Под серпом луны

Она вновь задремала на плече у Гютаро, вымотанная собственными слезами. Ей снился сон, смазанный и обрывистый, словно свитки Кодзики , потрёпанные ветром и временем. Где-то из самых глубин ее подсознания поднималось наружу темное месиво, колючее, как и положено неприятным воспоминаниям и прогорклое, болезненное, как гнойный нарыв. От таких воспоминаний желчь подступает к горлу и сушит буранами носоглотку, так что небо и язык пустынными песками хрустят во рту. Хочется отплеваться, но нечем — разве что собственными зубами. Она помнила этот день до мелочей и не помнила его вовсе, так, будто она просто отказывалась признавать этот день частью своей жизни. 15 лет, год работы в публичном доме, под туго-затянутой юкатой тело, именно тело — так она воспринимала то, что находилось у неё ниже головы, ибо ассоциировать себя с тем, что приходилось выдерживать тому, что ниже головы- не было ни сил, ни желания. Она — это она, мечтательная, наивная, невинная, а то, что ниже головы — товар, нагло вспоротый и помятый чужими незнакомыми руками. Содержимое разбито и разломано, словно крысы покопошились в почтовой коробке. Она как-то жила, день изо дня волоча ноги на сбитых в серые вмятины дзори, молясь всем богам о скорой кончине. Пока однажды… пока однажды она не заметила изменения в теле: грудь набухла, а тошнота стала постоянным и неприятным спутником и когда она имела неосторожность рассказать об этом своей приемной матери, та сначала сдобрила ее щеки звонкими пощечинами, так, словно бы взбивала тесто для моти, а затем повела в публичный дом, в котором она работала. Среди прочих клиентов у неё был самурай. У него были благородные черты лица, прямой нос, волевые брови и раскосые, глядящие в душу глаза. В нем не было какой-то низкой жестокости, которую мужчины часто любили проявлять к слабым и беззащитным, особенно в пьяном угаре. Он не был добр, не был зол, но с ним она не чувствовала себя куском мяса, потому что он с ней говорил и позволял самой снимать с себя одежду. Такая элементарная вещь, а глоток свободы наполнял ее легкие, как утопающего выброшенного волной на сушу. Он часто кончал в неё, наверное потому что считал, что раз вливает ей в уши слова, то имеет достаточно прав вливать в неё своё семя. — Будем ждать, когда плод станет чуть больше и будем вырывать его из тебя по частям, — как-то обычно, без жестокости сказала «мама», сжимая руку девушки. Непринужденно и легко, словно бы диктовала рецепт окономияки своей знакомой, — а пока работай. Благо ничего не подцепила. Девушка сглотнула что-то мерзкое и прогорклое подступившее к горлу. Ненависть. Она сглотнула ненависть. Хэя-дзи, держательница комнаты, однако сумела найти того самурая. Он лично пожаловал в дом к приемным родителям девушки и пообещал хорошую сумму за ребёнка. Но не за неё. Так ребёнку сохранили жизнь, а она снова стала телом, на этот раз для вынашивания. И когда роды, болезненные и тяжёлые в силу ее возраста, наконец наступили, она была несказанно рада, ибо всей душой верила, что в этот день ее заберут на небеса. Но не забрали. Забрали лишь ребёнка, плач которого она услышала сквозь пелену собственного бреда и слез, а затем потеряла сознание от потери крови. Когда она очнулась, рядом была только повитуха, которая ласково держала ее за руку и сказала, что ребёнка забрал самурай, очень бережно прижав его к груди. От сердца отлегло. Но глаза беспричинно наполнялись слезами, роняя солёные капли на смятое одеяло. Все вокруг казалось смазанным и колючим. Даже это ласковое прикосновение повитухи кололо ей кожу крапивой. Она никогда не забудет этот день и не будет помнить его вовсе