Языковой барьер

Фредди Трампер, экс-чемпион мира, на последнем матче в Мерано окончивший свою шахматную карьеру, смотрел на роскошь и блеск тонущего в огнях вечернего Бангкока с таким видом, будто уже давно был им пресыщен. Конечно, в действительности было не совсем так: он не смог бы нисколько не наслаждаться этими потрясающими видами и манящими взор искушениями, как и любой турист, вдруг оказавшийся здесь. Прошёл год — целый год, чтобы примириться с прекращением любых официальных игр и обучиться новой профессии, притом не менее престижной и громкой, чем выдающегося шахматиста. Итак, прошёл год; Фредди справился с этим и снова был здесь уже как наблюдатель — такая позиция не предполагала, что его свергнут вниз, так что ему даже нравилось. Оставшись без Флоренс, он несколько раз с головой падал в водоворот краткосрочных романов, ему не составляло никакого труда понравиться почти любой женщине, и его новое начальство даже его ценило — за неплохие ли навыки телеведущего, привлекательное лицо, громкое имя или былую славу первого скандалиста, он не знал. Его жизнь после падения с вершины шахматного пьедестала, наверное, складывалась куда лучше, чем Фредди мог предположить, когда за чертой игры виделась лишь пустота. Ничто не могло сиять вечно. Двадцатидевятилетний Фредерик Трампер, сбежав от журналистов и камер, ворвался в гостиничный номер, налил себе выпить и с силой столкнул стакан на пол, как если бы тот был горстью шахматных фигур возле края доски. Он дрожал; в потемневших глазах можно было увидеть какую-то незащищённость и страх. Флоренс вошла за ним, обеспокоенно хмурясь. Когда Фредди мельком взглянул на неё, чуть завитые рыжие локоны полыхнули рубиново-алым, как кровь, и он в тысячный раз проклял очевидно нездоровые выверты своего подсознания, но он едва ли когда-либо мог контролировать это. Он выдохнул сквозь зубы, просто уставился вниз. — Что случилось? — её ладонь мягко легла на плечо, но сейчас он не чувствовал ничего, будто к нему прикоснулась тень, в висках стучало, дыхание не могло прийти в норму. Зажмурившись, Фредди не прекращал видеть какие-то бессмысленные, почти пугающие картины. — На интервью, — хрипло прокаркал он, затем откашлялся. — Они спросили меня, правда ли моя мать меня бросила. Знаешь, её нашли где-то в Италии замужем за… да неважно. Они говорили с ней, и она отвечала так, будто не имеет никакого представления о десяти последних годах моей карьеры. Я думаю, я… — голос всё же сорвался, и перед глазами плыло. — Я… достаточно и того, что она вообще вспомнила моё имя, — он замолчал, а затем тишину разорвал истерический смех. Флоренс стиснула его руку до боли, пытаясь привести в чувство, но вряд ли её жест помог. Фредди не был уверен, хотела она, чтобы он это выплеснул или чтобы вернулся в нормальное состояние. — Они просто хотели тебя… — О, у них получилось! — зло выплюнул Фредди, не дав ей закончить. — Ты знаешь, зачем они начали?.. — речь была будто бы вымученной и бессвязной, но и не высказать всё накопившееся он не мог. — Они просто хотят спровоцировать ещё скандал. Получить громкий заголовок о том, что личные отношения Фредди Трампера, а также тайны из его прошлого помешали ему взойти на вершину. Им всем плевать на мораль, им плевать, чьи чувства будут задеты, они хотят только сенсации, и, когда спустя годы я упаду, они будут глумиться и торжествовать! — Послушай… — Когда-то, когда я был гораздо младше… — он фыркнул, будто насмехаясь над собой же самим. — Тогда я мечтал, что только шахматы будут определять меня. Что стиль игры, титулы и победы, мой вклад — вот о чём они все будут помнить. Я был так наивен и глуп, верно? Стоит мне объявить о завершении, и спустя месяц никто, Флоренс, не пожелает увидеть меня за доской, потому что объект обсуждений и сплетен всегда очень просто сменить. Вот только для меня самого завершение — всё равно что… конец всего, — теперь Фредди говорил немного спокойнее, но и безлико, безжизненно, словно, ещё не обретя звание чемпиона, он уже ясно видел свой эндшпиль без всяких шансов на выигрыш или хотя бы спасение. Однажды, когда его игра придёт к финалу, у Фредди останутся лишь её призраки — и ничего больше. Флоренс не удалось удержать его, когда он выдернул свою ладонь и исчез, почти до самой ночи бесцельно бродя по чужому городу, охваченному неостановимым движением, словно стремясь найти в этом хоть что-нибудь сколько-то ценное. Тем не менее всё шло своим чередом, находились какие-то новые горизонты, но только, конечно, ему было невообразимо, подчас просто всепоглощающе скучно. Он слишком привык к игре, он отдавал ей всё, даже себя самого, каждый раз она стоила нервов, тревог и слёз, и без неё — после Мерано он не сыграл ни одной партии с кем-либо — он всё же чувствовал эту самую пустоту, пусть и неочевидную, скрытую за продолжавшейся жизнью. Никакой ночной Бангкок во всём его великолепии — если только Фредди не был участником чемпионата, но он им не был — не мог её чем-то заполнить. Ему было неинтересно пытаться стать телезвездой: он уже ею стал, только в шахматном мире, и там он достиг всего сам, а здесь был вовлечён в это лишь потому, что «Фредди Трампер — слишком яркая фигура, чтобы мы просто забыли о ней, подумайте, Фредерик, ваше имя сделает всё за вас, и вы станете звездой экранов, это соглашение обещает быть крайне выгодным для обеих сторон». Фредди нечего было делать со своей жизнью (тогда он ещё не вполне просчитал варианты открывавшихся ему путей), и он согласился. Но быть звездой для тысяч зрителей значило строить из себя то, чем ты на самом деле не являешься даже на четверть, пытаясь заглушить в этом сожаление о том, кем ты когда-то был. Что ж, пожалуй, единственное утешение от того, что он теперь не играл — кроме невозможности вновь проиграть, — заключалось в том, что он должен был взять интервью у Анатолия Сергиевского, действующего чемпиона мира. И Фредди мог признать, что… наверное, даже скучал. Спустя год все воспоминания об их совместно проведённых партиях (и об одной ночи, весело дополнил он) воспринимались почти ностальгически. Фредди сейчас знал о нём не так много, хотя и не мало: тот сменил место жительства, попросил политического убежища, но почему? Планировал ли он это, ещё только приехав в Мерано? Он бросил жену, но осталась ли с ним Флоренс? Как они с ней изъясняются, в конце концов? Или, может, им вовсе не нужно слов? Или, может, разыгранный им образ всё-таки был его изящной легендой. Тогда, год назад, Фредди так и не сумел уличить его в обмане, поэтому — на тот момент — всё же условно поверил. Но снова к вопросам: поддерживал ли Сергиевский хоть какие-то отношения с сыном, не говоря уже о Светлане? Наверняка нет, и станет ли для великого шахматиста, склонного предвидеть наперёд все построения и угрозы, внезапностью, что его жена сейчас здесь, тоже в Бангкоке? Завтрашнее интервью, несомненно, обещало быть уж по меньшей мере весьма любопытным. Фредди вновь оглядел город, простирающийся впереди и внизу. Предстояло ещё записать репортаж о красотах и достопримечательностях таиландской столицы — поклонницы и весь мир этого ждут, но куда больше Фредди хотел бы комментировать ход игры, а не храмы, и бары, и массажные салоны, и… прочие прелести, что здесь ещё были. Он шагнул назад, отрываясь от этого созерцания, и одновременно кто-то почти что коснулся его плеча — Фредди замер, почувствовав саму тень мимолётного прикосновения. Кто-то стоял совсем рядом, бесшумно дыша ему куда-то в затылок, и непроизвольно вспыхнувшее в голове предположение было слишком нелепым, чтобы обдумать его всерьёз. Только слишком знакомый голос уже произнёс ему: — Фредерик, — и вся абсурдность такого исхода в одно мгновение приняла вполне реальные очертания. Среди тысяч людей в уже ночном Бангкоке с ним столкнулся не официант или просто случайный из местных, турист, посетитель, поклонник, коллега, проникший сюда журналист — о нет, на открытом пространстве одного из дорогих ресторанов, куда Фредди вышел посмотреть на город подальше от зудящего на грани восприятия шума, за ним стоял тот, о ком он только что думал. Невероятно. — И вот мы снова один на один — будто там, за доской, — прокомментировал Фредди вполголоса. Если Сергиевский и был иллюзией чуть затуманенного алкоголем сознания, то спустя пару секунд он никуда не исчез. — Доброй ночи, — Фредди обернулся, приветственно склонил голову. Сергиевский — о, без сомнения, это был он — сейчас разглядывал его лицо с той же въедливостью, что и особенно сложное расположение фигур в одной из партий, и его крайняя сосредоточенность здесь, посреди развлечений и раскрепощённости, была слишком забавна, чтобы Фредди смог сдержать смех. Сергиевский не вписывался в царящую здесь атмосферу настолько, насколько мог. Сергиевский непонимающе изогнул бровь. Но после всё-таки протянул руку, и Фредди без промедлений пожал её — теперь для них двоих это уже не несло в себе никакой тяжести поражений или побед. — Найс ту мит ю, — сказал тот, и Фредди провёл рукой по волосам, каким-то немыслимым образом рядом с ним ощущая себя почти легко: — О, да это немного осмысленнее, чем я мог слышать от тебя там, в Мерано. Год в Англии не прошёл даром? Во взгляде Анатолия промелькнула отчётливая попытка понять, и, насколько Фредди мог судить по его чуть прищурившимся глазам, он скорее воспринимал интонации, мимику, нежели произношение. Чёрт возьми, спустя год, после всех перемен русский всё ещё оставался закрытым, загадочным, необъяснимым. Каким образом он проживает в Европе с таким «потрясающим» уровнем коммуникации? А если это игра, то какой её смысл теперь, когда Фредди корреспондент, а не игрок? — Пойдём, что ли, присядем, — предложил Фредди, сопровождая слова очевидным жестом. Кажется, Сергиевский забрёл сюда лишь потому, что увидел его, Фредди, с улицы; у него не было столика, так что Трампер привёл его к своему. Безмолвно предложил виски (прозрачно-янтарная жидкость блестела на самом дне оставленного стакана); сейчас он готов был окликнуть официанта, но русский лишь покачал головой. — Боишься утратить ясность мышления и проиграть этой посредственности Виганду? — усмехнулся Фредди, делая один глоток, позволяя алкоголю растечься по венам расслабленностью и теплом. Сам он едва ли себя ограничивал даже во время игр и нередко заглушал этим нервные срывы или другие проблемы, коих было вдосталь, но и не напивался до полной потери рассудка: его разум как тогда ещё игрока также должен был оставаться незамутнённым. И, только сказав это, Фредди подумал, что, кажется, фраза, естественная для носителя языка, опять была слишком сложной для иностранца, едва умеющего выразить радость от встречи. Возможно, ему следовало изъясняться практически как с ребёнком (не то чтобы его собственная мать когда-либо об этом заботилась; Фредди тогда узнавал больше слов из книг или из вечных родительских склок, нежели от неё самой). Хотя, чёрт, почему он вообще заботился о том, чтобы Сергиевский легче его понимал? Тот неопределённо пожал плечом, очевидно, логически выяснив, что Фредди мог ему ответить, услышав имя Виганда и связав одно с другим. Фредди налил себе ещё, скользя по собеседнику рассеянным взглядом, откинувшись на спинку. Удивительным образом здесь и сейчас он не чувствовал никакой застарелой обиды, хотя Сергиевский отнял у него всё, что он когда-либо имел! Но, возможно, тот также дал ему что-то другое, действительно важное, пусть даже Фредди не смог бы облечь это в слова. — Нау… хау а ю? — проговорил тот, поймав и удержав один из таких взглядов. Для подобного места он сидел слишком скованно, сосредоточенно, будто готовился к партии и прорабатывал варианты в своей голове, и Фредди едва подавил вспыхнувшее желание разъединить его сцепленные руки своими, помочь отпустить себя на эту ночь, когда не требовалось ни играть, защищая свой титул, ни поддерживать образ, ни вынужденно участвовать в политических интригах. — Неплохо, — он искренне усмехнулся, вертя стакан в руках. — Это лучше, чем я ожидал. Очевидно, теперь это было то, что не могло не достичь понимания Сергиевского полностью; он всё ещё смотрел на Фредди не отрываясь, когда тот говорил. Фредди позволил лишь тени какой-то тоски, сожаления проскользнуть в голос… — Бат? — и Сергиевский считал это, Сергиевский мгновенно определил, что за вполне позитивным ответом таилось какое-то «но» — недосказанность, полунамёк или просто эмоция, обращённая к себе самому. Сейчас Фредди… наверное, не совсем понимал, как они, в большей мере общаясь не с помощью слов, понимали друг друга — чего сложно было достичь с людьми, которые были рядом. Итак, Фредди стал чемпионом мира, выиграв турнир претендентов, а затем матч, в возрасте тридцать одного года — и, в сущности, это было неплохо. Это наконец сделало ему имя и принесло славу, и на Западе то и дело говорили о его блестящей победе, имеющей общемировое значение (тогда Фредди, конечно, уже давно понимал, что шахматная арена была отнюдь не чужда политической). Его осыпáли эпитетами, многие знаменитости стали искать его дружбы, ему предлагали различные рекламные контракты, а молодёжь считала его кумиром. Победа привела также к определённой степени популяризации шахмат, и Фредди рад был знать, что мог таким образом передать страсть всей своей жизни кому-то ещё. Это был непростой матч в Рейкьявике с самым высоким за всю историю призовым фондом — одним из условий Фредди, которое в конце концов было удовлетворено. Он начал с двух поражений, однако ему удалось превзойти своего противника — похоже, того подвело ощутимое нервное напряжение. Флоренс оказалась у него за спиной, прерывая поток его мыслей, своеобразное подведение итогов: — Ты счастлив? — руки обвили его, принялись расправляться с рубашкой, заигрывая. Фредди остановил её, когда несколько пуговиц оказались расстёгнуты. — Сложно сказать, — сухо бросил он, дёрнув плечом, отстраняясь. — Ты добился всего, о чём мечтал, — прошептала Флоренс, эта невероятная в обольщении женщина, ему на ухо. — Ты мечтаешь о чём-то ещё? — он ожидающе вскинул бровь. Флоренс вздохнула, взяла его за руку и увела за собой на диван. — Ты отказался от всех контрактов, которые были предложены, — начала она, не позволяя себя прервать. — Ты фактически суперзвезда, но едва это осознаёшь. Сейчас, когда ты удерживаешь свой титул, ты можешь получить всё, что ты хочешь. — О, знаешь ли, я не намерен торговать лицом, что-то изображать, пусть за это дают баснословные суммы, — он едва не зашипел. — Всё, что не относится к шахматам, не представляет для меня никакой ценности. Да, когда-то я думал, что могу вообще не получить этот титул, но, хоть он сейчас мой, я остаюсь тем, кем я был и до этой победы. Не знаю, на что бы пошла лично ты, обретя славу, достигнув таких высот, — фыркнул он, намеренно желая её задеть, — но я шахматист, а не… Он усмехнулся с намёком, и звук хлёсткой пощёчины — с болью, пришедшей спустя секунду, — заставил застыть почти ошеломлённо. В зелёных глазах Флоренс ясно горела злость. — Ты идиот, если думаешь, что я желаю чего-нибудь для себя, проходя с тобой этот путь! — Это всё было сделкой, не так ли? — наверное, он сейчас переходил черту, но не мог просто остановить себя. Его напряжению, так и не отпустившему даже после окончания победного матча, требовался какой-то выход. К тому же его здорово раздражало, что Флоренс пыталась сотворить из него эту самую суперзвезду, когда он хотел лишь продолжать играть. — Взаимовыгодной, смею напомнить. — Так ты полагаешь, спустя пять лет для нас с тобой это сделка? — похоже, он поразил цель; её глаза распахнулись, она потянулась не то вновь ударить, не то расцарапать лицо или просто толкнуть, но в конце концов только шагнула назад. — Я делаю всё для тебя, — холодно, саркастически проговорила она позже, — если великий и достопочтенный чемпион мира Фредди Трампер вообще это замечает. — Проходя со мной этот путь, — он медленно повторил её слова, — ты тем не менее, кажется, вряд ли меня понимаешь, навязывая мне что-то вроде такого, — направился к низкому столику, схватил копию одного из последних предложений, швырнул ей не глядя. Там значилось его участие в каком-то популярном американском шоу, связанном с шахматами чуть меньше чем никак. Они ссорились, и это не было сколько-то новым, но спустя несколько месяцев после случившегося триумфа Фредди всё ещё не мог избавиться от ощущения, что результат не достигнут и все иллюзии развеются в один миг, так как он мог упиваться своей славой вместо игры, составляющей его жизнь? Сейчас он только хотел, чтобы его рвение и успех были признаны и продолжались, пока кто-то однажды не свергнет его. — Фредерик? — кто-то позвал его, и он моргнул в попытке вырваться из не слишком простых и приятных воспоминаний, несмотря на его чемпионство, каким он тогда обладал. Тогда Флоренс задала вопрос, счастлив ли он, и он не нашёл на это ответа, но вряд ли он вообще мог быть счастлив когда-либо. Лишь одной сбывшейся наконец мечты не могло быть достаточно. — Фредди? Он снова был здесь, и с ним снова сидел Сергиевский. Ночной Бангкок, говорил он себе, интервью, никакой Флоренс, где бы она ни была. Фредди не мог сказать, любил ли её все те семь лет; а может быть, на самом деле само чувство любви было разрушено в нём его матерью ещё давно. Фредди с трудом вспомнил, о чём они говорили, потёр виски. Шум снова лишь нарастал. Ах да: «но», омрачающее нынешние весьма благоприятные обстоятельства. Нечто необходимое для него — и потерянное. — Но мне… Это не шахматы, и я не… — почему-то слова перестали складываться в предложения, будто это не действующий чемпион, а он сам не владел английским и изъяснялся как пятилетка с видимым отставанием в развитии. — Ай кноу, — кивнул Сергиевский, давая знать, что понимает, и уж куда лучше Флоренс; что шахматы — в равной степени и его жизнь; но жуткое произношение вынудило Фредди поднять на него глаза почти весело. Существовали вещи, в которых Анатолий Сергиевский был совершенно ужасен, и этот факт был из тех, что хотелось всегда держать в голове. Они не спеша направлялись назад, к их отелю, куда оба были заселены. Самое скопление различных ночных заведений и огней завлекающих вывесок кончилось, но многоголосие и звуки музыки не смолкали, переполняя весь город. Фредди всё же спросил своего спутника о Флоренс, подталкиваемый немного болезненным интересом, но Сергиевский, слегка нахмурившись, покачал головой, и Фредди как-то в один миг поверил, что, кажется, после Мерано их с ней пути разошлись. Это было логично с учётом всех факторов, как бы ни было велико очарование Флоренс тем русским гроссмейстером, на кого она так смотрела в таверне в горах. Вдруг поддавшись порыву и ведомый не иначе как состоянием своего опьянения и оттого — безрассудства и лёгкости, Фредди потянул Сергиевского за руку, и тот послушно пошёл за ним, даже не спрашивая, словно бы… доверял? Фредди отбросил мысли, к которым и сам не знал, как относиться; в конце концов, они были знакомы, их связывал прошлый матч, так что не было ничего необычного, верно? Они вышли к набережной, тянувшейся вдоль реки настолько, насколько хватало глаз видеть; её также переполняли ночные огни. Фредди кивком указал на открывшийся вид: наверняка Сергиевский едва ли осматривал города как турист, посещая их, а русские так и вовсе могли следить за своим национальным достоянием, Фредди отчасти знал, как это делается. Так что они оба просто смотрели куда-то вперёд, стоя близко, практически соприкасаясь плечами. И в этот миг в разум Фредди закралась мысль, показавшаяся абсурдной, затем — ну, сомнительной, так ведь? Затем — почти нормальной и… правильной? Нет, он не должен был этого делать, не должен был вот так атаковать Сергиевского этими… этим фактом, что свалится ему на голову прямо сейчас. Он должен был вскорости распрощаться с ним перед завтрашним интервью, это то, как он намерен был поступить. Но… наверное, тому всё же следовало узнать, что… Фредди выдохнул, и подступил ещё ближе, и тронул его за плечо. Спустя мгновение его встревоженный взгляд разделили, и наконец он решил и кивнул себе: если рассудок склонялся к тому, чтобы оставить всё как есть, то что-то другое, скорее основанное на эмоциях, требовало сделать это, позволить ему всё понять. Его губы шевельнулись непривычно нерешительно, и он никак не мог объяснить самому себе, чем было вызвано это волнение. — Светлана в Бангкоке, — наконец сообщил он, не отводя взгляда и наблюдая, как глаза Сергиевского расширяются в проступающем в них понимании. — Она будет на интервью. Я… я подумал, ты должен знать это сейчас. Сергиевский кивнул, невыразительно глядя куда-то в сторону. Каким-то образом Фредди обнаружил свою руку всё ещё лежащей на его плече и отдёрнул, как будто обжёгся, но вместо того, чтобы что-то исправить, только привлёк этим его внимание. Если бы они имели возможность общаться свободно, то он мог бы всё объяснить, мог сказать, что как завтрашнему ведущему ему заранее сообщили о прибытии гостьи и что по сценарию Сергиевского следовало попытаться повергнуть в растерянность, поймать в момент совершенной внезапности, но, чёрт возьми, Фредди искренне ненавидел, когда вокруг него самого велись какие-то игры, и ни в коей мере не желал этого тому, кто… кого он… Он снова не смог внятно это закончить, пусть даже и в мыслях. — Сэнк ю, Фредди, — проговорил тот и уже сам сжал его плечо. Их взгляд длился ещё секунду, пока Фредди первым его не прервал. Алкоголь давно выветрился, прохладный ночной воздух касался его лица, проползал под рубашку, и наконец они двинулись назад, к себе. Фредди понятия не имел, сколько коридоров и этажей их разделяло, но это можно было прояснить — он и сам ещё едва понимал, для чего. Теперь Сергиевский имел шанс хотя бы немного обдумать линию поведения на передаче — и обернуть ситуацию с приездом жены в свою пользу чуть больше, чем если бы его застали врасплох. Сейчас, когда они двое больше не находились по разные стороны одной доски, можно было занять одну — и Фредди хотел, чтобы так и случилось. Пускай он лишь наблюдал, он… он мог быть причастен к грядущей игре в лучшем смысле: помочь по-настоящему достойному звания чемпиона и просто тому, к кому был расположен, избежать плетущихся вокруг интриг или, по крайней мере, заранее знать о них. Если не возникнет никакой внешней причины, которая могла быть прямо связана со Светланой, тогда победа Сергиевского не подлежала сомнениям. Раздумывая об этом, позволяя своим мыслям течь в абсолютно любом направлении, Фредди механически передвигал фигуры у себя в номере (он не мог не захватить их с собой, пусть даже в том вовсе не было необходимости): по памяти просматривал их с Сергиевским прошлые партии, а также вариации индийской защиты — одной из слабостей Виганда, допускающего в ней ошибки. Он оставил шахматы только перед рассветом.