будет плохо, или Роме придется отбиваться и орать? Нужно ли вообще говорить, что делать или у него все равно только одна роль — лежать и не рыпаться?       Будет ли ему хоть немного приятно?       Когда Антон пробует толкнуться, Рома весь дергается и замирает. Дыхание перехватывает, и с секунду он готовится к тому, что сейчас станет больно, но потом до него доходит, что войти не получилось. Антон елозит на месте, озадаченно пыхтя, а затем немного смещается в сторону. Рома было думает, что сейчас все и закончится, а затем едва сам не подскакивает, потому что рука Антона снова тянется ниже и на этот раз скользит между его ног, касаясь сжатого ануса.       Стыд захлестывает и накрывает, Рома едва давит вой. Хочется закрыться и убежать, но вместе с этим открыться сильнее, потому что ничего плохого не происходит и ему все кажется, что если он просто сделает достаточно, то у них все получится.       Первый палец входит вообще без неприятных ощущений и Рома пораженно выдыхает, вообще оказавшись неготовым к именно проникновению, потому что… ну, оно будто просто ощущается странно. Если не брать в расчет чисто эмоциональное состояние, волнение, стеснение и зажатость, то это даже немного интересно и волнующе.       Антон, тоже успевший замереть, на пробу ведет рукой, вынимая, а затем вставляя палец до упора. Самым чувствительным оказывается именно место проникновения, внутри же это просто никак, поэтому вместе с движениями приходит немного успокоения.       Поцелуи возобновляются, перемещаясь от лица к шее и Рома смелеет, хватаясь за антоновы плечи, чтобы прикосновениями дать понять, что что-то идет не так. Сложности возникают уже со вторым пальцем, потому что этого уже многовато. И, да, это не совсем больно, а скорее непривычно, но Антон старается быть медленнее, поэтому даже так Рома не чувствует ничего плохого. Его всего то кидает в стыд, то в облегчение, то в жар, и он просто не знает где найти золотую середину между этими чувствами, потому что вместе с ошеломлением от того, что это вообще происходит, он понимает, что остановить это уже не хочет.       Все происходит медленно и размеренно, словно Антону тоже может стать больно, если он поторопится, и от осознания этого Роме хочется прижать его крепче и сказать, что очень его любит. Настолько, что даже подумать боялся о том, чтобы заняться чем-то таким, ведь думал, что Антону бы было противно. Потому что даже и подумать не мог, что близость может вызывать не похоть и желание подавить, а искреннюю страсть и стремление сделать все чтобы обоим понравилось.       Когда Антон вынимает пальцы и снова нависает сверху, то Рома уже даже не сдерживает нетерпеливый вдох. Волнение притупляется, но не отступает, хоть теперь мальчик и не замирает в ожидании болезненных ощущений. Антон наклоняется ниже, целуя сначала в колено, а затем перемещаясь к лицу, крепко целуя его в уголок рта. Ощущения захлестывают, и Рома приобнимает его за плечи, уже самостоятельно углубляя поцелуй и подтягивая ноги в надежде на то, что тот все поймет без указаний.       Вторая попытка проходит не в пример лучше и Рома едва не давится воздухом, чувствуя, как в него входят одним плавным настойчивым толчком. Между ног жарко и он еле сдерживается, чтобы не застонать в голос, потому что ощущений так много и все они такие сильные, что он изо всех сил цепляется за чужие руки, словно сможет поделиться болью, если она его настигнет. Но она не настигает.       Первый толчок неглубокий и очень медленный; Антон тихо выдыхает и елозит на месте, стараясь найти правильный угол и удобное положение. У Ромы ноги дрожат и горит лицо, а в голове звеняще пусто. Ощущения были странными, но ни в коем случае не неприятными. Это даже не было больно, а просто… непривычно. Ощущение заполненности явно было чем-то, что испытывать он не планировал, да и конкретно об этом не думал вообще никогда. И, тем не менее, это происходит, и он совсем не против продолжить.       Во второй раз Антон входит в него уже смелее, пусть и все еще осторожно. Он проникает чуть глубже, потом почти полностью выходит, и затем снова двигается вперед, повторяя до тех пор, пока не входит в него до основания. Рома плотно сжимает губы, давя любой звук, рвущийся наружу, и крепко сжимает его руки своими, чувствуя, как пальцы дрожат.       Даже если Антон действительно может делать так, чтобы их не было слышно, все еще было до безобразия неловко издавать хоть какие-то звуки. Он так-то и не представлял, как вел бы себя, если бы открыл глаза и тем более если бы в комнате было светло — это было бы пиздец как смущающе — и уж точно сгорел бы со стыда, если бы вдруг застонал или захныкал.       Хотя, наверное, Антону бы это понравилось.       Когда стало ясно, что проникновение боли не причиняет, Антон задвигался быстрее, уже сосредотачиваясь на темпе и угле. Однополый секс все же был штукой совершенно непонятной им обоим, и это ощущалось, поэтому далеко не сразу получилось найти то направление, которое бы отозвалось волнительной вспышкой ощущений у Ромы. Сам же Пятифан при этом так теряется, что едва успевает закрыть рот ладонью, сильнее сжимая пальцы на руке Антона. Обрадованный, тот принимается двигаться в этом же направлении, но быстрее, и после этого голова Ромы словно начинает плавиться.       Все будто ускоряется; ощущения быстро становятся более яркими и сильными, сердце колотится так сильно, что собственный пульс стучит в ушах. Кровать тихо поскрипывает, и от этого Рома слегка пугается, внутренне молясь, чтобы никто их не услышал и тем более не прервал, однако сосредоточиться на этом страхе у него попросту не выходит: Антон резко подается вперед, войдя до упора, и у Ромы пальцы на ногах подгибаются, а лицо еще сильнее краснеет от пошлого звука их соприкоснувшихся тел.       Так шумно…!       Он старается как можно сильнее сжать челюсти, не издавать ни звука, но не может, когда Антон наклоняется к нему, чтобы поцеловать. Когда чужой язык оказывается у него во рту, Петров снова толкается внутрь, задевая клок нервов, и от этого Рома тихо стонет ему в рот, слепо шаря освободившейся рукой за собой. Он ухватывается ей за изголовье кровати, крепко сжав, а в следующую секунду Антон отстраняется от него, сосредотачиваясь на толчках.       И все перемешивается; удовольствие накатывает волнами и усиливается с каждым движением, вокруг становится слишком жарко, а звуков — слишком много. Рома откидывает голову назад, чувствуя, как волосы липнут к мокрому лбу, и отпускает плечо Антона, чтобы поправить их. Движение получается дрожащим и неловким, но, судя по всему, на Петрова оно производит непоправимое впечатление, потому что тот перехватывает руку за запястье, целуя ладонь, и вжимает его в кровать, не выпуская.       Он наклоняется снова, теперь толкаясь скорее глубоко, а не быстро, и целует с языком, позволяя Роме самому потянуться и повести в нужное русло. Рома тихо мычит, потому что ощущения слишком большие для тела: хочется одновременно свести ноги и раздвинуть их еще шире, но он не делает ни того, ни другого, слишком стесняясь раскрепощаться и с головой отдаваться процессу. Моральный порог не дает полностью расслабиться и он просто радуется, что все это время не открывал глаз, потому что можно представить, что и сам Антон ничего не видит. Он осторожно опускает руку и обхватывает свой член у основания, проводя рукой вверх и вниз, делая ощущения еще сильнее и ярче, и словно ловя его перемену, Антон снова набирает скорость.       Роме требуется меньше мгновения, чтобы осознать, что он уже на самой грани, и его почти пугает то, насколько сильными оказываются эти ощущения. Он заламывает брови и словно забывает, как дышать, когда оргазм настигает его. Хотелось сжать ноги, чтобы все прекратилось, пусть и ему было совершенно хорошо и ни разу не больно — все слишком интенсивно и оттого поразительно. Все тело дрожит, а от каждого последующего толчка хотелось сбежать, отодвинуться, и вместе с тем было бы так здорово, если бы это никогда не кончалось.       Антон кончает спустя несколько секунд, и Рома бы даже не понял это, все еще не отошедший от оргазма, но внутри становится по влажному тепло. Внутренние стороны бедер дрожат от приятных спазмов и все внутри паха словно пульсирует; хочется ощупать себя, чтобы проверить все ли в порядке, потому что чувства совершенно новые и незнакомые. Антон выходит из его тела и тяжело, почти жалобно выдыхает в самое ухо, ложась рядом, но Рома совершенно не против.              Он наконец начинает приходить в себя и открывает глаза, ощущая насколько влажной стала постель под ним. Он бездумно тянется вниз и проводит рукой по собственному члену, словно пытаясь понять, до конца ли его настиг оргазм, и это все равно ощущается нереально, потому что он буквально не мог и подумать, что секс может не вызывать ничего неприятного. Особенно такой секс.       В комнате темно, душно и жарко, пахнет потом и сыростью, но ничего мерзкого или жуткого не предвидится и не ощущается. Рома осторожно переворачивается на бок, пытаясь в темноте разглядеть очертания лица Антона и тот, видимо, заметив это, придвигается чуть ближе. Было до смеха неловко осознавать, что они оба грязные и липкие лежат в одних футболках в узкой ромкиной кровати, но, наверное, то, что никому от этого не плохо, свидетельствует о чем-то нормальном.       Чужие пальцы осторожно касаются груди и Рома сдавленно выдыхает, чувствуя взволнованность. Они ведь… ну, не обязаны прямо сейчас обсуждать все это? Как-то странно понимать, что еще час назад он трясся от ужаса и считал, что идут его именно убивать, а не… кхм… — Устал? — сипло спрашивает Антон, прижимая ладонь и вдруг оказываясь очень близко.       Рома ловит его взгляд, успевает разглядеть горящие словно у собаки в свете фонарика зрачки, а потом все вокруг окончательно чернеет.       Будильник звенит так неожиданно и громко, что Рома буквально подскакивает на месте, словно слышит не звон, а взрыв, сносящий к чертям половину его дома. Она поспешно нажимает на кнопку сброса и откидывается обратно на подушку, пытаясь проморгаться и унять бешеное сердцебиение. Физрук учил всех справляться с одышкой, вдыхая через нос и выдыхая через рот даже если это причиняет боль, поэтому он минуту проводит просто делая упражнение. Лишь потом, ощущая, как кровь перестала бить в ушах, он наконец окончательно выдыхает и прикрывает глаза, пытаясь понять, что это вообще было.       Ночные воспоминания вливаются в его голову одним сплошным сумбурным потоком и на секунду он даже теряется и стыдится. Блять, он, походу, реально сходит с ума от всего, что произошло за последние три неполных месяца. Как иначе объяснить то, что ему теперь еще и такая хуйня сниться начала, он не знал.       Господи, еще и с Антоном.       Наверное, он относился бы к этому проще, если бы такие сны хотя бы иногда его посещали, или если бы конкретно этот был с девочкой, или, может, хотя бы не с пропавшим без вести другом, призрак или видение которого терроризировало Рому всю прошлую неделю. Пиздец какой. Он как бы даже никогда и думать себе не позволял о своих объектах симпатии в таком ключе, а тут, видимо, тоска по Антону и все пережитое отложились в его голове какой-то ненормальной фиксацией, раз в последствии вылилась в сон про все и сразу.       Рома с тихим стоном растирает лицо и садится на кровати, чтобы начать новый ебанутый день, но почти сразу же замирает, ощущая совершенно непривычную ломоту в мышцах. Страшное подозрение вспыхивает в голове, словно лампочка в помещении и он очень медленно отодвиает с ног одеяло.       Белья на нем нет. Вообще.       Утро он проводит практически на автопилоте и едва ли может держать голову ровно, потому что произошедшее не укладывается с его голове по многим причинам.       Во-первых, блять. Антон пришел к нему. Не просто пришел — он прочитал послание, уловил намек и практически ворвался в его дом ночью, сделав так, чтобы их больше никто не услышал. И, эм, он же вроде хотел поговорить и все такое, но, наверное, собеседники из них получились не очень, раз уже через полчаса Рома ловил тяжелые антоновы вздохи и сам старался сдерживать свой голос. Черт, он же не планировал это с самого начала, да?       И, во-вторых, и это тоже пиздец — у них был секс, который настолько сильно отличался от того, что Рома себе представлял, что он даже не мог поверить в то, что он реально был. Ранее его представление об однополых связях между мужчинами строилось на том, что при проникновении или кто-то один терпит боль постоянно, или партнеры меняются и терпят поочередно, а если не первое и не второе, то весь секс представляет собой взаимную дрочку и/или минет. Все. То, что в пассивной роли можно получить удовольствие, что тебя никто не принудит, что само тело в какой-то момент отзовется на ласку именно таким желанием, было для него настоящим открытием, перевернув буквально весь мир. И, если честно, задумываясь об этом сейчас, он находил это весьма логичным: в конце-концов, есть же только пассивы, значит заложено то, чтобы даже в этом положении было хорошо.       При мысли об этом лицо почти горит и в груди тянет, словно все его органы кипят, но вместо боли это греет и распаляет.       Дома Рома собирается максимально быстро, застегивая мастерку до самого подбородка, и буквально избегает любого взгляда мамы, потому что просто не может перестать нервно улыбаться. Это, наверное, было глупо, и, возможно, он слишком большое значение придавал сексу и своему первому разу, но все это было простительно, потому что на самом деле он и подумать не мог, что с ним может быть так. Когда о своих похождениях рассказывали старшеклассники, то все их байки объединялись несколькими похожими чертами: девочек приходилось уламывать и упрашивать, будто для них было бы стыдно хотеть быть ближе; потом, когда они соглашались, во время процесса им становилось больно и они практически никогда в свой первый раз не доходили до разрядки; а потом парни рассказывали об этом своим друзьям, будто это настолько здорово, что стоит боли и выклянчивания. Роме тоже представлялось, что и у нег так будет и даже во время влюбленности в Полину испытывал от этого лишь панику и отвращение. Ему не хотелось бы ставить условия, просить и канючить, получая отказ; он не хотел, чтобы ей было больно и она плакала, а в конце даже не приблизилась к чему-то, что ей бы понравилось; ему было мерзко от того, что потом у него будут спрашивать об этом и по-пацански будет рассказать.       Реальность, испытанная им, оказалась совершено не такой. Не болезненной, а приятной, не страшной, а волнительной, не однобоко удовлетворительной, а обоюдо нежной и любовной. Они так много целовались и обнимались, гладили друг друга и держались, что он не мог унять разрывающий любовный восторг не от факта свершения своего первого раза, а из-за того, что он случился таким правильным хорошим, каким, наверное, и должен был быть.       До школы мальчик добирается почти что порхая над выпавшими за ночь сугробами. Сердце пело и душа ликовала, хотелось улыбаться и Рома мог поклясться, что если даст выход все своим эмоциям, то буквально будет выглядеть как дурачок.       Дожидающийся его у школьных ворот Бяша немного трезвит своим хмурым видом. Рома словно выныривает из воды и снова видим мир четким и серым, а не цветущим, словно весенний сад. Вдруг неожиданно ясно осознается, что, даже будь Рома тысячу раз нежно и взаимно влюблен, если кто-то об этом узнает, то ему просто пизда. В этом ебанутом селе он станет врагом абсолютно всем и каждому. — Привет, — первым говорит он несильно врезаясь в Бяшин бок.       Тот весело скалится и ответно его пихает. На его лице видится странное облегчение. — Здарова, на, — кивает он, разворачиваясь к зданию. — Че ты?       Рома пожимает плечами. Он понимает, что, скорее всего, друг уточняет из-за их вчерашнего разговора и прихода Тихонова, но, если честно, подобная херня сейчас казалась настолько маловажной по сравнению с тем, что произошло ночью, что он об этом и не думал. Тем не менее теперь собственная радость казалась неуместной и пугающей, дающей всем и каждому понять, что конкретно произошло.       Тело пробрало холодом. По нему ведь не может быть видно ничего, что прямо дало бы ответ на вопрос, ебался ли он с Антоном, но встревоженный этим страхом мозг упорно подкидывал именно такой сценарий, где после любой неосторожной улыбки всем все станет ясно, будто на лбу у Пятифана появится надпись с подробным описанием того, какой он пидарас и что разрешил с собой сделать. и это сейчас воспринимается им как что-то абсолютно ужасающее, потому что он буквально просто занимался сексом с тем, кто ему нравится — никто никого не заставлял, не изменял, не обижал и обманывал; так почему, если бы все это было в сексе с девочкой, то всем бы было заебись, а сейчас, скорее всего, его бы просто убили?       Мальчики поднимаются в класс под заливистый рассказ Бяши о том, как он утром с боем выкладывал еще больше икон, которые обнаружил, когда просто не смог поднять рюкзак. Потом они с мамкой пришли к компромиссу, что он возьмет с собой одну икону (почти самую красивую, потому что самая красивая у мамки), и будет периодически читать рядом с Ромой молитвы, чего, естественно, Игорь делать не собирался.       В классе как всегда стоит гомон и на доске как всегда висят объявления о пропавших детях, но на этот раз Роме неожиданно становится абсолютно все равно. Ну, то есть, все равно почти так же, как было до пропажи Семена, когда он хоть и признавал похищения ужасными, но сам не испытывал ни малейшего горя от потери, которое появилось лишь после исчезновения Антона.       Вскоре начинается урок и становится тихо, но в голове у него бушует лютый шум. Раз за разом вспоминались события прошедшей ночи, все эти ощущения и звуки, этот жар, чужое дыхание. Его ладони, губы, язык.       То, как было мокро и приятно. …ноги все еще мелко дрожали. Как… как это невероятно смущающе.       Вместе с необъятным чувством восторга перемешивался и страх выдать себя. Вот абсолютно все вокруг него просто живут свою жизнь, страдают хуйней на переменках и обсуждают домашку, а они с Антоном ночью занимались сексом. Пиздец. Просто пиздец. Он бы ни за что на свете не поверил бы, если бы ему сказали, что такой расклад событий реален.       Нужно успокоиться, пока он своей нервозностью и влюбленной радостью не привлек слишком много внимания.       Бяша рядом скучающе строчит в тетради, и, по идее, Роме тоже стоило бы сосредоточиться на том, что там на доске Катька пишет, но не может. Лицо запылало, в груди потеплело, голова закружилась.       Стало жарко.       Рома поддевает бегунок руками и тянет вниз, расстегивая мастерку до грудной клетки.       Катя у доски дописывает третье предложение и стирает предыдущие, чтобы освободить место. Бяша шикнул, не успев переписать, и поворачивается к Пятифану, чтобы спросить, успел ли он их переписать, но только открывает рот, уставившись на него в немом ужасе.       А Рома даже не сразу понимает, что что-то не так. Он чувствует на себе пристальный взгляд приятеля и только поэтому поворачивается, но увиденное его самого пугает так сильно, что внутри все холодеет, хотя еще мгновение назад все цвело и таяло от нежности.       Бяша смотрел на него такими перепуганными глазами, точно снова в гараж заглянул. Лицо его было бледным и серым, не выражающим никаких эмоций, кроме такого ледяного страха, какой испытываешь, когда рядом кто-то в адских муках умирает.       И, что самое ебанутое, он смотрел не на его лицо, а ниже.       На шею. — Какого хуя с тобой случилось?! — громко и поразительно четко выдает Бяша, не отводя взгляд от шеи друга. Он судорожно вздыхает, и, кажется, еще сильнее бледнеет, нервно потерев лоб ладонью.       Рома застыл. — Игорь! — воскликнула Лилия Павловна, ляпнув деревянной указкой по столу. От громкого звука Пятифанов поморщился, а Бяша резко повернулся в сторону классной руководительницы. — Это что такое?! Ты класс с курилкой перепутал, а?!       Он снова поворачивается к нему уже через секунду, но за то время, что он смотрел на учительницу, Рома успел разглядеть в отражении окна то, что его так напугало.       Пальцы невольно потянулись к шее. Он легко касается кожи, чувствуя легкую боль.       Блять, он даже в полупрозрачном слабом отражении видел, что у него шея вся в темных, едва не черных пятнах. И, что вполне очевидно, они у него появились именно от Антона. — Это просто пиздец, Рома, — уже тише продолжил Бяша, ни капли не стесняясь никого, кто на них смотрел. А Рома, чувствующий, как краска отливает от лица, понимал, что взгляды всех присутствующих прикованы к ним. К нему.       К его шее, сплошь покрытую фиолетово-черными засосами. — Я не буду молчать, Ром, я все расскажу, хватит, — затараторил мальчик, начиная сбиваться. — Ты, блять… Какого хера он с тобой сделал? Почему ты ничего не сказал? Что… — Что у тебя там такое, Пятифанов? — вставая из-за стола, встревоженно, но все еще строго вопрошает Лилия Павловна. — Ну-ка покажись.       И все, что происходило после этого, нельзя было назвать никак иначе, кроме как пиздец.