Кусарская баллада

От перепаханного сражением поля пахло как весной, хотя к аромату черной жирной земли примешивался острый и неизбежный запах крови, гнили и нечистот. Дашков зябко, как живой, передернул плечами, переступая через раскинувшего руки француза. Тот незряче глядел в розоватое вечернее небо, приоткрыв словно в удивлении маленький, обрамлённый редкой растительностью рот. Ни смерти, ни страдания не были для Дашкова новостью, и, оглянувшись мысленно назад, через сотни лет, он едва отличал уже один поход от другого. Так что же теперь? Размяк он, что ли, расслабился среди расписанных фарфоровых тарелочек и шелковых платочков? Необъяснимое, но неуютное ощущение не развеялось и позже, когда развели костры и выставили часовых вокруг деревни. Дашков всегда вызывался караулить в самые глухие ночные часы: тьма его не беспокоила, да и на зрение он полагался мало, хоть бы и вовсе завяжи глаза. К середине ночи костёр потух, подёрнулся сединой. Он поворошил угли палкой, и разбуженный язык пламени взвился, как чёрт из Преисподней. Сбоку коротко цокнуло о кремень кресало; заискрило; потянуло табаком. — Не боязно у огня сидеть? Ну как вспыхнете, как факел... Неспящий насмешливый голос принадлежал подполковнику Давыдову. Вопрос мог бы показаться бестактным, если не оскорбительным, но на этого человека Дашкову бы и в голову не пришло обижаться: не из-за звания вовсе, а просто от того, что никогда тот не показал и тени несправедливого отношения или страха перед чужой нечеловеческой природой. — А вы будто бы неуязвимы, — Дашков хмыкнул, глянув на него искоса горящим жёлтым глазом. — Сожмите головешку в руке: сами ещё не так задымитесь, небось. — Благодарю за любезное предложение, поручик, но повременю, — отвечал Давыдов с озорной усмешкой. — Для такого пари надобна бутылка Моэта, а также хорошенькая барышня, чтобы следом поахать над ожогами. Не пойму, как вам захотелось такие прелести гусарской жизни променять на блуждания в ночи?.. — Это вам по юности мнится, — сказал Дашков, рассеянно поглаживая черную жёсткую бородку. — Думаете, ничего лучше нет, чем минутные ваши развлечения. А для меня что: муха пролетела мимо, вот и вся жизнь ваша кончилась... И забуду я о ней через мгновение. — Меланхолии предаётесь, — догадался Давыдов. — Проголодались, что ли? При свидетелях Дашков старался не питаться, но давеча под Свеаборгом оказались они вдвоем против превосходящего неприятеля, а порох весь отсырел, и ничего более не оставалось, как пойти в ближний бой. Вышло кроваво, досыта, и думал он уж, что молодой улыбчивый офицер при виде такого беззастенчивого триумфа клыков над слабой плотью испугается, да только у гусарского поэта дух оказался куда крепче, чем казалось на первый взгляд. — Или тоскуете по кому? — продолжил тот, хлопая Дашкова по плечу. — Вам бы, понятное дело, в отпуск — сколько уж вы своих не видали? Неположено было, чтобы в одном полку служило больше одного упыря, если только не собирался для особых поручений специальный отряд. Дашков жалости не терпел и по двору да дружине будто бы и не скучал, но подполковник, не ведая того, попал близко к цели, хоть и стрелял вслепую. — Вот кончится кампания, — сказал Дашков неожиданно для себя самого. — Прошение подам. Обучу какого-нибудь мальца, каково оно... Вы мне скажите, Денис... Что ж я, хуже этих франтов кружевных? Давыдов заинтересовался, и пришлось разъяснять: нельзя просто, за здорово живешь, взять да обратить себе помощника али приятеля; этак только кошки сами собою родятся ("и люди", вставил Денис, "а то мне помяукать?"), а в упыриных делах порядок есть, и пресерьезный. Кто нарушает — тому голову с плеч... ("Отрубите?" восхитился тот. — "Откушу"). Положено, значит, заявление на стол Дмитрию Нилычу; указанный же неизбежный секретарь все тонкости по Табели и прочему проверяет, ставит печать и — государю на подпись. Кого попало нельзя выбрать тоже, а все родовитые наследники давно сговорены, да все хотят не в абы какой род; какого-нибудь младшего сына или побочное дитя ему ещё могут отдать в учение, но поди найди такого... — Этак проще жениться, — сказал Давыдов, присвистывая, и захохотал, увидев, как вытянулось у того лицо. Рассвет ещё только угадывался тонкой оранжевой полосочкой; Денис, всю ночь составлявший добрую компанию, позевывал, прикрываясь перчаткой. Дашков, тоже впавший на время в сонную прострацию, встрепенулся вдруг, уловив чутким слухом приближение конного. — Разведка вернулась, — сказал он, без церемоний пихая подполковника в бок и подымаясь на ноги. — Идёмте, случилось что-то... Конь тяжело дышал, раздувая круглые бока, и наездник, полноватый и безусый корнетик, тоже отдуваясь, утирал лицо платком. При виде Давыдова он вытянулся в седле, сбивчиво, не по форме, докладывая: французский отряд! — человек десять! — отбились, верно! — и пленных взяли! Ох, раненый есть! Такова была его всегдашняя отрывистая манера рассказывать, но при всей нелепости облика и обращения видел он далеко и умел незаметно разведать про то и про это, за что командование его и ценило. Шёл неприятель всю ночь, а встал, по донесению, на отдых на заколоченной даче неподалеку: решать, стоит ли тащить дальше пленных, или довольно будет допросить и на том покончить. Медлить было нельзя. Нет, можно было медлить, конечно же, к чему здесь романные штампы? Дашков в герои не рвался и крест хоть тебе с Георгием, хоть без, цеплять на себя не желал, да просто скучно стало тосковать у костра, и поесть бы не помешало. — Спешивайтесь и грейтесь идите, корнет, — проворчал он, пряча блеск в глазах. — В котелке там что-то... чай или суп, чорт его разберёт... — Один не пойдёте, — заключил Денис, когда они оставили вестника вместо чорта разбирать содержимое котелка и отошли к коновязи. Спорить толку не было. Оседлали сперва трофейного, под Эйлау взятого коня Давыдова, бойкого, под стать хозяину. Собственная лошадь Дашкова, Пройдоха, сонно похлопала тяжёлыми тёплыми губами, и он, порывшись в карманах, сунул ей кусок сахара в налипших крошках махорки. Дачку, утонувшую в кустах черемухи, отыскали легко. Затопить печь французы не рискнули, чтобы не выдать себя дымком, и труба торчала черная и холодная, но вокруг было натоптано, а калитка болталась, выломанная, на одной петле. Давыдов вошел, не коснувшись и не обнаружив себя скрипом; Дашков же бесшумно перемахнул через штакетник, ведомый охотничьим азартом и запахом крови, её тихим призывным биением так близко, на расстоянии броска. "Ждите", показал. "Пленные", одними губами сказал Денис. Когда Дашков вошёл в зал, улыбаясь, как на светском приеме, они ещё не поняли, не угадали своей судьбы в приглушенном длинными ресницами сиянии глаз. Вскочили со сдвинутых кружком кресел и диванчиков, роняя кружки и бутылки и хватаясь за ружья. — Прошу вас, господа, — сказал Дашков на прегалантном, выверенном французском, — будьте любезны, не обидьте гостя... окажите сопротивление. Пули пропороли мундир, ужалили, как разъяренные пчелы в грудь и в плечи. Брызнуло. Он чуть покачнулся, как от сильного ветра, и продолжил неторопливо шагать вперёд, выпуская зубы и всё так же сияя ласковой улыбкой. Так избалованное дитя, которому наскучила кукла, бросает её, переломанную, искалеченную, в угол, и берется за другую; солдатики один за другим теряют оловянные ноги и головы, из потрошеных набивных медведей сыплются опилки. Стекло в оконной раме зазвенело; француз бросился прочь, оскальзываясь на мокрых осколках, но за дверью его встретил выстрелом Давыдов. — Дашков, берегитесь! — крикнул он вдруг тревожно. Дашков в удивлении обернулся, и вовремя. Миниатюрный, как подросток, французик, которого он полагал мертвым, полностью оправился от ран и бросился на него, скаля длинные заострившиеся клыки. На его лице розовел, как юная заря, румянец, а губы масляно блестели; там, куда Дашков его небрежно бросил считаными минутами ранее, лежал с разодранным горлом другой солдат. Ох, и вправду стареет, дуреет, не узнал! Пальцы врага впились в плечи, зубы вгрызлись в щеку, вырвав клок кожи. Дашков зарычал глухо, затряс головой, как медведь, сунувший морду в муравейник. Заломал ему руки, до хруста, цапнул за худую, торчащую над алым воротником форменного жилета: потекло густое, на вкус почти сладкое... Наполеоновский упырь жалобно ахнул и обмяк, показывая голубоватые, как яйцо, белки глаз. — Граф Дашков! — раздалось из дверного проема восхищенное, и Дашков поднял глаза. Голос был ему знаком, но удивителен в этом месте. — Вы уж простите, — сказал Денис. — Не удержал... Глазеть полез... За его плечо, некрепко держась на ногах, цеплялся грязный и расцарапанный, но совершенно счастливый Игорь Нейдгарт. — Да ничего, — отвечал Дашков, прижимая добычу свою к паркету. — Этому можно... Верёвку какую дайте, что ли... И серебряного чего достать бы. Вернулись в расположение триумфально, с освобожденными. Пойманный упырь по дороге пришел в себя, но, скованный накрепко, (Игорёчек пожертвовал нательный крестик на тонкой, но чистого серебра цепочке) поделать ничего не мог, только скулил жалостливо. Засекретили, разумеется, всё это дело крепко, и решено было, что после первичного допроса на месте Дашков с Нейдгартом тайно отвезут его в Петербург, в особую канцелярию. Игорь явился вновь уже умытый, чисто выбритый и с подвязанной рукою. Он заметно исхудал, и — Дашков тут ощутил странное сожаление, словно ёкнуло внутри не бьющееся давно сердце, — ушла из него взгляда та наивная безмятежность, с которой расспрашивал он прежде про медведей и гусарские забавы. — Вы мне жизнь спасли, граф, — сказал он ласково, — а то всего выпили бы... Отметки укусов и впрямь видны были отчётливо. Заметив, что на них смотрят, он замотал шею платком. — Куда вам на фронт, мальчишке, — проворчал Дашков, — сидели бы себе у Юсуповых... А то в ученье бы куда пошли... — А мне нравится, — признался Нейдгарт с застенчивой улыбкой. — Я стреляю метко. Как думаете, граф, выбьем Наполеона с нашей земли-то? Я бы и дальше, и до Парижу бы дошел, честное слово! Только подлечиться... — Вот сейчас и спросим, докуда дойдем, — хмуро предложил Дашков, пинком приводя в чувство пленника. С тем творилось что-то странное, лицо точно подернулось рябью, подплавилось, как мороженое на солнце. — Ах ты ж чёрт, лицемера поймали... Маскируемся, значит... А я-то глотнул этой дряни ещё... Упырь захныкал тонким голосом. — Имя! — потребовал Дашков по-французски, прижимая его к стенке за тощее плечо и скаля клыки. — Дивизия и котерия! Сколько вас ещё задействовано? — Бернадетт, — француз, вернее, теперь явственно француженка, всхлипнула. Черты лица вновь обрели четкость, коротко остриженные золотистые волосы закурчавились у шеи и висков. — Да какая дивизия! Одна я, потерялась... Форма не моя, лицо тоже... Притвориться пришлось. Думала, доберусь с ними до города как солдат, да сбегу... Игорь недоверчиво фыркнул, сохраняя молодцеватый вид, но глаза выдавали его потрясение. — Врёт, думаете? — спросил он, переступая на месте, как растревоженный конь. — А я смогу — вот так? — Это шабашитские штучки, — отрезал Дашков. — И не мечтайте... Проклятая кровь. — Сам про́клятый! — завопила Бернадетт по-русски, дергая руками. Цепочка жгла ей запястья. — Я из Смоленска! Десятый год гувернанткой! — Ах как интересно, — сказал Дашков и облизнул губы. — Десять лет отродье Шабаша под носом, а наши-то ни сном, ни духом... Решено было от плана не отступать и везти в Петербург. Там обретались свои умельцы правду вытягивать одним только взглядом, будь ты хоть сто раз изверг. Расцеловавшись на прощание с Давыдовым, Дашков бросил связанную то ли шпионку, то ли гувернантку на телегу. Бернадетт принималась то яростно браниться на живописнейшей смеси наречий, то умолять о помощи Нейдгарта голосом, полным сладкого обещания. В очередной обед Игорёчек уронил вдруг сухарь, который до того рассеянно грыз, и с затуманенным взглядом принялся развязывать платок. Дашков, не спешиваясь, нагнулся и отвесил ему отрезвляющий подзатыльник. Девица понятливо смолкла, но ненадолго. — Опекаете его, как любимое дитя, — сказала она насмешливо. — Когда счастливое событие? — Не имею чести быть приглашенным, — огрызнулся Дашков. — Нашлась поборница семейственности... Бегает тут одна, как потерявшаяся собачонка... — А я не против, — влез Игорь, очнувшись. Щеки у него густо покраснели. — Сколько служу уже! Граф, я хоть сейчас готов!.. И зачем мне кого-то другого? Ждать, опять же — чего, к чему? Разве я плохо показал себя? Дашков отвернулся и промолчал. В груди снова что-то жгло и ныло, и не знал он, что теперь делать. — Видно, для него ты больно родовит, — Бернадетт зевнула, демонстрируя острые клычки. — Не осмелится против государевых правил пойти… А может, и вовсе тебя не хотят в вечную жизнь брать, так и состаришься… Если до конца войны доживешь, конечно. — Шею сверну, — пообещал Дашков хмуро. В Петербург въезжали в молчании.