Три лика Кали

– Тёть, а тёть! А куда мы идём? – Сейчас – вон туда… Что я говорила о шляпе, малыш? Ты её точно снова снял. Малыш дуется. Она снова неведомым образом почувствовала, что он идёт без шляпы. – Тётя, а когда ты будешь называть меня по имени? – Когда ты найдёшь имя для себя. – Но у меня есть… – Когда имя будет передавать тебя. Когда им будешь зваться только ты. – Так назови меня! – Я не владею тобой. Ты сам, рано или поздно, найдёшь для себя имя. Малыш берёт её за руку в истёртой митинке. Поднимает глаза – и видит выгоревший на солнце ирокез цвета пепла. Жилистое тело. Загорелые до облезшей кожи плечи. Тётя не боится губительного солнца. Тётя уже давно ничем не болела. Малыш чувствует её редкий пульс, такой редкий, что он устаёт ждать каждого следующего удара. Они идут в город. Там тётя продаст некоторые свои находки, а после можно будет поесть и выспаться. – Тётя, а почему бы нам здесь не остаться? – Хм. Ты можешь и остаться здесь, малыш. А я не могу. Я перестану быть свободной. – Но тебя же никто не посадит в клетку! Я не дам! – Ты мой герой, – глаза цвета стали с блёклыми крапинками опускаются к нему, – С этой клеткой могу бороться только я. Меня не исправить. Если ты останешься – то вскоре привыкнешь жить в этой клетке. – Я не хочу! Хочу с тобой! – он с мрачной решимостью обнимает спутницу за бедро. – Какой же ты упрямый, – рука, не привыкшая ласкать, немного грубовато ерошит его волосы, – Таким упрямым тяжелее всего… Что ж, посмотрим, на сколько тебя хватит. Их встречает город, потрёпанный и угрюмый, как и многое на этой планете. Оживление царит только возле таверн и рынков. Развлекаться и пить. Размножаться в промежутках и давать своему разуму бродить, как вину в бочке. – Малыш, хочешь на плечи? – Очень хочу! – Иди сюда, – она надевает потрёпанные до неузнаваемости наушники и сажает ребёнка на условленное место. Малышу здесь нравится. Он слышит музыку. Чудные наушники. Плеера нет – а музыка есть. Тётя говорила, что давным-давно получила их от тех, кто пытался ужиться с землянами… Но это было словно миллион лет назад. – Эй! Ну вот что ж вы делаете, уткнулись в эти свои провода и идёте, будто без этого не можете! Тётя нехотя поворачивает голову. Взгляд её нарочито-ленивых глаз обескураживает напавшего было моралиста. – И ребёнка чему зря учите, – бурчит лысоватый субъект. – Эх, – произносит наконец владелица ирокеза, – Пить нельзя, курить нельзя, переедать нельзя, материться нельзя – и музыку тоже нельзя. Эдак и подыхать-то скучно будет, со словом «нельзя» перед глазами. Субъект неосознанно трогает своё висящее пузо, но тёте уже нет до него дела – она идёт вперёд, словно танцуя среди таких же усталых, покрытых пылью людей. – Ловко! – малыш восторженно ёрзает на её плечах, – А что такое «материться»? – Это то, чем люди выражают боль и негодование помимо крика. – О… Удобно, наверное… А что, кричать им нельзя? – Увы – и материться тоже нельзя. – А что же делать? – Этого и я не знаю, малыш. *** Купив в лавке по песчаному угрю, они устраиваются в одном из дворов. Малыш уже привык к спартанскому рациону и с упоением грызёт вяленые бока, которые тётя чистит от косточек. – О, мы встречались? Тётя поднимает голову: – Сомневаюсь. Вторая тётя, с ниткой бус на шее и взбитой причёской, садится рядом с ними: – Ого, да вы все в пыли… Дальняя дорога? – Да. Мы… путешествуем. – Ищем место без клеток, – вставляет слово малыш, догрызая рыбий хвост, – Тётя, можно попить? – Вот, держи. Допивай. – А ты как же? – он недоумённо болтает фляжкой. – Я не умру. Обещаю. А теперь пей. – Я бы сказала, что вы его балуете, но кормите вы его явно не пирожными… – дама едва понимает, что сказала, поэтому в довершение неловко разводит руками, словно извиняясь за себя, такую непостижимо-загадочную. – Даю что могу. Раз могу – даю. Пусть привыкает, – отвечает тётя, откидываясь на скамейке. – Ох уж эти дети! Мой сейчас с мужем. А что привыкает это правильно! Это опять происходит. Малыш с интересом смотрит, как из чужой тёти начинают течь слова, хотя его тётя об этом и не просит. Чудеса, да и только. Тётя притягивает слова, как тот крысолов с волшебной дудочкой из сказки. – Хм. – Мой-то, представляете, чуть помладше вашего будет, но уже молодец! Как в дом заходит – так во все стороны поклонится, все лики Вышайшего расцелует – любо-дорого смотреть! А помладше был, так… Сказать смешно, спрашивал… – тётя с бусами переходит на шёпот, – Зачем и почему! Спрашивал, откуда мы про Вышайшего знаем! Да-да!! Ну уж мы с мужем его приструнили. А-та-та – и нет вопросов. Ни единого. Так-то он послушный, просто маленький был дурачок. Сейчас в музыкальную отдать хотим, через вопли, конечно, но… – Вы его снова заставите, суть я уловила. – Да нет же, мы его не… – Надрессировать пятилетнего ребёнка – наверное, это достижение. Не разрешать ему задавать вопросы только потому, что они заставляют сомневаться и вас. Вымуштровать и довести до автоматизма некие действия, которые он будет делать, сначала боясь вас, а потом стремясь заслужить похвалу – величайшие грани мастерства моего вида! Не волнуйтесь – скоро он станет послушным окончательно… Идём, малыш, поищем колодец. – Вы… Вы что, не верите в Вышайшего?! – Мне казалось, он проповедовал свободу выбора… Хм, или это было только в начале?.. Кажется, я застала начало этой религии. – Вы не могли её застать, Вышайший существовал всегда! – А когда нас всех расплавит Солнце, он тоже будет? – А… Да! – А зачем? – платочек вытерает пятнышко на щеке ребёнка, походя смахивая рыбьи чешуйки. – Вот почему Он гневается и хочет нас уничтожить – из-за таких как Вы! – дама в бусах негодует, но тётю не напугать. – А при чём тут я? Он не может послать по моё непоколебимое тело точечный сердечный приступ? – Мы верим – и мы спасёмся! – Удачи, – тётя делает небрежный жест ручкой. … – Тётя Кали… – наконец, решившись, тянет малыш. – М? – древнее существо с ирокезом осторожно льёт воду из колодца во флягу. – А во что веришь ты? – Пожалуй, в силу разума. – О… Тогда и я буду. – Почему? – Я не хочу топать ногами и дуться, как та… с бусами. – И ты не хочешь повыбирать? Этот мир породил за свою историю множество богов. Например, Зевса, Анубиса, Купидона, или… – Или Кали? – Или её, да. Богиня неукротимой ярости и праведного гнева. Ей в жертву приносили детей. – Но это ужасно! – Согласна. Сам символ неплох – но это всего лишь символ. А люди так любят перегибать палку… – тётя опускает ведро обратно в мрачную каменную утробу колодца. – Зачем ты взяла себе это имя? – Это не моё имя. Мне дали его за… Хм, упрямство. Но жертв мне не приносили, не волнуйся. – А почему ты не придумаешь другое? – Оно мне подошло, – просто отвечает она. – А я? – А ты сам себе выберешь. И я с гордостью произнесу его в первый раз. – Обещаешь? Она снова сажает его на плечи: – Обещаю! *** Опускается длинный и липкий вечер, напоминающий малышу приклеившуюся к спине футболку, в которой ещё неудобнее и жарче, чем вовсе без неё. Так и с этим временем суток. Земля настолько раскалена, что вечер не приносит никакого явного облегчения. Небо охряно-рыжее, иногда темнее, иногда светлее, но уже не сине-чёрное, как было когда-то, ещё до рождения малыша. Тётя продала свои находки, и теперь договаривается с владельцем постоялого двора. Наконец, она кивает. – Спать ещё не хочешь? – Не-а, – он усердно качает головой из стороны в сторону. – Тогда посидим здесь. Будешь содовую? Малыш улыбается, и они устраиваются за потёртым круглым столиком. Некоторые мужчины косятся на тётю, и в их глазах появляется подозрение и желание. Малышу это не кажется удивительным, ведь его тётя хорошая и знает много интересных историй. Наверное, и им хочется послушать. – Эй, киса, – один из посетителей решается подкатить к ней. Немного нетрезв, но ноги пока держат, – У бармена тоже есть сынок, пусть поиграют. А я пока поиграю с тобой. – Тётя, а можно? – малышу очень хочется познакомиться с другим мальчиком. Взрослый потрёпаный ублюдок хищно облизывается под смешки своих приятелей. Кали отводит своего воспитанника к стойке и возвращается на место, продолжая тянуть свою содовую через трубочку. – Э… А я? – Что «ты»? А-а! Я умею играть в карты. Шашки, нарды, домино. Выбирай. – Ты чё… Издеваешься? – он тупо моргает, покачиваясь. – Кажется, я ничего тебе не обещала. – Кисанька, смилуйся над ним, ему одному не спится! – слышится из-за соседнего столика. – Смиловаться? Отдать тебе в пользование моё тело? – серые глаза со странными крапинками прожигают его утопленный на дне стакана разум, – Разве это справедливо по отношению ко мне? – Я з…заплачу тебе! – мятая банкнота с засаленными краями плюхается на стол со звуком, похожим на падение мёртвого насекомого. – Увы, – тётя отодвигает деньги трубочкой из допитого напитка, – Я всё ещё себя уважаю. Жаль, если у тебя что-то чешется, но я тебе не помощник. – Ах ты потрёпанная ничтожная с… – Тётя! – воспитанник возвращается хнычущим. Один рукав надорван, – Он дерётся! – Ну-ну. Что случилось? – Он сказал, что мы верим в невидимый чайник! – вопит в ответ взъерошенный мальчишка, высунувшись из-за стойки. – Не плачь, маленький. Мы живём в мире, где недостаток фактов компенсируют физической силой, – Кали берёт малыша на руки, легко и непринуждённо, – А рубашку я залатаю. Не плачь. Это только одежда. – Ты что, уходишь? – недоумённо выпучивает глаза приставший к ней выпивоха. – Да. Пора спать. В затуманенной парами алкоголя голове внезапно проворачивается шестерёнка: – Но ты же мне нравишься! Бар затихает, будто вор, стоящий у сейфа и ждущий заветного щелчка. Бросится ли мясо в пасть собаки? – Мало ли кто кому нравится, – ровным голосом произносит тётя, и, поглаживая сопящего носом ребёнка, бросает вызов узким ступеням, ведущим наверх, в съёмные комнаты. *** – Это ты о чайнике Рассела умудрился речь толкнуть, малыш? Ребёнок угрюмо кивает. Они стоят и ждут, пока в номере сменят бельё. Тётя упирается спиной в перила, мальчик – в подсобку, где дремлют пакеты хлорки и замызганные швабры. Тётя бы смогла объяснить тому курчавому, а он, малыш, сказал что-то не так. И получил. Теперь обидно. – Он первый полез. Говорит, давай я буду Вышайшим, а ты – язычником. А я сказал, мол, не хочу кланяться чайнику… Тётя, это не смешно! – Прости-прости, – она убирает пальцы с обветренных губ, – Зато теперь ты знаешь, каково это – отстаивать собственное мнение. – Но я с ним не дрался! – Я поняла, но ты увидел и то, как многие люди предпочитают доказывать своё мнение. – Драться нехорошо! Ведь правда, тётя? – Иногда нас вынуждают это делать. Когда приходится защищать кого-то дорогого сердцу, или отбиваться от воров… Но вколачивать в чужую голову своё мнение таким вот способом – это форменное зверство. – А-та-та? – вспоминает малыш монолог дамы с бусами. – Да. Он самый. Я бы назвала это «а-та-та мнение». Как тебе? Молочные зубки с двумя отсутствующими рядовыми в верхнем строю устраивают особый улыбчивый смотр. Малышу нравится, когда тётя придумывает новые слова. – Готово, можете заходить… О, привет, молодой человек! – служанка с корзиной белья добродушно улыбается малышу, – Мадам, он такой чумазый, давайте я нагрею воды для ванны? – Это будет очень любезно с Вашей стороны. – Сыночек на Вас очень похож! – Хм. Тогда это странно, учитывая, что я ему не мать, – тётя снимает с малыша рубашку, рассматривая расползшийся шов рукава. – О… Ну… Наверное, это сын вашего мужа? – У меня нет мужа. Мы с малышом просто вместе путешествуем. – По нашим временам без мужчины… – У меня есть, – тётя указывает на своего позёвывающего воспитанника. – Я хотела сказать, тяжело растить ребёнка. Ему нужна мужская рука, мальчик, всё же. – Не нужны мне ничьи руки, тётя сильная! – заступается немного запутавшийся в ситуации малыш. – Спокойно, всё в порядке…. Так Вы приготовите нам ванну? – Вы что же, будете мыться с… чужим ребёнком? – Не волнуйтесь, он не ядовитый, раз не мой. Да и спину он сам не отскребёт, проходили уже. Не понимаю, что Вы так нервничаете. – Без мужа, с чужим ребёнком… – Моя мама умерла, а тётя подобрала меня в катакомбах! Она не желает мне зла! Служанка издаёт полуудивлённое «Мых-х», подправляя корзину в руках, и уходит по направлению к санитарной пристройке. – Почему они такие… а-та-та? Все с а-та-та мнением? – хмурится малыш. – Всё довольно просто, – отвечает тётя, заходя в комнату, – Потому что они – люди. Только и всего. *** После сказки малыш засыпает. Сопит и ворочается, отпинывая от себя покрывало. Кали сидит в темноте и по памяти ровняет свою стрижку. А потом тихо кладёт инструмент в походную сумку и прислушивается. В ночи неровным светом играют факелы. Тётя напрягается, словно звериное сухожилие. Нехорошо. – И наступает Апокалипсис, говорю я вам! Покайтесь перед Вышайшим! – Ну вы подумайте, – Кали встаёт, раздумывая, что лучше: захлопнуть ставни и задохнуться от жары или оставить окно открытым и слушать вопли религиозных фанатиков. Малыш начинает морщиться. Завывания и угрозы его явно не беспокоят – только уровень звука. Тётя трёт усталые за день глаза – и решается. Выходит на площадь. Там собралась неплохая толпа. – Эй! Мой малыш не может заснуть. Миг – и чёрные злые, как у бурозубки, глазёнки проповедника обращаются к ней: – Что? – Хочу попросить вас говорить ти… – Что это у тебя на голове, женщина? – в свете костра на накопленном за годы подаяний пузе сверкает кинжал, – Ты своим видом позоришь Вышайшего! И ты ещё смеешь называться матерью? – Она его… опекун. Кали оборачивается. Служанка постоялого двора. И даже бармен со своим сыном. Ребёнок изо всех сил старается не зевать и испуганно шепчет священные тексты. – Может, я ему и не мать, но предполагается, что по ночам ему положено спать. – То есть как, Вы что, мешаете слову Вышайшего?! – Пф, ладно. Мы перекочуем в постоялый двор подальше. – А ну стоять! Как ты смеешь поворачиваться спиной к… – Я ухожу, уже ухожу. Не будем друг другу мешать. – Не потерплю такого от женщины! – для раскормленного жрец Вышайшего двигается довольно стремительно. … Малыш пришёл как раз вовремя, чтобы увидеть, как схваченная за руку Кали дала проповеднику в нос: – Я прошу вас не мешать. Нам. Уйти. Я прошу по праву Меняющих Облик. – Что?! Ах ты еретичка – упоминать пред ликом Вышайшего нечистых тварей, повинных в катастрофах! – Погодите, а грехи людей уже не работают? – Бей эту суку во имя Вышайшего! Свет в окнах заструился на улицу, любопытным зверем выскакивая из-под обгрызенных песчаными ветрами ставней. – Тронь попробуй, –тётя оскаливается. Время для малыша перестаёт течь, когда не проповедник, а стоящие рядом люди бросаются на неё. – Чем я отличаюсь от вас? – Кали уворачивается от удара, – Останьтесь при своём мнении и не трогайте моё! – Ты напала на говорящего от Его имени! – Я лишь оборонялась! Ты ничем не отличаешься от меня, даже если на словах отделился от других людей… Агкх! Её таскают за волосы, бросают на землю, но она валит насильника ударом в колено и снова встаёт: – Одумайтесь! Я безоружна! Мой малыш… – Ребёнка не должна воспитывать еретичка! Уничтожьте её, ребёнка мы заберём! – Нет! – высокий голосок прорезает их уши, заставляя окаменеть, – Не трогайте тётю! – Уходи! Малыш пятится от испуга – лицо той, которую он знал, сейчас перекошено от гнева, смешанного с испугом. Испугом не за себя – она не боится умирать. За него и его будущее. – Ага! Иди сюда, маленький! – приспешник проповедника, малец с прыщавым лицом, худой, но уже с пропаренными мозгами, хватает малыша за локоть, – Не бойся, мы тебя спасём. – Не надо меня спасать, я не хочу ваш чайник! – Пусти! – в руку подростка врезается нечто, похожее по плотности на шпалу, и свободный малыш, как семечко одуванчика, на пару секунд чувствует прелесть полёта. Плюхается удачно, на пук соломы для бродящих здесь днём коз, и то для того, чтобы увидеть, как сзади на Кали замахиваются оружейным прикладом. Удар. В красном рассвете кровь – что вода. Падение. В сознании. Руки нападающего трясутся. – Я… старше вашей религии. Я много их повидала, – Кали хрипит, но приподнимается. Проповедник бьёт её под дых: – Ружьё мне! – Но оно не заряжено… – Приклада хватит! – Да здравствует инквизиция! – выкрикивает Кали с каплями крови, летящими с побагровевших губ, – Да здравствует человечество, убивающее несогласных со своими мнением! Да здравствуют руины творимых «по образу и подобию», уничтожающих себя без помощи Природы! Да здравствуют…. Кх, кусающие… кх, руки тех, кто… – Заткнись! – приклад обрушивается вниз. – …предлагал… – Заткнись! – …помощь! Хруст. Хлюпанье. Шелест попытки встать. Бешено вращающиеся, налитые кровью глаза с атоллами стально-жёлтых радужек. – Тётя! – маленькая тень бросается, обнимает тёплую липкую голову, прячет хныканье в своих тонких руках. И воздух сотрясается конвульсией. Кажется, агонизирует сама планета, решившая стрясти назойливых двуногих со своей старой шкуры. – Живая… – бормочет потерявший милосердие ублюдок, глядя, как начинает затягиваться трещина на черепе той, у которой была неподходящая причёска. – Ах, Эбби, как ты вовремя… – Тётя, ты как?! – Лучше всех, – усмехается Кали. Опирается на плечо своего воспитанника, обводит взглядом толпу, – Мы уходим. Если хотите жить – можете пойти с нами. Я не собираюсь обещать вам рай или что там у вас. – Не сметь! Она лжёт, посланец дьявола! – опоминается посол Вышайшего. – Так нельзя, – его помощник, тот прыщавый малец, выходит вперёд, загораживая собой странников, – Не трогайте их. – Начинается, – Кали оборачивается к бледному синему сиянию, – Решай, малыш, со мной или здесь. И ты тоже… подросток, решай. – Не сметь! Не ты, только не ты… Я тебя из трущоб вытащил, недоносок! – Я увидел настоящее зло, – глаза подростка испуганно расширяются. – Это не зло. Он просто человек, – шепчет Кали, вставая и вытирая кровь с подбородка. Где-то на горизонте вращаются планетные вихри, и Солнце пожирает плоть Земли. – Идёмте, – Кали поворачивается к синему порталу, поразительно контрастному на фоне умирающей планеты, – Оставьте их. – Пожалуйста, Вышайший хотел бы… – Ты не смеешь больше упоминать его имени, предатель! Братья, идёмте, нас ждёт рай! – Пошли, – Кали хватает подростка за шиворот, – Поздно искать правду. Троих окутывает прохлада, но там, за их спинами, бушует огонь. – Вы вовремя! – из полумрака выныривает чья-то рука и берёт малыша к себе. Тот от неожиданности даже не сопротивляется. Кали опирается на плечо подростка: – Извини. Я ошиблась в тебе. И – именно сейчас – тётя теряет сознание. Пульс останавливается лишь на секунду. Зрачки ловят корчи агонизирующей Земли – и сердце снова с покорностью метронома берётся за отсчёт… Не умирать. Не сейчас. Из упрямства, не так, как все. И впереди ещё встреча. Нет. Вопреки всему. Не умирать. *** Тяжёлые веки – и мгновенный рёв с тяжестью на шее: – Малыш… Задушишь… – Тётя! Тётя, ты жива! Кали с покорностью жертвенного животного ждёт, пока по ней будут размазаны все специально припасённые к случаю детские слюни и сопли. Затем оборачивается: – Эбигейл. Мишель. – Подруга, мы следили за тобой, – Эбби промакивает ей лоб полотенцем, – Такой славный ребёнок. – Я б такого не сделала, – Кали нащупывает точку опоры на лежанке и приподнимается, – Ну вы и шутники, чуть не сдохла столько жить с вашим даром бессмертия. Старые друзья улыбаются друг другу. – Второго атаковали наши с Эбби дочери. Закармливают его будто на убой, – ласково кивает в сторону дворца Мишель. – Ух… Ясно, младший на мне… Да не висни же ты на моей шее, всё в порядке! Отвертевшись от малыша, Кали обнимается с друзьями, потом интересуется: – Земле хана, да? Солнце рвануло. – Да, тётя, – за минуты заметно повзрослевший малыш держит её за руку, – Но мы живы, и это хорошо. Ты будешь рассказывать мне о Земле. Ведь да? И Азра будет. – Азра? Имя… монашка? Троица кивает. – Азраил, значит… Класс, – Кали гладит подошедшего к ней шифта, и тот, приняв облик белого льва, протяжно мурлычет. – Эбби тут кое-где создала подобие Земли, – говорит Мишель, – И вышло отлично. Со временем сможете там поселиться. Мы сейчас ищем планету, на которую могли бы мигрировать. – Мне стыдно за то, как повело себя с вами человечество, – с грустью произносит Эбигейл. – Ты должны были предвидеть такой исход, – качает головой Мишель, – Не надо. За всех мы не в ответе. – Спасибо. – Как же хорошо, что Вы очнулись! Азра. Рядом с ним – две копии Эбби, настороженные, но по глазам – озорницы. – Спасибо. Скоро буду в норме. – Тётя, – малыш дёргает её за штанину. – М? Хочешь поговорить? – Ага. Мишель подзывает белого льва: – Садитесь на него. Не задерживайтесь – скоро будем завтракать. … Прекрасное белое животное мчится, касаясь лапами верхушек остроконечных деревьев. Восходят три луны. На горизонте – сферический пепел Земли. Малыш, вцепившись в шелковистую гриву, не может оторвать глаз от окрестностей. Лев высаживает их на пригорке, с которого открывается вид на дворец Мишеля, и вскоре распадается, расплываясь аморфной массой – ему тяжело сосредотачиваться без фантазии, его слепившей. – Ничего. Он соберётся, как пойдём обратно. – Я не волнуюсь, – пожимает плечами малыш, – Тётя! – Да? – Я придумал себе имя! На пару секунд их глаза замирают на двух фиолетовых птицах: наверное, близняшки катают Азру. – Значит, имя... Не Адам? Малыш хмурится: – А кто это? – Мифический прародитель человечества. – Но там же Азра с девчонками, а не я! Кали смеётся, кашляет, хватаясь за грудь, но всё равно выдавливает из себя улыбку: – Ладно-ладно. Пошутила. – Тётя, я его тебе скажу, но на ушко. Хочу, чтобы ты первая его услышала. Серые глаза топят в себе блеск слёз: – Почту за честь. Тонкие ручонки обнимают её жилистую шею. И он говорит ей своё имя. Тётя улыбается и ерошит его светлую голову. Под щелчки лихого бича Князь Алых Крон гонит свои сани, и деревья расступаются, не ведая подхалимских поклонов. На свет – в новом месте – родилось новое имя. И теперь всё, как надо. *** – Ах да, тётя Кали! – спохватывается мальчик, – Наши вещи остались в гостинице. – Да ладно, это не страшно. – Вот! Я решил, что их надо было взять. Тётя Эбигейл их почистила. – Мои родные!! – Кали хватает наушники, переливающиеся, словно диковинная руда, – Спасибо! Вот уж это единственное счастье в жизни – и когда мне только надоест?.. Ну что, наречённый, хочешь послушать со мной? – А мы успеем на завтрак? – Всего одну, – соблазняет его тётя, – Вроде такую ты не слушал. Наушники размещаются на траве, и они склоняются над ними, будто над оракулом. All we’re the human – and all we’re dancers…