Во все цвета

Перед закрытыми глазами теснились и клубились тени, то и дело принимая форму и вновь её теряя - то становясь бессвязными видениями, то озвучивая отголоски прошлого. Тени смеялись, безобразно и беспощадно глумливо - Глеб знал, что как всегда над ним. Самая большая и угловатая вдруг приняла очертания давнего недоброжелателя всей "Агаты", преследующего её с азартом охотничьего пса - критика Артемия Троицкого. Глеб помнил как сейчас, как тот подошёл к нему после очередного концерта, улучив момент, когда рядом не было Вадима, от которого за такое можно было и хорошенько получить по физиономии. -При всём моём уважении, Глеб Рудольфович... Сейчас, как и в тот момент, от этой до наглого ничем не прикрытой лжи едва не затошнило - какое к чёрту уважение после всех "жирных декадентов"? Троицкий по-прежнему улыбался, начиная немного смахивать на гиену. -При всём моём уважении к вам как к поэту, складывается довольно стойкое ощущение, что вы в группе занимаете положение этакого Буратино при Карабасе-Барабасе. Тогда Глеб промолчал, но резко ощутил, как кровь бросилась в лицо - теперь дело усугубляли тени, визжа от смеха и кружась в диком, безумном хороводе. -Буратино, Буратино, Буратино! -Сам ты Буратино,- прошептал Глеб, открывая глаза - вокруг было тихо и светло. Сквозь прозрачные занавески прорезались по-утреннему нежные лучи солнца - пахло больницей от края одеяла, немного обшарпанных стен и бесформенной пижамы (он даже немного удивился - что бы там ни было до, он помнил, что точно был не в пижаме). Глеб скользнул взглядом по игле в какой-то безвольной и слабой, будто даже не его собственной, руке, лежащей рядом - потом к капельнице, через которую что-то сочилось в эту "чужую" руку, долго и занудно. Обычно такая картина случалась, если хорошенько перепить - когда внутри вяло шевельнулась боль, лишь слабый её отголосок по сравнению с той, переворачивающей всё и выворачивающей наизнанку, Глеб наконец вспомнил, что он тут делает. Он повернул голову в попытке хоть немного расшевелить собственное тело, будто разом обессиленное и до противного тряпичное, словно из него вынули скелет - рядом довольно внезапно оказался Вадим, сидящий у изголовья и смотрящий сквозь прозрачные занавески: по одному затылку Глеб знал, что он сейчас серьёзный и очень сосредоточенный, а между тонкими тёмными бровями прячется беспокойная морщинка. Как у мамы, когда он болел. Заметив шевеления на кровати, тот повернулся обратно. -Как себя чувствуешь, Глебка? Глеб заглянул в потолок, подумал и пришёл к выводу, что пока вообще не особенно себя чувствует как бы то ни было, но, подумав ещё, решил не нагнетать - судя по бессонным карим глазам, с брата пока хватило и без деталей. -Как будто перебрал палёного бухла, ничего сверхъестественного,- наконец буднично ответил Глеб - и всё-таки добавил, одновременно слегка побаиваясь ответа на главный вопрос, но при этом всё же в нём нуждаясь: неизвестность хуже. -Они хоть сказали, что это? Борьба тревоги и попытки обнадёжить на лице Вадима стала немного заметнее - ему вдруг вспомнилось, как у семилетнего Глеба обнаружился аппендицит. Вернее, как он жаловался на боль, которую может вытерпеть не всякий взрослый, а непреклонная учительница физкультуры отправляла его бегать - и как Вадим в свои тринадцать, заслышав "тревожный сигнал" после своего урока, злился на неоспоримость учительского авторитета. В детстве, ещё с младенчества, Глеб всегда голосил так, что вой младшего братца Вадим распознавал за секунду и отличал, казалось, из любой точки. Сейчас он лежал спокойно и даже как-то слегка отрешённо, но старший Самойлов знал и теперь, что ему всё равно будет страшно, как бы ни хорохорился и ни держал непробиваемый вид - просто потому, что здесь начинают бояться все. -Сказали, почечная колика - Глеб, там может придётся делать операцию,- наконец всё-таки признался Вадим, пристально следя за выражением голубых глаз - кто-то другой, быть может, и вовсе не заметил бы мелькнувшую в них тревогу, настолько та была неуловима и мимолётна. Но он заметил. -Говорили, что может обойтись и без вмешательства, но такой вариант не исключён. Ты только не пугайся, ладно?- вдруг добавил он, на всякий случай касаясь руки брата - тот снова бледнел, но в остальном по-прежнему оставался предельно спокоен. -Во-первых, может ещё и обойдётся, а во-вторых там не сложно - не бойся главное, хорошо? Я ещё заеду скоро, тебе привезти что-нибудь? Глеб, молча глядящий в карие глаза, в своих путешествиях по больницам уже много лет назад смирился с перспективой того, что ему наверняка так и будут что-нибудь резать - сейчас ему только лишь хотелось как-нибудь показать, что каким бы колючим иногда он ни был, он всё равно очень ценит это обратное сближение после нескольких недель холодного дистанцирования: подумав, как это сделать, он наконец постарался и улыбнулся, перешагивая через ёрзающее внутри беспокойство. Пусть хоть нервничает меньше, что ли. -Привези мне тетрадку с ручкой, пожалуйста,- не сразу отозвался Глеб, по-прежнему стараясь говорить твёрдо и попросту "обычным" голосом, не пропуская в него тревогу. -И чего-нибудь почитать. Вадик!- вдруг окликнул он, когда тот уже направился было к двери - Вадим обернулся. Как правило младший Самойлов говорил с таким лицом что-то особенно важное и чаще всего касающееся аранжировки. -Я тебя люблю - понял? Иди. На этот раз Вадиму и вовсе показалось, что он ослышался - обычно на Глеба находило нечто подобное только где-то к середине бутылки, когда он вдруг ударялся в нежности, лез обниматься и рассуждал о братской любви вопреки обычной ироничной резковатости: однако, сейчас он был более чем трезв. Как всегда: чёрт его знает, что там ему вдарит в голову на этот раз - то смотрит волком, то через секунду уже едва не сворачивает шею в объятиях. Это Глеб. -И я тебя, балда,- наконец вернул дар речи Вадим, по-прежнему прикидывая, когда они вообще в последний раз говорили друг другу что-то настолько человеческое - за несколько недель словно окончательно отошёл накопившийся ледник. -Выздоравливай, главное. ...Дома, впрочем, старшего Самойлова ожидал куда менее тёплый приём - это он понял предельно ясно по одному только лицу Насти, сидящей на табуретке, нервно качающей ногой и курящей сигарету за сигаретой: заметив Вадима, Кручинина незамедлительно вперила в него тяжёлый взгляд серых глаз. -И где тебя всю ночь носило? Вадим невольно сощурился - кто знает, сыграла ли роль бессонная ночь, либо же накопились все безответные стычки, но внутри наконец что-то заметно щёлкнуло. -Где носило?- сухо переспросил он, садясь напротив - ровные брови Насти чуть шевельнулись на смену тона. -Ты сама прекрасно видела, куда и почему я уехал - у меня родной брат чуть не умер от шока на моих же руках, как думаешь, чем я был занят? Насть, как ты могла заметить, я тебя люблю - но это не значит, что я должен был бросить его на асфальте или отправить чёрт знает куда в первую попавшуюся больницу, даже не проследив, что там вообще происходит. Так даже с собакой не поступишь - а он моя семья. -А я, очевидно, нет,- прохладно заметила Настя, извлекая из сказанного главное для себя и сбивая пепел - Вадим перевёл на неё немигающий взгляд. Хотелось сказать, что с самого начала Глеб ничего ей не сделал, за что она могла бы пилить его при любом удачном случае, что будь ей важен сам Вадим, а не она же, она бы, может, постаралась его понять, а может и вовсе поехала в эту ночь с ним - в голове начинало крутиться столько мыслей разом, что их даже перехотелось озвучивать. Если и был бы толк, то разве что обратный. -Я уже всё сказал,- устало подвёл итог Вадим, вставая из-за стола и направляясь в комнату - малейшее желание выяснять отношения заглушалось единственным желанием спать, но он помнил, что обещал тетрадку. -То, что я к тебе чувствую, ты прекрасно знаешь - то, что я собственного брата бросать в таком состоянии как попало не стану, тоже знаешь. Остальное решать тебе. Вернусь к обеду, мне надо отвезти кое-что в больницу. Настя не ответила, в который раз щёлкая зажигалкой - казалось бы, тучи постепенно сгущались. Но своевольная душа почему-то ощущала ровно наоборот.