Во все цвета

Глеб лежал на белой-белой кровати, от белого одеяла которой и от таких же белых стен всё так же пахло больницей, и смотрел в белый тетрадный лист - может, пять минут, а может, полчаса. Обилие белизны раздражало - казалось, будто вокруг не палата, а по крайней мере что-то в духе чистилища. Внутри по-прежнему было немного больно и как-то непривычно - бессмысленно взглянув на ручку в будто бы чужих пальцах, Глеб невольно подумал, что ещё с утра этой же ручкой подписывал согласие на операцию рядом со своими "Самойлов Г. Р.". То ли ощущения как таковые притупляли лекарства, то ли их особенно не было, но в целом становилось уже как-то всё равно, что там и где собрались кромсать на этот раз - Глеб снова посмотрел на пустой лист. Хотелось что-то написать, это "что-то" ворочалось внутри ещё с Монте-Карло, но никак не хотело обретать конкретную форму. Ему вдруг подумалось, что, быть может, действительно стоит в чём-то сменить подход - написать что-то более светлое? Он неожиданно понял, что из всего множества написанных песен ровным счётом ни в одной не складывается ничего хорошего, никакого "хэппи-энда" - возможно, стоит хотя бы попробовать? Когда-то где-то было написано, что настрой в какой-то мере определяет происходящее с людьми - может, если разок сменить курс в сторону света, чего-нибудь и в самом деле пойдёт на лад. Глеб закрыл глаза и попытался сосредоточиться на чём-нибудь спокойном и размеренном-размеренном - перед взглядом тихо плескался необъятный океан. Где-то в нём плыли корабли, так же неторопливо и как будто... Нет, это не спокойствие. Плыли так, будто их попросту некому направить - наверное, как сами Самойловы. Без курса, без сильной управляющей руки - просто плыли как попало и как придётся, теряясь где-то на синих просторах без следа. Глеб открыл глаза и снова взял ручку. "Умирает капитан И уходит в океан Оставляя за собой Розовую нить Он раздавлен и распят, А корабли в порту стоят И движения руки Хватит, чтобы им поплыть..." С "чем-нибудь светлым" дело по-прежнему не шло - неясная тоска неизвестно по чему или кому всё так же придавливала где-то на груди, а будущее не желало показываться из-за горизонта: никакого фарватера. От невесёлых мыслей оторвал жужжащий на тумбочке телефон - Глеб взял трубку, мысленно моля всё что угодно, чтобы это не оказалась какая-нибудь очередная неизвестно откуда взявшаяся фанатка. -Глебушка? К горлу вдруг совершенно непредсказуемо подкатил ком - почему-то от голоса матери одновременно как стало немного спокойнее, так и неожиданно начали роиться какие-то совсем уж катастрофические мысли: Глеб немного неожиданно даже для себя самого на секундочку представил, как завтра лежит под ножом хирурга, пока рука того идёт куда-то совсем не в том направлении, или случается ещё что-нибудь непредвиденно-дурацкое, и он, Г. Р. Самойлов, оставляет только недописанный альбом да безутешную семью с агатовцами. Взяв себя в руки, Глеб усилием воли предпочёл всё же прекратить паранойю и драматичность, неосознанно сжимая телефон покрепче. -Ау,- вместо трагических нагнетаний отозвался он - привычной близким людям, даже немного беспечной интонацией. Можно выносить мозги кому угодно, но никак не ей - хотя бы мама должна быть за него спокойна. -Ты как там, сына? Вадик говорил, там с почками плохо, да? Глеб даже досадливо закусил губу - говорить что бы то ни было заботливого братца вообще особенно никто не просил. -Да... ничего такого уж, мам,- наконец всё-таки ответил он, ковыряя свободной рукой край одеяла и стараясь звучать убедительно - чувствуя себя совсем одним в этой палате, наедине со всеми мыслями, кораблями, операциями и то и дело дающей о себе знать болью, выходило немного сомнительно. Он на всякий случай прочистил горло. -Всё-таки оперировать будут?- вдруг спросила Ирина Владимировна - без лишней тревоги, настолько, что Глебу в какой-то момент даже немного показалось, что он чувствует её руку на плече. Он только мысленно усмехнулся самому себе: кому он тут, собственно, пытается плести байки - человеку, тридцать с лишним лет проработавшему в больнице? Глеб на секундочку посмотрел в потолок, закатывая совсем уж непрошенные слёзы куда-нибудь обратно - на удивление получилось окончательно взять себя в руки. -Будут. Ничего, мам. Починят и как новый буду. Ирина Владимировна невольно улыбнулась, несмотря на то, что прекрасно знала всю неправдоподобность этой бодрости и вынужденного оптимизма - словом "починять" Глеб обозначал практически любое медицинское вмешательство. -Ничего не бойся,- сказала она после небольшой паузы - всё с той же необъяснимой убедительностью, на которую, наверное, способны только матери да женщины сердца: Глебу вдруг и в самом деле захотелось ничего не бояться. -Всё обойдётся - кушай как следует и постарайся не ругаться там ни с кем сильно. И всё будет хорошо. Глеб во второй раз применил метод потолка, запихивая слёзы обратно туда, откуда они норовили выбраться - и заставил себя улыбнуться. Для себя самого и для неё, зная, что она поймёт и через телефон из Екатеринбурга. -Будет. Как ни странно, сейчас он и в самом деле в это верил. ...Тем временем Вадим, вопреки обычной щеголеватости мятый и невыспавшийся, молчаливо пил кофе в их с Козловым излюбленной забегаловке - Саша с хорошо скрываемым потрясением смотрел, как Самойлов наливает в непроглядно чёрный напиток молоко. Бунт против диеты почти равен бунту против Кручининой. -Неполадки чтоль?- наконец осторожно осведомился клавишник - Вадим ответил сдержанно-печальным взглядом. -Глеба всё-таки на операцию отправляют. А Настя по-прежнему проводит операцию по выеданию мозгов, слушать уже невозможно - хоть из дома сбегай, честное слово. -Я, конечно, могу лезть не совсем в своё дело,- ещё аккуратнее закинул удочку Саша - это, впрочем, интересовало уже всех агатовцев даже вместе с Гафаровым. -Но у меня не может не возникать вопрос - а почему ты вообще всё это терпишь? Вадим пожал плечами, воровато оглядываясь и украдкой насыпая в кофе мизерное количество сахара. -Да понимаешь, Саш, какое дело,- наконец начал Самойлов, хотя пока всё это "дело" и сам не особенно до конца понимал. -Оно всё изначально как-то так завертелось - может, я на внешность купился, тут уж не знаю... А потом - я сам теперь не могу разобраться. То вроде ну так допечёт, что кажется всё, послал бы да и ушёл - а потом как помиримся, так вроде как будто ничего и не было. К тому же... Следующая причина относилась скорее к своеобразной потребности доказать что-то самому себе, поэтому Вадим притормозил, щурясь куда-то в угол стола - подумав, он всё-таки продолжил. С Сашей они дружили с детства, и Саша не подводил ещё ни единого раза. -Тут ещё такое дело - когда я думаю о том, чтобы разойтись, мне начинает казаться, что это... ну как-то как слабак, что ли. Как будто пока всё хорошо, я готов быть вместе, а как чего не по плану, так сразу всё - так оно ведь тоже не делается. С Глебом мы вон тоже вечно собачимся, и ничего как-то. Саша усмехнулся - то, что отступить Вадиму не позволяет собственная гордость, он в общем-то подозревал уже давно, а потому, для начала уделив внимание яблочному пирогу на тарелочке, спокойно ответил: -Ну, Вадь, во-первых я бы не сказал, что прямо уж "ничего", а во-вторых... тут вот ведь в чём главная разница - Глеб твой брат, и как бы ни звучало, он им будет независимо от того, хочешь ты этого или нет. То есть это такая вещь, с позволения сказать, предопределённая в некотором роде - говоря обобщённо и упрощённо, хороший он или плохой, любишь ты его или нет, он твой брат просто как факт, от которого даже при желании никуда не денешься. Если бы оно, предположим, было. А тут... тут уже, Вадь, выбор всё-таки твой, хочешь ты этого человека в своей жизни или нет. Как ни крути, а всё-таки твой - советовать я тут тебе особенно не советчик, это вас двоих жизнь, но... ты об этом всём подумай. Вадим думал - думал он и пока Саша шелестел о чём-то дальше, уже об аранжировках, альбомах и проч., и проч.; думал и после, когда Козлов отправился домой, оставляя его с этими думами наедине. Додумав, Вадим встал и направился в студию, по пути окончательно бунтарски покупая булку и съедая её за углом, едва не давясь стыдом вперемешку с неожиданно проснувшейся за диетные недели жадностью - казалось, что сейчас за такое правонарушение, близящееся к грехопадению, откуда-то вот-вот появится карающая рука какого-нибудь воплощения возмездия, но куда приятнее вкуса запретного плода ощущалось другое: становилось ровным счётом всё равно.