Во все цвета

После очередного концерта в Воронеже ни один из братьев, валяющихся в гостиничном номере, не горел желанием ползти к звонящему телефону - Глеб, успевший как следует покутить с какой-то сомнительной компанией и теперь считающий вертолёты, не горел вдвойне, а потому героический подвиг всё же совершил Вадим. -Да. -Вадик? Вадим незаметно вздохнул - судя по беспокойству в голосе Тани, никакой хорошей причины для данного звонка не имелось. -А где Глеб? Вадим посмотрел в сторону распластанного по гостиничной кровати тела и мертвенно-бледного лица в окружении отросших спутанных локонов. -Он тут, но он успел где-то ширнуться и сейчас в отходняке - так что с ним пока разговаривать особо бесполезно. Что-то случилось? -Это по поводу квартиры, но уже неважно,- отозвалась Таня совсем другим голосом - Вадима даже невольно почти что напугала появившаяся в нём решительность и собранность. -Передай ему, что... А хотя не надо ничего передавать. Я сама потом позвоню. -Чё там опять,- вяло пробормотал Глеб, пока Вадим задумчиво клал трубку, колоссальным усилием воли поворачивая к нему голову и разлепляя глаза - тот лишь немного нахмурил брови, по-прежнему что-то соображая. -Не знаю... Это Таня. Она сказала, что перезвонит - но если честно, у неё какой-то голос... не очень. -"Очень", "не очень",- пробормотал Глеб, отворачиваясь к стенке и закрываясь подушкой - в голове стоял вязкий и мутный туман. -Наверняка ей эта ведьма опять чего-нибудь наплела, у которой мы квартиру снимаем. Тошнит уже от неё, вредная карга. -Ты сам зато сильно полезный,- невесело усмехнулся Вадим, стараясь отогнать гнетущее предчувствие - вспомнив об очередной встрече с репортёрами, он наконец нехотя окончательно поднялся. -К журналистам ты, естественно, не пойдёшь? -Угадай,- хмуро донеслось с кровати - старший Самойлов только махнул рукой, понемногу приводя себя в должный вид. -Ну и фиг с тобой, с Сашей выйдем. Сиди тут только, главное - нагулялся уже. Когда телефон зазвонил в следующий раз, Глеб по-прежнему разглядывал стену - он не знал, сколько времени прошло, и не очень хотел знать. Брать трубку он тоже не хотел, но особых вариантов и не было - когда телефон уже грозил оборваться, Глеб всё же добрался до столика. -Глеб? Внутри что-то само собой сжалось - к разговору с женой он сейчас был готов меньше всего. Он перехватил трубку покрепче. -Да. На этот раз она не смогла сдержать прерывистый вдох - предчувствие окончательно сдавило грудь и где-то в горле. -Послушай... только выслушай меня сейчас спокойно, пожалуйста - ладно? Не злись, не истери, просто... просто выслушай, потому что так нужно. Глеб аккуратно перевёл дыхание - казалось, если сделать это как-нибудь неосторожно, оно и вовсе остановится. -Ладно. Я слушаю. -Глеб, я... мы уезжаем - прости меня, правда. Я просто так больше не могу. Ты мне дорог, иначе я бы сейчас не звонила - но... я действительно не хотела так поступать, я до последнего надеялась, что мы как-то сможем всё решить - но я ведь даже почти не вижу тебя дома, и Глебушка не видит. Как мы можем пытаться в чём-то разобраться, если мы вообще перестали друг друга видеть? Я пыталась, честно, просто всё так... Нам будет лучше по отдельности. Я это поняла... Глеб, не молчи, пожалуйста. Он не знал, что сказать. Он вообще не знал, что говорят в случаях, когда что-то внутри с хрустом ломается - ничего из того, с чем он раньше сталкивался, сюда не подходило. Сейчас ему казалось, будто кто-то пинком вышиб из него весь воздух. -Ты тут? -Да,- наконец сказал Глеб, хотя это было совсем не правдой - собственный голос прозвучал настолько далеко от него же самого и странно, словно это где-то каркнула ворона. Совсем ничего не сказать по этому поводу было бы как-то неправильно - собрав расплывающийся в голове хаос каким-то нечеловеческим усилием, он всё-таки добавил: -Я... понимаю. Правда. Я всё понимаю. Береги Глебушку, пожалуйста. И себя. Он положил трубку, как подкошенный сел на кровать. Сжал пальцами виски, словно пытаясь остановить рой мыслей в голове - открылась дверь откуда-то извне, и в номер зашёл Вадим. Глеб вздрогнул и выпрямился. -Что случилось?- не удержался старший Самойлов, глянув в сторону брата и принимаясь понемногу собирать вещи - его голос звучал как будто через плотную стену, и чтобы его разобрать, приходилось заметно напрягаться. Это раздражало. -На тебе лица нет. -Ничего,- надтреснуто отозвался Глеб, глядя сквозь неопределённую точку бесцветным взглядом - у него возникло ощущение, что если он прямо сейчас облечёт произошедшее в слова, то непременно упадёт в обморок или вовсе умрёт. -Ни-че-го. ...Это внутреннее "ничего" продолжалось всю дорогу домой - вернее, теперь мысленно называть это место домом становилось всё более проблематично. Думая о том, что там сейчас совсем никто не ждёт, Глебу больше хотелось выйти на полном ходу из поезда, чем туда возвращаться - однако, такого варианта не предоставлялось. Варианта не думать - тоже. Глебу казалось, что всё происходящее обладает какой-то садистской извращённостью - не думать нельзя, вернуть нельзя, изменить нельзя: можно только ехать в серый вечер и пустую квартиру навстречу медленной агонии. Неотвратимость была отвратительна. Возле двери квартиры Глеб вдруг понял, что ему страшно заходить - страшно шагать в пустоту и тишину, где его никто не встретит. Таня всегда была человеком слова, и сгоряча бы так не сказала - он знал, что их там нет ещё с утра, до того, как решился и нажал на ручку. Квартира всегда раздражала своей теснотой, но сейчас казалась ему слишком большой для него одного - он зашёл, как во сне, и бесцельно огляделся. Понял, что без детских и Таниных вещей у него, оказывается, ничего толком и нет: коллекция шкатулок, музыкальный проигрыватель, гитара да несколько пластинок с книгами - вот и всё богатство, если так подумать. На полу белело что-то маленькое - он по-прежнему боялся включать свет и не сразу разобрал, что именно: опустившись на колени понял, что это детский носок - наверное, уронила во время сборов и не заметила. Он представил, как Таня в спешке собирает вещи, собирает сына и пытается не плакать - ему стало её жалко. Он представил, как будет засыпать и просыпаться в пустой квартире, окончательно сбиваясь с курса и теряя пресловутый фарватер - себя ему тоже стало жалко. К горлу что-то подступало, а пальцы, держащие носочек, задрожали и разжались - до чего всё мерзко и пусто. До чего он сам себе мерзок и пуст. Ему вспомнилось, сколько раз она пыталась поговорить и понять, что с ним творится, и сколько раз он сам пытался это понять - и её "Ты мне дорог" в последнем разговоре. Даже сейчас она не сказала "Ты конченный алкаш и торчок, у которого окончательно течёт крыша, поэтому я не выдержала и сделала то, что давно пора было сделать" - она за что-то извинилась. Дыхание дёргало от приступа чего-то сокрушительного и подавляющего любую волю - не вставая с коленей, он закрыл лицо руками и закричал, чувствуя, как его перебивают накатывающие впервые за день слёзы, от которых ладоням становится мокро. Он опустил руки и зажмурился - легче не стало, но сейчас можно всё. Сейчас всё равно никто не узнает и не увидит, как от души отрывается кровавый кусок.