Охотник на аристократок

Ранним утром Честера разбудил стук в дверь. Солнечный свет золотил просторные покои бледным сиянием, в воздухе царила утренняя прохлада, из спальни до сих пор не выветрился сладковатый вишнёвый дымок от сигарет. Честер не привык просыпаться так рано, даже когда утопал в делах, в долгах и в сверхъестественном голоде по женскому телу. — Милорд Марволос, – произнёс дворецкий из-за двери. Его звали Томас, и он давно успел заметить, что его хозяин почему-то отказывается стареть. — К вам гость. Честер скрежетнул зубами, приподнимаясь на мягких, шёлковых подушках. — ...кто? – ему стоило больших усилий, чтобы не сорваться и не высказать всё, что он думал и о госте, и о дворецком, и о наступившем утре. — Преподобная Бернадетт. Честер на мгновение замер, глядя в потолок тёмно-фиолетовыми глазами. Единственной Бернадетт, которую он знал, была настоятельница женского монастыря, в котором монашки вели строгий, аскетический образ жизни. И это воздержание привело к тому, что они, пугливые и неопытные, не могли устоять перед саркастическим обаянием Честера. Инкуб хмыкнул, потирая затылок. – Впускай. Бернадетт вошла не сразу. В конце концов, в строгих нравах викторианской эпохи для неё, монахини, было неприлично входить в покои молодого неженатого лорда. Она была одета в строгую белую сутану из грубой ткани, полностью скрывавшую её крепкое, упругое тело. Длинную косу она прятала под высоким белым клобуком. С шеи свисал громоздкий чёрный крест. Вот и вся Бернадетт. Сказать о ней было нечего, кроме того, что её характер способен сравниться только с нравом дикой лесной ведьмы. – О, Господи!!! – воскликнула она, в панике закрывая глаза руками. Честер обычно спал без одежды, и его тело едва прикрывало тонкое одеяло. – С кем-с кем, – усмехнулся он. – А с Господом меня ещё не сравнивали. Хотя я часто слышу слово "Боже". Бернадетт упрямо закрывала глаза руками, словно сам вид его тела мог как-то осквернить её невинную чистоту. — Слушайте, преподобная как-вас-там, — ответил Честер, потянувшись за сигаретой. – Сейчас полшестого утра. Вы прибыли ко мне без приглашения, без предупреждения и без объявления войны. Принимаю вас как хочу. Это ясно? Бернадетт резко выдохнула сквозь сжатые зубы. – Так что привело вас ко мне? — Честер прикурил от спички, затянулся и выдохнул сладковатый дым. – Соскучились по своему любимому лорду? Бернадетт отняла руки от лица, крепко сжав зубы. Она покраснела до корней волос, но при этом изо всех сил пыталась казаться сильной и стойкой, не способной опуститься до низменных страстей. Честер выдохнул в её сторону струйку сизого дыма, обдав самой соблазнительной улыбкой из своего арсенала. Черты лица Честера были аристократическими, заострёнными, резкими. Он казался невероятно мужественным на фоне изнеженных, растолстевших лордов, пускай и несколько грубоватым. И на Бернадетт он оказывал тот же эффект, как и на любую другую женщину. Она опасалась его, чувствовала угрозу, но при этом не могла отделаться от любопытства. Какой бы целибат она ни соблюдала, а с природой смертного греха спорить сложно. Для этого нужно быть или неполноценным, или недоразвитым. Она до боли сжала кулаки, стиснула зубы. – Какого Дьявола мои сёстры в положении?! И почему все, как одна, рожают детей с вашим цветом глаз?! Он затянулся и медленно, не торопясь, выдохнул дым, глядя в потолок. – По-моему, вы в курсе, как так могло произойти, преподобная. Она побагровела от гнева. – Вы хоть в курсе, что это слава на всю Англию?! Вы своей неуёмной похотью превратили мой монастырь в... в публичный дом! – она тяжело дышала, указывая на него пальцем. — Растлитель! Богохульник! Мерзкая тварь! Честер заулыбался. Вообще-то, ему нравилось дразнить только высокопоставленных леди, но в ненависти невинной монахини был свой притягательный шарм. Всё-таки, леди обычно были либо замужними, либо беспросветно глупыми, либо бесхарактерными. В то время как монахиня была вспыльчивой и злой, как бестия. – Ну и что? – улыбнулся он. — Вы... – процедила она, едва справляясь с яростью. – Если вас не покарает суд божественный, то покарает суд человеческий со всей строгостью закона. – Бернадетт, – улыбнулся он, приподнимаясь на кровати. Одеяло ненавязчиво соскользнуло ниже. – Вы позволяете гневу взять верх над вашим рассудком? – О чём вы?! — Я не боюсь суда, – улыбнулся он. – Мой адвокат безжалостен. А вы будете в меньшинстве. Ваши монахини, как бы вы ни веровали в их непорочность, жаждали моих объятий. К тому же, Бернадетт, – он поднялся с кровати и прошёл к окну по мягкому ворсу ковра. – Я от вашего монастыря не оставлю камня на камне. А вы, называя свой чудный дом борделем, на собственной шкуре ощутите каково это – быть жрицей дешёвой любви. Вы всё поняли? Она поджала губы, глядя куда угодно, но только не на обнажённое тело лорда Марволоса. Сейчас ей трудно было собраться с мыслями. Сейчас она отчаянно искала аргументы против него, пыталась найти себе пути для спасения, но правда была к ней безжалостна. Честер был ненаказуем. И одно его слово значит намного больше, чем возмущённые вопли всех взятых вместе монашек и крики их маленьких бастардов. – Да, милорд. – Вы вторглись ко мне в покои и закатили бессмысленную истерику. Вы оскорбили меня и бездоказательно обвинили в том, чего я мог и не совершить. Как вы поступите? – он перевёл на неё задумчивый взгляд. – Учтите... я умею мстить. Она нахмурилась, разжала кулаки, потёрла затекшие пальцы. И опустилась на колени, низко опустив голову. – Я прошу прощения, милорд Марволос. Перед вами и перед Богом за своё отвратительное поведение, за свой гнев и за необоснованные обвинения. Мы... мы с сёстрами найдём решение для возникающих проблем. Вас... больше не побеспокоим ни мы, ни... эти порождения греха. Он смотрел на неё свысока, не переставая ухмыляться. Она и правда была абсолютно невинна, раз не осознавала, в каком беспомощном положении находилась, встав на колени перед голым мужчиной. Хмыкнув, он приблизился и провёл пальцами по гладкой, белоснежной щеке Бернадетт. – Я так хотел, чтобы вы заткнулись, – он улыбнулся, встретив невинный взгляд её серо-голубых глаз. – Заткнитесь хотя бы сейчас. И используйте свои губы не только для проповедей. Честер снял клобук с её головы, небрежно бросил его на пол и провёл пальцами по каштановым волосам Бернадетт. Нынешний век прославился не просто смехотворной скромностью, а ещё и тем, что женщины совершенно не знали ни себя, ни мужчин. Монахиня была возбуждена, несмотря на свою беспомощность и практически насильственное принуждение. Она дрожала, краснела, ёрзала на полу, и в её глазах засверкали сдерживаемые слёзы, которые должны были пролиться над хладным трупом утраченной невинности. Её взгляд застыл на возбуждённом естестве Честера. Бернадетт не была глупой женщиной и прекрасно поняла размытый намёк. Дрожащими губами она осторожно обхватила горячую головку, погрузила её в рот, зажмурившись, но потом тут же подняла взгляд на инкуба. Он толкнулся вперёд, сжав волосы на затылке Бернадетт. Она вскрикнула, зажмурилась, и слёзы всё-таки потекли по её щекам. Не потому что Бернадетт была такой чувствительной – просто половой орган Честера оказался для неё слишком большим. – Ну же, пресвятая Бернадетт, — проворковал он. — Неужели вы не хотите, чтобы я вас простил? Она зажмурилась и, сгорая от стыда, принялась неторопливо, неумело двигать головой. Бернадетт старалась не шуметь, но то и дело издавала то невольный громкий чмок, то шумно вздыхала, то вздрагивала, когда слышала томный стон Честера. Это было неправильно, грязно, аморально... и потому так сильно возбуждало невинную до мозга костей монахиню. Честер направлял её голову руками, помогал ей, был своеобразным учителем, и вскоре Бернадетт потеряла над собой контроль. Она ласкала его языком, сдавливала влажными губами, погружала в горло до самого основания. После она оправдает себя тем, будто бы хотела, чтобы это закончилось как можно скорее. Однако инкуб чувствовал её всепоглощающее желание. Чувствовал, наслаждался и питался им. Быть может, это утро не такое уж и скверное, раз к нему в руки идёт такой нетронутый никем деликатес? Незадолго до развязки он отстранился от Бернадетт, поднял её за плечи, поставил на ноги. Монахиня пошатнулась. Ей не хватало воздуха, она дышала тяжело, часто, и дрожала всем телом от малейшего прикосновения. Её прекрасные глаза были подёрнуты поволокой дикого, первобытного желания. Честер улыбнулся и провёл большим пальцем по её нижней губе. – Хах... ха... – выдохнула она. – Сутана слишком тесная, Бернадетт, – инкуб скользнул рукой под пуговицы тем самым расстёгивая их. – Пора бы от неё избавиться. Бернадетт отвела взгляд в сторону, но не сопротивлялась, когда Честер провёл горячей ладонью по её плоскому животу, сжал маленькую грудь, прикусил сосок. Порой он прекрасно понимал, для чего монахиням нужно такое бесформенное, такое скучное одеяние. Под ним скрывалось настоящее произведение искусства. Дрожащими руками она обняла его за шею, зарылась пальцами в волосы, когда Честер повалил её на кровать и вошёл. На лобке Бернадетт тут же появилась сине-фиолетовая печать – она отдалась инкубу, будучи девственницей, и теперь он имел над ней своеобразную власть. Он улыбнулся от желания заставить её кончить во время страстной проповеди перед всей паствой. Бернадетт зажмурилась и вскрикнула, ощутив внутри себя Честера. Капли девственной крови запачкали её белоснежную сутану, монахиня напряглась от непривычной, ноющей боли. Честер надавил на печать на лобке и наполнил её своей демонической энергией. Мышцы влагалища расслабились, боль превратилась в жар, готовый излиться бурным и первым в жизни девушки оргазмом. Она изгибалась под ним, точно одержимая. Честер прижал её руки к простыни, потому что она так и порывалась расцарапать ему спину и плечи. Её голос из грубого и низкого стал до того нежным и сладким, что инкуб готов был наслаждаться его звуками вечно. Оргазм Бернадетт наполнил его такой жгучей, такой бешеной энергией, что Честер на секунду пожалел, что не надел на шею свой магический медальон. Впрочем, сожаление было недолгим. В конце концов, он был занят делом, которое дарило ему слишком много положительных эмоций. И всё же, он не сдержался, схватил медальон и направил похоть Бернадетт в безделушку, в красивую вещицу, призванную пробудить древнее воплощение жестокости. Наверное, у католической монахини это должно вызвать истерику – что она стала ключом к возрождению прекрасной и коварной дьяволицы. Честер ехидно улыбнулся, оставляя долгий, голодный поцелуй на дрожащих губах девушки. Он толкался грубо, свирепо, намеренно причиняя ей сладостную боль, которая из-за печати превращалась в тяжёлое, томительное удовольствие. Его дрессировка проходила успешно – непокорная монахиня извивалась на кровати, обхватывала его бёдрами и страстно шептала: "Ещё! Ещё!". И он не мог отказать ей в такой простой, такой банальной просьбе. Бернадетт одарила его своей ненавистью, однако сейчас её сердце было полно грубой, извращённой любви. И она смотрела на него с тем же благоговением, с той же покорностью, какую обычно привык наблюдать некто, от кого Честер был бесконечно далёк. В это утро он доказал ей, что как минимум один бог ходит по Земле, умолчав о том, что он древний, коварный и непростительно обаятельный Дьявол.