казалось бы, причем тут пираты

— Ты чего не ешь? — скосив глаза в сторону, Антон упирается локтем в стол и кладет на ладонь голову, внимательно разглядывая сидящего напротив Эда, пока тот сходит с ума от неловкости и смущения. Как будто бы вообще ничего не было! Разве можно так с ним? — Ау, Эдик? Тебе нехорошо? — Все нормально, просто не хочу, — Выграновский мельком поднимает взгляд, на секунду потерявшись, а потом снова пялится в стол и лениво ковыряет вилкой в тарелке. Хоть картошка и вкусная, а желудок уже прилип к спине, ему все равно кусок в горло не лезет. — Спасибо, я пойду… Нужно поскорее избавиться от этого позора. И как только он умудрился ляпнуть такую глупость? Господи, стыдно-то как! Сначала пришел, обнял непонятно зачем, потом спросил, можно ли поцеловать… Очнись, Эд! Может быть, сотрясение было не такое уж и легкое? А иначе как объяснить все происходящее сейчас? Все эти мысли, все эти поступки и странности, которые абсолютно не присущи ему в адекватном состоянии. Откуда все это взялось? Кто в этом виноват? Едва прикрыв за собой дверь в ванную, Выграновский упирается в нее спиной, стукаясь затылком и закрывая лицо руками. Такое ощущение, будто все, что внутри него есть, прямо сейчас ополчилось против здравого смысла и рассуждает абсолютно нелогично. Эду свойственно совершать ошибки и импульсивные поступки. Но после аварии он решил, что такого больше никогда не должно повториться. При принятии решений всегда нужно руководствоваться в первую очередь головой, а не телом, инстинктами, еще чем-нибудь, что не… — Ты в порядке, а? — скребется с той стороны Шастун, загораживая собой свет из комнаты сквозь мутное стекло. Отшатнувшись, Выграновский кивает, неловко почесав затылок, и встает в сторонку, скромно опустив голову вниз. Думать совсем не получается. — Может, тебе лучше полежать?.. — Я же сказал, что я в порядке, — сердце колотится с сумасшедшей скоростью, будто бы ещё чуть-чуть и сейчас выскользнет наружу. Антон тыкает на включатель, заставив поморщиться, и почти бесшумно заходит внутрь, видимо, коварно воспользовавшись полуслепотой своего противника. — В порядке… — Да я вижу, вижу. Так и не будешь говорить, да? — не знающий слова личные границы Шастун в очередной раз ломает их, укладывая ладони ему на плечи и легонько встряхивая. Зажмурившийся Эд не торопится посмотреть на него, надеясь просто отмолчаться. Зачем-то сглатывает, перебирая пальцами край домашней кофты и нервно вздыхая. — Не будешь, значит. Тогда другой метод. Как-то ему в голову сразу не пришло, что методы у Антона весьма… Специфические. Боязливо оглянувшись, он вдруг осознает, что уперся бёдрами в стиральную машинку, тут же вскидывает голову, бегая глазами по чужому лицу, и ойкает. А когда снова смотрит на следователя, который явно собирается его допрашивать, чувствует, что уже сидит на ней и вполне себе ощущает дыхание где-то у носа. Интересная ситуация. — Ты думаешь, это так легко? Ухаживать за тобой, — тычок пальцем в грудь, — нервничать, переживать. Ты о чем вообще думаешь, когда не говоришь со мной? — Антон устало стонет, уткнувшись Эду в плечо носом и уперевшись ладонями в машинку. Выграновский старается не шевелиться и не дышать, чтобы не помешать и вдруг не свалиться. — Я о нем забочусь, стараюсь ради него, а он… Как о стену горох. Вообще не слышишь. Я тебе говорю: если тебя что-то беспокоит, поговори со мной. А ты что делаешь? Я тебя не прошу мне платить, я вообще от тебя ничего, блять, не хочу, только чтоб ты поправился уже, в конце концов, и жил нормально, как раньше… Это так трудно? Сказать мне, если у тебя что-то случилось. Трудно? Шастун делает шаг вперед, упираясь ногами в не до конца прикрытую дверцу барабана, и вздыхает, обнимая Эда где-то на талии. Кофта у него мягкая, правда, пахнет куревом, но это сейчас беспокоит меньше всего. Стоп, почему его это вообще беспокоит? Выграновский, ты о чем там думаешь? — Я хочу, чтоб все у тебя было, чтоб ты восстановился как человек, а не как еблан. Может, оно тебе и не надо… — бубнит куда-то в складки одежды, вопреки расстроенному тону прижимаясь ближе и сцепляя руки в замок. — Понимаешь же, да? Не соображая так быстро, что нужно отвечать на подобные речи, все, что Эд может сделать, это обнять его тоже и согласно кивнуть, уложив руку куда-то на светлый затылок. Может быть, не стоило так привязывать его к себе? Это ужасное чувство, но иногда бывает полезно оттолкнуть человека, чтобы он подумал обо всем этом свежим взглядом и бросил попытки что-то изменить. Возможно, это работает только в теории. И, конечно же, не существует ни одного примера, доказывающего такую тактику проигрышной. — Давай я вернусь к себе домой, ладно? Может, мама приехать сможет. Не хочу тебя тревожить, — аккуратно погладив по тёплой спине, Эд отодвигает его от себя, на секунду подняв глаза, а потом снова опускает голову куда-то вниз. Смотреть слегка стыдно. Или уже поздно отталкивать? Все это не кончится добром в любом случае, так что, может быть, хотя бы это время пожить… Нет, точно нет. Лучше пускай Антон в один прекрасный день потеряет того, кто сделал ему больно, чем того, кто ему искренне нравится. — Прости, что так вышло. Я не хотел… — Эдик, ну ты совсем что ли? — Выграновский не успевает договорить, потому что его прерывает чужой недовольный голос. Он хмурится, глядя Шастуну в лицо, и наклоняет голову в сторону. В лоб прилетает щелбан. — Ну ты реально башкой здорово ударился. Я тебе говорю, чтобы ты больше со мной общался, чтобы я мог тебе помочь, поддержать, там… Че, думаешь, я не вижу, как тебе хуево, дурной? Да я, блять, больше всех вижу, больше всех что-то сделать пытаюсь. А ты — поеду домой. Сдурел? Никуда я тебя не отпущу. Непонятливо нахмурившись, Эд по привычке поправляет повязку на глазу и недолго молчит, совсем не соображая, что от него хотят и как отвечать. Антон хочет, чтобы он остался? Тогда почему с вопросами пристает? Или, может, наоборот не хочет? Тогда почему его речь выглядит так, будто хочет? Что здесь вообще происходит? *** — Я хочу вернуться. Полусонный Антон мгновенно встряхивается, наклоняясь ближе к койке и забавно потирая глаза, чтобы проснуться. Эд чуть улыбается, перебирая кольца на чужой руке, чтобы успокоиться. Довольно странный жест, учитывая, что он сейчас хочет сказать. — Что? Прости, не расслышал… Куда вернуться? — Домой. Вернусь к себе в квартиру, — непонятно, что его так смущает, но говорить и смотреть в глаза больше не получается. Выграновский осторожно укладывает на сложенные вместе ладони свою свободную и поглаживает, задумчиво поджимая губы. — Мне неудобно. Ну, жить у тебя. В последнее время Шастун отвечает совсем немногословно. Может быть, это из-за того, что Эд постоянно тыкал ему на его балабольство и желание рассказать всю «Войну и мир» вместо какой-то короткой истории? Может быть, еще какие-то причины… Только он теперь как-то неулыбчиво говорит. Ходит весь такой поникший, расстроенный, странно рассеянный и ещё более неуклюжий, чем обычно. Может, с кем-нибудь что-нибудь не получилось, вот и переживает. Может, еще какие-то причины. Спрашивать как-то не получалось. — Вот как, — пожав плечами, Антон сжимает ему пальцы, поглаживая по внутренней стороне ладони и глядя куда-то в сторону капельницы. — Ну, если неудобно, то я не буду больше настаивать. Наверное. Эд так и не решился. Стоял подолгу у окошка, рассчитывал, убьется ли с седьмого этажа насмерть или еще помучается, прицеливался воображаемым пистолетом в горло, пересчитывал и перечитывал несовместные лекарства. У них Антона дома их полно теперь. Только так и не смог. Лезвие потерялось, когда он спрятал его куда-то в тумбочку, утопиться точно бы не получилось. Да и Шастун работает из дома, не так легко уловить момент, когда он куда-нибудь уходит… Не получилось. Даже пробовать не стал. Внутри от этого скверно и обидно, будто сам себя предал. А так ведь надеялся, что эти бесконечные страдания всех вокруг и его собственные наконец-то закончатся. Не получилось… Не получилось. Чужие пальцы как-то особенно крепко сжимают ладонь. Эд поднимает на Шастуна взгляд, убрав со лба отросшую прядку, и невольно вздыхает, чуть улыбаясь. Интересно, могло ли бы у них что-нибудь получиться? Он не уверен, что к нему чувствует Антон. Да и сейчас… Просто жалеет? Хочет помочь как друг? Хочет чего-то другого? Выграновский пытался выяснить, но понял, что ни к какому конкретному ответу прийти не сможет. — Как себя чувствуешь? Болит еще? Ну, осталось только ночь потерпеть, и все будет хорошо… — даже сейчас он не перестает волноваться и вести себя как заботливая мамочка. Эд мотает головой, укладываясь удобнее, и сонно зевает, спрятав лицо в плече. Он тяжело отходил от наркоза, поэтому проспал, кажется, все на свете. За окном уже темно, в палате светит только несколько белых ламп на потолке — особенно разглядеть ничего не получается. — Чего-нибудь хочешь, может? — Хочу, чтобы ты пошел домой и отдохнул. — Смущенно хмурится, опуская глаза вниз и чуть отпуская теплую ладонь. Аккуратно хлопает по ней, возвращая кольца на места, и складывает руки на груди в замок. — Выглядишь плохо. Шастун усмехается, говорит что-то про тактичность и заботу, но тоже заражается зеванием и утыкается лбом в ручку у кровати. Молчит он теперь тяжело; дышит тоже как-то странно. Все как-то слишком стремительно изменилось. Тишина вдвоем вообще стала неловкой, долгие переглядки перестали казаться удобными и располагающими. Эд сам не знает, что чувствует, когда на Антона смотрит, поэтому и сходит с ума от непонимания и желания прекратить это странное ощущение. Что мама скажет, если узнает? Наверное, подумает, что это просто нервное, от болезни, на почве резкого расстояния и неблагоприятных условий. Да еще и плохое влияние. А она ведь предупреждала, что этот Шастун выглядит странно, да еще и не встречается ни с кем! А лет-то ему сколько уже, пора и семью заводить! — Я тебя не понимаю, Эдик, я вообще не понимаю, — Антон наощупь ищет его руку, без спроса укладывает себе на макушку, так и не понимая головы, а потом устало стонет и вздыхает. — Тебе не нравится, что я о тебе забочусь? Справа едва уловимо пикает какой-то прибор. Трёхсекундная тишина давит. — Я тебе не нравлюсь? Скажи, а, я заебался, тебя хуй поймешь. То пристаешь, то вот, говоришь пиздохать домой и что будешь у себя жить, то еще что-то выдумаешь. — Антон, я же… — Нет, блять, я договорю, — голос не дрожит, но слышно, что еще хоть какой-нибудь внешний раздражитель окончательно выбьет его из колеи, — а ты ответишь. Ты что ко мне чувствуешь, а? Ты думаешь, я ничего не помню? Думаешь, что я просто так тут сижу круглые сутки… Эд не противится, осторожно гладит по светлым волосам и прибирает за уши растрепанные пряди. Если бы он четко знал ответ на этот вопрос, если бы знал, что не сделает больше никому плохо, то непременно бы ответил. А сейчас… Что он может сказать ему? «Я не знаю». Каждый день, наверное, повторяет. «Встретиться с кем-нибудь хочешь?» — «Не знаю». «Любишь булочки с маком?» — «Не знаю». «Заснешь или ещё посидим?» — «Не знаю» Не знаю, не знаю, не знаю. — Я не слепой, Эдик, и я не машина, — почти шёпотом, свободной рукой стирая со щек блестящие дорожки. — Я вижу, что тебе плохо. И я… Я так хочу помочь, понимаешь. Я хочу помочь. Мне не пофиг, как ты себя чувствуешь, мне не пофиг, болит у тебя че-нибудь или нет, сука, мне на тебя не пофиг, вообще не пофиг! А ты как будто совсем это игнорируешь. Зачем нахуй то меня посылаешь, а? Помощь мою? Зачем, ну ты скажи? Скажи, в конце-то концов… — Я… — «Не знаю», я в курсе, можешь не повторять снова… — Не уверен, что это нормально. В самом деле. Все эти… Странности, что он почувствовал, когда они снова начали общаться, когда он впервые увидел Антона — ну, вернее, услышал его голос — у собственной койки в больнице, когда тот взял его за руку. Можно ли это считать ответом на вопрос, что чувствует? Или это просто благодарность за то, что Шастун с такой ответственностью ухаживает. Даже таблетницу купил, чтобы Эд не забывал, что ему и когда пить. Углы все в доме залепил, чтобы он в полутьме не ударился и не убился. Может, это и правда что-то такое? — Ты заебал, ты в курсе, — вскинув голову, он снова вытирает щеки, шмыгая и встряхиваясь, чтобы успокоиться. Выграновский не убирает ладони с чужого затылка, аккуратно поглаживая, и смущённо и как-то стыдливо смотрит ему в глаза. Тяжело, знаете ли, смотреть на то, как из-за тебя кто-то плачет. — Давай сделаем так. Когда он приближается, Эд успевает разглядеть его уставшее лицо и виновато вжимает голову в плечи — стыдно, что сам не может в себе разобраться, так еще и других заставляет страдать. Стыдно, что так все получилось, что он даже не отблагодарил Шастуна толком, а тот так с ним возится… А не ответ ли это на вопрос, почему возится? Что, и правда нравится?.. — Я досчитаю до пяти. От розовой толстовки пахнет каким-то сладким парфюмом. Антон вообще падкий на такие вещи, и никогда особо не удерживает себя от траты в никуда, когда снова находит какой-то вкусный фруктовый запах в магазине. У него дома целая коллекция пробников из всевозможных магазинов, но Эда от них только воротит — там столько спирта, сколько он за всю жизнь не выпил. А выпил он очень много. — И поцелую тебя. И мне похуй. Понятно? Округлив глаза и испуганно кивнув, Выграновский сглатывает и непроизвольно замирает, задержав дыхание, когда чужое лицо оказывается чересчур близко. От дыхания светлая прядка на лбу едва заметно колышется. — Один. Стоит ли соглашаться? Может быть, еще есть время сбежать? Господи, что делать-то! Он ведь правда поцелует, судя по взгляду. И что тогда делать? Что делать-то, а? Может, оттолкнуть его сейчас, чтобы не лез… Или… — Два. Времени остается все меньше, но у Эда в голове ни одной приличной мысли и картинки. Он настойчиво прогоняет мурашки с плеч, когда зачем-то думает, что Антон, наверное, хорошо целуется, а потом встряхивает головой и жмурится. Упершийся коленом о койку Шастун и не собирается сдвигаться. — Три. Может быть, все не так уж и плохо? Ну, поцелуются они. Это ведь не означает, что сразу начнут встречаться и заведут пятьдесят детей, правильно? Хотя, как они вообще могут завести детей. А мама что скажет? А ему может это понравится? А что делать, если и правда понравиться? Нельзя ведь просто прийти и поцеловать его, когда захочется. Эд непроизвольно облизывает губы и тянется второй рукой обнять его за плечо, сжимая мягкую ткань в пальцах со всей силы. — Четыре. Сердце колотится так, что сейчас выскочит куда-то наружу, а потом и вовсе не вернется обратно. Выграновский не уверен, это потому, что ему нервничать нельзя, а он весь погряз в самокопаниях, или потому, что у Антона настолько непередаваемая атмосфера, смешанная с сексуальным давлением, что сейчас что-нибудь точно произойдет. Ох, как бы ему не хотелось, чтобы это закончилось плохо. Смогут ли они дальше дружить после такого? Ну, хотя, они даже в одной кровати спали, может, ничего смертельного и не будет. Так, ладно. Нужно просто собраться и уже решить, решить, отталкивать или нет. Целовать в ответ или сидеть истуканчиком. Принимать чувства или нет. — Пя…