Повесть о Кощее Бессмертном, Змее Горыныче и Ерошке-писаре, им самим писанная

      Дале иду, а в чреве моем бесенята голодные скачут, яств просют да говорят: «Вернись к Кощею-то, в ножки ему пади, верно служить клянися. Он и накормит, и напоит тебя, дурака». Не слушаю я бесов, по тропке на юг иду, убежище себе высматриваю, постников великих примеры поминаю, думаю, чего ж мне теперича делать, как спасаться от нечисти да от зверья лесного.       Идут ноги мои, да вдруг как встанут на месте – тропка окончилась, овраг дале чернеет. Прислушался. Плещется внизу кто-то, посмеивается. Говорит чего-то, да не разберешь. Попятился я, аки рак морской.       – А ну-тка, мил человек, постой! – голос из черноты слышу, женской.       Рука потянулась крестом себя осенить, да персты не складываются как нужно. «Тут-то мне и погибель» – думаю. Даже голод отступил, так страшно стало.       – Стой, кому говорю! Заколдую!       Вышла ко мне из кустов темных не девица, не княгиня, а самая настоящая кикимора. Прям вот как в сказках да быличках сказывают. Власы в тине, ходит в рубище потасканном, а лицом черна... Струпьями покрыта, по носу лягушки прыгают, с плеча змей свешивается.       Как явилась она, так у меня ноги в грязи завязли, не подымешь. Еще пуще я тогда испугался.       – Стою, матушка, не двигаюсь! – а сам смотрю на сапоги свои, в грязи завязшие, княжий подарок.       – А теперь-ка скажи, мил человек, кто таков будешь? – усмехнулась кикимора.       – Да я... Да Ерошка-писарь, матушка.       – Ерошка-писарь, а чегой-то ты тут делаешь? Прогуляться решил по болотцу о ночную пору?       – Ох, нет, матушка... Кощей меня сюда прогнал. Не захотел я у него писарем стать.       – Э, да дурак ты, что ль? – она на меня воззрилась удивленно. – У Кощея жить хорошо, он накормит, напоит, спать уложит, дочку пристроит... Престижно!       Ушла в грезы свои кикимора, на луну воззрилась перевернутую, и ноги мои отпустила невольно. Побежал я тотчас прочь, по траве, сучкам да кустам, под сень елок, где волков давеча слышал.       И обступила меня темень непроглядная со всех сторон. Один я опять очутился. Прислонился к елке, стою, слушаю, глаза выпучив. Не слыхать кикимору более. Волков тоже.       Уж засыпать начал, сон видеть: поля зеленые мне чудятся, стены родные, купола... Как вдруг спрыгнула с ветки прям передо мной белка. Проснулся, огляделся я кругом. Убежала белка, снова тихо стало в лесу, только вода болотная вдалеке плещется. Слипаются глаза у меня, сажусь я на траву – так и заснул совсем.       Привиделась мне на сей раз девица, лицом белая, с косами русыми, тяжелыми, худая только. Руки-ноги тонюсенькие, ребенок будто. Стоит она, в рубашке белой, длинной, цветами вышитой, стоит она предо мной, рассматривает, голову набок поворачивает.       – Нешто ты Ерошка-писарь? – говорит она, а голосок у нее как ручеек.       – Я, – отвечаю, – да зачем я тебе? Меня князь ждет.       – Не ждет тебя князь, Ерошка, князь нового себе писаря нашел.       И берет она за руку меня, ведет к кадке с водою – а я будто во дворце княжеском очутился, – и через воду вижу я: ходит князь по палате своей, письмо диктует, а на месте писаря мужик какой-то, с бородой темною, густою, лохматою. Отойти уж было я хотел, да не дает мне девица, пальцем в кадку с водой показывает. Дальше смотрю, лист вижу пергаментный, криво исписанный. Всматриваюсь.       – Да он же... Да там ер должен быть! А тут ерь! Ох, княже, где ж ты писаря такого нашел? Он с ошибками пишет! И сказать некому!       – Смотри, как им князь светлый доволен.       А князь его подарками одаривает, перстенек с пальца собственного снял.       – Не может быть такого! Врешь, врешь ты все! – толкнул я кадку, полилась вода по полу каменному.       Рассвирепела тогда девица, оскалилась зло. Косы у ней распустились, смотрю: чудище чудищем. Пустился я бежать от нее, а она возьми да ножку мне подставь. Упал я на пол каменный, мокрый от воды той заколдованной, что ложь всяку показывает.       – От Кикиморы сбежал, от дочери ее сбежал, а уж от Водяного не сбежишь! – шикнула мне девица та страшная.       Как пробудился я ото сна, увидел, что день белый настал. Солнышко светит, пташки небесные поют, да не по-нашему все. Быстро страх у меня прошел, поднялся я на ноги – и давай на тропинку выбираться.       Только ступили ноги мои на траву зеленую, услышал я под елкой шорох. Обернулся – только край рубашки белой увидел. «Русалка меня во сне околдовала, аль какая другая нечисть местная» – думаю. Молитву сотворить надобно было, да не подумал об том тогда. А раньше ведь каждое утро Богу поклоны земные бил! Так в пучину греховную и низвергся... Но после об этом.       Пошел я дальше по тропинке, сверток увидал, коего ночью не было. Травы душистые вокруг меня колышутся, деревья шумят, ветерок бороду треплет. Пережил я перву ночь из Кощеем сказанных.       Вдруг на кусту рядом ягоды вижу малиновые, спелые, крупные – так и манят они меня, и бесенята голодные в чреве моем зашевелились. Бегу к малине, срываю ягоды, уж ладонь собрал. А на вкус они сладкие!.. У князя на столе таких не бывало, все горькие да малые.       И ем я ягоды, и слышу, шепчет мне куст: «Попробовал – и хватит! Ягод таких нигде не найдешь боле, на столе на Кощеевом только» – и поник он, и пожухли листочки зеленые. Нечего с них откушать. Дальше пошел я.       Пошла тропка вниз по склону, и я с ней. Из-под елок следят за мной волки, русалки да змеи подколодные, что Кощею служат верою и правдой. Стал склон круче, и покатился я вниз кубарем, порвал одежу свою, сапог один потерял, за корягу зацепившись.       Упал, чую – мокро кругом. Никак сон вещий был. В болото я попал, лягушек с пиявками переполошил. По сторонам оглядываюсь, хочу на берег вернуться, а тропка-то пропала из виду. Нет берега, кувшинки одни.       Встать попытался я: только пуще завяз в грязи болотной. Хотел за ветку ухватиться – нет ветки рядом. Ни ветки, ни дерева, ни куста. Пропадать я приготовился.       – Кто это тут расшумелся? Всех лягушек распугал! – услышал я тут.       Вынырнул из глубины черной Водяной и сразу на меня воззрился. А я в воде барахтаюсь, тонуть не хочу.       – Ну, чего шумишь? – спрашивает он меня.       И голос у него певучий, как из рога княжеского, и низкий.       – Да ненароком я. Упал тут, в бол...       – Пруд!       – В пруд. Каюсь, обеспокоил тебя.       Водяной тем временем на пенек, из воды торчащий, взобрался, чешую свою греет.       – Эх, а мне давно позабавиться хотелось. А то заняты все! Один с похмелья болеет, другой за яйцом своим следит... А ты кто будешь?       – Вытащи – расскажу! Все расскажу как есть!       И вынул меня из воды Водяной, на кувшинку посадил противу себя, слушать приготовился.       – Только интересно рассказывай, кваканья я и без тебя наслушался. Хотя постой... – плюхнул он по воде хвостом, – Лучше расскажи, как на земле люди живут. Русалки молчаливые больно стали, словечка от них не допросишься, а Кикимора сама ничегошеньки не знает.       Сел он да слушать меня приуготовился, уши навострил. И стал я ему рассказывать, как в граде нашем славном люди живут, как ими князь светлый правит, как гуляют они на праздники.       – Э, да, неинтересно живем мы! – он по воде рукой шлепнул, расстроившись.       – Невесело тебе, Водяной?       – Невесело! Сижу я тут... в болоте. А мне, может летать охота.       Подивился я тут Водяному, не ответил ничего.       – Да шучу я. А все равно скучно. Да кабы кто тут со мною сыграл...       – А во что?       – А во что угодно! У меня тут всего довольно, утопленники стараются: кто шахматишки оставит, кто кости резные. А давеча какой-то немец утоп, так при нем стопка бумажек каких-то была, он их картами назвал. Ну, мне любопытно стало, я его подержал под водой, так он мне все и рассказал, как играть ими. А ты знаешь?       Вспомнил я тут, как князь наш играть учился у басурман, а потом меня учил забаве этой заморской.       – Знаю, Водяной.       – Так и давай сыграем!       И достал он карт колоду. От воды разбухли они сильно, картинки размылись, хотя разобрать еще можно было.       – Погодь-ка, – замер Водяной, – а давай так: мы с тобой три раза сыграем, и ежели ты меня хоть дважды обыграешь, покажу, как к людям живым-невредимым вернуться.       Снова плюхнул он хвостом по воде, да так, что кувшинка моя затряслась. Больше всего мне тогда к людям хотелось вернуться, во дворец княжеский, к пергаментам своим.       – А ежели проиграю, батюшка? Что со мной станется?       – Ну а ежели проиграешь, утоплю тебя, век со мною играть будешь.       Страшно мне тут стало, да делать нечего: коли откажусь, так меня Водяной тотчас же утопит – а то хоть поиграю напоследок.       – Ладно, Водяной, давай играть!       – Смотри, как бы тебе в дураках не остаться! – посмеялся Водяной да карты раздавать начал.       Досталось мне три креста, валет пиковый да еще пара карт. Началась игра. Водяной первый на меня пошел, да такими картами, каких я отбить не мог – забрать пришлось. Я пошел – он все карты мои отбил.       Так и пошли мы, ровнехонько, и до конца колоды дошли. Туз у меня появился, да отдал я его тут же, и остались только кресты у меня. У Водяного ж – одна карта. Бросает он ее, вижу я даму пиковую, какую Водяной уж побил давным-давно.       Смолчал я. Выиграл Водяной меня в карты.       – Надоело мне в карты играть заморские! – он их хвостом в воду смахнул, и потонули карты. – Давай в зернь сыграем!       И вынырнули из воды кости резные, с узорами тонкими. Белые, как личико княгини нашей.       – Любы тебе такие, а?       – Любы, а то как же.       – Из кости слоновой сделаны!       И начали мы в зернь играть. От пенька нашего кости отскакивали, а в воду не падали – никак, заколдовал Водяной пенек. И прыгают костяшки резные, и циферки разные показывают. Начинал я выигрывать, да Водяной сдаваться не желал, хвостом воду мутил.       – Мать моя речка, обыграл ты меня, Ерошка!       И правда, обыграл я Водяного. Смотрю: на меня три шестерки глядят да подмигивают.       – Славно сыграли, славно. А в шахматишки умеешь, а?       – Умею, Водяной!       Хоть строго-настрого запрещали мне батюшка с матушкой в шахматы играть, я уж им у князя хорошо выучился. А князь наш так и вовсе мастер был в деле этом, все говорил, что игра эта больно на войну похожа.       Достал Водяной тогда доску деревянную, всю прогнившую – клетки на ней кое-как видно было – да фигурки, водорослями поросшие.       – Белыми аль черными играть будешь? – в азарт Водяной вошел, посмотрел на меня весело.       – Белыми, батюшка.       Повернул он ко мне доску, начали мы играть. Я пешкой пойду – он пешкой пойдет, я конем – и он конем, я ладьей – и он ладьей. Долго играли мы, раздумывали. Наконец, взял Водяной ферзя своего... и двинул в угол, в правый, в нижний. Там же уж ладья его стояла, а в самом углу – князь мой белый, пешками да ладьей огражденный.       Не ждал я такого хода от Водяного, да сдаваться не хотел. Срубил пешкой ферзя его, а он как возьми да прыгни конем своим близ князя моего – тщетно я старался князя уберечь, срубил он его, как голову мою срубил.       – Кончена игра! Сразил я князя твоего белого, а теперь тебя утоплю!       Ударил он хвостом своим по кувшинке моей, да с такою силою, что и доска, и фигурки в воду полетели, и я с ними. И потянуло меня тут на дно что-то. Забултыхался я, а Водяной сидит да смеется надо мною. Сам собой тогда заговор бабкин смолвил, а заговор такой был: «За море сине, на остров Буян, на Златырь-камень выползу, из воды вылезу, к людям вылечу...»