Во все цвета

Череда идущих друг за другом месяцев подготовки и кропотливой работы неожиданно постепенно внушила агатовцам непривычный оптимизм - новый звук, новые темы, обогатившийся поэтический язык, само ощущение того, что им удалось создать нечто, чего ещё никто не видел и не слышал, подогревали амбиции. О них вообще давно не слышали - значит, теперь время напомнить так, чтобы "Ураганом" снесло всех: пожалуй, в первый раз за время существования группы все четверо сошлись в одном мнении. Они вышли на совершенно новый уровень, от текстов до музыки. Оптимизм разбился вдребезги с самой презентации - разбился больно, но всё же не сразу. Прохладную встречу нового материала зашучивали, списывали на то, что публике нужно время "распробовать", и в целом по-прежнему упрямо держались за обломки парадоксально розовых, даже если по-новому мрачных очков. Очки доломали всмятку, как только дело дошло до журналистов и критиков - главный удар наносили обсуждения. -Когда-то вы говорили, что сами смеётесь в своих песнях над собой и не только,- говорил первый журналист - по таким сразу видно, что основной нож в спину они пока ещё прячут, будто готовят где-то западню, ставят ловушку. Глеб, отыгравший непосредственно "Ураган", бесшумно перебирал струны, будто пытался за них зацепиться, и смотрел прямо в глаза - Вадим чувствовал отвратительную беспомощность. Сейчас его брату прилетит очередная моральная пощёчина, и он абсолютно ничего не может с этим сделать - сейчас, когда в них, маленьких и ничем не прикрытых на этой сцене, впиваются десятки критично-кровожадных взглядов, он даже не может обнять его и сказать, что он всё равно здесь, рядом с ним. -Но, позвольте,- продолжает журналист - где-то в самих его чертах уже зарождается садистское удовольствие. В них так и читается - "Вот теперь вы у меня не выкрутитесь, сейчас вам здесь покажут". -Все эти ваши нынешние "Я мертвец, я мертвец", "Дорога в ад" - это ведь уже совсем не смешно, разве нет? -А я и не смеюсь,- привычно отвечает Глеб - спокойно и ровно, с поднятой головой, только пальцы по-прежнему до боли цепляются за гитару. Вадим всё так же не может этого сказать, но сейчас он им как никогда гордится - очень, очень гордится. Поднимается, как будто наводя прицел, какой-то очередной микрофон - тут их целое море. -Глеб,- бойко подключается следующий - судя по имени в самом начале, это уже действительно прицельный удар. -Насколько я знаю, в последнее время вы основной автор песен - но вот это... это, надеюсь, всё-таки не вы написали? -Не надейтесь, это я,- так же спокойно говорит "основной автор песен" - с незлой иронией, хотя Вадим ощущает почти физически, как сам вместо этой тихой интеллигентности съездил бы кулаком по морде. Снова вглядывается в черты брата - почему-то сейчас они, обрамлённые пушистыми кудряшками и совершенно беззащитные, кажутся ему почти детскими. От этого больно - в новых песнях он прыгнул выше головы, он не заслуживает всё это выслушивать. В голубых глазах читается безнадёжное и самое главное - они не поняли, не поняли ровным счётом ничего из всего, о чём им впервые за долгие годы рассказал в своих песнях этот человек, словно вскрывая перед всем миром многолетний нарыв. От этого ещё больнее. Все четверо надеются, что на этом аудиенция завершена, но не тут-то было. -Почему так часто встречается тема запрещённых веществ?- пищит в микрофон очередная барышня - рассеянный Глеб только спрашивает, где она там встречается. Он искренне не понимает, он не это имел в виду - он вкладывал другое и теперь даже не притворяясь не может понять, где это нашли. Барышня перечисляет, подглядывая в листочек (Господи, они ещё и записывают) с тем же журналистски-садистским удовольствием: -Как это - где? "Вино и гашиш", "Мы идём за кайфом", "Поцелуешь грязь", "Закинулся бумагой", "Шприцами вводим золотые пенки", "Треснув, лопается вена" - почти в каждой песне! Это связано с жизненным опытом употребления? Глеб вдруг улыбается, мягко и почему-то по-доброму, пусть и ужасно устало и грустно - Вадима злит даже это. Таким надо плевать в лицо, а не улыбаться. -Меня больше впечатляет то, что вам было не лень всё это искать. Тоже мягко и без тени укора - а ведь этих диванных критиков пора гнать отсюда в шею, не то что укорять. Они готовы распять любого без тени понимания, даже не определившись, за что именно. Вадим всё ещё ощущал эту стучащую в висках мысль по пути к гримёрке - Глеб, обычно идущий неторопливо и размеренно, теперь только что туда не бежал. Вадим знал, почему - потому что у него впервые за долгое время синеют глаза. Залетая за угол, Глеб едва не столкнулся с Троицким - старший Самойлов в который раз увидел, как ожесточившийся взгляд брата сталкивается с нарочито-благожелательной маской критика так, словно сейчас полетят искры. Пару дней назад этот человек разнёс их в своей статье в пух и прах, и они это ещё прекрасно помнили. -Глеб Рудольфович, вот так встреча,- расплывается в плотоядной улыбке Троицкий. Что хуже - берёт эту ладошку в свою руку и приветливо пожимает: почти что поцелуй Иуды. Все слова, которыми он их поливал ещё позавчера, всплыли ещё отчётливее. -При всём моём уважении, вы же понимаете... Глеб вдруг почувствовал, как кровь звенит в ушах, а почва почти уходит из-под ног - кто сходит с ума, он или мир? Как этот человек может смотреть ему в глаза и улыбаться, морально ударив наотмашь каких-то два дня назад? Резко выдернув руку из доброжелательного (и, главное, понимающего) пожатия, Глеб молча юркнул дальше в гримёрку - Вадим поспешил следом, на ходу бросив металлическое "Артемий Кивович, мы спешим", но дверь уже оказалась наглухо закрытой. -Глеб. -Я переодеваюсь. Холодно и с достоинством - только явная неправда, чёрта с два он там переодевается. Уж брату бы как-нибудь открыл - значит, дело в другом. С учётом размаха Самойловского характера он примерно с одинаковой долей вероятности мог как плакать в уголке, так и резать вены, так что Вадим всё же решил настоять. -Не заливай. Открой дверь, серьёзно - тут даже Саши с Андреем нет, я хочу поговорить. После выразительной паузы замок всё-таки щёлкнул - Глеб не плакал и вены не резал, но был бледным как смерть. Вадим закрыл за собой дверь - почему-то все передряги последних месяцев словно разом растворились, будто их и не было. Сейчас был только его младший брат, и сейчас его младшего брата обидели, растоптав каждую ноту и каждое слово, которое он вытягивал из себя столько времени и так мучительно, вырывая с кровью - и теперь Вадим мог хотя бы что-нибудь с этим сделать. -Глеб, все, кто разбирается, прекрасно знают, что это хороший альбом,- аккуратно сказал он, прощупывая почву - тот молча слушал, не глядя в его сторону. -Вот увидишь. Они об этом ещё тоже скажут. Эти - это просто люди, которые в нашем деле даже близко не шарят, их и слушать нечего. Это диванные критики, они могут только молоть языком, что и делают. -Вадик, у Тани будет ребёнок,- вдруг каким-то надтреснутым голосом ответил Глеб, на этот раз глядя прямо в глаза - внутри что-то провалилось. -Я раньше просто не хотел говорить - это не суеверие, просто так сразу не хотелось. И он... она... Неважно - мой ребёнок будет расти и вот это всё слушать? Что у него папа-наркоман без образования, который не знает, как слова правильно произносятся - хотя на деле они просто сами не понимают? А они не понимают! Вадим молча смотрел на него, слыша, как на последних словах появился опасный надрыв - на по-прежнему синеющие глаза, на понемногу выгибающийся обиженной дугой рот: с раннего детства всё это служило явными признаками вот-вот готовой обрушиться, как цунами, неудержимой истерики. И она не заставила себя ждать. -Они не понимают!- повторил Глеб, срываясь на крик, будто пресловутые "они" были в лице Вадима - мир казался ожесточённым, злым и только без конца нещадно и беспричинно бьющим. -Не понимают, никогда не понимали и не поймут! Ничего не поймут, ничего, ничего! Вадим почувствовал, что явно пора - он и сам не помнил, что говорил, гладя мягкие каштановые волосы, вздрагивающие лопатки и пытаясь хотя бы сейчас закрыть его, уставшего и по-прежнему обиженного, ото всего дурацкого мира. Говорил, что даже если не понимают они, всегда поймёт он; что они просто завидуют, что они глупые и не того уровня, чтобы понимать; что он тут, рядом, и они все вчетвером через это пройдут, что у них с Таней будет самый замечательный ребёнок, который будет любить своего папу больше всех - всё, что только приходило на ум. Только приходило туда далеко не одно лишь озвученное вслух - почему всё должно быть именно так? Почему их, действительно, никогда никто не понимает? Почему он должен чувствовать, как футболку заливают слёзы его же родного брата, просто потому, что они выражают себя в своём же творчестве, никого не убив, не ограбив и вообще не сделав ровным счётом ничего, чтобы заслужить такой приём? На эти вопросы ответов не предвиделось - Саша заглянул было к ним, но увидев, что плотину, державшуюся не один день, всё-таки прорвало, молча закрыл дверь обратно, ненавязчиво уводя за собой стоящего рядом Андрея. -Я всегда пойму, запомнил?- негромко проговорил Вадим, пока за футболку цеплялись трясущиеся руки - притихший Глеб только закивал. -Всегда. Они проживали всякое - разносы, болезни, расставания (странно, но даже Настенька временами всё ещё аукалась где-то внутри, пусть расставание с ней помогло расправить крылья), и знали, что будут жить и дальше. А жить - значит, идти.