Языковой барьер

Фредди проснулся, когда на его плечо легла чужая ладонь, но сон сразу исчез, когда мысль, что он провёл ночь в одном номере с Анатолием Сергиевским, достигла его понимания. Он неизящно вскочил, потратив какое-то время на то, чтобы выпутаться из… лёгкого одеяла? Каким образом оно на нём оказалось? — и бросился в ванную комнату почти наугад: планировка гостиничных номеров была идентичной. Тот, кто взглянул на него из большого овального зеркала, будто без слов намекал, что прошедшая ночь была бурной, и… чёрт. Это был совершенно не тот вид, который Фредди когда-либо позволял себе иметь. Под его глазами отчётливо вырисовывались тёмные круги (но сейчас Фредди не имел доступа к своим косметическим средствам), его рубашка была ужасно измята (но в чужом номере он не имел другой), и его волосы, больше не лежащие так, как им следовало, требовали немедленной укладки. Он с тенью надежды полез в шкафчик внизу, но не сумел найти даже бальзама для губ (что уж тут говорить обо всём остальном, без чего ни Флоренс, ни он никогда не могли обходиться). Ему нужно было немедленно заняться собой, принять душ, нанести макияж, совершить ещё тысячу действий, которые вернули бы ему его самого, и поэтому он мигом вылетел из комнаты, натолкнувшись на русского, который… его ждал? Молчаливый, привычно спокойный взгляд вовсе не был насмешливым, хотя Фредди знал, что, вероятно, заслуживал этого тем, как выглядел после минувшего дня и минувшей ночи. Сергиевский смотрел так, как будто пытался его понять, что, конечно, являлось иллюзией: никто не мог его понять, и тем более — тот человек, с которым они могли изъясняться лишь жестами или фигурами за доской. Фредди необъяснимо зло фыркнул. Наверное, этикет требовал принести извинения за в какой-то мере испорченную ночь, но Сергиевский испортил ему игру, так что Фредди не собирался что-либо говорить. Может быть, стоило попрощаться, но спустя несколько часов они должны были вновь встретиться как соперники, так что формальности были бессмысленны. Фредди застыл, когда — снова — расслышал то самое русское бормотание: — Khotya na matche ty budesh' vyglyadet' sovsem inache, ya predpochol by videt' tebya takim, kakoy ty seychas zdes', — Фредди смог узнать «матч», или, может, ему показалось, но всё это всё ещё не имело для него смысла. Он чуть раздражённо прищурился. — Da, opyat' nesu vsyakiye gluposti, pol'zuyas' tem, chto ty ne smozhesh' ponyat' ikh, — невозмутимо продолжил Сергиевский, и тогда Фредди шагнул назад, не желая его слушать. Он мог бы запомнить его фразы в общих чертах и потом разузнать их значение, только что-либо русское относилось к разряду того, к чему он никогда не хотел прикасаться. Он захлопнул дверь и привалился к стене — всё ещё приходя в себя. Флоренс ждала его в номере, разрываясь между нетерпением и почти негодованием, и Фредди в точности знал, что за чувства отразятся на её лице, ещё прежде чем к ней вошёл. Он оглядел её: она была безупречна, она всегда была безупречна, и сейчас между ними не осталось никакой схожести. Флоренс, будь она темноволосой, отчётливо напоминала бы его мать: тот же взгляд выразительных светло-зелёных глаз, то же самое несомненное очарование и превосходство в каждой её черте; Флоренс, той, кем она стала спустя много лет после её собственной трагедии детства, вовсе не требовалось прилагать ощутимых усилий, чтобы быть прекрасной женщиной, прекрасной любовницей, прекрасным секундантом, и, верно, она бы хотела сиять бриллиантом на вершине своего идеального мира, чего ей не мог дать теряющий былую хватку чемпион и, по сведениям сотен статей, самый скандальный игрок в истории шахмат. — Тебя не было целую ночь, — она не сводила с него пронизывающего взгляда. — Знаешь, после твоей вчерашней выходки эта нисколько не кажется удивительной, но продолжай в том же духе, и ты потеряешь и звание, и последнего человека, который ещё с тобой! — О, ты так предсказуемо злишься, — Фредди неискренне рассмеялся. — Однако я не думаю, что кто-нибудь здесь ещё верен мне. Те, кому я доверял, предают, едва наступит подходящий момент. — Я беспокоюсь о твоей репутации, — проговорила Флоренс чётко и медленно, словно ребёнку. — Я пыталась сгладить последствия твоей вспышки агрессии ради тебя. Я договорилась о встрече в «Мерано» — конечно же, ради тебя. «Несомненно, я был бы рад, если бы однажды ты побеспокоилась не о моей репутации, а обо мне». — Ты беспокоилась лишь о том, чтобы не упасть в грязь самой, но, кажется, после вчерашней встречи твоё внимание больше не будет принадлежать только мне одному. Ведь ты не могла отвести от него глаз. — О, достаточно, я не намерена слушать твой бред, — Флоренс поднялась, подалась вперёд, не скрывая эмоций. — Что, по-твоему, я должна была сделать? Смотреть, как ты падаешь вниз и остаёшься на дне без единого шанса продолжить игру? — Ты могла поддержать меня, и я на это рассчитывал. Ты могла принять мою сторону, а не сторону дипломатии, и ты могла делать то, что я тебе говорю! — О какой поддержке ты говоришь, Фредди? Я делала всё, чтобы исправить то, что ты натворил. — Вы могли поддержать меня! — Фредди было семнадцать, и Фредди безостановочно ходил по кругу небольшой комнаты, бросая в лицо своему новому — второму — тренеру более чем справедливые обвинения. Волосы закрывали его лицо, но горящий взгляд мог бы пронзить даже стены. Нет, он совсем не был похож на того ребёнка, который рыдал, проиграв, но он всё ещё не принимал решающие поражения с хладнокровной покорностью, стойкостью, и его снова трясло. Впрочем, сейчас ключевым был не тот безумно обидный провал и упущенное золото. Он получил удар в спину от человека, которому верил, и именно это ощущалось намного болезненнее. — Почему я, по-твоему, не поддержал тебя? И не будь неблагодарным, Фредерик; я тот, кто привёл тебя к этому уровню. — Необязательно было кричать на весь мир, что я сам виноват в исходе последней игры, потому что не внял вашему наставлению! — неожиданно для себя Фредди осознал, что оказался задет этим гораздо сильнее, чем мог предположить. — Я допустил просчёт, но я заслуживал вашего… вашей… — Но это действительно было так. По окончании турнира у меня брали интервью, в ходе которого был задан вопрос, почему ты, по моему мнению, выпустил лидерство. Ты упустил его, потому что разыграл рискованный, неизученный вариант, чего я настоятельно не рекомендовал тебе делать, однако ты не посчитал мой совет стоящим. Тебе было достаточно довести партию до ничьей. — Но я должен был… — Это твой выбор и твоя ответственность. Я не могу поддерживать тебя в том, чего не принимаю и против чего выступаю, и я не считаю, что сказанное мной журналистам нанесло тебе непоправимый урон. — Неважно. Вы выставили мою ошибку на всеобщее обозрение и ясно дали понять, насколько наши отношения на самом деле… формальны. — У них есть чётко определённые рамки. Чего ты от них ждал? — Неважно! — сказал, выкрикнул Фредди вновь, и сейчас это прозвучало так, будто до нервного срыва осталось каких-то полшага. — Важно лишь то, что я не собираюсь их продолжать. Я способен учиться сам, так что можете передать этот наш с вами заключительный разговор да хоть на телевидение, — Фредди лишь секунду смотрел в глаза, в которых привычно не различил даже тени тепла, — во всех подробностях. Фредди было семнадцать, и с этого времени он всегда тренировался один, но ему совершенно не требовалось той фальшивой заботы, которая в конце концов обращалась предательством. Каждый раз. — Каждый раз, — кивнул Фредди сам себе, зная, что Флоренс поймёт его совсем не так. Что ж, он ощущал своего рода мстительное удовлетворение: несмотря на их близость, она никогда не могла видеть его по-настоящему, до конца. Он проскользнул в ванную мимо неё, потому что он всё ещё должен был сделать что-то с тем, как сейчас выглядел, пока не пришло время новой игры. Флоренс последовала за ним, и он бросил на неё мрачный взгляд через зеркало. — Итак, ты не собираешься объяснять мне своё отсутствие? — она изогнула свою тонкую чёрную бровь. — Выглядишь отвратительно. Наконец Фредди с облегчением добрался до всех тех вещей, что ему незамедлительно требовались; он умылся и принялся наносить на лицо увлажняющее средство. — Вполне очевидно, что ночь не была простой, так ведь? — он послал ей кривую усмешку. — Я буду готов к игре, можешь не беспокоиться. Флоренс не торопилась его покидать. — Если ты всё ещё мне доверяешь, я хочу узнать, где ты был этой ночью, Фредди, — она на самом деле постаралась сказать это мягче, и её вины не было в том, что спустя семь лет их сотрудничества Фредди достаточно знал её, чтобы различить в этой мягкости только актёрское мастерство. На его памяти она безупречно играла что-либо огромное множество раз, как и он. Они были похожи — в том мире, который вращался, всегда оставляя слабейших внизу, за чертой. Фредди не мог сказать, оставался ли теперь в этом мире хоть тенью, исключая свой титул, почти ускользнувший в туман. — Ты можешь сама догадаться, — ничуть не удовлетворённый своим видом, он оставил зеркало и подошёл к ней совсем близко, так, чтобы задеть пальцами её подбородок и провести по фальшиво румяной щеке. Что, чёрт возьми, ещё не было насквозь пропитано этой искусственностью в нём самом, в его жизни? Его любовь к шахматам? Только имела ли она смысл сейчас, когда чемпион мира почти сменился? — Ты хорошо провела время с Сергиевским, и я сравнял между нами счёт. — Что? — она моргнула, и тень ресниц на миг коснулась его руки. — Хочешь сказать, что провёл ночь с… — О да, — прервал Фредди с насмешкой. Он прекрасно знал, что фактически ни в чём ей не солгал (ведь он тоже провёл время с Сергиевским), и ещё он прекрасно знал: да, она, несомненно, подумает, что он был с женщиной (потому что вариант, что ночью он наорал на своего русского соперника, ощутимо устал, принял чай из его рук, а затем уснул в его кресле, никогда не пришёл бы ей в голову). — Я никогда не остаюсь в проигрыше, Флоренс. Один-один. Она — так неискренне — усмехнулась ему в ответ, и она наконец — Фредди выдохнул — хлопнула дверью. Они очень скоро расстанутся, Фредди знал; Фредди, наверное, предпочёл бы, чтобы она ушла до того, как он рухнет вниз, став бесполезной строкой в мировой шахматной истории. В их отношениях, в том, что осталось от них спустя семь с лишним лет, обречённость мешалась с зависимостью, и сожалением о потерянных светлых надеждах, и с ядом, и с холодом, и с пустотой. Флоренс Васси как будто была только куклой, которая действовала по алгоритму, какой Фредди смог разгадать. Флоренс Васси отводилась прекрасная роль женщины-игрока в тени; Флоренс Васси любила, но только до тех пор, пока любовь не обрывала ей крылья, пока не сводила её с ума, пока ещё вела наверх. В тот летний день, когда Фредди встретил мисс Васси, очаровательную англичанку родом из Венгрии, ему едва исполнилось двадцать пять. Он был лучшим в своей стране, он был довольно известен, и он уже неоднократно играл на турнирах претендентов, но ещё не мог добраться до самой вершины. Зато он был молод, он посвящал шахматам всю свою жизнь и не собирался останавливаться. Он давно жил один, и в последний раз они с матерью говорили… лет, может быть, шесть назад? Он хотел бы связаться с ней, если бы был уверен, что мать непременно узнает его; к сожалению, это было не более вероятно, чем его чемпионство в ближайшие пару лет. Фредди без сожаления избавился от ниспадающих к плечам волос, напоминавших о его юношестве, о котором он не мог припомнить чего-нибудь стоящего, и теперь только чёлка почти закрывала один его глаз — так он выглядел куда более соответственно своему статусу. Он был красив, и, конечно, он мог бы подобно своей матери раз за разом бросаться в водоворот любовных утех, если бы это несло хоть какую-то ценность. Но женщины требовали к себе внимания ещё большего, нежели к шахматам, и тогда Фредди едва себя сдерживал, чтобы не рассмеяться им всем в лицо. Флоренс совсем не нуждалась в его любви и — почти — не нуждалась в его прославленном имени; она просто хотела играть на его стороне, чтобы ступить на доску мирового противостояния, но, пусть и так, на его стороне сейчас был лишь он сам. — Итак, Фредди, тебе сейчас вовсе не нужен ни тренер, ни друг, ни жена, — она прижималась к его обнажённой груди; он бездумно крутил её огненно-рыжую прядь, задаваясь вопросом, была ли Флоренс Васси всегда так похожа на солнце. — Ты же просто не сможешь довериться никому — нет, не после того, как повели себя те немногие, кто когда-то был тебе близок. Фредди легко коснулся губами её виска. Его мысли лениво текли в направлении её предстоящего предложения. Что же, Флоренс была из тех женщин, кто всегда сам брал всё то, что хотел. — Говоришь ли ты также и о себе? — он заметил едва уловимую горечь в её словах; его призванием было подмечать малейшие слабости, с кем бы он ни имел дело. Она не сразу ответила. — Мой отец… В пятьдесят шестом он попал к русским в плен, и с тех пор я никогда о нём не слышала. Прошло шестнадцать лет — может быть, он умер уже давно. Моё детство в один миг разрушилось: мы с матерью навсегда уехали, и она стала лишь тенью себя прежней. В чужой стране среди чужих людей с неустранимой тоской в сердце она оставалась единственной, кто давал мне какую-то точку опоры. Впоследствии я увлеклась шахматами, но, знаешь, я никогда не прошла бы и половину того пути, что прошёл ты. — Сейчас матери нет в живых? — нахмурился Фредди, не переставая играть с её волосами. На грани сознания всё ещё — ну конечно — мелькали раздумья о предстоящем чемпионате, но следовало признать: Флоренс Васси была умна, и, может быть, они правда могли бы идти вперёд вместе. — Ты говоришь о ней в прошедшем времени. — Она словно утратила всякий смысл существования, когда я стала взрослее. А те, с кем я предпринимала попытки сближаться, всегда видели во мне лишь красивую женщину — куклу, с которой хотели бы поиграть. Я решила, что это должна быть моя игра, раз уж она неизбежна, но… знаешь, не думаю, что тебе так интересно выслушивать то, что уже давно затерялось в течении времени, — по губам Флоренс скользнула усмешка. — Для нашей с тобой сделки это не имеет никакого значения. — Ты так уверена в своём желании? — Фредди чуть приподнялся на локтях. На сколько затянется это сотрудничество? Могла ли Флоренс что-то скрывать, иметь тайные мотивы? Где они оба окажутся лет через семь, когда Фредди уже наверняка достигнет своей главной, единственной цели? Достигнут ли заветной цели они оба? Но вместо ответа Флоренс снова поцеловала его. Фредди точно бы видел её тень, хотя её не было рядом; всегда было немного жаль расставаться с чем-то, что стало давно привычным, но часто привычки едва позволяли дышать. Следовало признать: Флоренс взяла своё; Флоренс вряд ли вернётся, хотя всё ещё будет сопровождать его на игре. Фредди вышел налить себе выпить — всего глоток, некритично перед игрой, уже давно летящей в тартарары. Фредди знал, что сможет выиграть матч, только если Сергиевский, последовав его примеру и превзойдя его, напьётся почти до беспамятства; а в ином случае русский останется несокрушим, это можно было почувствовать почти с первых минут их сражения. Кроме доски он играл на двух или на трёх фронтах — Фредди практически с яростью вспомнил их уединение с Флоренс в трактире, а затем его ну почти трогательную безоружность, растерянность ночью, — и он планомерно выигрывал всюду, к чему прикасался. Политика, шахматы, сама ли идея победы над действующим чемпионом им двигали, результат был без малого ошеломляющим. Фредди бросил стакан в стену; тот ожидаемо разлетелся на сотни осколков, и Фредди, конечно же, углядел в этом нехитрое предсказание своей грядущей судьбе. Он невидяще смотрел в безупречно сияющее стекло гостиничного зеркала, и в отражении за его спиной больше не могло быть ни Флоренс, ни кого-либо ещё.

***

Арбитр поприветствовал двух игроков, и, наверное, если бы Фредди не был настолько мрачен и погружён в себя, он смог бы увидеть едва скрываемое раздражение на лице прежде всегда абсолютно невозмутимого человека. Но Фредди ничуть не хотел смотреть ни на арбитра, ни на секундантов — обоих, особенно Флоренс, — ни на Сергиевского; тот почему-то сверлил его взглядом, как утром. Они сели после короткого объявления о возобновлении матча, и русский в приветствии — в жесте того самого ненавидимого Фредди этикета — первым протянул ладонь. — Хау а ю, Фредерик? — проговорил он всё с тем же смехотворным старанием человека, едва разучившего с десяток расхожих фраз. Фредди тотчас нацепил кривую ухмылку, предназначенную для журналистов, и бросил: — О, великолепно, — так, что суть была кристально ясна и без слов. Сложно было сыграть в ответ непонимание, и Сергиевский кивнул, а затем взялся за пешку. Первые ходы дебюта Фредди делал практически вслепую, не отводя глаз от русского прямо напротив; лишь переключая часы и привычным образом игнорируя предоставленный шахматной федерацией бланк для записи партии (таковая была обязательной, но Фредди терпеть не мог отвлекаться от собственных мыслей; иногда, в младшем возрасте, он по памяти переписывал всю игру уже после её завершения). Фредди не мог понять, что — кроме их с Флоренс ссоры — сейчас изменилось в сравнении с вчерашним днём, пока не поймал себя на ощущении, что на пару с Сергиевским он словно бы хранил некое тайное знание, и это необъяснимым образом — пусть и немного — сближало их. Их совместная ночь, фыркнул Фредди, коснувшись слона, была временем, проведённым друг с другом практически нормально, и больше нельзя было делать вид, словно они не знакомы; что ж, Фредди по-прежнему не испытывал к русскому даже тени симпатии или признательности, но теперь не мог отождествлять его с несколько карикатурным, размытым образом всякого русского человека, который так легко было высмеивать и презирать просто по факту. Сергиевский в его глазах обрёл определённые личностные черты, делающие его живым и — почти — отвратительно идеальным; Фредди вряд ли знал, как к этому относиться. Он двинул ферзя. Он не потерял лишних фигур, но позиционное преимущество принадлежало противнику. О, конечно, сейчас Сергиевский не мог не ощущать едва не витающего в воздухе собственного беспредельного преимущества в ходе всего матча. Больше не требовалось ни соблазнять Флоренс, ни превращать своё место за доской в место для завтрака, ни многозначительно переглядываться с кем-либо — всё было совершено ещё вчера; или, может быть, всё это было лишь только финальным штрихом, а внутреннее состояние Фредди разваливалось почти с самого начала его пути. Его память была безупречной, он был гениальным творцом, но всегда было что-то, что неотвратимо толкало вниз. — Что за глупый скандал? — Флоренс ворвалась в его — их — номер, словно вихрь. Фредди было двадцать семь, и он — в очередной раз — пытался взобраться на высшую ступень шахматного пьедестала. — От журналистов не скрыться — они снова будут о тебе писать, Фредди, но вовсе не в том ключе, в каком мы оба этого ждём! Отказаться играть за столом с недостаточным освещением — можно ли было найти ещё более нелепый предлог сорвать партию? Фредди устало потёр виски. Что же, ему стоило ожидать, что и Флоренс обрушится на него, как они все. — Ты недосягаемая величина в Штатах, но на мировом уровне ты не настолько звезда, чтобы с твоими немыслимыми по своей сути требованиями считались. Мне удалось договориться о переносе игры на сегодня после полудня… — Но я не намерен играть в тех же самых условиях, это бессмысленно! Если они не исполнят все рекомендации, которые я предоставил, мы просто уедем. — Если продолжишь в таком духе, то никогда не добьёшься победы. Твоё имя уже начали ассоциировать со всяческими происшествиями и конфликтами, и ты лишь поощряешь подобного рода теории. Фредди вздохнул. Знать бы только, как выразить это словами — огромное, тёмное, оно, может быть, с самого детства царапало его сердце, лишало рассудка и рациональности. — Что ж, может быть, я и вовсе её не добьюсь; сейчас я молод, но недостаточно опытен, чтобы дойти до вершины, а после могу оказаться ослаблен и стар, чтобы долго удерживать лидерство. Обо мне никогда не узнают или забудут в мгновение ока. — Поэтому ты?.. — наконец Флоренс присела рядом. Ничто не могло сиять вечно. — Поэтому можно играть по-другому. Мой образ уже уникален среди совершенно безликих, почти пустых гениев своего времени; поверь, широкую публику вряд ли хоть сколько-то интересует их мастерство как оно есть. Ну и, кроме того, мои рекомендации могут нести пользу. Мы играем в ужасных условиях, и наш труд куда более ценен, чем все его видят, а ещё я не терплю жульничества и лицемерия, чего сейчас, знаешь ли, вдосталь. «К тому же стоит давать себе волю, выплёскивать то, что бурлит внутри, чтобы в один момент не утонуть, не сгореть в этом бесповоротно». Флоренс неискренне улыбнулась, коснувшись его плеча: — Но постарайся не переходить грань и не перечёркивать этим все мои усилия, я тебя прошу. И Фредди ей не ответил. Сергиевский уже вёл четыре-один, и едва ли единственная проигранная им партия не была просто сбоем; она в самом деле произошла, и Фредди реализовал шанс на выигрыш безукоризненно, как полагается первому игроку мира, но русский лишь отмахнулся от этого поражения, будто его не случилось, и после него снова выиграл сам. Сергиевский уже вёл четыре-один, и сейчас за доской Фредди был в меньшинстве, так что вряд ли мог прийти к ничьей почти при любом выборе Сергиевским дальнейшей стратегии. Он отвёл глаза от доски, на которой всё было совсем очевидно, и тусклый, рассеянный взгляд вновь столкнулся со взглядом уверенно побеждающего противника — тот смотрел так, будто и ему тоже не было никакого дела до партии. Было почти удивительно, что Фредди не мог сказать, что ненавидел его за исход их игры; в самом деле, нашёлся бы кто-то ещё, может быть, через пару лет. Это ничуть не оправдывало все возмутительные действия русской команды — особенно был возмутителен тот факт, что в шахматы вмешивалась политика, — но помогало принять результат, даже если принять его было почти невозможно. И лучше уж Фредди сам снимет корону, чем кто-то её сорвёт. Это будет его ходом, а не ударом, который ему нанесут. Арбитр объявил счёт — пять-один — и дал знак продолжать. Продолжать было нечего; Фредди заливисто расхохотался (лишь Флоренс могла бы понять, что означал этот смех, но сейчас, очевидно, она куда больше была озабочена наблюдением за Сергиевским). Итак, это был финал; нет, или, может быть, самый старт, ведь всё вернулось к началу: Фредди снова не имел звания чемпиона и не имел Флоренс, а всё, что он каким-либо образом ещё имел, было слишком размытым, сомнительным, вряд ли имело какую-то ценность. Фредди встал так же резко, как днём раньше, разве что ничего не круша. Сергиевский не знал и не мог знать причины, но на его лице явственно промелькнула догадка — как будто они всё же поговорили цепочкой движений и взглядов, невидимой для всей толпы наблюдателей. — Я не собираюсь продолжать это, — бросил он в сторону арбитра и всех, кто следил за ним и ловил каждое его слово. — В таком случае, мистер Трампер, результат вашего матча будет… — Результат очевиден, к чему вести этот бессмысленный разговор? — раздражённо процедил он. Снова вернулся к доске, только чтобы подать Сергиевскому руку и сделать своё намерение совсем прозрачным. Он не знал, для чего это сделал; ведь тот понял всё гораздо раньше, а теперь арбитр и все, кто находились здесь, также были извещены. — Прими мои поздравления и задержись на вершине хоть немногим дольше, чем я, — вся его поза вдруг стала какой-то болезненной, будто ему выдернули хребет, но он всё ещё должен был сохранять равновесие и устойчивость. — Только однажды мы оба окажемся… — он не закончил, а вырвал свою ладонь, словно не сам это инициировал. — O moyey ili svoyey sud'be ty seychas govorish'? — негромко сказал Сергиевский в ответ, кажется, ни к кому не обращаясь, а только задавшись каким-то вопросом, и они оба — синхронно — шагнули назад. Всё вокруг на миг словно бы замерло. Фредди вылетел из игрового зала, предвидя, как это самое всё вокруг пришло в движение в ту же секунду: арбитр соответственно правилам огласил победителя, русские наверняка ринулись поздравлять, Флоренс всё ещё не сводила глаз с нового фаворита, журналисты принялись готовить материал о сенсации в шахматном мире. Фредди вновь рассмеялся, когда оглянулся: он был один, и никто не пытался последовать за ним. Что ж, тем лучше, кивнул он себе — и это вышло почти убедительным, — а затем стремительно направился в гостиницу.