Дикая планета

Запись первая. Вчера это снова случилось. На нашем пороге лежала мёртвая чайка, уже третья за последние двадцать дня дня. Деймон сказал, что дело дрянь. У меня не было причин не верить ему или считать, что он напрасно беспокоится. Действительно, подобный феномен настораживал. Обычно здесь не сдыхала живность. Ходили слухи, что пару лет назад, ещё при прошлых смотрителях, выбросило на берег дракона с белёсой чешуёй, но это не точно. Останки так и не были найдены, как и любые характерные следы. Спустя время кто-то заговорил о живущем в океане Левиафане и что это он был тогда; мол, вышвырнул такую махину в порыве гнева на людей. Звучало настолько абсурдно, что моряки сами признали это байкой. Когда мы сюда прибыли, то о маяке слава дурная пошла. Неудивительно, если учесть, что у предшественников фляга свистеть к концу вахты начала. Один из них и вовсе кинулся на распределяющего, кричал, что это они его с ума свели, отправив на этот полуостров. Ужасное зрелище было. Меня самого как будто проняло: хватил озноб, стою трясусь и двух слов связать не могу — вот так было. И пока я остро переживал чужое потрясение, мой коллега оприходовал в подсобке какую-то девку, то тут, то там мелькавшую. Прямо взял, юбку задрал и трахнул. И никто даже варежку не раскрыл, чтобы осадить такое поведение. Я с интересом его тогда разглядывал. Крепкий, здоровый мужик — с таким и связываться особо не хотелось. Плечи в косую сажень, белокожий, глаза мерцающие и будто отдающие аметистом. Рожа лепная, с бровями вразлет и острыми скулами — кулаком пригреть жалко, хотя руки то и дело зудели. Вот сейчас вспоминаю тот день и думаю, что по-другому знакомство бы тоже не вышло. Между нами сразу промелькнула искра неприязни, её даже не получилось бы поймать. Мы так и работали потом — молча. Лишний раз пасти свои не раскрывали, чтобы не разразиться оскорблениями в сторону друг друга. Деймон был остр на язык. Его ядовитость проявлялась постепенно, казалось, ему доставляет удовольствие медленно, но верно выводить из душевного равновесия своего оппонента. Уничтожать словами. И взглядом блядской натуры. Было видно, что достаточно бросить намёк, как его подхватят на лету. Если бы я предложил кувыркнуться разок-другой, он бы не отказал. Я ничего не предпринимал чисто из этических соображений. С кем работаешь спать нельзя, даже если сильно хочется. Это не одно и то же, хотя Деймон утверждал обратное. Для него достать хозяйство из штанов и предложить взаимную дрочку — вполне приемлемо. Моё удивление постепенно перестало проявляться: я реагировал на все непотребства спокойно либо не реагировал вообще. Каждый занимался своим делом и был этим доволен. Я не рассказывал, но погода здесь всё это время была отвратная. Постоянно дует ветер, океан волнуется и наливается чернотой. Смотря на него, я испытываю первобытный страх; трудно оставаться безучастным, когда волны вырастают до размера башни. Нас спасает только маяк — удар обрушивается на него, рассеиваясь водяной пылью. Фонарь всегда горит без помех. Вовремя заливаем масло и не допускаем какой-либо поломки. Чаще этим занимается Деймон, в то время как моей обязанностью является соблюдать порядок в лачуге, где мы живём. Она не отапливается и часто продувается ледяными ночными ветрами. Однажды напал целый ураган — выбил стекло и давай шастать по комнатам, разнося плохо лежащие предметы. Чинить пришлось в срочном порядке из того материала, что имелся под рукой. Вот тогда-то и произошёл первый раз, когда чайка померла. Я нашёл её в колодце, куда сливал обычно помои. Выпотрошенная и облезшая, она была уродлива, и меня практически стошнило туда же. Не сразу до меня дошло, что её убили не человеческой рукой. Эта догадка произвела куда бо́льший эффект, нежели сама найденная туша. Вечером обо всём поведал Деймону. Он выслушал внимательно и бесстрастно, потом достал трубку и раскурил её. Сказал, что дело дрянь, и впоследствии отвечал только так. Эти слова подтверждали, насколько всё вышло из-под контроля. Ситуация повторялась, и она была значительно выше нас. Через каких-то вшивых двадцать дней нашлась ещё одна разлагающаяся чайка. Когда гибнут морские птицы — это к беде. Возможно, к катастрофе, если брать в расчёт их систематические смерти. Деймон предложил труп сжечь, что мы и сделали. В воздухе витал запах крови и гнилого мяса. После этого что-то неумолимо изменилось. Не могу сказать, что именно. Просто стало по-другому, особенно наши отношения с Деймоном. Мы по-прежнему молчали, но теперь подолгу смотрели друг другу в глаза, стремясь прочитать в них то, что невозможно высказать вслух. Меня угнетал гул маяка. Повторяющийся из раза в раз, непрерывный. Мне казалось, я схожу с ума. Может быть, уже сошёл, но просто этого ещё не понял.

***

Запись вторая. Южак сорвал ставни с окон. Пришлось чинить с самого утра, как только рассвело. Благо, что воды океана улеглись и перестали мутить и без того тёмное дно. На днях проплывал парусник. Экипаж неместный, говорят чёрти на каком языке; жестами объяснялись, словно немые. Путь держали в столицу, как раз в тот город, откуда мы сами. Из товаров — полный трюм всякого пойла, о котором мы и не слыхали. Взялись пробовать с барского плеча — не успевали стаканы просыхать, как мгновенно наполнялись. Напился я в зюзю. Не держали ноги, рожу щипал пьяный румянец. С трудом добрался до своей койки, рухнул как мешок с дерьмом, и меня давай качать. Вспомнилась непонятно с чего дохлая чайка и глаза её стеклянные, мутные, как бутылочное стекло. С первого этажа гогот доносился, чужеземные восклицания, кто-то тянул заунывные песни. Я почти отрубился, когда почувствовал, как чужая рука меня за голень схватила. Провела с нажимом до самого паха и остановилась, выжидая. Хмель как рукой сняло. Гляжу, а это Деймон — с лихорадочным блеском в чумных глазах. Подумал, что он сейчас за старое возьмётся, а не тут-то было. Сказал — или трахнемся, или я за себя не ручаюсь. Вот так, с наскока и без былых ужимок. Сопротивляться я не стал, сам прильнул. Деймон целовался, точно голодный. Своей рукой умело орудовал в моих штанах, жёстко и быстро водил по члену, и прижимался телом, почти вдавливая в худой матрац. Передышку не давал, смотрел только своими страшными глазами, в которых непонятно какие чувства преобладали — не смог разглядеть, или уже не успел, не до этого было. Вылизывал рот так, что я аж упрел весь, хотя ночь была холодная. Только когда он с меня штаны стаскивать начал, я наконец до конца осознал, что хотел его руки, губы и спину широкую, и чтобы вот так — в тишине и темноте. За патлы схватил, натянул на себя, а он как зашипел подобно гадюке, что я не сдержался и завалил его на постель лицом книзу. Сам сверху упал, задышал короткими частыми вдохами, загривок прикусил в порыве чувств. Деймон глухо простонал, а потом сцепил зубы, и ни одного вскрика я больше не услышал. Кувыркались как животные. Деймон млел, дрожал, но не выглядел какой-то слюнявой бабой, наоборот, оставался таким же воинственным мужиком, которым я его встретил в первый день в душном прокуренном кабинете распределяющего. Он держался так, что пока я его наяривал, то сам чуть сознание не потерял. Тесный, горячий, тугой — аж до мурашек пробирало. Видел, как он глаза закатил и провалился в жаркую истому, почувствовал сам то же самое и — спустил. Потом лежали взмыленные, приводили дыхание в норму. Пальцы подрагивали, хорошо хоть, что вставать не пришлось, иначе колени могли подломиться. Деймон так с заголенным задом и остался, штаны свои скинул на пол и повернулся спиной. В тот вечер его койка непривычно пустовала. На стенах мелькали красные лучи — фонарь безостановочно вращался. Хорошо, что сегодня масла налили с избытком, светить будет до раннего утра. Я закрыл глаза сразу, как только услышал очередной гудок из маячной башни.

***

Запись третья. Пару дней назад сдох Лейнор. Кажется, так звали старшего матроса на том самом парусе, который к нам приплывал. Уже и не вспомню, когда дело было. Схватил брюшной тиф, да с ним и слёг. Промучался, бедняга, почти что десять дней, стенал как заведённый, всё время в бред впадал. Говорил, мол, умирать не страшно, разве что обидно до одури. От этого и заплакал один раз, а в ночи померещилось, что кровью слёзы льёт. То, наверное, свет маяка так попал. А потом Лейнор — всё. Дуба дал на рассвете, я запомнил. Деймона растолкал, сказал, что матрос откинулся — Боги с ним, надо что-то делать с телом. Если закапывать, то только на другой стороне полуострова, там сначала равнина, а потом как пойдут бугорки всякие, так и перерастают постепенно в горы. Если ногами, то где-то день дороги, это без ночлега и с одним привалом. Деймон, само собой, отказался. Взял дурную привычку залезать ко мне под бок и спать чутким сном. О своей кровати окончательно позабыл, даже постельное снял и выстирал до скрипа. Говорит, ему так спокойнее, когда слышит чужой стук сердца рядом. Из скупых объяснений я понял, что причина была в брате, который издох несколькими лунами ранее. Болезненный был, что ни понос, то золотуха, вот и приходилось у его постели часто караулить, смотреть — не случилось чего. Когда умирает близкий человек, то сразу весь мир погружается в серые тона. Всё меняется, даже если сам того не хочешь. Вспомнил сразу своего младшего. Единственный у меня остался, а так — всех давным-давно похоронил, пускай покоятся с миром. Лейнора мы в брезент замотали, потом ещё простынёй обернули и скинули с мыса. На камни не попал, пошёл ко дну. Вечером я зажёг свечу, помолился. Деймон рядом раскуривал свою трубку. Семеро, храните нас всех.

***

Запись четвёртая. Океан вновь волновался. Запах соли стоял невыносимый, душил вдобавок отголосок гнилых крабов. Дважды промок, пока ходил за бочками с водой. Дождь то моросил, то начинал хлестать как из ведра. Чаек стало больше, они кружили очень низко, как стервятники. Деймон обмолвился, что шторм будет в ближайшие дни, возможно, уже сегодня. Мы ожидаем ещё и фён, его давно не было, что довольно несвойственно. Всё, что было сломано, я починил. Поднялся также к фонарю, почистил, смазал. Функционирует — будь здоров, как бы не сглазить. Записи ведём аккуратно, скоро сдавать отчёт начальству и ждать сменщиков. Наша вахта подходила к концу, потом ждал краткосрочный отдых и новый заезд. С Деймоном время от времени ложились, как с бабой, уже потихоньку становилось обыденном делом — пойти вздрючиться до изнеможения. Лежать на липкой простыни и курить махорку. Чёрт бы побрал того, кто придумал это дерьмо! Мы снова остались одни. На долгую минуту мне почудилось, что уезжать не хочу; сплюнул, и стало чуть легче. Уверен, что всё из-за курения.

***

Запись пятая. Сегодня почесали кулаки о наши лица. Обычно бывало иначе — всё ограничивалось причиндалами, но в этот раз стерпеть не вышло. Синяк на скуле уже налился чернотой. Лишний раз в отражение смотреть неохота, настолько рожа съехала вниз, будто прорубили лицевые мышцы. У Деймона вид не лучше: потрогал свой разбитый нос, вправил его одним движением и давай на меня зверем смотреть. Сцепились, как шавки дворовые, мутузили, швыряли друг друга, а потом начали между ног трогать, да ещё с таким остервенением, что страшно стало — вдруг оторвём? С запалом дрочили, аж яйца сладко поджимались. Вот такие чувства были. Сил никаких не осталось: ни душевных, ни физических, только и мог, что ртом воздух хватать, как рыба. Повод, из-за которого у нас башню сорвало, вспомнить уже не смогу. Как-то само вышло, своим чередом; такое трудно предотвратить потому, что ударяет оттуда, откуда не ждёшь. Перед глазами стелилась хмарь, в ушах стучала кровь — я потерял себя настолько явно, что сумел найти только благодаря титанической выдержке. Деймон ожидаемо послал всё в пекло. После дымил, как дьявол, вальяжно раскинувшись на кровати. Морда изрядно опухла, в конечном счёте, я отметелил его от души. У самого безбожно ныла челюсть. Сукин выродок опять меня уел. Это уже входит в привычное положение дел, когда я сдаюсь перед его неведомой силой. […] …Была буря. Напала внезапно, глубокой ночью. Мы подорвались как ужаленные. Деймон выронил трубку из рук, когда из окна увидал метровые волны, падающие на маяк. Морской бриз буквально сносил с ног, одежда стала мокрой сразу, как только мы вышли за порог дома. Земля содрогалась под нашими ногами. Фонарь продолжал вращаться, несмотря на то, что волны сотрясали башню. Белела пенная шапка, пузырясь на скользких камнях. Мерзко воняло гнилью. Я бросился к мысу, куда убежал Деймон с канистрой масла. Нужно добавить, чтобы свет не потух. Гудел, казалось, не только маяк, но и грозный океан. Небо расчертил кривой зигзаг молнии, послышался гром. На миг стало светло, как днём, и я увидел [неразборчиво]… И мной завладел такой ужас, какого не ощущал никогда за свою жизнь. Послышалось моё имя из недр башни, то Деймон окликнул! Я побежал как очумелый, не помня себя. Очнулся уже у лестницы, ведущей вверх. Сверкнула бледная молния в оконном проёме, и этого хватило, чтобы рассмотреть пролёты — Деймона там не было. Высоко вращался красный фонарь, и лишь громкий рёв раздавался повсюду. Я слышал крики буйных чаек, но не видел их. Я не видел ничего вокруг, кроме света, что горел так далеко.

***

Запись шестая. Хорошего нет, а писать о плохом душа не лежит. Я снова [неразборчиво]… И это действительно тяжело; я уверен, что реальность от меня ускользает. Иначе как объяснить то, что я всё ещё один? Один на один с маяком. Это не гул, это его вязкая речь. Ещё немного, и я войду в ту землю, из которой пришёл. Будет ли кому захоронить меня?.. Семеро, храните нас...

***

Запись седьмая. Я вновь здесь. Здесь, значит, жив. Прошло прилично с той поры, как Деймон исчез. За это время мало что изменилось. Корабля с новыми смотрителя по-прежнему нет, они опаздывают уже на… Чёрт его знает, сколько. Время, в котором я нахожусь, искажено. Мне кажется, что оно либо тянется, либо пролетает мимо глаз. Я не знаю, где он. Деймон. По ночам сплю плохо. Свет маяка меня раздражает. Чувствую, как глупею с каждым днём; это и называется сумасшествием? Если это оно, то я не хочу так жить. Быть со съехавшей резьбой — это вам не в носу ковырять. Там уже совсем другие пироги, и я знаю, что не выдержу их начинки. Без него… Без него мне осталось недолго. […]

***

Запись восьмая. Принял решение отправиться в путь. Обойти полуостров можно за пятьдесят шесть дней непрерывного движения — подобные уточнения делались ещё в штабе на крайний случай, который представился. Всё это время я искал своего напарника везде, где было возможно. Саму башню осмотрел тысячу раз: каждую щель, каждый проём, и ничего! И нигде! Подумал уже, что, может, он свалился в воду? Буря была, в конце концов, такое могло случиться. Спустился с мыса, чуть руки не порезал о каменные выступы — ноги постоянно скользили. Было глубоко: синяя гладь воды плавно темнела ближе ко дну, которое было не близко — уловил это я ясно. Холодная вода сковала конечности, но я уверенно грёб куда-нибудь. Желательно пониже, хотя какой в этом толк? Если Деймон и вправду упал, то океан его прибрал себе. Обошёл берег, где-то камни раскидал. Ничего. Как назло, не летало ни одной чайки, как сквозь землю провалились. Припасы заканчивались, а помощь так и не прибыла. Положение осложнялось наступившими холодами: береговая линия уже покрылась тонким льдом — рыба осталась вне зоны досягаемости. В какой-то вечер я снова зажёг свечу и встал на колени для молитвы. Вспомнил того малого Лейнора — да простят его Семеро, отмучался. Представил себе брата старшего, о котором Деймон рассказал. О нём молитву горячую прочёл. Хоть и не знал, но кто ещё о нём вспомнит, как не я? Уже всё. Последний остался, у кого память цела. Вместе со мной и она исчезнет из мира. Бренная жизнь.

***

Запись девятая. Я уже шесть дней в дороге. Путь тяжёлый: холодает, часто наступают ветры. Океан остался позади, да и чёрт с ним — устал. Перед самим уходом пришла расшифровка, что корабль отправился в путь сорок дней назад. Как раз до той бури, когда всё полетело в адское пекло. Как и предсказывал Деймон — всё сбылось. Сурепного масла оставалось всего ничего, так что я добавил всё, что нашёл. Маяк, должно быть, давным-давно потух. Нет смысла ему гореть — сюда больше никто не явится. Пока Левиафан молчит… О чём это я? Совсем сбрендил уже. Чтобы на плаву держаться, решил раскурить трубку. Ту самую, которую Деймон обычно между губ держал. В груди защемило, чуть коня не двинул. Об этом сучьем выродке только и выходило думать. Руки стирать… Забыть о сне… А махорка не кончалась. Скажу я так: какое же это дерьмовое чувство. […]

***

Запись десятая. Когда наступала долгая зима, то в мире случался какой-то невероятный коллапс. Почти всегда так было — обязательно произойдёт происшествие, которое внесёт существенную ремарку в привычные порядки. Случайно вспомнил, что ночи становятся длиннее, заполняют всё липкой темнотой. По истечении двадцатого дня я одубел. О весенней теплоте не было и намёка: в этих краях она всегда поздняя, а иногда бывало, что и вообще не приходила. Понятия лета не существовало вовсе. Поэтому на вахту брали тех, кто может и без солнца, и без жары обойтись. Без всяких там цветений и сладких фруктов в рационе. Сопливых не любили на такой работе, а те и не шли, зная, что не потянут. Правильно делали. Не тянули порой и те, кто неженками не являлся. Просто не выдерживали, бывает же такое? Я бы тоже не выдержал, если бы не Деймон. Угораздило же меня… Тоска пришла спустя время, когда осознал, что он действительно ушёл. В смысле не просто «ушёл» куда-то, а исчез, возможно, умер. Я не знаю, ничего не знаю, и это незнание меня выжимает досуха. Адская буря. Дрянная погода. И так всегда.

***

Запись одиннадцатая. Добрался, значит, до хуторка, где когда-то проживали рыбаки и их семьи. Четыре хижины и колодец — вот вся местность, не считая аномального размера деревьев и гор вдалеке. Под ногами была вулканическая порода, но вулканом тут и не пахло — их вереница находилась в другой стороне. Этот полуостров всегда казался мне странным, будто нереальным, иллюзорным. Это первый раз за мою службу, когда я покинул маяк и отправился шастать по северо-западной части, куда обычно курс не держали. Не принято было покидать место вахты, вот и сидели в той лачуге, ходили на маяк и наблюдали за птицами. Вся деятельность, если вкратце. Признаков жизни тут не было. То есть вообще ничего: домики обветшалые, просевшие в землю, накрененные и разбитые — в них даже останавливаться было страшно, не то что жить. Колодец высох. По округе летала пыль, поднимался дурной ветер, обрывая листья с веток. Я уходил значительно вглубь. Там ещё никто не был, так мне говорили когда-то. Сомневаюсь, что Деймон так далеко. Сомневаюсь, что Деймон вообще [зачеркнуто]. Больше ни слова. В путь и — да помогут мне Боги. [неразборчивые пометки]

***

Запись двенадцатая. Я дошёл до центральной скалы. Их много, и она самая большая из них. С маяка они казались игрушечными, а вблизи предстали такими гигантами, что пришлось задрать голову, дабы их рассмотреть. Мохнатые бока отдавали малахитом. На вершине стелились ватные облака. Ветер крепчал. С южной стороны продувало особенно сильно. По дороге наткнулся на ещё один хутор, теперь уже из двух домов. В одном из среди обломков отыскался потрёпанный дневник. На вид почти такой же, как тот, в котором я пишу. Бегло пролистал его — зря сделал, пришлось потом разглядывать горизонт, чтобы успокоиться. Описание детской смерти. Собственной смерти. Дом я сжёг. Сам не знаю, почему так решил. Может хотел таким образом похоронить воспоминания мальчика — чумная лихорадка не прошла бесследно. Этот полуостров проклят. На нём нет жизни. И тем не менее он будет стоять, пока есть тот, кто готов его держать.

***

Запись тринадцатая. Возвращаюсь назад. Отсюда виден маяк, такой далёкий и абсолютно чуждой. Белеет где-то на фоне чернильного неба и выглядит, как нарисованный неровными мазками. Пейзаж был холодным. Мрачным. Накрапывал дождь, но так и не шёл. Сухая трава приминалась под подошвой, я слышал её треск, как обычно бывает у костра. Решил не проходить мимо тех хуторов, которые уже встречал. И так мутило, а то совсем туго станет. Пока шёл, вспомнил моего Деймона. Моего… Пожалуй, это первый раз, когда я это признал. Отпустил. Легче не стало, но пусть. Пусть так, седьмое пекло. Я [зачеркнуто] его. Жаль, что не понял этого раньше.

***

Запись четырнадцатая. Это последнее, что я пишу, поскольку моё путешествие подходит к логическому завершению. Я уже слышу шум океана. Он зовёт. Мягко, но трепетно. Никогда не мог отказать ему, а сейчас подавно — тянет магнитом. Сел бы и слушал, как звучит прибой. Раньше так и делал, ещё до того, как пошёл в [неразборчиво], а потом как завертелось, ну я и бросил это дело. Вместе с этим как будто детство ушло. Безвозвратно, я бы сказал. После этого пошла юность, отрочество — или то наоборот? Сначала отрочество, а после юность… А, неважно. К зрелости уже всё забывается, она вообще жестока к людям, эта зрелость. Как сейчас помню крепкие плечи. А почему именно их — понятия не имею. Видимо, впечатлили. Я за них держался, пока Деймон на мне елозил. Тяжёлый, падла, когда отпускал себя и наваливался. Затылок влажный, испарина на лбу — что за картина, стоять и любоваться. Прикладывать руку ко рту в немом восхищении, а потом к сердцу — всё к нему, чтобы билось дальше. Я не смог его спасти. Так бывает. И так часто лажал за свою жизнь, а здесь будто окончательно наступил в склизкое болото. В голове то и дело стучало моё имя, сказанное его голосом. Он впервые обратился ко мне не по фамилии Стронг. Не тогда, когда из постели полуголый вскочил и расхаживал в поисках трубки, а вон в тот момент, когда стоял у раскрытой двери белой башни и звал, и смотрел своими страшными глазами. А потом пустился ввысь, где его было больше не догнать. Если Боги будут милосердны, то свидимся ещё. А ежели нет, то не поминайте лихом.