Кусарская баллада

По случаю обращения молодого князя Бориса устраивали приём. Гости были званы самых разных родов и чинов; на дворе вкруг ковровой, с вензелем, клумбы теснились экипажи. Поглядев на собрание откуда-нибудь сверху, можно было бы принять Овальный зал за аквариум, в котором сновало несчётное множество разномастных и по большей части хищных рыбёшек. Внимательный наблюдатель мог бы расчертить траектории и увидеть, как одни мечутся беспорядочно, сталкиваясь то с одним, то с другим гостем, будто обязаны с каждым смутно знакомым лицом обменяться поклонами и перемолвиться словом-другим; другие же, не суетясь, ведут беседы, не покидая полосатых кресел возле колонны. Самого виновника торжества не было видно в толпе, но мать его, женщина лет сорока, всё ещё удивительная красавица, сама занимала прибывающих. Держалась она приветливо и ровно, никого не одаривая вниманием большим или меньшим, и всегда улыбалась ровно так, чтобы никто не почувствовал бы себя обделённым или нежданным. — ...А завтра возвращаюсь на фронт, княгиня, — говорил ей негромко офицер, подошедший поцеловать шёлковую перчатку. — Но никак не мог пропустить вступление в наши ряды Бориса Николаевича... Очень его ждали... — Картины он пропустить не мог и прочую выставку, — прошептали Дашкову в самое ухо, и тот невольно прервал свои наблюдения. — Поставить перед ним девицу и китайскую вазу, так он бросится фарфор целовать. Терпеть не могу. Дашков невольно усмехнулся, дрогнув подкрученными усами. — Зло вы о князе отзываетесь, Боринька. Чем это он вам не угодил? Любопытство его было искренним. Владимир Михайлович Свечников обращен был ещё при царе Петре, и оттого держался частенько с видом этакого патриарха, то благосклонным, то неодобрительным. От этого самодовольства у Дашкова случалась натуральная изжога: приятное ли дело видеть такого выделывающегося юнца, на полтораста лет тебя моложе. Ценитель красоты, вы подумайте! Надо же было этакое притащить из Европы: при Иване Васильевиче таких не водилось на Руси, чтобы целью своего существования ставили глупое любование всем подряд. Увы! Привез царь Пётр Алексеевич новую моду под занавес семнадцатого века, новые законы поставил, всё с ног на голову перевернул. Кто похитрее был, вроде потомков Юсуфа и Эль-мурзы, те свою власть укрепили и присягнули первыми — то-то теперь на их приемы и стремился весь упыриный высший свет, как мошка на огонь в фонаре. Кто был упрямей, тех уж нет. Сам Дашков с камарильскими порядками свыкся быстро и через то не пострадал: и тогда, и теперь требовались государям бесстрашные, цепкие, беспощадные псы, и впредь нужны будут. Только и сложностей стало, что менять имена да скрывать, как на Ливонской войне ещё шведов бил. Борис, посверкивая новенькими клыками, жаловался меж тем. — Ваш Свечников, Илья Федорович, — говорил он, увлекая Дашкова прочь из зала, не обращая внимания на его протест по поводу «вашего», — пришел полюбоваться на мой конный портрет, видали уже, верно? Это меня в Париже месье Гро писал, и вышло пречудесно. А вообразите себе теперь: тут я на картине, мальчишка, пятнадцати годков едва — а тут сам стою. И вот в картину он влюбился, что ли, замер, как громом пораженный! А я? А что я, ему после того и глядеть на меня будто нет интереса!.. Но вы-то не для того приехали, правда? Папенька всё экскурсии водит, а про меня все словно забыли! В Архангельском, и верно, как раз закончили основную отделку и завезли мебель, скульптуры и картины, потому хозяин усадьбы, князь Николай Юсупов, заложив пальцы за пояс, водил гостей из комнаты в комнату, разглагольствуя о выписанных им художниках да об основанной при усадьбе мастерской, где крепостные расписывали фарфоровые тарелки пасторальными сюжетцами. Видно было, что искренне его радует новый Мусейон, и всё получилось ровно так, как он задумывал. Вытерпеть эту пытку пришлось и Дашкову. Пухлых греческих младенцев, терзающих лебедей, он не любил и не понимал; геркулесов, менелаев и патроклов, от вычурных имен и нелепых нарядов которых начинало тянуть в висках, понимал ещё менее. По нраву ему пришлись разве что населившие террасы ленивые, балованные каменные львы, походящие больше на домашних котов. — Да что мне та мазня и каменные дуры в саду, — отвечал Дашков откровенно, вызывая у младшего Юсупова радостное хихиканье. — А вашего папеньку я ещё в детском платьице помню... Пойдёмте-ка лучше в карты сыграем. — Ах, — говорил сахар Боринька нежным виноватым голосом, будившим смутные воспоминания, — мне никак нельзя. Я давеча почти четверть миллиона проиграл. А впрочем, одну партеечку разве! Собрали партеечку в библиотеке. Сводный Борин братец, по маменьке, был двадцати шести лет человек в кафтане Преображенского полка; звали его Александром. С видом, далеким от лихого, он притворялся, будто не выходит к обществу исключительно оттого, что увлечен листаньем Гомера, и то и дело близоруко подносил книгу к лицу, укрываясь за сафьяновым зеленым переплетом. Напрасно было бы утешать его, что по Петровским правилам он находится в совершеннейшей безопасности, и на время праздника, да и вообще, как родственник, он может ничего не опасаться. Другой же был Дашкову незнаком и показался сперва совсем ребенком: встряхнул темными волосами, звонко рассмеялся, закончив что-то говорить, как раз как они вошли. Когда обернулся, впрочем, заметно стало, что уже он, пожалуй, что и бреется. Боринька снова зашептал на ухо, жарко и слегка неразборчиво. — Это Иван-Лаврентьича самый младший, третий… Игорёчек… Решили, этот будет наш, первый из них… В адъютанты пошёл… Иван Лаврентьевич Нейдгарт был действительный статский советник. Оба его старших сына пошли по военной службе, и Дашков с ними был шапочно знаком, но про третьего слышал впервые — полно, да законный ли? Было бы нехорошо, если нет. К подобным инцидентам он относился неодобрительно, и много думал бы, стоит ли в камарильское общество вводить вот такого. Впрочем, кто бы позволил решения принимать... Сдали колоду, сошлись. Безусый Игорь Иванович всё вскидывал на Дашкова любопытный взгляд над картами, словно над веером. Был он такой юный, быстроглазый и словно бы всему вокруг приятно пораженный, что вообразить его на поле боя было никак невозможно. Дашков, шлепая о стол своим пиковым вальтом, невольно задумался, к кому же это дитя будет приписано. На колдуна будто бы не похож, да и сразу после Бориса не положено. Другое соображение: стороннего человека чаще всего брали для того, чтобы передать знания по линии, в которой собственных потомков не появилось, как вот, к примеру, у него самого. Его кровь, однако же, считалась при дворе будто бы второго сорта, хоть он в себе никакого "проклятия", как шептались, не ощущал. — А правда, что я тут про гусар на днях слыхал? — спросил Игорь Иванович, кроя его вальта дамою и не боясь смутить Дашкова своим младенчески безмятежным любопытством. — Что притащили медведя от цыган и заставили водку пить и плясать? А знаете, я никогда вблизи не видел... Дашков пожал плечами. Медведи нынче пошли не чета прежним. Мелкие, хилые. — Может, и правда, — сказал он лениво. — За всех гусар я не в ответе. — А вы какого полка будете? — А вы на цвет сукна глядите, адъютант, — прежде него наставительно сказал Александр. — Коричневый, видите? Ну вот Ахтырского, значит. — Как медведь бурый, — согласился Игорь Иванович и поглядел на Дашкова искоса. Дались ему эти медведи! Играли и дальше, но как-то всё не ладилось, карты не шли. Дашков размышлял снова о знакомых упырях, кому можно было бы доверить обращение человека совершенно нового, и выходило нерадостное: Свечников выходил. Влияние он набирал стремительно, нравился всем, за редким исключением; кровь у него была ценная и благородная, а собственных потомков не было. Если же ему решено в награду за службу даровать новую линию… Ох, видать, будет этот Нейдгардт всю свою долгую не-жизнь любоваться статуями, вот как сейчас на Бориньку вдруг загляделся. Боринька же вдруг вскочил, бросил карты на пол. — Что я, в самом деле! Всё вы, Илья Федорович! Зачем уговорили! Проигрался вновь, должно быть. Дашков так своими мыслями увлекся, что и не заметил: на записи, что Александр кусочком мела вёл, он и вовсе не смотрел. Втайне был он и сам уж рад прекратить карточную баталию: было ему отчего-то не по себе. Пригляделся, однако же, к юному упырю, вздохнул. Кожа у Бориса стала бледная и сухая, как зубной порошок, а глаза лихорадочно заблестели. — Вам бы на свежий воздух, — сказал Дашков безапелляционно. Ухватил его за локоток, вытащил прочь из библиотеки. Игорь Иванович будто бы хотел их окликнуть, но затем передумал. — Пустите, пустите меня! — запричитал Боринька. — Что вы хватаете! Никто меня в целом свете не любит! Когда он говорил, мелькали длинные острые клыки. Что же делать… Угощения если и подадут, то не раньше, чем князь Юсупов последнего гостя ознакомит со своими владениями, это уж было ясно. — Вот вы где, Борис Николаевич. Свечников улыбался, но Дашков мгновенно учуял напряжение и беспокойство. Что ж, по сравнению с этим юнцом они оба были старые опытные упыри и прекрасно знали, чем грозит эта маленькая вспышка. Князь Николай, должно быть, не подумал о таком исходе по своей обычной беспечности: во всём, что не касалось его обожаемых коллекций, он не проявлял особенной дальновидности. Одних долгов… Словом, Бориньке было, в кого таким уродиться. — Слуги? — предложил Дашков, крепко прижимая Юсупова к себе. Тот отчаянно рвался прочь, на глазах теряя человеческий облик, но разжать его хватки не мог. Никого поблизости он не видал, а вот в библиотеке оставались две живые души. Но нет, Боринька ни себе, ни ему ни за что не простит. — Мастеровые, — сообразил первым Свечников. — Беседка эта чайная закрыта сегодня была, работы ещё идут… Ну да ничего, подождут работы. Добрались кустами до беседки. Гости уже почти все собрались в доме, но осторожность не бывала излишней. Пара крепостных мужиков лениво подмазывала белой краской облезшие греческие колонны ("дорические", сказал Свечников; "дурические", отмахнулся Дашков, "ещё архитектурные стили в наших обстоятельствах обсуждать?") Наши обстоятельства, однако же, слегка продышались и пришли в себя. Бориса все ещё потряхивало, но теперь уже от охотничьего азарта, и глаза его горели; когда же Дашков кивнул одобрительно, он бросился вперёд, стремительный и хищный, как ласка. Присели со Свечниковым на скамеечку. Воздух чистый был, свежий. — Слыхал про вас и Нейдгардта, — наугад сказал Дашков. — Ай, как неаккуратно, — пробормотал Свечников неодобрительно, платком стирая с щеки брызнувшие в их сторону капельки крови. — Что же… Вы с ним, кажется, уже познакомились? — Гордитесь собой, наверное. Второй крепостной, крестясь и вопя от ужаса, чуть было не промчался мимо; Дашков вытянул ногу, и он споткнулся, рухнул лицом вниз. — Ну куда мне сейчас! — Свечников закатил глаза, махнул рукой. — Лишние заботы! Никогда не стремился, уж поверьте, Дашков… да как там вас нынче?.. Да-да, поверьте, Илья Федорович! Возиться потом с таким вот лет сто, ежели не двести… Молоко на губах не обсохло, нет же: сперва в адъютанты, затем и в упыри. А я душа свободная, мне и себя самого с лихвою хватает. Потом — обучать всему! — Для чего же согласились? — спросил Дашков, морщась. — Будто меня кто спрашивал, прежде чем облагодетельствовать, — едва заметно огрызнулся Свечников. — Насилу отсрочку выпросил. Тут и Борис вернулся, втиснулся на скамейку между ними, мешая спорить. Кожа у него порозовела, губы налились, как спелые вишни. Забрызганные манжеты и рубашка вызвали у Свечникова короткую недовольную гримасу, и Дашков невольно Игорёчка Ивановича, ещё не подозревающего о своей судьбе, пожалел. Придется ведь связаться с этаким придирою! — Никогда себя прежде таким живым не чувствовал, — сказал Боринька торжественно и, забыв о прежних обидах, сочно запечатлел на щеке у каждого сытый поцелуй. — Довольно спорить. Пойдемте-ка, друзья мои, танцевать!