Нейтралитет.

      Анна все делала не так.       Если бы в этом мире выдавали премию за самого глобального неудачника, Анна бы ее получала каждый год.       Если бы в этом мире выдавали премию за самую большую неудачу, вышедшую в свет, ее бы каждый год получали ее родители.       Анна знала это. Знала, что она — самое большое разочарование в их жизни. По правде говоря, сама она в себе разочаровалась многие годы назад. В старшей школе она ясно осознавала, что точек соприкосновения у нее нет ни с кем. В университете она тонула во всепоглощающем одиночестве. Не в том, которое так любила. Оно, как и человек, может быть разным. Может быть расслабляющим и дарующим ощущение безопасности и защищенности от любых невзгод, а может — неприятным, липким, с пристальными взглядами в спину, перешептываниями «ненормальная», стоит лишь отвернуться, смешками и закатыванием глаз.       Так далеко от… всего. Там, где для всех людей была линия старта, для нее были километры ухабистой дороги без опознавательных знаков.       Брошенный университет, диагноз и состояние почти постоянной тревоги добили ее родителей.       Анна понимала, что никому не хочется… так. Чтобы дочь то молчала, месяцами не выходя из комнаты, то спала, не отрывая от подушки головы и не заботясь о происходящем вокруг, то неделями не ела, то забивала на себя, то на окружающих…       Она не могла ничего поделать. Все, что давило на нее, накапливалось грузом на плечах, вызывало бесконечные боли — болела голова, болел живот… Что угодно болело.       Может быть, это было результатом детского механизма защиты. Если ты болеешь — тебя никто не тронет. Если тебе плохо, никто не обидится, если ты что-то не сделаешь, куда-то не пойдешь, переждешь стрессовую ситуацию, как затаившийся в полумраке вор пережидает проходящий мимо полицейский патруль.       Тебя пожалеют и, может быть, скажут, что любят тебя.       Ее настроение скакало, как белка, и смех сменялся раздраженностью по щелчку пальцев. Анну тяготило присутствие других людей в доме, она металась по комнате в приступах паники, когда не могла успокоить трясущиеся руки, а горло сжималось, будто ее душили.       Когда она, измучившись, попросилась жить одна, ей показалось, что все вздохнули с облегчением.       Но на этом история не закончилась.       Ведь она была не такой.       Ведь она делала все не так.       Она думала, что избавится от дамоклова меча, но он снова над ее головой. И, если дома она целыми днями слушала, какая она, то здесь, в квартирке хрен пойми где, на нее вываливали поток обвинений в два раза интенсивнее раз в неделю минимум.       Легче не становилось.       Безынициативная.       Анна никогда не звонила, редко писала и предпочитала молчание слову. Она могла заполнять тишину, но никогда не хотела. Анна ничего не хотела. Анна никого не любила. Анна нигде не работала (Анна никогда не скажет родителям о том, что ей платит Лига. И никогда не признается, что один из злодеев класса А, сжигающий заживо своих жертв, вчера выглядел напуганным подростком, очнувшись от кошмара.)       Бестолковая.       Анна забывала даты, Анна терялась на улицах, из ее головы мгновенно вылетали названия, номера, цифры, обещания. Отвернувшись от чашки в раковине, она рассеянно шла дальше, уверенная, что вымыла ее. Она обклеивала все мелкими записками-напоминаниями, но они отваливались и пропадали за шкафом, под батареей, где угодно.       Анна помнила много стихов, песен, всякой ерунды, вычитанной в книгах, но бытовые мелочи были ее адом.       Ненормальная.       Притворщица.       Все устали.       Всем плохо.       Ты думаешь, ты одна такая?       Только жалеть себя умеешь.       Надоела.              Телефон вибрирует на столе.              Тебе на всех наплевать.              Анна захлопывает дверь в мастерскую и бросает взгляд на незнакомый номер. Она всегда уходит, когда ей звонят. Говорить с кем-то в присутствии родителей она не может. Неважно, с кем.              Да ей все равно, ей только деньги нужны.              — Да? — почти шепотом выдавливает она в трубку.       — Эй, Кацураги, тебе рукастый хочет еще работенки подкинуть, — прокуренный голос в трубке она узнает в то же мгновение. Откуда у Даби ее номер? — Закругляйся с тем, что есть, с этого мудака станется тебе аврал устроить.       — Хорошо, — еле слышно отвечает она. — Постараюсь.       — Да уж, постарайся, — она слышит щелчок зажигалки. При ней он не курил ни разу. То ли не хотел, то ли, что маловероятно, в нем проснулись манеры.       — Кацураги, — вырывает ее из потока мыслей все тот же голос Даби, почему-то не спешившего класть трубку. — Ты там ревешь, что ли?       — Нет, я в норме, — она сглатывает. — Я пойду. Увидимся.       — Пока, — на секунду ей чудится растерянность. Лишь на секунду. А после раздаются ровные долгие гудки.              — Кто это был?       — Ошиблись номером.       — И ты разговаривала пять минут с позвонившим не туда придурком?       

***

             Вечером Даби бесцеремонно вваливается к ней. Вешает запасные ключи на крючок и сразу идет в мастерскую, из-под двери которой просачивается полоска света.       Кацураги не встречает его. Она сидит в кресле, неестественно низко сгорбившись над столом, и шьет что-то черное. Рядом дымится кружка так и не тронутого чая.       — Плохой было идеей давать мне ключи, не находишь? — он закидывает руки на спинку ее кресла.       Девчонка нервно дергает плечом, но не отвечает. Ее руки не трясутся. Они ходуном ходят, и она просто не попадает ниткой в игольное ушко.       — Колись давай, так и быть, — Даби выхватывает из ее рук и то, и другое, бросая на столешницу. — Побуду твоей жилеткой.       — Даби… — ее голос едва слышен. — У меня сегодня выходной, и от Лиги тоже.       — Вот только не надо мне тут заливать, что ты ревешь потому, что я не дал тебе выспаться днем, — он хмурится и разворачивает кресло к себе — оно жалобно скрипнуло, качнувшись.       Кацураги не смотрит в глаза и отворачивается, когда Даби пытается перехватить ее взгляд. Она притягивает к себе острые коленки и обхватывает их обеими руками, пытаясь от него отгородиться.       С ней все не так. Она пытается привычно язвить, но Даби видит отброшенный в угол стола пустой блистер, смятый настолько, что кажется, будто она выдавливала таблетку с неприсущей ей злостью, вымещая на мягком пластике то, что не могла выместить ни на чем больше. Размеренно дышит, потому что стоит ослабить хватку самоконтроля — сразу разревется.       Она в таком состоянии с утра.       — Кто? — прямо спрашивает он.       — Что кто? — раздраженно и как-то жалко переспрашивает она.       — Довел тебя кто, — он цепляет ее за подбородок, вынуждая поднять голову.       — У меня все нормально, — упрямо повторяет девчонка, вырываясь. — Я пережду, и все будет еще лучше. Тебе не обязательно при этом присутствовать.       — Черта с два это дерьмо тебя отпустит, — кажется, он выходит из себя. — Я сюда как в жопу ужаленный мчался, после того, как ты в трубку ревела, не для того, чтобы ты меня в итоге нахер послала!       Кацураги резко дергается, стоит ему чуть повысить голос выше привычного, сжимается и втягивает голову в плечи.       Даби вздрагивает.       Ему слишком знакома эта картина.       Он делает два медленных вдоха, прикрыв глаза. Опускается на корточки перед креслом и осторожно кладет ладонь на ее ногу, чувствуя, насколько ее температура ниже его собственной.       — Кацураги, — он пытается сделать так, чтобы его голос звучал мягко. Получается не очень. Трудно вспомнить, когда в последний раз он разговаривал с кем-то так. — Почему бы не поговорить со мной?       — Я не знаю, — ее голос обрывается. Она обреченно шмыгает носом, пряча лицо. — Потому что это все слишком глупо? Потому что мои проблемы абсолютно ничтожны перед твоими? Потому что я… Я сама виновата?       Даби, наверное, выглядит рассерженным, потому что она снова съеживается и замолкает.       Как часто у нее вообще бывают такие срывы?       Кто ее так доводит?       Его ладонь сжимает ее запястье (боже, он может одной рукой обхватить оба, какая же она мелкая), и пирокинетик тянет ее на себя, заставляя Кацураги сползти с кресла к нему на пол и позволяя ей уткнуться носом в его плечо.       Минуту они сидят неподвижно, а потом она осторожно, даже бережно, приобнимает его в ответ, расслабляясь и тихо выдыхая. Девчонка крупно дрожит, и Даби машинально греет ее, притягивая Кацураги за талию ближе, почти усаживая к себе на колени.       — Всегда найдутся проблемы серьезней, чем твои, — собственный голос кажется слишком низким и глухим. — И всегда найдутся те, чьи проблемы рядом с твоими ничего не значат. Нехрен обесценивать их все.       Она не отвечает, не поднимая головы и прижавшись. Напоминает забитого котенка, мелкого, едва живого, с часто-часто бьющимся сердцем.       — Прости меня, — невнятно бормочет она. — За все вот это. Тебе не больно? Ну, скобы…       — Было бы больно — ты бы тут не сидела, — хмыкает он. — Считай, мы квиты.       — Ага. Только… Можно, я еще так побуду?.. — она шмыгает носом. — Я просто… Ну, меня уже сто лет никто не обнимал. И я — никого. Не думала, что этого будет так не хватать.       — Сиди уж, — он фыркнул, устраиваясь поудобнее на линолеуме и опираясь спиной на шкаф. — Пока я добрый.       — Сама доброта, — шепчет она, благодарно сжимая его футболку.