Три лика Кали

На заре нашего существования мы были поставлены перед фактом: нас уничтожат, если мы не сможем приспособиться к меняющимся условиям матушки-Природы. Тысячелетия спустя мы снова решили бросить вызов судьбе, когда оказалось, что в параллельных мирах началось перенаселение, и вскоре Земля примет первых эмигрантов. Со своими обычаями, привычками и порядками. Со своим видением добра, красоты и милосердия. Взамен некоторые из них предложили по дару каждой неконфликтующей с ними семье. А что стало с конфликтующими, спросите вы? Хм, ну что ж. Человеческое народонаселение кое-где изрядно поредело. Теперь мы живём под меняющимся небом, стоя ногами на такой же меняющейся земле. И наши гости – а ныне почти владельцы нашего мира – порой осыпаются в нашу реальность. И выглядят они при этом как падающие звёзды… *** В тот день счётчик случайных модуляций показал нуль с небольшим. Мне ещё пришло в голову пошевелить его из стороны в сторону, но данные коварная коробка не меняла, а поездка на море – это что угодно, но явно не повод в страхе запираться дома. Это уже было не наше море, а их, со стально-серой водой и приглаженным песком почти такого же цвета. Гости не любили острые углы и поддерживали берега восхитительно плоскими, не давая своему водоёмчику штормить. Живности в их море не водилось. Но в лунном свете – тех трёх лун, что они периодически пригоняли на небо, заставляя нас жить их сутками – море блестело как расплавленное серебро. – Эй, большой угрюмый плюшевый мишка! – вдруг доносится со двора. Диана, кто ж ещё. Дразнит меня кличкой, которую я терпеть не могу, а сама весело прыгает на плоских голышах у подхода к дому. Как только можно любить такую? – Ну пойдём же! Или тебе у взрослых надо отпрашиваться? – Дома никого, – зачем-то говорю я, а она начинает заливисто хохотать: – Тогда я пойду, а ты отпросишься, когда кто-то вернётся! Митчелл-мишка, трусит! Это вообще нормально: так дразниться в 16-то лет?! Во мне вскипает задор – и вот мы уже бежим по кромке моря, окунающегося во мрак – им нравится делать по нескольку ночей на дню. Правда, я слышал, что есть места, где им более по душе поддерживать иллюзию вечного дня. Наверное, и среди них встречается разница во вкусах. Все эти годы мы ищем в них отголоски человеческого – а находим только осколки, которые едва можно сгрести в какую-то мало-мальски имеющую смысл систему. Хотя думаю ли я сейчас об этой философской проблеме? Нет. Мой мозг зациклен на Диане, которая летит вперёд со стремительностью газели. Я влюблён в неё, как бы я не отрицал. При виде этой девушки моя кровь бухает по груди и лицу с такой неистовой силой, что я немею на несколько секунд, приходя в себя. Мы с Дианой об этом ещё не говорили, и… Она так резко тормозит, что я по инерции едва не падаю в воду. – Какой же ты неуклюжий, Митч, – она наклоняется, и, взяв что-то с земли, подаёт мне, – Смотри, это из старого мира. Что у неё за привычка выискивать всякую ерундовину? Я беру в руки то, что она нашла. Какая-то пластина, не камень и не дерево. – Это ж пластик. – Ну?.. – Что «ну»? Митч, да это же здорово! Люди из него раньше чего только не делали… – А сейчас это – мусор. Она надувает свои хорошенькие губки, но, не выдержав, снова смеётся: – Папа бы это одобрил. Любит серьёзных. Говорит, что жить прошлым это слишком… Но ведь там было столько интересного, разве нет? – Пожалуй, – я заражаюсь её энтузиазмом, а нам на плечи ложится мрак. Я решаюсь – делаю шаг вперёд: – Ди… – М? – она поднимает точёную головку от полосы прибоя. – Ты… Ты мне нравишься, – моя реальность покрывается туманом, когда я беру чужую изящную руку, и где-то на периферии сознания отпечатывается воспоминание о крайне неловком первом поцелуе двух подростков. А я даже не могу сказать, мы ли это. Но что-то твердит мне, что да, мы. Поэтому, будучи отравленным целым коктейлем из гормонов, я не сразу понимаю, что предложение «Давай искупаемся» – не шутка. – Где? – неловко выдавливаю из себя я. – Ну Митч, как где, – она возится с пуговками на блузке, и я замечаю полосатый купальник, – Здесь, конечно! – Как это здесь? – до меня медленно, но верно доходит. В их водоёме, вот в этом ненормально стерильном бассейне?! Купаться?! Впрочем, это очень в стиле Дианы, и вот она уже ехидно пихает меня локтем в плечо, мол, слабо тебе, струсил. – Ди, это не очень хорошая идея… – бормочу я, а она, сняв летние шаровары, бойко топает по песку. Волна робко лижет её стопы, щиколодки, бёдра. – Давай, не трусь, иди сюда! – она задорно улыбается, и я не могу не ответить тем же. И тут я вижу это. Метрах в пяти от моей златокудрой соседки загорается алое пятнышко. Дно водоёма принимается пучиться, словно дрожжевое тесто. Точка ползёт к поверхности воды, как усик улитки, и вокруг неё идут пузыри. – Быстро! Сюда! – я подаю руку, и Диана торопливо вылезает на берег: – Это что, из-за нас? И тут я понимаю, что это. Мой ум словно озаряет яркая вспышка, похожая на взрыв сверхновой. Я напрягаюсь, словно тетива арбалета: – Это живость. Стремительный рост. Их архитектура. Надо бежать, сейчас же! Грохот заглушает мой голос. Это из ничего начинают расти подтёками стены, словно огромный пёс брызжет слюной из-под земли, презрев любые законы гравитации. Вот что это за место! Они решили тут строить! А двое детей для них даже не помеха! Я бегу вперёд, таща Диану за руку. Вдруг она спотыкается – её мокрая нога выскальзывает из шлёпанца. – Пожалуйста, скорей! – я умудряюсь поднять девушку с колен. В её глазах я вижу ужас. Стены смыкаются над нами. Их архитектура монолитна, жить ни в одной из таких построек нельзя. – Там проход! – кричу я, сдирая лёгкие поднятым песком. Я бегу так, как никогда раньше не бегал, и тащу Диану за собой. – Сюда! – я влетаю в стык и вижу свет снова показавшегося солнца. Но его вот-вот закроет. – Так мало места… – За мной, за мной, Ди, ещё немного! – Я устала… – Нет! – я дёргаю её за плечо. Глаза Дианы слезятся. – Я первый пойду, а ты держись за меня! – я боком бегу по стыку, готовому сомкнуться – капельки скрепляющего раствора уже носятся в воздухе. Щель между плитами всё меньше – и я хватаюсь за стену обеими руками, протискивая голову, плечи, тело – и меня ждёт прущая навстречу монолитная махина. – Тётя Магда! – вдруг пронзительно ору я, – Помогите! Чёрный всполох и знакомая белая рука в расширяющейся рамке. Хватаюсь за неё – и меня выбрасывает наружу. – Во имя Договора с ними, Митчелл! Что случилось, как ты там оказался?! – тётя спрыгивает из зева своего портала и помогает мне встать. Дрожащие коленки едва меня держат. – Диана, – шепчу я, – Диана! Ди! Тётя, осознав, что случилось, непроизвольно прикладывает ладонь ко рту, и я вижу её огромные от страха глаза. Диана не вышла оттуда. Есть лишь я и эта каменная махина, которая неторопливо отращивает на себе странных горгулий, чем-то похожих на столь же бесжалостных, сколь прекрасных древнеегипетских богов… *** Большой палец – параллельно земле. Два – под прямым углом. Я прикладываю руку к губам – и струйки краски, подчинившись мне, начинают течь по камню. Я рисую. В тот день, после похорон, я сидел и отрешённо пялился на громадину из песчаника, отнявшую у меня Ди. Меня никто ни в чём не винил. Мы с ними непохожи, и они иногда убивают парочку особей Homo по ошибке или недосмотру… Спросу с них нет. – Милый… – тётя Магда бережно притрагивается к моей голове, словно я могу рассыпаться в пыль, – Прошу, поешь. Я начинаю сгребать пищу с тарелки, не чувствуя ни запаха, ни вкуса. Я даже не знаю, что это. Просто гружу в себя топливо. – Хватит убиваться! – внезапно вскрикивает полковник Нортон. Он из старых вояк. Говорят, что он видел их – и с тех пор сошёл с ума. – Норти, старина, не так громко, – дядя Том трогает его за плечо, но поздно – поток мысли уже не остановить. – Парень, мы все, все подохнем от их рук или сами по себе – хватит нюни распускать! Я медленно поворачиваюсь к нему – и вроде что-то щёлкает в затуманенном старческом мозгу. Щёлкает, а на язык идёт другое: – Посмотри, что они воздвигли, парень! Наверняка её всосало под землю. Может, не целую – ну так они и подлатать её могли. Как эту вот. Спереди на монолите – скульптура в виде некоей версии богини Баст, присевшей на корточки в неестественной для человека позе. – Да-да, может, и башню сменили! Ха-ха. – Нортон! – налетает на него тётя Магда, хватаясь за коляску. Колясочника вроде него можно запросто укатить в сторону. – Эти черти ещё в Египте и Индии богов лепили – и её слепили, истину тебе го… Куда ты меня тащишь, жалкая побирушка, взяла их проклятый дар! Томас, гони из дома эту ведьму! – Тебе хватит на сегодня, Норти, – дядя Том помогает жене выпроводить гостя и возвращается ко мне. Вид у него смущённый, он нервно мнёт свои большие пухловатые руки: – Ты… прости его, Митч, он сам не знает, что несёт… – Я должен знать, – говорю я. Дядя вздрагивает, будто бы я до этого ни разу в жизни не произнёс ни слова. Позже он признался, что его напугало то, каким тоном я произнёс эту фразу. Снаружи они устроили облачность. Скоро пройдёт. – Знать? – неловко подталкивает мою мысль тётя Магда. – Что стало с Ди. – М… Митчелл… – Я хочу встретиться с ними. Когда буду получать дар, я ведь встречусь?! – мои глаза двумя зайцами делают скачок вверх и мечутся между лицами двух взрослых, которые отводят зеркала сознания от меня, словно в чём-то виноваты. – Нет… Нет, милый, ты с ними не встретишься. Никто ещё не встречался с ними во время церемонии. – Но как же… А ты, тётя? – Я захотела – и увидела своё желание, – тётя Магда размыкает два пальца – и между ними возникает золотистая нить рамки, зияющая пустотой в центре, – Ты помнишь, я рассказывала, что мой отчим часто бил меня, и я хотела быть где угодно, но не с ним. Я увидела перед собой рамку, потянулась к ней – и обрела свой дар. – Я хочу вернуть Ди. – Это желание единично. Конечно. В нём нет динамики. «Вернуть» – это один раз. «Бежать» – это постоянно, – поясняет дядя. – Тогда я ничего не хочу! Ничего! Только не от них! – я вскакиваю и случайно сметаю со стола тарелку. Осколки летят по комнате словно сбитые охотником дикие гуси. – Ты отмечен, – тётя показывает родинку на подушечке моего указательного пальца, – Если ты не осознаешь, чего желаешь – они сами тебе назначат. Ведь и ты, и я – из нового поколения… – Поколения кого?! Домашних животных? Забавных игрушек? Лабораторных крыс?! Кого, кого, ответь мне, тётя! Она обнимает меня, и я, как маленький, утыкаюсь лицом в её пахнущий выпечкой подол и реву, реву, реву, словно тоже, как они, хочу создать своё море. Я осуществил свой план – и вот что они мне дали. Я рисую, управляя краской силой мысли. Это узоры – тысячи изящных сложных узоров, фрактальных или похожих на калейдоскоп, из плавных или ломаных линий – всё зависит от моего настроения. В день получения дара я пришёл на плато и сел. Не желая ничего. Ощутил напряжение в воздухе – а сам закусил губу в неубиваемом упрямстве, продолжая сидеть словно изваяние. И тут передо мной взвилась чёрная струйка, соблазняющая своими всплесками. Я протянул руку, чтобы поймать её – и краска стала частью меня. Сегодня я закончил ещё одну стену храма Цвета Неба. Распишу их все – и пройдусь кругом ещё раз, с другими красками. Может, это будет жёлтый, или холодноватый пурпур, или тот белый с синеватой каплей, что заметен в зимнем насте… – Ох, милок, какая ж красота! – ко мне ковыляет одна из малочисленных прихожанок, ветхая бабулька, – Жаль, что ты его не строил – купола. Купола б ещё! Я поднимаю голову, смотря на срезанный верх строения. Ни шпилей, ни куполов. Увидев, что сыплется нам на голову, мы внезапно расхотели на небо. Правда, всё ещё любим его цвет, такой родной и ласковый… – Простите уж, – бормочу я, убирая воду и тюбики. Вот уж не думал, что полюблю настенную роспись. Никогда талантом не отличался… Хм. Видимо, они знают, что давать. Ну или талант к их «усовершенствованиям» просто сам по себе прилагается. – Удачи, милок! – и она усердно начинает ковылять к своему домику, бормоча что-то в такт своим мыслям. В храме пусто – идёт реставрация. Я вспоминаю о несъеденном ланче и решаю сделать его аперитивом к ужину. Через хруст обёрточной бумаги слышу шорох колёс велосипеда. Неужели?.. – Кали? – я оборачиваюсь. Да, точно она. Трясёт головой, словно собака, смахивая пыль с коротких волос: – Привет, Митч. Ехала мимо, решила поздороваться… Отпадная выходит стеночка. – Спасибо. Здесь ещё будут рыбы. И звёзды. – Большие рыбы? – она подходит к самой стене, но не трогает, проводит пальцами по воздуху, словно щупает заключённую в переплетениях линий частицу меня. Поворачивается ко мне и улыбается одними глазами. Так их всех моих знакомых умеет улыбаться только она. – Свистни мне как закончишь. Я статью в газету с фотками сварганю. Я чешу голову. Далась ей эта газета. Из последнего вытягивает этот мертворожденный проект из забвения. Говорят, она и раньше была журналисткой – аж до моего рождения. Кали выглядит лет на 20 – и не меняется с тех пор, как побывала по ту сторону, в их мире, где поселилась её лучшая подруга с мужем-полукровкой. Бессмертия Кали не просила, просто так почему-то получилось. И это не её дар – дар моей знакомой возлежит на её плечах. – Сэндвич хочешь? – вдруг спохватываюсь я. – Не-а, – она плюхается рядом, на кучу досок, протяжно зевая. – Давно тебя не было видно. – Мотаюсь. Ничего особенного. – Разгадываешь тайну? Их тайну? Она пристально смотрит на меня, и в её стально-серых глазах я вижу её прожитые годы. Опыт её не старит. – Да тебе журналистом надо быть, Митч. Повисает неловкое молчание. Я откашливаюсь. – Как дома? – Дядя и тётя возятся в пекарне. – Не. У меня. – Жива твоя холупа. – О! Ну стоит – и ладно. В лучах заходящего солнца она смотрится очень привлекательно, и я, сам не ведая, что делаю, приобнимаю её за талию. Кали расслаблена как йог посреди медитации – я поворачиваюсь к ней и уже хочу склонить вниз, как вдруг жилистое колено в непреклонной джинсе бережно утыкается мне в живот: – Ну-ну, ковбой, контроль утерян. Понимая, что произошло, я испуганно отстраняюсь и бормочу неловкие извинения. – Да ладно, я знаю, что ты просто с этим не совладал, – Кали машет рукой. Не смутилась, не обиделась, не разгневалась. Это на неё похоже, – Давай, расслабься. – Почему нет? – тихо спрашиваю я, ощущая себя нашкодившим ребёнком, которого первый раз в жизни оставляют вдруг без десерта. – Малыш, я не могу быть твоей Painkiller, – она треплет меня по плечу, – И ничьей не могу. Ты же меня знаешь. Вот моя любовь, – она надевает на меня свои мерцающие наушники, и я слушаю очередную её находку – отголосок старого мира. Three Days Grace – Painkiller. Мне подходит. Когда Кали выбирала, что она хочет в дар, она без всякой задней мысли усмехнулась: «Помирать – так с музыкой!» – и получила эти наушники. Без плеера. Ей достаточно захотеть, чтобы играла выбранная песня – и песни никогда не кончаются. В музыке нет статики. Кали почти всеядна в этом плане, но больше всего ей по душе всё же рок. Один её знакомый, Мишель, тоже очень любил музыку. Мишель. Тот самый полукровка из её рассказов. Муж Эбби. Один из них. Выходит, кто-то их видел и не сошёл при этом с ума, разве нет? – Почему ты одна? – спрашиваю я, когда музыка затихает, а последовательность нот впечатывается где-то на окраинах моей памяти, чтобы всплыть при первом удобном случае, свернув моё бытие в кольцо воспоминания. – Люблю единолично спать посередине кровати, – она улыбается, коротко, но изящно. Словно вспышка молнии. – И коты? – Да. Куда без котов. – Видел нового, белого. Как назвала? – интересуюсь я. – Сотейник. У него ухо драное. К слову: у неё уже есть близнецы Миска и Плошка, а ещё Чашка, Венчик и (выбился-таки!) красавец мраморного окраса Юлий, единственный породистый зверь в этом полудиком хаосе. Коты Кали ведут спартанский образ жизни и имеет чувство собственного достоинства, т.е. не просят подачку до тех пор, пока не зайдёшь за ворота. Это единственные коты в округе – и всех их где-то нашла Кали. Они к ней будто магнитом притягиваются. Была у нас версия, что они за что-то зауважали кошек и превратили их в ещё более разумных зверей. Не знаю, как вы, а я был бы не против уступить землю кошкам. Всё лучше, чем тараканы и крысы. – Кали… Может, у тебя есть кто? – Ну ты прям как мои соседки, – она ерошит чёлку и ухмыляется, – Если я позволю пользоваться мной, пусть даже такому симпатяге, как ты, из жалости или ещё из-за чего – так чем же я буду отличаться от тех, что покрыты шерстью и ходят на четырёх лапах? Я знаю, что её не больно-то и оскорбляет наше неблагородное происхождение, поэтому не могу точно определить, говорит ли Кали серьёзно. Она тем временем седлает своего стального скакуна, повидавшего на своём веку побольше, чем любой боевой конь какого-нибудь сёгуна: – Ладно, до скорого. Заходи как-нибудь. – Ты не обиделась? – Ну вот ещё. Только на это я свою жизнь не тратила, – её улыбка снова сверкает вспышкой белой молнии, и два биения сердца спустя я молча наблюдаю за тем, как она ловко петляет по дорожке через поле, вольное, неприрученное дитя Природы, одна такая… Люблю ли я её? Быть может, как друга, которому можно рассказать практически всё. И мне стыдно за произошедшее, но эта девушка выше моих инстинктов, а значит, может не только отвергнуть, но и пережить их. Скучает ли она в темноте комнаты, слушая что-нибудь из канувших в Лету саксофонных мелодий? Дрожит ли она от холода, просыпаясь одна зимними ночами, долгими, как биение живой плоти в капкане?.. Думаю, да. Но умеет это скрывать. Она из тех людей, кто ни на что не променяет свою свободу, граничащую с сумасшествием, и от этого почти что гениальную… Неужели и я так смогу? А как же Ди?.. Тюбик надает из рук, оставляя на траве багровый всплеск с какой-то отчаянной обидой неживой холодной вещи. Я подбираю его и иду домой молча. – Митч, мальчик мой, как прошёл день? – приветствует меня тётя Магда. В её руках ароматная хала. – М… Нормально. Скоро закончу. – Я, кстати, Кали видела. Полковник Нортон снова обругал её бесприютной волчицей. Я усмехаюсь. Для Кали такая кличка – всё равно что комплимент. Удивительно, что два человека, видевшие их своими глазами, не могут найти общий язык только из-за власти стереотипов. Будь у Кали муж и куча повисших на руках детей, носи она платье и ходи она, уткнувши взгляд в пол – вот тогда бы старый вояка снизошёл бы до общения с кем-то вроде неё. Вольная же девушка, не ушедшая ни в монашки, ни в проститутки, наверное, здорово настораживает. – Иди мой руки, дорогой, – прерывает поток моих мыслей тётя Магда, – Скоро будем ужинать. Сопротивление оказывать бесполезно. Она всё равно будет отсылать меня мыть руки или набрасывать мне шарф на шею, будь мне хоть 20, хоть 40. И, если честно, я не слишком сержусь на неё. … – Значит, купола старушка захотела? – усмехается дядя Том, вычёрпывая остатки супа коркой хлеба. Опять побил рекорд скорости по поеданию. Я опаздываю и до глупого долго дую на ложку: – Ага. – Хм. Забавно… И Кали заезжала? – Угу, – не хочу об этом вспоминать, стыдно до сих пор. – Смотри: напишет завещание и оставит нам своих котов. – Не думаю, что она собирается умирать, – пожимает плечами тётя Магда, разрезая кекс к чаю, – Митч, мальчик мой, давай, осталось немного. Я снова борюсь с супом, и тут дядя как бы невзначай бросает: – Кали что-то разрыла. Я её давно знаю. Она сегодня ехала на велике как принцесса на единороге, счастье аж впереди за километр летело. Я давлюсь ломтем хлеба. И как я не заметил?! Мечта Кали – наладить с ними контакт! После «переезда» Эбби она до сих пор не пришла в себя. Ходила ли она к ним?! – Митчелл? – Я в порядке, – я вливаю в себя суп со скоростью водопада, и, чуть не давясь, вскакиваю, – Я отойду ненадолго. – А как же чай? – Я быстро! – говорю я, вылетая из дома в прохладный вечер. *** – Отведи меня туда! – выпаливаю я, едва дверь приоткрывается. – М-м. Ритуал приветствия пропустим, значит? – Кали в её коротком китайском халатике небрежно опирается на косяк. – Извини, это важно, – я замолкаю; из её холупы явно слышатся стоны. – А, это… Он уже уходит, – Кали пошире открывает дверь, и откуда-то сбоку с воплем вылетает местный молочник, держась обеими руками за пах. По его лицу расползается фингал. – Вокруг меня одни насильники, – Кали с невозмутимым видом принимается точить ногти, – Залез в окно и ждал, когда я вернусь. Ну ладно ещё подглядывать, как я переодеваюсь, но вот так, с наскоку, требуя от меня взаимности… Нет уж, не прокатит. Я поражённо моргаю, понимая, что она под орех разделала вот этого могучего коня. Вот ужас-то. – Заглянешь? – она отступает, давая пройти, и я оказываюсь окружён мягким облаком котов. Где-то там из опускающихся сумерек меня ненавидящим взглядом буравит молочник. Одно дело – быть отвергнутым девушкой и совсем другое – у кого-то постороннего на глазах. – Итак. Чем могу помочь? – она плюхается в истёртое кресло и подпирает рукой щёку тем изящным жестом, который отличает людей, знающих свои желания. – Ты что-то нашла. Связанное с ними. Точку контакта. Верно? – Я знаю, о чём ты думаешь. Они не вернут тебе Ди. Я вскипаю: – Я попрошу, буду настойчив – и они не откажут! – А если они – как я? – Это… была случайность! – Пусть так, – она мягко перетекает из одной позы в другую, поджимая под себя ноги, – Ты ничего не найдёшь. – Они не идут на контакт? – Точно не знаю, контакт ли это, – Кали гладит подошедшую пёструю Чашку. – Что бы это ни было – отведи меня туда! – Когда? – Сейчас! Она принюхивается, поводя носом: – Тётя Магда ещё ждёт тебя на чай. Да и я не машина, мне нужно спать время от времени. – Тогда когда? – Перед рассветом, – отвечает она после некоторого молчания, – Я разбужу тебя. Но я ничего не обещаю. Я бормочу слова признательности, чуть не спотыкаюсь об трущегося о мои икры Сотейника и, наконец, выхожу из её дома. Мне уже не до чая. *** Я бы мог рассказать, что мне часто снятся предсмертные крики Ди, задушенные песком, но я не слышал ничего подобного. Или закрывающиеся перед носом выходы из того монолитного лабиринта – но нет. Мне снится, как я рисую. Едва образовавшись на периферии моего зрения, эти линии кидаются на стены, ползут но ним, словно чума, словно сама жизнь, готовая остаться здесь не смотря ни на что. Словно сорняк, который снова и снова пускает корни и тянется к солнцу, несмотря на удар лопаты под самое основание. А ещё мне снятся будущие рыбы на стене храма. Они танцуют, словно инь-ян; одна из них – я. А вторая? Ди? Кали? От неукротимого рока тела рыб извиваются, но они не касаются друг друга, неспособные перемешаться так же, как вода и масло. Они кажутся близкими друг к другу – и ужасно далёкими одновременно. И вдруг – на секунду – я смутно понимаю, кто вторая рыба. Что-то есть в её водянистом зрачке, и я… Стук! Камешек в окно. Я вскакиваю в холодном поту. Знаю, кто так будит. Внизу стоит Кали. На её плече возлежит, словно богатый воротник, Юлий – я узнаю его умный взгляд жёлто-зелёных глаз. На улице темно, но тело моей подруги ласкает свет луны, серебрит её и мрамор кошачьей шкуры. – Идёшь? – шепчет она одними губами. На вид отдохнула и готова к дороге, – Только поедешь на раме. Извини уж, – это она говорит уже когда я открываю окно. Я киваю, и, жестом показывая ей не шуметь, торопливо надеваю толстовку и окунаюсь в предрассветный сумрак. Теперь, в наше время, солнце никогда не всходит сразу – они любят пускать свой занавес с тремя лунами, едва светило только лизнёт горизонт, превратив его из тёмно-синего в сиреневый. – Ну вот, – она, увидев меня на пороге, спускает с плеча Юлия, – Дуй домой. Мамочка скоро вернётся. Кот послушно ныряет в лаз в живой изгороди, и лишь когда мы выезжаем за пределы дома, я вижу прощальный отблеск в его расширенных зрачках. Мы разрезаем темноту как рыбацкий гарпун – плоть океана. Сверху на нас смотрят звёзды, холодные и равнодушные и к нашим желаниям, и к страданиям. Они ли это – или всё же настоящие звёзды? – Кали, – окликиваю я девушку, хотя мне достаточно тронуть её за плечо. – М? – она ловким движением сдёргивает наушники. – Ты скучаешь по Эбигейл? – Пожалуй. И по Мишелю тоже. Она не делает между ними разницы. Любит их одинаково. И оба – её друзья. – Как думаешь, как им там живётся? – я не знаю, зачем спрашиваю это, но мне не нравится это затишье перед утром, которому дадут наступить не сразу. Эта молчаливая природа, с осторожностью шизофреника сверяющая свои часы с инородным механизмом. – Детей завели уже, наверное, – она объезжает невидимый мне камешек, – Осторожно, спуск… Ведь уже не меньше 30-и лет прошло. Здесь тяжело вести календари, сам знаешь. Жаль, что я здесь сижу. Наверное, без грузила в виде меня Кали выглядит как скользящий в тишине и темноте волк. Волчица. В наушниках. – Теперь мой вопрос. Я киваю, и она, не оборачиваясь, понимает моё невидимое ей движение: – Что потом? Если они не вернут тебе Диану? – Я буду настойчив. А если нет… то я буду жить. – Плана у тебя нет. – Нет. Жить – вот мой план, – с удивлением произношу я. А ведь всё оказалось так просто. Внезапно небо загоняется в рамки с двух сторон. Мы въезжаем в каньон, выточенный давно погибшей рекой. Я и не подозревал, что мы ехали так быстро. – Здесь, – Кали тормозит, и под её кроссовками скрипят камешки гор, рассыпающиеся в пыль, – Дальше иди один. За поворот. Я подожду здесь, – она взбирается на валун, лежащий здесь неизвестно сколько лет и надевает свои наушники. Я вспоминаю богиню-кошку с монолита Ди и вздрагиваю. Кали не менее непостижима для меня, чем та скульптура. Ей на роду написано выжить здесь, что бы ни случилось. Я понимаю, что хотел бы остаться с ней, и… Я осознаю несколько вещей одновременно. Нам с Кали никогда не быть вместе. Она не хочет рожать детей в этот мир – быть может, от того, что переживёт и их, и своего мужа. И ещё. Мёртвые не возвращаются. Мне не вернуть Ди. Но я помню её, хоть годы и размыли её черты. Длинные волосы и этот задорный смех… Разве этого не достаточно? Для чего-то я сюда шёл. Может, из-за сумасбродства, а может – из любопытства. Может, мне пора свихнуться, как старине Нортону? А ноги несут меня вперёд, чтобы мои глаза смогли увидеть расчищенную от щебня площадку посреди высохшего русла и это. Это переливается в лиловом отсвете уходящей ночи. Это заметило меня и вдруг начало меняться. Аморфная масса принимает человеческие черты. В его прозрачной руке расцветает пляска чернил. – Да, – шепчу я, – Это я, Митчелл. Имеет ли для него смысл моё имя? По крайней мере, ответа нет. – Вы… вы убили мою подругу, Диану, четыре года назад, – я пытаюсь кричать, обвинять его, но из горла рвётся лишь хрип, будто меня душит мой разум, пасуя перед обликом этого существа, – Верните мне её! Верните, я прошу! По поверхности его прозрачного тела идёт судорожная рябь, и я вдруг слышу: «Эй! Большой угрюмый плюшевый мишка!» – Ди?! – я верчу головой. Тот же голос, та же интонация, вырванные из небытия, но… Из его чрева. Вот она – моя вторая рыба. Приглядевшись, я вижу его глаза. В них ничего нет. Я зажмуриваюсь, открываю глаза – и передо мной стоит Ди. Близкая и далёкая одновременно. Это не она. Эта тварь изменила обличье – но разве от этого она стала Дианой? – Нет, – шепчу я. По поддельной Диане снова пробегает рябь – и я вижу её с кошачьей головой – исчадие адского сознания выжившего из ума Нортона. – Не так! И… И никак больше! Не смей, не смей! Заменить нельзя! Нельзя! – я падаю на колени. Во мне всё путается, больше и больше, больнее и больнее с каждой секундой. Тварь снова прозрачна. У неё глубоко посаженные, блестящие тусклым светом зрачки. «Помирать – так с музыкой». Вот что они дают мне. Как музыку для Кали. Машину без нутра. Игрушку, чтобы не плакал. Это не обидно и не жутко. Жутко то, что они не понимают моей боли, и теперь между мной и им – гораздо более глубокая пропасть, чем между этими берегами каньона. «Я устала…» – слышу я её повторённый шёпот. Тварь пытается дать мне хоть что-то. Моё сердце снова разрывается, и я, как в детстве, закрываю лицо ладонями и реву, реву, реву, и слёзы просачиваются через мои ладони, капая на иссохшую землю и ещё больше отравляя её своей горечью. Он плакать не умеет. Он поднимает голову к небу, к взошедшим трём лунам его родного дома, и, отражаясь от его прозрачного тела, белоснежными слезами с его щёк капают падающие звёзды. На заре нашего существования мы были поставлены перед фактом: нас уничтожат, если мы не сможем приспособиться к меняющимся условиям матушки-Природы. Тысячелетия спустя мы снова решили бросить вызов судьбе, когда оказалось, что в параллельных мирах началось перенаселение, и вскоре Земля примет первых эмигрантов. Со своими обычаями, привычками и порядками. Со своим видением добра, красоты и милосердия. Взамен некоторые из них предложили по дару каждой неконфликтующей с ними семье. А что стало с конфликтующими, спросите вы? Хм, ну что ж. Человеческое народонаселение кое-где изрядно поредело. Теперь мы живём под меняющимся небом, стоя ногами на такой же меняющейся земле. И наши гости – а ныне почти владельцы нашего мира – порой осыпаются в нашу реальность. И выглядят они при этом как падающие звёзды… *** В тот день счётчик случайных модуляций показал нуль с небольшим. Мне ещё пришло в голову пошевелить его из стороны в сторону, но данные коварная коробка не меняла, а поездка на море – это что угодно, но явно не повод в страхе запираться дома. Это уже было не наше море, а их, со стально-серой водой и приглаженным песком почти такого же цвета. Гости не любили острые углы и поддерживали берега восхитительно плоскими, не давая своему водоёмчику штормить. Живности в их море не водилось. Но в лунном свете – тех трёх лун, что они периодически пригоняли на небо, заставляя нас жить их сутками – море блестело как расплавленное серебро. – Эй, большой угрюмый плюшевый мишка! – вдруг доносится со двора. Диана, кто ж ещё. Дразнит меня кличкой, которую я терпеть не могу, а сама весело прыгает на плоских голышах у подхода к дому. Как только можно любить такую? – Ну пойдём же! Или тебе у взрослых надо отпрашиваться? – Дома никого, – зачем-то говорю я, а она начинает заливисто хохотать: – Тогда я пойду, а ты отпросишься, когда кто-то вернётся! Митчелл-мишка, трусит! Это вообще нормально: так дразниться в 16-то лет?! Во мне вскипает задор – и вот мы уже бежим по кромке моря, окунающегося во мрак – им нравится делать по нескольку ночей на дню. Правда, я слышал, что есть места, где им более по душе поддерживать иллюзию вечного дня. Наверное, и среди них встречается разница во вкусах. Все эти годы мы ищем в них отголоски человеческого – а находим только осколки, которые едва можно сгрести в какую-то мало-мальски имеющую смысл систему. Хотя думаю ли я сейчас об этой философской проблеме? Нет. Мой мозг зациклен на Диане, которая летит вперёд со стремительностью газели. Я влюблён в неё, как бы я не отрицал. При виде этой девушки моя кровь бухает по груди и лицу с такой неистовой силой, что я немею на несколько секунд, приходя в себя. Мы с Дианой об этом ещё не говорили, и… Она так резко тормозит, что я по инерции едва не падаю в воду. – Какой же ты неуклюжий, Митч, – она наклоняется, и, взяв что-то с земли, подаёт мне, – Смотри, это из старого мира. Что у неё за привычка выискивать всякую ерундовину? Я беру в руки то, что она нашла. Какая-то пластина, не камень и не дерево. – Это ж пластик. – Ну?.. – Что «ну»? Митч, да это же здорово! Люди из него раньше чего только не делали… – А сейчас это – мусор. Она надувает свои хорошенькие губки, но, не выдержав, снова смеётся: – Папа бы это одобрил. Любит серьёзных. Говорит, что жить прошлым это слишком… Но ведь там было столько интересного, разве нет? – Пожалуй, – я заражаюсь её энтузиазмом, а нам на плечи ложится мрак. Я решаюсь – делаю шаг вперёд: – Ди… – М? – она поднимает точёную головку от полосы прибоя. – Ты… Ты мне нравишься, – моя реальность покрывается туманом, когда я беру чужую изящную руку, и где-то на периферии сознания отпечатывается воспоминание о крайне неловком первом поцелуе двух подростков. А я даже не могу сказать, мы ли это. Но что-то твердит мне, что да, мы. Поэтому, будучи отравленным целым коктейлем из гормонов, я не сразу понимаю, что предложение «Давай искупаемся» – не шутка. – Где? – неловко выдавливаю из себя я. – Ну Митч, как где, – она возится с пуговками на блузке, и я замечаю полосатый купальник, – Здесь, конечно! – Как это здесь? – до меня медленно, но верно доходит. В их водоёме, вот в этом ненормально стерильном бассейне?! Купаться?! Впрочем, это очень в стиле Дианы, и вот она уже ехидно пихает меня локтем в плечо, мол, слабо тебе, струсил. – Ди, это не очень хорошая идея… – бормочу я, а она, сняв летние шаровары, бойко топает по песку. Волна робко лижет её стопы, щиколодки, бёдра. – Давай, не трусь, иди сюда! – она задорно улыбается, и я не могу не ответить тем же. И тут я вижу это. Метрах в пяти от моей златокудрой соседки загорается алое пятнышко. Дно водоёма принимается пучиться, словно дрожжевое тесто. Точка ползёт к поверхности воды, как усик улитки, и вокруг неё идут пузыри. – Быстро! Сюда! – я подаю руку, и Диана торопливо вылезает на берег: – Это что, из-за нас? И тут я понимаю, что это. Мой ум словно озаряет яркая вспышка, похожая на взрыв сверхновой. Я напрягаюсь, словно тетива арбалета: – Это живость. Стремительный рост. Их архитектура. Надо бежать, сейчас же! Грохот заглушает мой голос. Это из ничего начинают расти подтёками стены, словно огромный пёс брызжет слюной из-под земли, презрев любые законы гравитации. Вот что это за место! Они решили тут строить! А двое детей для них даже не помеха! Я бегу вперёд, таща Диану за руку. Вдруг она спотыкается – её мокрая нога выскальзывает из шлёпанца. – Пожалуйста, скорей! – я умудряюсь поднять девушку с колен. В её глазах я вижу ужас. Стены смыкаются над нами. Их архитектура монолитна, жить ни в одной из таких построек нельзя. – Там проход! – кричу я, сдирая лёгкие поднятым песком. Я бегу так, как никогда раньше не бегал, и тащу Диану за собой. – Сюда! – я влетаю в стык и вижу свет снова показавшегося солнца. Но его вот-вот закроет. – Так мало места… – За мной, за мной, Ди, ещё немного! – Я устала… – Нет! – я дёргаю её за плечо. Глаза Дианы слезятся. – Я первый пойду, а ты держись за меня! – я боком бегу по стыку, готовому сомкнуться – капельки скрепляющего раствора уже носятся в воздухе. Щель между плитами всё меньше – и я хватаюсь за стену обеими руками, протискивая голову, плечи, тело – и меня ждёт прущая навстречу монолитная махина. – Тётя Магда! – вдруг пронзительно ору я, – Помогите! Чёрный всполох и знакомая белая рука в расширяющейся рамке. Хватаюсь за неё – и меня выбрасывает наружу. – Во имя Договора с ними, Митчелл! Что случилось, как ты там оказался?! – тётя спрыгивает из зева своего портала и помогает мне встать. Дрожащие коленки едва меня держат. – Диана, – шепчу я, – Диана! Ди! Тётя, осознав, что случилось, непроизвольно прикладывает ладонь ко рту, и я вижу её огромные от страха глаза. Диана не вышла оттуда. Есть лишь я и эта каменная махина, которая неторопливо отращивает на себе странных горгулий, чем-то похожих на столь же бесжалостных, сколь прекрасных древнеегипетских богов… *** Большой палец – параллельно земле. Два – под прямым углом. Я прикладываю руку к губам – и струйки краски, подчинившись мне, начинают течь по камню. Я рисую. В тот день, после похорон, я сидел и отрешённо пялился на громадину из песчаника, отнявшую у меня Ди. Меня никто ни в чём не винил. Мы с ними непохожи, и они иногда убивают парочку особей Homo по ошибке или недосмотру… Спросу с них нет. – Милый… – тётя Магда бережно притрагивается к моей голове, словно я могу рассыпаться в пыль, – Прошу, поешь. Я начинаю сгребать пищу с тарелки, не чувствуя ни запаха, ни вкуса. Я даже не знаю, что это. Просто гружу в себя топливо. – Хватит убиваться! – внезапно вскрикивает полковник Нортон. Он из старых вояк. Говорят, что он видел их – и с тех пор сошёл с ума. – Норти, старина, не так громко, – дядя Том трогает его за плечо, но поздно – поток мысли уже не остановить. – Парень, мы все, все подохнем от их рук или сами по себе – хватит нюни распускать! Я медленно поворачиваюсь к нему – и вроде что-то щёлкает в затуманенном старческом мозгу. Щёлкает, а на язык идёт другое: – Посмотри, что они воздвигли, парень! Наверняка её всосало под землю. Может, не целую – ну так они и подлатать её могли. Как эту вот. Спереди на монолите – скульптура в виде некоей версии богини Баст, присевшей на корточки в неестественной для человека позе. – Да-да, может, и башню сменили! Ха-ха. – Нортон! – налетает на него тётя Магда, хватаясь за коляску. Колясочника вроде него можно запросто укатить в сторону. – Эти черти ещё в Египте и Индии богов лепили – и её слепили, истину тебе го… Куда ты меня тащишь, жалкая побирушка, взяла их проклятый дар! Томас, гони из дома эту ведьму! – Тебе хватит на сегодня, Норти, – дядя Том помогает жене выпроводить гостя и возвращается ко мне. Вид у него смущённый, он нервно мнёт свои большие пухловатые руки: – Ты… прости его, Митч, он сам не знает, что несёт… – Я должен знать, – говорю я. Дядя вздрагивает, будто бы я до этого ни разу в жизни не произнёс ни слова. Позже он признался, что его напугало то, каким тоном я произнёс эту фразу. Снаружи они устроили облачность. Скоро пройдёт. – Знать? – неловко подталкивает мою мысль тётя Магда. – Что стало с Ди. – М… Митчелл… – Я хочу встретиться с ними. Когда буду получать дар, я ведь встречусь?! – мои глаза двумя зайцами делают скачок вверх и мечутся между лицами двух взрослых, которые отводят зеркала сознания от меня, словно в чём-то виноваты. – Нет… Нет, милый, ты с ними не встретишься. Никто ещё не встречался с ними во время церемонии. – Но как же… А ты, тётя? – Я захотела – и увидела своё желание, – тётя Магда размыкает два пальца – и между ними возникает золотистая нить рамки, зияющая пустотой в центре, – Ты помнишь, я рассказывала, что мой отчим часто бил меня, и я хотела быть где угодно, но не с ним. Я увидела перед собой рамку, потянулась к ней – и обрела свой дар. – Я хочу вернуть Ди. – Это желание единично. Конечно. В нём нет динамики. «Вернуть» – это один раз. «Бежать» – это постоянно, – поясняет дядя. – Тогда я ничего не хочу! Ничего! Только не от них! – я вскакиваю и случайно сметаю со стола тарелку. Осколки летят по комнате словно сбитые охотником дикие гуси. – Ты отмечен, – тётя показывает родинку на подушечке моего указательного пальца, – Если ты не осознаешь, чего желаешь – они сами тебе назначат. Ведь и ты, и я – из нового поколения… – Поколения кого?! Домашних животных? Забавных игрушек? Лабораторных крыс?! Кого, кого, ответь мне, тётя! Она обнимает меня, и я, как маленький, утыкаюсь лицом в её пахнущий выпечкой подол и реву, реву, реву, словно тоже, как они, хочу создать своё море. Я осуществил свой план – и вот что они мне дали. Я рисую, управляя краской силой мысли. Это узоры – тысячи изящных сложных узоров, фрактальных или похожих на калейдоскоп, из плавных или ломаных линий – всё зависит от моего настроения. В день получения дара я пришёл на плато и сел. Не желая ничего. Ощутил напряжение в воздухе – а сам закусил губу в неубиваемом упрямстве, продолжая сидеть словно изваяние. И тут передо мной взвилась чёрная струйка, соблазняющая своими всплесками. Я протянул руку, чтобы поймать её – и краска стала частью меня. Сегодня я закончил ещё одну стену храма Цвета Неба. Распишу их все – и пройдусь кругом ещё раз, с другими красками. Может, это будет жёлтый, или холодноватый пурпур, или тот белый с синеватой каплей, что заметен в зимнем насте… – Ох, милок, какая ж красота! – ко мне ковыляет одна из малочисленных прихожанок, ветхая бабулька, – Жаль, что ты его не строил – купола. Купола б ещё! Я поднимаю голову, смотря на срезанный верх строения. Ни шпилей, ни куполов. Увидев, что сыплется нам на голову, мы внезапно расхотели на небо. Правда, всё ещё любим его цвет, такой родной и ласковый… – Простите уж, – бормочу я, убирая воду и тюбики. Вот уж не думал, что полюблю настенную роспись. Никогда талантом не отличался… Хм. Видимо, они знают, что давать. Ну или талант к их «усовершенствованиям» просто сам по себе прилагается. – Удачи, милок! – и она усердно начинает ковылять к своему домику, бормоча что-то в такт своим мыслям. В храме пусто – идёт реставрация. Я вспоминаю о несъеденном ланче и решаю сделать его аперитивом к ужину. Через хруст обёрточной бумаги слышу шорох колёс велосипеда. Неужели?.. – Кали? – я оборачиваюсь. Да, точно она. Трясёт головой, словно собака, смахивая пыль с коротких волос: – Привет, Митч. Ехала мимо, решила поздороваться… Отпадная выходит стеночка. – Спасибо. Здесь ещё будут рыбы. И звёзды. – Большие рыбы? – она подходит к самой стене, но не трогает, проводит пальцами по воздуху, словно щупает заключённую в переплетениях линий частицу меня. Поворачивается ко мне и улыбается одними глазами. Так их всех моих знакомых умеет улыбаться только она. – Свистни мне как закончишь. Я статью в газету с фотками сварганю. Я чешу голову. Далась ей эта газета. Из последнего вытягивает этот мертворожденный проект из забвения. Говорят, она и раньше была журналисткой – аж до моего рождения. Кали выглядит лет на 20 – и не меняется с тех пор, как побывала по ту сторону, в их мире, где поселилась её лучшая подруга с мужем-полукровкой. Бессмертия Кали не просила, просто так почему-то получилось. И это не её дар – дар моей знакомой возлежит на её плечах. – Сэндвич хочешь? – вдруг спохватываюсь я. – Не-а, – она плюхается рядом, на кучу досок, протяжно зевая. – Давно тебя не было видно. – Мотаюсь. Ничего особенного. – Разгадываешь тайну? Их тайну? Она пристально смотрит на меня, и в её стально-серых глазах я вижу её прожитые годы. Опыт её не старит. – Да тебе журналистом надо быть, Митч. Повисает неловкое молчание. Я откашливаюсь. – Как дома? – Дядя и тётя возятся в пекарне. – Не. У меня. – Жива твоя холупа. – О! Ну стоит – и ладно. В лучах заходящего солнца она смотрится очень привлекательно, и я, сам не ведая, что делаю, приобнимаю её за талию. Кали расслаблена как йог посреди медитации – я поворачиваюсь к ней и уже хочу склонить вниз, как вдруг жилистое колено в непреклонной джинсе бережно утыкается мне в живот: – Ну-ну, ковбой, контроль утерян. Понимая, что произошло, я испуганно отстраняюсь и бормочу неловкие извинения. – Да ладно, я знаю, что ты просто с этим не совладал, – Кали машет рукой. Не смутилась, не обиделась, не разгневалась. Это на неё похоже, – Давай, расслабься. – Почему нет? – тихо спрашиваю я, ощущая себя нашкодившим ребёнком, которого первый раз в жизни оставляют вдруг без десерта. – Малыш, я не могу быть твоей Painkiller, – она треплет меня по плечу, – И ничьей не могу. Ты же меня знаешь. Вот моя любовь, – она надевает на меня свои мерцающие наушники, и я слушаю очередную её находку – отголосок старого мира. Three Days Grace – Painkiller. Мне подходит. Когда Кали выбирала, что она хочет в дар, она без всякой задней мысли усмехнулась: «Помирать – так с музыкой!» – и получила эти наушники. Без плеера. Ей достаточно захотеть, чтобы играла выбранная песня – и песни никогда не кончаются. В музыке нет статики. Кали почти всеядна в этом плане, но больше всего ей по душе всё же рок. Один её знакомый, Мишель, тоже очень любил музыку. Мишель. Тот самый полукровка из её рассказов. Муж Эбби. Один из них. Выходит, кто-то их видел и не сошёл при этом с ума, разве нет? – Почему ты одна? – спрашиваю я, когда музыка затихает, а последовательность нот впечатывается где-то на окраинах моей памяти, чтобы всплыть при первом удобном случае, свернув моё бытие в кольцо воспоминания. – Люблю единолично спать посередине кровати, – она улыбается, коротко, но изящно. Словно вспышка молнии. – И коты? – Да. Куда без котов. – Видел нового, белого. Как назвала? – интересуюсь я. – Сотейник. У него ухо драное. К слову: у неё уже есть близнецы Миска и Плошка, а ещё Чашка, Венчик и (выбился-таки!) красавец мраморного окраса Юлий, единственный породистый зверь в этом полудиком хаосе. Коты Кали ведут спартанский образ жизни и имеет чувство собственного достоинства, т.е. не просят подачку до тех пор, пока не зайдёшь за ворота. Это единственные коты в округе – и всех их где-то нашла Кали. Они к ней будто магнитом притягиваются. Была у нас версия, что они за что-то зауважали кошек и превратили их в ещё более разумных зверей. Не знаю, как вы, а я был бы не против уступить землю кошкам. Всё лучше, чем тараканы и крысы. – Кали… Может, у тебя есть кто? – Ну ты прям как мои соседки, – она ерошит чёлку и ухмыляется, – Если я позволю пользоваться мной, пусть даже такому симпатяге, как ты, из жалости или ещё из-за чего – так чем же я буду отличаться от тех, что покрыты шерстью и ходят на четырёх лапах? Я знаю, что её не больно-то и оскорбляет наше неблагородное происхождение, поэтому не могу точно определить, говорит ли Кали серьёзно. Она тем временем седлает своего стального скакуна, повидавшего на своём веку побольше, чем любой боевой конь какого-нибудь сёгуна: – Ладно, до скорого. Заходи как-нибудь. – Ты не обиделась? – Ну вот ещё. Только на это я свою жизнь не тратила, – её улыбка снова сверкает вспышкой белой молнии, и два биения сердца спустя я молча наблюдаю за тем, как она ловко петляет по дорожке через поле, вольное, неприрученное дитя Природы, одна такая… Люблю ли я её? Быть может, как друга, которому можно рассказать практически всё. И мне стыдно за произошедшее, но эта девушка выше моих инстинктов, а значит, может не только отвергнуть, но и пережить их. Скучает ли она в темноте комнаты, слушая что-нибудь из канувших в Лету саксофонных мелодий? Дрожит ли она от холода, просыпаясь одна зимними ночами, долгими, как биение живой плоти в капкане?.. Думаю, да. Но умеет это скрывать. Она из тех людей, кто ни на что не променяет свою свободу, граничащую с сумасшествием, и от этого почти что гениальную… Неужели и я так смогу? А как же Ди?.. Тюбик надает из рук, оставляя на траве багровый всплеск с какой-то отчаянной обидой неживой холодной вещи. Я подбираю его и иду домой молча. – Митч, мальчик мой, как прошёл день? – приветствует меня тётя Магда. В её руках ароматная хала. – М… Нормально. Скоро закончу. – Я, кстати, Кали видела. Полковник Нортон снова обругал её бесприютной волчицей. Я усмехаюсь. Для Кали такая кличка – всё равно что комплимент. Удивительно, что два человека, видевшие их своими глазами, не могут найти общий язык только из-за власти стереотипов. Будь у Кали муж и куча повисших на руках детей, носи она платье и ходи она, уткнувши взгляд в пол – вот тогда бы старый вояка снизошёл бы до общения с кем-то вроде неё. Вольная же девушка, не ушедшая ни в монашки, ни в проститутки, наверное, здорово настораживает. – Иди мой руки, дорогой, – прерывает поток моих мыслей тётя Магда, – Скоро будем ужинать. Сопротивление оказывать бесполезно. Она всё равно будет отсылать меня мыть руки или набрасывать мне шарф на шею, будь мне хоть 20, хоть 40. И, если честно, я не слишком сержусь на неё. … – Значит, купола старушка захотела? – усмехается дядя Том, вычёрпывая остатки супа коркой хлеба. Опять побил рекорд скорости по поеданию. Я опаздываю и до глупого долго дую на ложку: – Ага. – Хм. Забавно… И Кали заезжала? – Угу, – не хочу об этом вспоминать, стыдно до сих пор. – Смотри: напишет завещание и оставит нам своих котов. – Не думаю, что она собирается умирать, – пожимает плечами тётя Магда, разрезая кекс к чаю, – Митч, мальчик мой, давай, осталось немного. Я снова борюсь с супом, и тут дядя как бы невзначай бросает: – Кали что-то разрыла. Я её давно знаю. Она сегодня ехала на велике как принцесса на единороге, счастье аж впереди за километр летело. Я давлюсь ломтем хлеба. И как я не заметил?! Мечта Кали – наладить с ними контакт! После «переезда» Эбби она до сих пор не пришла в себя. Ходила ли она к ним?! – Митчелл? – Я в порядке, – я вливаю в себя суп со скоростью водопада, и, чуть не давясь, вскакиваю, – Я отойду ненадолго. – А как же чай? – Я быстро! – говорю я, вылетая из дома в прохладный вечер. *** – Отведи меня туда! – выпаливаю я, едва дверь приоткрывается. – М-м. Ритуал приветствия пропустим, значит? – Кали в её коротком китайском халатике небрежно опирается на косяк. – Извини, это важно, – я замолкаю; из её холупы явно слышатся стоны. – А, это… Он уже уходит, – Кали пошире открывает дверь, и откуда-то сбоку с воплем вылетает местный молочник, держась обеими руками за пах. По его лицу расползается фингал. – Вокруг меня одни насильники, – Кали с невозмутимым видом принимается точить ногти, – Залез в окно и ждал, когда я вернусь. Ну ладно ещё подглядывать, как я переодеваюсь, но вот так, с наскоку, требуя от меня взаимности… Нет уж, не прокатит. Я поражённо моргаю, понимая, что она под орех разделала вот этого могучего коня. Вот ужас-то. – Заглянешь? – она отступает, давая пройти, и я оказываюсь окружён мягким облаком котов. Где-то там из опускающихся сумерек меня ненавидящим взглядом буравит молочник. Одно дело – быть отвергнутым девушкой и совсем другое – у кого-то постороннего на глазах. – Итак. Чем могу помочь? – она плюхается в истёртое кресло и подпирает рукой щёку тем изящным жестом, который отличает людей, знающих свои желания. – Ты что-то нашла. Связанное с ними. Точку контакта. Верно? – Я знаю, о чём ты думаешь. Они не вернут тебе Ди. Я вскипаю: – Я попрошу, буду настойчив – и они не откажут! – А если они – как я? – Это… была случайность! – Пусть так, – она мягко перетекает из одной позы в другую, поджимая под себя ноги, – Ты ничего не найдёшь. – Они не идут на контакт? – Точно не знаю, контакт ли это, – Кали гладит подошедшую пёструю Чашку. – Что бы это ни было – отведи меня туда! – Когда? – Сейчас! Она принюхивается, поводя носом: – Тётя Магда ещё ждёт тебя на чай. Да и я не машина, мне нужно спать время от времени. – Тогда когда? – Перед рассветом, – отвечает она после некоторого молчания, – Я разбужу тебя. Но я ничего не обещаю. Я бормочу слова признательности, чуть не спотыкаюсь об трущегося о мои икры Сотейника и, наконец, выхожу из её дома. Мне уже не до чая. *** Я бы мог рассказать, что мне часто снятся предсмертные крики Ди, задушенные песком, но я не слышал ничего подобного. Или закрывающиеся перед носом выходы из того монолитного лабиринта – но нет. Мне снится, как я рисую. Едва образовавшись на периферии моего зрения, эти линии кидаются на стены, ползут но ним, словно чума, словно сама жизнь, готовая остаться здесь не смотря ни на что. Словно сорняк, который снова и снова пускает корни и тянется к солнцу, несмотря на удар лопаты под самое основание. А ещё мне снятся будущие рыбы на стене храма. Они танцуют, словно инь-ян; одна из них – я. А вторая? Ди? Кали? От неукротимого рока тела рыб извиваются, но они не касаются друг друга, неспособные перемешаться так же, как вода и масло. Они кажутся близкими друг к другу – и ужасно далёкими одновременно. И вдруг – на секунду – я смутно понимаю, кто вторая рыба. Что-то есть в её водянистом зрачке, и я… Стук! Камешек в окно. Я вскакиваю в холодном поту. Знаю, кто так будит. Внизу стоит Кали. На её плече возлежит, словно богатый воротник, Юлий – я узнаю его умный взгляд жёлто-зелёных глаз. На улице темно, но тело моей подруги ласкает свет луны, серебрит её и мрамор кошачьей шкуры. – Идёшь? – шепчет она одними губами. На вид отдохнула и готова к дороге, – Только поедешь на раме. Извини уж, – это она говорит уже когда я открываю окно. Я киваю, и, жестом показывая ей не шуметь, торопливо надеваю толстовку и окунаюсь в предрассветный сумрак. Теперь, в наше время, солнце никогда не всходит сразу – они любят пускать свой занавес с тремя лунами, едва светило только лизнёт горизонт, превратив его из тёмно-синего в сиреневый. – Ну вот, – она, увидев меня на пороге, спускает с плеча Юлия, – Дуй домой. Мамочка скоро вернётся. Кот послушно ныряет в лаз в живой изгороди, и лишь когда мы выезжаем за пределы дома, я вижу прощальный отблеск в его расширенных зрачках. Мы разрезаем темноту как рыбацкий гарпун – плоть океана. Сверху на нас смотрят звёзды, холодные и равнодушные и к нашим желаниям, и к страданиям. Они ли это – или всё же настоящие звёзды? – Кали, – окликиваю я девушку, хотя мне достаточно тронуть её за плечо. – М? – она ловким движением сдёргивает наушники. – Ты скучаешь по Эбигейл? – Пожалуй. И по Мишелю тоже. Она не делает между ними разницы. Любит их одинаково. И оба – её друзья. – Как думаешь, как им там живётся? – я не знаю, зачем спрашиваю это, но мне не нравится это затишье перед утром, которому дадут наступить не сразу. Эта молчаливая природа, с осторожностью шизофреника сверяющая свои часы с инородным механизмом. – Детей завели уже, наверное, – она объезжает невидимый мне камешек, – Осторожно, спуск… Ведь уже не меньше 30-и лет прошло. Здесь тяжело вести календари, сам знаешь. Жаль, что я здесь сижу. Наверное, без грузила в виде меня Кали выглядит как скользящий в тишине и темноте волк. Волчица. В наушниках. – Теперь мой вопрос. Я киваю, и она, не оборачиваясь, понимает моё невидимое ей движение: – Что потом? Если они не вернут тебе Диану? – Я буду настойчив. А если нет… то я буду жить. – Плана у тебя нет. – Нет. Жить – вот мой план, – с удивлением произношу я. А ведь всё оказалось так просто. Внезапно небо загоняется в рамки с двух сторон. Мы въезжаем в каньон, выточенный давно погибшей рекой. Я и не подозревал, что мы ехали так быстро. – Здесь, – Кали тормозит, и под её кроссовками скрипят камешки гор, рассыпающиеся в пыль, – Дальше иди один. За поворот. Я подожду здесь, – она взбирается на валун, лежащий здесь неизвестно сколько лет и надевает свои наушники. Я вспоминаю богиню-кошку с монолита Ди и вздрагиваю. Кали не менее непостижима для меня, чем та скульптура. Ей на роду написано выжить здесь, что бы ни случилось. Я понимаю, что хотел бы остаться с ней, и… Я осознаю несколько вещей одновременно. Нам с Кали никогда не быть вместе. Она не хочет рожать детей в этот мир – быть может, от того, что переживёт и их, и своего мужа. И ещё. Мёртвые не возвращаются. Мне не вернуть Ди. Но я помню её, хоть годы и размыли её черты. Длинные волосы и этот задорный смех… Разве этого не достаточно? Для чего-то я сюда шёл. Может, из-за сумасбродства, а может – из любопытства. Может, мне пора свихнуться, как старине Нортону? А ноги несут меня вперёд, чтобы мои глаза смогли увидеть расчищенную от щебня площадку посреди высохшего русла и это. Это переливается в лиловом отсвете уходящей ночи. Это заметило меня и вдруг начало меняться. Аморфная масса принимает человеческие черты. В его прозрачной руке расцветает пляска чернил. – Да, – шепчу я, – Это я, Митчелл. Имеет ли для него смысл моё имя? По крайней мере, ответа нет. – Вы… вы убили мою подругу, Диану, четыре года назад, – я пытаюсь кричать, обвинять его, но из горла рвётся лишь хрип, будто меня душит мой разум, пасуя перед обликом этого существа, – Верните мне её! Верните, я прошу! По поверхности его прозрачного тела идёт судорожная рябь, и я вдруг слышу: «Эй! Большой угрюмый плюшевый мишка!» – Ди?! – я верчу головой. Тот же голос, та же интонация, вырванные из небытия, но… Из его чрева. Вот она – моя вторая рыба. Приглядевшись, я вижу его глаза. В них ничего нет. Я зажмуриваюсь, открываю глаза – и передо мной стоит Ди. Близкая и далёкая одновременно. Это не она. Эта тварь изменила обличье – но разве от этого она стала Дианой? – Нет, – шепчу я. По поддельной Диане снова пробегает рябь – и я вижу её с кошачьей головой – исчадие адского сознания выжившего из ума Нортона. – Не так! И… И никак больше! Не смей, не смей! Заменить нельзя! Нельзя! – я падаю на колени. Во мне всё путается, больше и больше, больнее и больнее с каждой секундой. Тварь снова прозрачна. У неё глубоко посаженные, блестящие тусклым светом зрачки. «Помирать – так с музыкой». Вот что они дают мне. Как музыку для Кали. Машину без нутра. Игрушку, чтобы не плакал. Это не обидно и не жутко. Жутко то, что они не понимают моей боли, и теперь между мной и им – гораздо более глубокая пропасть, чем между этими берегами каньона. «Я устала…» – слышу я её повторённый шёпот. Тварь пытается дать мне хоть что-то. Моё сердце снова разрывается, и я, как в детстве, закрываю лицо ладонями и реву, реву, реву, и слёзы просачиваются через мои ладони, капая на иссохшую землю и ещё больше отравляя её своей горечью. Он плакать не умеет. Он поднимает голову к небу, к взошедшим трём лунам его родного дома, и, отражаясь от его прозрачного тела, белоснежными слезами с его щёк капают падающие звёзды.