Воспоминания о лете

Август — месяц раздолья. Солнце уже не жарило, не угрожало солнечным ударом, перегревом и желанием прыгнуть в озеро и засесть там до самого вечера, пока беспощадное светило не уймётся. Всё чаще дул прохладный ветерок, который порой к вечеру всё усиливался, сбивая с ветвей перезревшие ягоды на радость птицам, да и тучи стали не такой уж и редкостью. Баня уже не казалась сущим наказанием, принимать которое приходилось лишь из необходимости смыть пот, вычистить забившуюся под ногти грязь и землю из волос. Теперь находиться в душном помещении было не так уж и тяжело, особенно когда после выходишь в вечернюю прохладу и садишься у костра ужинать. Вот и сейчас бабушка, прервав их игру в карты на небольшой терраске, пригладила гребешком ещё чуть влажные седые пряди и спросила: — В баенку-то с Олежей пойдёте? Дед уж натопил давно — прогрелася. — Да-да, сейчас. Доиграем только. — Не задерживайтесь, а то остынет, — старушка ушла в дом, напевая себе под нос какую-то незамысловатую мелодию. Игорь от веера из карт в своих руках даже не отвлёкся, продумывая, как бы так сходить, чтобы вернуть всё набранное добро обратно Волкову или хотя бы сбросить в биту. Олег мастерски жулил, оставляя его в дураках уже раза три или четыре подряд, и Гром искренне не понимал как. Он уже пытался и следить за чужими руками и колодой, и вышедшие из игры карты высчитывал, запоминая, но так ни на чём шулера и не поймал. Секрет свой тот, конечно же, не раскрывал — лишь хитро улыбался, как и сейчас, выкладывая Игорю два туза на погоны и завершая партию очередной победой. Гром вздохнул, цокая, и начал собирать колоду в уже многое повидавшую коробочку, и засунул её в карман. — Ну что, пойдём? Игорь поднялся, отряхивая задницу, и подал руку кивнувшему Олегу, помогая встать. В баню они ходили вместе уже не в первый раз: бабушке Волкова было несподручно топить свою так часто, тем более самой — старушка она, конечно, ещё бойкая, но руки уже не те, да и Олег не мог тратить всё время на рубку дров: и так уже каждый день готовил их для печи, чтобы было на чём готовить. Сама баня представляла из себя небольшой домишко, похожий больше на избушку из русских сказок. Внутри пахло мылом, нагретыми камнями и немного берёзой и хвоей — у дедушки с бабушкой неожиданно расходились мнения в том, из чего веники делать лучше. Освещение практически никакое: одинокая лампочка над входной дверью и зашторенное полупрозрачной занавеской окошко. Скинув вещи в предбаннике, они ввалились внутрь душного помещения, оставляя дверь чуть приоткрытой: дед явно слишком расстарался, пока топил печь, а свалиться от перегрева ни Волков, ни Гром не хотели. Тазы с ковшами стояли на скамейке, а бочка и вёдра с холодной водой у стены. От влажности волосы Игоря вились ещё больше, прилипая к моментально вспотевшим вискам, и Олег даже завис, разглядывая, как очередной завиток обрамлял такое простое, но при этом по-особому красивое лицо Грома, очнувшись лишь тогда, когда Игорь ткнул в него ледяным краем ковша, уже побывавшем в одном из вёдер. Волков чуть не подпрыгнул до потолка от обжигающей для нагревшегося тела прохлады и недовольно посмотрел в абсолютно невинное лицо напротив. Олег выдернул черпак из чужих рук, а Гром лишь приподнял руки в примирительном жесте, не желая вызывать ещё больше недовольства, хотя так и тянуло в очередной раз рассмеяться. С Волковым в принципе практически всё казалось до ужаса смешным и весёлым: будь то прополка сорняков, очередная его гримаса, бег наперегонки или та же игра в карты, в которые Игорю даже было не жаль постоянно проигрывать. Плескались в тазах они недолго, и, когда Олег любезно помог ему смыть пену с отросших волос, которые хрен теперь промоешь самостоятельно, наконец-то вышли наружу, глубоко вдыхая запах мяса, разошедшийся от костра по всему участку, и поспешили занять привычные места за уличным столом. Когда стемнело, достаточно быстро поднялся ветер — благо хоть волосы у них высохли, но бабушка всё равно принесла пару фуфаек. Стёганые куртки были им большими, явно с дедовского плеча, и старыми: от них всегда пахло костром и потом, потому что их практически не стирали, на рукавах была сажа и копоть, а в некоторых местах прожженные искрами дырки, но, несмотря на это, так всё равно было теплее, правильнее. Так же правильно, как и Волков, сидящий так близко к нему, а потом и вовсе прижавшийся вплотную. Это ощущалось так же правильно, как и голова уставшего за день мальчишки, разомлевшего после вкусной еды и горячего чая, которая всё больше и больше клонилась в его сторону, в конце концов опускаясь на худощавое плечо. Было так правильно тормошить уже почти уснувшего друга, провожать его до калитки, желать спокойной ночи и с нетерпением ждать следующего дня.

***

На участке Волковых времени они проводили мало. По крайне мере точно меньше, чем у Игоря или где-либо ещё. Домик одинокой Валентины был обжит хуже, да и огород небольшой — их помощи требовалось не так много, как у Громов со скотом, курами и кучей грядок, от которых, если честно, уже подташнивало. Однако, когда Игорь увидел одинокое дерево, стоящее в углу участка Волкова у самого забора, на котором ещё и маняще висели красноватые ягодки, похожие на сладко-кислую вишню, он ломанулся туда первым. И какого же было его разочарование, когда на вкус это оказалась никакая не вишня, а самая обыкновенная черёмуха, так легко обманувшая наивного городского пацана, особо не разбирающегося в растительности. Олег его глупости уже даже не удивлялся, со спокойным лицом наблюдая за скорчившейся миной и летящими во все стороны косточками, которыми плевался Гром, додумавшийся засунуть в рот сразу гроздь. Волков тоже съел несколько ягод, зная, чего ожидать, и лишь без энтузиазма пожевал пару раз, прежде чем избавиться от горечи, выпуская недоеденную мякоть изо рта в траву. Игорь в то же время выглядел обиженным на несчастное дерево за то, что оно оказалось не тем, чего ему хотелось, сверля взглядом ягоды так, словно они его предали. А потом, постояв минуту-две, сорвал ещё, запихивая в рот. — Дурак что ли? — иного вопроса Олегу в голову и не пришло. Выплюнув косточки, Гром ответил: — На вкус хрень хренью, но что-то есть, — с глубокомысленным видом Игорь съел ещё, и ещё, и ещё, пока ему окончательно не надоело. — Ладно, пошли. За делом же здесь, а не ягоды жрать. Комментировать сказанное Волков не стал: вступать в очередную полемику с Громом себе дороже, поэтому, засунув руки в карманы шорт, лениво побрёл следом, мимолётно думая о том, что лето почти закончилось — скоро Игорь уедет.

***

Бабушка стояла над Игорем, тяжело вздыхая и обеспокоенно качая головой, в руках она сжимала свитер серого цвета мелкой вязки и ветровку на молнии, которую он привёз с собой. — Игорёш, ну оденься ты ладом: холодно уж, — старушка поджала губы и притопнула, когда внук её проигнорировал, продолжая шнуровать кроссовки. — Тьфу! Ты послушай, шо я тебе говорю! Игорь! Гром заправил бантики внутрь обуви, чтобы не развязались, и выпрямился, поправляя задравшуюся футболку. Окинул взглядом и свитер, и ветровку, останавливаясь на последней и принимая её из старческих рук. — Ну, я пошёл, — он поцеловал морщинистую щёку и мягко улыбнулся. — Не сердись. Постараемся не сильно долго. — В потёмках где-то шарахаться собрались. Дурни, — наблюдая за сбегающим по ступенькам мальчишкой, несущимся в сторону калитки, она вновь покачала головой, снова вздохнула и махнула рукой, уходя в дом. Гром же уже вылетел на дорогу, на ходу накидывая ветровку, и оглянулся по сторонам, замечая у развилки Олега, к которому тут же ломанулся со всех ног, догоняя. До дуба они дошли быстро, периодически перекидываясь шуточками и подколами и посмеиваясь, до своих любимых берёз, стоящих среди поля, двигались уже молча, оглядываясь по сторонам, различая в лунном свете мошкару, мотыльков — над ухом лениво жужжали комары, будто даже не собирались набрасываться на голые ноги и запястья. Без людских голосов, коровьего мычания и блеяния овец было тихо. На первый взгляд могло показаться, что поле вымерло, уснуло, но вдалеке всё ещё было слышно речку, бьющуюся о камни, над головой всё ещё шуршала листва, потревоженная ветром, а теперь ворчливо ругающаяся на него, где-то в траве трещали сверчки, под ногами хрустели редкие ветки и скрипела влажная трава. Поле пело свою особенную песню — песню ночи, песню тишины, песню жизни и смерти, а к утру потихоньку сменит пластинку, заводя старенький, как сама жизнь, граммофон, и пустит мелодию рассвета и нового дня, приветствуя солнце. В этот раз они не стали садиться вплотную к стволу, укладываясь где-то в метре, чтобы лучше рассмотреть небо. Звёзды вдалеке от города были удивительно яркими, усыпая тёмно-синее, почти чёрное, полотно миллиардом маленьких точечек, складывающихся в бесконечное количество узоров, будто нарисованных лёгкой рукой искусного художника. Ни Игорь, ни Олег ничего не смыслили в искусстве, но, кажется, это было оно: самое настоящее искусство, которое не найдёшь ни в одном музее, ни на одной выставке. Это что-то уникальное, особое, что-то, что видели здесь и сейчас только они. — В городе такой красотищи не увидишь, — Гром восхищённо выдохнул, приподнялся, опираясь на руки, и продолжил смотреть вверх. — Ага. Волков тоже сел, подтягивая колени к груди и обхватывая их руками, но смотрел он далеко не на небо, и в голове у него были совсем не звёзды. Игорь перевёл на него взгляд и приподнял уголки губ. — Замёрз? Олег на мгновение растерялся, но всё равно помотал головой. Грому же его положительный ответ не был нужен, чтобы в очередной раз накинуть на угловатые плечи свою ветровку. Волков прятал в длинные рукава ладони все в комариных укусах и чувствовал тепло Игоря, что ещё сохранила в себе тоненькая ткань. Именно сейчас он вдруг осознал, что тридцать первое августа уже послезавтра. Меньше чем через два дня Гром уедет и вернётся в лучшем случае только следующим летом. Олег осознал это и понял, что совсем не хочет расставаться, не хочет жить до следующего июня одними лишь воспоминаниями о разбитых коленях, о бесконечных играх, глупых и не очень, о смехе, несдержанном, грудном — просто от всей души, потому что Игорь рядом, потому что с ним смешно всегда, с ним хорошо всегда: даже если скучно, даже если обидно, даже если грустно, — с Игорем хорошо всегда. И Волков не знал, как сказать, как выразить свои чувства, свою тоску и горечь от скорого расставания. Олег не знал, как показать и что сделать, чтобы Гром понял, что он будет очень, очень сильно по нему скучать. Он знал только, что взрослые целуют друг друга, чтобы сказать: люблю и скучаю, привет и пока. Мама целовала Олега, когда уходила на работу, папа целовал маму, когда с неё возвращался, бабушка целовала папу в тот день, когда… когда его не стало, целовала и самого Олежу, пряча горькие слёзы в чёрных волосах мальчишки, а его голову на своей мягкой и тёплой груди. Волков ещё раз посмотрел на Грома и смущённо уткнулся в ворот ветровки, приподнимая плечи. Как же решиться? Страшно. Страшно. Страшно. Страшно. Нет. Сейчас или никогда. Всё произошло буквально за секунду. Тепло щеки, прохлада ночи и ладони на горящем лице. Стыд топил его с головой. В голове билось бесконечное: зачем, зачем, зачем, сбивая с толку и так панически носящиеся по черепной коробке мысли. На Игоря он так и не посмотрел, поэтому вздрогнул, когда вокруг него обвились длинные руки, а на плечо опустилась кудрявая макушка, бодаясь и щекоча шею. Олег выдохнул, напряжение в мышцах ослабло, и он подался навстречу объятиям, укладывая ладони на чужие лопатки. С Игорем хорошо, даже если страшно.

***

Обратно Гром вернулся, покачиваясь, с дурацкой улыбкой на пол-лица, какой от него обычно не добиться, прошёл мимо деда, сталкиваясь с взлохмаченной бабушкой, которая в удивлении взмахнула руками, чуть не упав. Игорь тут же начал торопливо извиняться, сбиваясь и начиная заново, путая слова и фразы местами. — Ты чего бармишь? Худо тебе, что ли? — она пощупала лоб и, сочтя его температуру нормальной, подозрительно прищурилась. — Али тебе дед налил, пока я не вижу? Ну я его, старого! Старушка уже собиралась хвататься то ли за полотенце, то ли за скалку, чтоб привести мозги мужа в порядок. А Игорь… Игорь действительно был опьянён, но не настойкой деда, обжигающей рот, а свежим воздухом и мягкими губами на щеке, прикосновение которых он до сих пор ясно ощущал. Гром схватился за бабушкину руку, останавливая её от поспешного суда над невиновным — в этот раз — человеком, и, облизав губы, максимально сосредоточился, подбирая слова, которые всё ещё бежали от него, как испуганная косуля от волка. Она же смотрела на внука, румянец на юных щеках, так и не сошедшую улыбку, шальной блеск в глазах, слышала вздохи и придыхания на каждом слове, лёгкое дребезжание голоса, но ничуть не волнующееся — восторженное, звенящее радостью. Любовью. Морщинистая ладонь похлопала по мальчишеской, мягко сжимая и отвлекая. — Блажной ты, Игорёш, — её лицо украсила понимающая улыбка. — Дитё совсем. Ну иди, иди ложись. Время уже много. Игоря подтолкнули в сторону комнаты, и он послушно поплёлся к двери, дёргая ручку и вваливаясь внутрь. В чём был, Гром забрался на кровать, утыкаясь лицом в подушку и пытаясь унять колотящееся сердце. Ещё каких-то двадцать минут назад он так не волновался, а теперь ему будто хотели проломить грудную клетку изнутри. Чёрт. Чёрт. Чёрт. Чёрт. Два дня. Меньше. Меньше двух дней, и он уедет.

***

Игорь стоял напротив Олега, смотрел на него пристально, чуть нахмурившись и поджав губы. Нужно было что-то сказать. Хоть слово. Однако у него их неожиданно не находилось. Во рту появился отчётливый вкус черёмухи — вяжущий, мерзкий, противный. К ягодам он сегодня и близко не подходил, но язык всё равно будто ватный, непослушный, занемевший. Уезжать не хотелось. Волков тоже не хотел, чтобы он уезжал. И всё же выбора ни у кого из них не было. Гром и так здесь задержался из-за того, что первые учебные дни выпали на выходные и дали ему хоть какую-то отсрочку. Бабушка стояла в стороне — с ней он уже попрощался, позволяя обслюнявить себе щёки быстрыми поцелуями. Дед сидел в машине, поправляя зеркала и демонстративно копаясь в бардачке. Никто из них не подгонял, но и до вечера они здесь торчать наверняка не собирались. Он выдохнул, стягивая с плеч ветровку и впихивая Олегу в руки. Гром не знал, что скажет отцу, если тот вдруг спросит, куда она делась — ложь или правду? Если правду, то батя поймёт? Волков стиснул пальцами шуршащую ткань и вдруг сунулся в карман шорт, откуда вынул связку разноцветных бусин, и вложил в ладонь Игоря. — Следующим летом приедешь, — карие глаза смотрели серьёзно и требовательно. — Приеду, — а в серых неожиданно заискрили смешинки. Они пожали руки, задерживая прикосновение пальцев на тёплой коже друг друга на несколько лишних секунд, и Гром отступил в сторону машины, запрыгивая на переднее сидение и с силой захлопывая дверцу. Транспорт пришёл в движение, и он открыл окно, высовывая наружу кудрявую голову, и вглядывался в уменьшающегося с каждым метром Олега, провожающего его взглядом. Когда их улица скрылась за поворотом, он вернулся на место, откидываясь на спинку кресла, и тяжело выдохнул, прикрывая глаза. Дед на него покосился краем глаза, но промолчал. В начале лета, когда ехал в деревню, Игорь всю дорогу проспал: его не интересовал ни лес, ни поля, ни редкие ручьи. Всё, чего он тогда хотел, чтобы эти три месяца поскорее закончились: пусть была бы учёба, пусть была бы домашка, но в городе у него были какие-никакие друзья, ждущие его каждый вечер на улице. В деревеньке же, окружённой лесом, его ничего не держало, кроме соскучившихся родственников, которых он и сам давно не видел. Сейчас же хотелось вернуться обратно, дать себе по щекам и сказать: «Смотри! Смотри, Игорь, смотри! Смотри и запоминай!» И Игорь смотрел. Он смотрел на яркие, но уже желтеющие и тускнеющие поля, на старенькие избушки соседнего села, на маленькие берёзы, растущие вдоль дороги — интересно, насколько сильно они вырастут, когда он вернётся? На прощание его обняли, похлопав по лопаткам, и вручили пару тяжеленных пакетов с овощами, ягодами, какой-то зеленью и чем-то ещё, что бабушка сочла необходимым положить ему с собой в дорогу. Гром улыбнулся и запрыгнул в электричку, где всю дорогу провёл, разглядывая мелькающие за окном пейзажи, сменяющие друг друга так же быстро, как и картинки в игрушечном фотоаппарате.