Языковой барьер

Фредди не сразу заметил, что что-то не так, однако в его защиту стоило сказать, что разговаривать с русским гроссмейстером — его очередным соперником с труднопроизносимой фамилией Ser-gi-ev-sky — ничуть не входило в его планы. Шахматы позволяли вести диалог невербально, и этот спор за доской был единственным, что могло объединить коренного американца и коммуниста, каких он так яростно не терпел; шахматы были чем-то сродни всемирно известным математическим символам и поэтому вовсе не требовали знания общего языка. Фредди лишь снисходительно усмехался и с видом сильнейшего принимал рукопожатие, если выигрывал, или молча — болезненно — вскакивал из-за стола в редких случаях поражений. Что ж, может быть, в правилах этикета и значилось, что Фредди должен был обмениваться с противниками пустыми фразами наигранной вежливости, но, конечно, ему не было никакого дела до этикета. Его секундантом, решающим все возникающие проблемы, была Флоренс, его выразительный язык жестов и мимики более чем заменял слова, а за доской он всегда концентрировался на игре, так что до инцидента с протестом и, кажется, разбившимися шахматными часами (Фредди не слишком хорошо помнил последствия этой своей вспышки) они с Сергиевским ещё не сказали друг другу ни слова. Они не сказали друг другу ни слова и позже, в таверне «Мерано», когда, опоздав, Фредди застал Флоренс в компании сразу двоих русских: самого Сергиевского и… Молокова? — как он помнил, его секунданта. Теперь он был разозлён тем, что Флоренс была там, его паранойя кричала о том, что она могла вступить с русскими в сговор, чтобы предать его, и его сковывал почти панический страх, что вот-вот всё разрушится, но прежде всего он был охвачен потребностью наконец бросить в лицо Сергиевскому всё, чего тот, несомненно, заслуживал. Не имело значения, сколько сейчас было времени. Полночь уже наступила, и ровный лунный свет открывал глазам горный пейзаж, когда Фредди в одиночестве спускался вниз по канатной дороге, невидяще всматриваясь вдаль сквозь окно. Он вернулся в гостиницу резким, стремительным вихрем и запросил сведения о номере русского шахматиста с таким видом, что испуганно вздрогнувшая девушка назвала ему всё, что он требовал, спустя секунду. Наконец он колотил в запертую дверь, намереваясь не останавливаться до тех пор, пока та не откроется. Сергиевский, такой непривычно помятый — наверное, он уже спал; это было неважно, — взглянул на внезапного посетителя почти изумлённо. И Фредди не стал дожидаться, пока его пригласят или, может быть, выставят вон, а толкнул его внутрь, как и в шахматах, одним точным ходом перехватывая инициативу: — Ты жульничал в этой игре, — прошипел он, начав. Сергиевский моргнул (так наивно надеясь, что Фредди развеется, словно остатки сна). — Несколько раз ты пытался сорвать эту партию, пренебрегая призывом арбитра соблюдать правила. И я не получил ничего похожего на извинения — вы лишь продолжили плести интриги за моей спиной! Мне нужны объяснения и гарантии, Сергиевский, что ничего не повторится. Русский только нахмурился, но ничего не сказал. Поразительное хладнокровие. Что-то в глазах Фредди вспыхнуло ещё сильнее, отчаяннее: — Ты же знаешь, ты знаешь, вам так нужно увидеть, как я упаду лицом в грязь! Весь мир будет счастлив приветствовать такого чемпиона, как ты, чтобы тут же стереть моё имя из памяти. Они все меня презирают, и я… Ладно, хватит об этом, — он не прекращал говорить, хотя должен был, должен был видеть, что ни одно из его слов не зажигало в чужих глазах понимания. — Ты, наверное, думаешь, что этот титул — твоя цель, то, о чём ты всегда мечтал, но вот он я перед тобой: дважды чемпион мира, самая обсуждаемая фигура нескольких последних международных турниров, и знаешь что? Всё исчезает, несётся куда-то вперёд, и когда-нибудь ни ты, ни я не сумеем остаться на самой вершине, они найдут новый объект восхищения, а в политике произойдёт столько переворотов! И всё, что мы будем иметь, — только шахматы, то, что мы слишком любили всю жизнь, чтобы полюбить что-то ещё. Так избавься от этой бессмысленной мишуры, не пытайся провоцировать меня своим дурацким йогуртом и ещё сотней других идиотских вещей, прекрати вести двойную игру, оставь моего секунданта в покое, просто сыграй со мной честно и, чёрт возьми, скажи хоть слово! Фредди практически схватил его за воротник, только тот увернулся в последний момент. Фредди всё ещё не мог прочесть на его отстранённом, закрытом, пустом лице хоть что-то, как будто все слова до одного пролетали мимо его восприятия насквозь. Внутри неотвратимо поднималась волна отвращения к собственной выходке, возвращающая на много лет назад, когда родная мать никаким образом не реагировала на его любопытство, восторг или слёзы, словно ей было всё равно. Что же, может быть, Фредди и вовсе не знал человека, который бы понял… Тяжёлая, удушающая мысль из разряда тех, от которых он так стремился избавиться насовсем, прервалась, лишь когда Сергиевский коснулся его плеча. Их взгляды встретились, и наконец в глазах русского промелькнуло что-то, напоминающее… его безмолвное извинение? — Ай донт… Ай сорри, — пробормотал он почти неразборчиво, с жутким акцентом, но, очевидно, пытаясь дать что-то понять. Только Фредди не слышал того, что, наверное, тот продолжал говорить. Эти два жалких слова в ответ многократно вонзались, вплавлялись внутрь, отравляя сознание. — Я про… я… я не… — Фредди трясся, дрожал, Фредди тщетно стирал слёзы со своих щёк. Серебро — бесполезный кусок металла, возвещающий о его ничтожности, — так хотелось содрать с груди, сломать, выбросить, испепелить, сжечь. Это был даже не чемпионат подходящего уровня, а всего лишь турнир в его городе; он проиграл тощему, бледному мальчишке на три года младше себя, мальчишке, имени которого даже не знал, что делало его результат ещё более унизительным. Когда эта партия завершилась, он выбежал прочь из турнирного зала, он слепо нёсся вперёд, и он заперся в туалете и плакал — с надрывом, уродливо, безостановочно, — пока его тренер в конце концов не нашёл его там и не выволок на награждение. Ему так хотелось швырнуть ненавистной медалью в лицо человеку, который её вручал, совершенно не видя, что Фредди почти задыхался в рыдании. Фредди лидировал с первой игры, Фредди выиграл каждую партию, кроме одной, и ничья позволяла ему сохранить пол-очка преимущества, но ни тренеру, ни поздравляющим, ни одному зрителю не было дела до этой трагедии, до его личной трагедии; Фредди только мог видеть, как его соперники громко, так, чтобы он слышал, над ним насмехались. Ну да, несостоявшееся божество совершенно по-человечески падало вниз, утрачивая всю свою гениальность, разбивая свою золотую корону вдребезги. Он снова двинулся прочь, прочь, прочь, он бежал по широкому коридору, пока не нашёл мать на воздухе ждущей его с видимым нетерпением. Фредди вложил эту чёртову медаль ей в руку, надеясь на что-то, что он, будучи ребёнком, ещё не мог сформулировать даже в своих мыслях, но мать повертела дурацкую безделушку в руке и сунула в свою сумочку, бросив ему безразличное, очень короткое: — Мне жаль. Ему бы хватило секундного полуобъятия, но она просто шагнула вперёд, оставляя его одного. «Мне жаль», «мне жаль», «мне жаль». Сотни людей говорили «мне жаль», выражая фальшивую обеспокоенность и заботу. «Мне жаль» — Сергиевский сказал это снова. В самом деле, как будто он, восходящая русская знаменитость, мог отличаться от этой бездушной толпы — да он первый столкнёт Фредди вниз на игре. Тогда всё будет кончено, и спустя два года Фредди утратит свой титул, и Флоренс, прекрасная Флоренс найдёт себе действующего чемпиона, и мать — призрак матери из его воспоминаний — не вспомнит о нём. Когда он проиграет, всё рухнет. «Мне жаль». — Значит, это твоё извинение за инцидент на игре? — Фредди зло оттолкнул его руку и брошенную подачку. В глазах нестерпимо жгло, и он не мог найти этому объяснения. Флоренс могла застать его в таком состоянии, но она была женщиной, и Фредди с силой хватал её за плечи (однажды дошло до того, что толкнул неожиданно резко, она вскрикнула и убежала; наверное, это случилось, когда их отношения стали душить его, словно верёвка, которая раньше тянула вверх, а затем просто сомкнулась на шее петлёй). Фредди, конечно, не мог распространить эту линию поведения на Сергиевского, потому что… по многим причинам. Тот был выше на полголовы, и спокоен, и собран пусть даже в пижаме и босиком; тот ударил бы его в ответ, или просто скрутил, или заявил о причинённом вреде на весь мир, чтобы журналисты вновь не умолкали о том, как Фредди Трампер психически нездоров. Самым разумным здесь было уйти самому, пока контроль не был утрачен совсем, и Фредди следовало остановиться, но он не мог. Он… он заслуживал этого разговора. Он заслуживал стольких вещей, которых никогда не получал, но он не был намерен сдаваться, трусливо бежать, даже если остаться казалось агонией. Он мог признать, что сбежал, не закончив последнюю — очевидно проигранную — партию и дав толпе иллюзию очередной эксцентричной выходки, но сейчас он должен был дождаться, пока этот русский с отсутствующим выражением, будто глыба льда, скажет хоть несколько связных слов. — Дай мне ответ! — Ай донт… Ай… ne vladeyu tvoim yazykom, Trumper, i sovershenno ne znayu, kak dat' tebe eto ponyat' posredi nochi bez perevodchika, — выдохнул Сергиевский с какой-то усталостью. Фредди, конечно, не смог уловить из быстрого потока неизвестной ему русской речи ничего, кроме собственной фамилии, и почувствовал, что вот-вот набросится на него или сойдёт с ума. Тот ответил — словами, понятными только ему одному, но формально ответ всё же был предоставлен. О да, в состоянии почти истерики Фредди всё ещё мог видеть это изящное издевательство; он рассмеялся, когда его голова почти безвольно упала вниз и из тщательным образом уложенной причёски выбилось несколько прядей. Плевать, сегодня его несовершенство — а точнее будет сказать, отсутствие даже тени былой безупречности — уже достигло критической отметки. — Сер… — он откашлялся. — Сергиевский… — Ай нот инглиш, — проговорил тот со степенью крайней сосредоточенности, и Фредди неверяще поднял глаза. Честно, скорее он ожидал, что русский сам схватит его за воротник и наконец захлопнет дверь перед его носом, но да, да, конечно, как он мог забыть, это же был сам мистер Невозмутимость и Хладнокровие, Эталонная Вежливость, Гениальность и та Идеальность, которую Фредди не мог обрести, сколько бы ни стремился к ней. И теперь всё складывалось так, что Сергиевский не то чтобы не хотел — он просто не мог поддерживать их диалог, верно? Что значило, в этом не могло быть его вины. Только на этот раз острый ум дал сбой: уж лучше бы он притворялся немым, но нельзя было поверить в этот безумный бред про незнание международного языка, когда ещё несколько часов назад он едва ли не ворковал с Флоренс! Фредди без промедления выплюнул это ему в лицо, прожигая его взглядом. Так раздражало, что разница в росте предоставляла Сергиевскому возможность едва заметно склонять голову или смотреть сверху вниз, но это было из области тех непереносимых вещей, с которыми Фредди ничего не мог поделать. — О. Флоренс энд ай… — тот, конечно, продолжил играть. Ещё сильнее нахмурился, словно подобрать подходящие слова на английском для него было гораздо сложнее, чем разыграть самый запутанный шахматный вариант. — Молоков. Молоков — инглиш, — сказал Сергиевский, как будто его озарило. Фредди моргнул. Что ж, гипотетически — он отказывался принимать истинность этой теории — гипотетически секундант Сергиевского на самом деле мог исполнять роль переводчика, потому что, когда Фредди ворвался в трактир и наткнулся на эту компанию, тот стоял между ними двоими и начинал говорить всякий раз, когда кто-то из них замолкал. Гипотетически Флоренс могла быть очарована русским, даже если напрямую не понимала его речи… ну, потому что нельзя было не признать, что им было за что увлечься. Он был молод, эмоционально стабилен, решителен и, несомненно, талантлив, он вёл в счёте в матче, он был объективно красив… Фредди резко тряхнул головой: его мысли пошли не туда, куда он направлял их, и в партии это стоило бы ему досадной ошибки. Но, как бы то ни было, все игроки изъяснялись друг с другом по-английски хотя бы на базовом уровне, а для уникальных умов чемпионов не могло составить никакого труда выучить чужой язык, если они постигали в теории и искусстве игры многим больше, чем просто набор основных слов и идиом и алгоритмы построения фраз. — Фредерик, — глубокий, размеренный голос выдернул его из раздумий. — Ponyatiya ne imeyu, kak skazat' tebe, chto ty uzhasno vyglyadish', i priglasit' na chashku chaya, potomu chto tvoya rech' byla obvinitel'noy. Khotya ya teryayus' v dogadkakh, v chom ya vinovat, krome yogurta, kotoryy vyvel tebya iz ravnovesiya, ochevidno. Фредди едва не зашипел, когда снова это услышал. Здесь, посреди ночи и посреди их конфликта, он чувствовал слабость, хотел прислониться к дверному косяку или чего-нибудь выпить, он просто хотел, чтобы этого дня не случилось, и он, конечно, не мог выносить человека, который стоял перед ним, на вид словно бы обеспокоенный, но он всё ещё не уходил, и он не продолжал чего-либо требовать. Русский тронул его за локоть и словно бы с осторожностью потянул внутрь своих комнат. Фредди выдал своё удивление лишь изогнутой бровью, но сам упал в кресло, когда Сергиевский его отпустил. Тот закрыл всё ещё остававшуюся распахнутой дверь и отправился куда-то вглубь, пока Фредди пытался привести мысли в порядок. К его удивлению, куда больше хотелось поверить в обман, чем пытаться добиться от Сергиевского личного разговора; конечно же, тому не стоило изображать владение языком на уровне трёхлетнего ребёнка, но в данный момент Фредди не мог поймать его на его лжи, потому что он просто молчал. Сергиевский вернулся с двумя кружками с чем-то горячим — говорил ли он об этом одним из тех русских слов? — и Фредди почти не среагировал, когда одна опустилась на столик совсем рядом. Их взгляды снова встретились, и сейчас русский как будто старался казаться… открытым? Конечно же, Фредди не стал бы пить чай, если бы оказался в своём номере, с Флоренс, если бы отправился назад к гостинице вместе с ней, если бы не вломился к своему сопернику поздней ночью, если бы, если бы, если бы, если бы, но имело ли это какой-то смысл? Мог ли быть его номер уютнее (нет, они все были одинаково пусты и безлики), могла ли Флоренс сейчас волноваться о нём или ждать его (нет, она давно привыкла к подобному и не пыталась его трогать, пока он не остынет), и мог ли Фредди чувствовать себя лучше, отправившись к себе или, может быть, оставшись мёрзнуть на воздухе? Даже если Сергиевский и правда не понял ни слова и распознал одно лишь имя Флоренс, он стал тем, кто… выслушал? Нет, это было не так, если он слышал лишь набор звуков, однако теперь было сложно всё с той же неутихающей силой кричать или злиться, когда он был рядом и… Что ж, одно это — быть рядом — являлось той вещью, которую Фредди на самом деле практически никогда не получал. — Так ты не сможешь приехать хотя бы на день? — переспросил Фредди, хотя она произнесла это очень отчётливо. — Мама, я… Но ты знаешь, насколько этот турнир важен. — Всего лишь национальный, который ты выиграешь, — сказала она с убеждённостью. Нет, это не было абсолютной степенью её веры, а лишь изложением факта, и, если бы Фредди был главным претендентом на то, чтобы занять последнюю строчку таблицы, её интонация не изменилась бы ни на йоту. — Я не прошу тебя быть со мной, но… но хотя бы один день, когда я смогу показать тебе, чего я достиг, — Фредди почти умоляюще подался к ней, раздражённо убрав назад густые тёмные волосы, доходящие ему до плеч. Ему было пятнадцать, он ещё не перешёл в категорию взрослых, но совершенствовал свой уровень снова и снова, и сейчас тренер присутствовал в его занятиях больше формально — он давно подумывал над тем, чтобы искать кого-то более опытного. Конечно, он не был ребёнком, чтобы его мать сопровождала его на соревнованиях (она и так никогда этого не делала, если турнир проводился хотя бы в соседнем городе), но он надеялся, что ей удастся присутствовать рядом впервые за много лет. Он надеялся, когда добился первых серьёзных успехов в одиннадцать, но она только ждала его снаружи. И он надеялся, когда мать с отцом развелись, но тогда ничего не изменилось. Взамен их вечным спорам, скандалам и склокам пришли её недолгие, но очень страстные романы с другими мужчинами, которым не было числа. И он надеялся каждый раз, когда сходился с соперниками в схватке. Но только его мать по-прежнему отстранённо кивала ему, если он выигрывал, или роняла пустое «мне жаль» в относительно редких, но крайне тяжело переносимых случаях его поражений. Ему бы хватило её взгляда, но она никогда не любила его. Фредди видел свою мать, которая не узнавала его, и пытался догнать её, только она ускользала, как тень. Фредди без промедлений бросался за ней и пытался спросить, почему, почему, почему, и она отвечала, что всё это время он был недостаточно идеален, — она отвечала так в каждом сне, где они разговаривали друг с другом. Она отвечала, что пик его карьеры уже давно потерялся в тумане и будет почти чудом, если ему удастся выиграть хотя бы раз. Она отвечала, что он неуравновешен и не способен себя контролировать. Она отвечала, что он не сумел заслужить обожание публики, несмотря на то, что та не сводила с него глаз, и это просто ужасно, потому что она сама добивалась любви тех мужчин, которые едва на неё взглянули. Она отвечала, что его деловые отношения давно перестали быть любовными и теперь лишь вопрос времени, когда Флоренс увидит его падение и оставит его. Она отвечала, что ей жаль, и Фредди ничуть ей не верил. Он, как и всегда, задыхался в кошмаре, когда что-то окутало его едва уловимым теплом (но Флоренс никогда так не делала), а затем он едва расслышал несколько незнакомых слов. Фредди вздохнул, не проснувшись, и чья-то ладонь прошлась по его волосам раз, другой; кто-то рядом отчётливо хмыкнул, как будто пытаясь скрыть явный смех, но ладонь не исчезала, и Фредди почти поймал мысль, кто сейчас мог быть здесь, с ним. Ему снились шахматы. Он побеждал.