Star Lost

— ого, — говорит киоко. она недавно переехала в корею и еще плохо говорит на корейском. сынмину кажется она очаровательной. киоко немного картавит, а еще у нее самый красивый нос, что он когда-либо видел. — ого, — говорит киоко. — ты так странно улыбаешься, ты чем-то болеешь, да? почему ты так широко распахиваешь рот, когда смеешься? сынмин смотрит на киоко и ему кажется, что он проглотил лягушку. лягушка трогает его живот изнутри своими холодными скользкими лапками, и от этого ему хочется плакать. — хаха, говорит сынмин, нет, я здоров, просто… — сынмин прикрывает рот рукавом. — просто я такой, хаха. лягушка осторожно гладит его с той стороны пупка. взрослый сынмин вспоминает киоко и думает, как можно было так случайно и метко раздавить его. он кутается в худи и прячет в рукавах руки. под рукавами он гладит пальцами косточку запястья и думает, что на следующей неделе лучше отказаться от поздних ужинов. косточка проступает едва, а сынмину хочется, чтобы ей можно было поцарапаться. сынмину нравится острое. хенджин острый и нравится сынмину чисто эстетически. единственное круглое в хенджине — его губы. но его подбородок, и нос, и ключицы (он видел их черты во время дэнс-практики), и тазовая косточка. и язык у хенджина тоже острый. сынмину нравится острое, как углы, как резкое. острую еду он не ест, потому что она красная, а ему нравится холод и голубое. сынмин снова оглаживает запястье и встает с пола, чтобы вернуться к пению. лягушка гладит его живот, сынмин растягивает и поднимает уголки губ, чтобы казалось, будто он улыбается, и звук был чище. — ты такой классный, сынмин-оппа, — говорит киоко, когда они сидят над совместным проектом в кафешке. сынмин — трейни, и у него нет времени на это, ему нужно готовиться к показам, но последний урок отменили, и они с киоко пришли сюда, чтобы выпить по стакану лимонада и съесть вафли. сынмин ненавидит эти вафли с нутеллой и бананами, потому что они вкусные, и он недостоин их, потому что вчера на тренировке он постарался недостаточно. он должен был вернуться в общежитие и доесть рис. вместо лимонада должна быть вода. — так завидую тебе, оппа, ты пытаешься чего-то достичь несмотря ни на что, а я люблю вкусную еду и маму, я бы никогда не смогла жить так далеко от родителей. — сынмин отрывает взгляд от тетради и смотрит на киоко. — ну и ты довольно… симпатичный. не идеал, конечно, но нормальный, немножко косметики сделает из тебя айдола. ну знаешь, немного тинта для губ, контуринга, а я… — киоко поднимает руку и смотрит вверх через просвет пальцев. — а я так не могу. я бы не смогла, как ты, сынмин-оппа. сынмин-взрослый жмурится, потому что несмотря на прошедшие годы и успех, несмотря на комментарии о том, какой он красивый, «сынмин — бог, дышите, если согласны» он все равно вспоминает детские годы и киоко, киоко, киоко. почему тогда ему казалось, что он влюблен, если его переезжало, совершенно разъебывало каждый раз, когда она открывала рот? почему ему вообще казалось, что это нормально чувствовать боль, если ты любишь? он замирает на мгновение, переставляет руку на следующий аккорд и продолжает распевку. распевка настолько привычное дело, что он даже не следит за руками и звуком. не старается дотягивать, просто греет горло. ему не нужно задумываться над пением, потому что за все эти годы пение стало его дыханием. сынмин переставляет руку на следующий аккорд и пропевает ноты выше. как он вообще пришел к мыслям о киоко? кто такая киоко? кажется, он вспомнил о ней сегодня, потому что утром банчан спросил, почему сынмин прикрывает рот, когда улыбается. сынмин долго носил брекеты, и все, наверное, думали, что он их стесняется, а теперь скоб нет. — хаха, не знаю, просто привычка, хаха, — ответил банчану сынмин, прикрывая рот ладонью. наверное, он думает не столько о киоко — доходит до сынмина. он думает о том, почему он хочет спрятаться с утра и поет в одиночестве, хотя мог бы позвать чонина. сынмину нравится чонин. он смешной и немножко детский, у них похожие чехлы для телефона и брелоки тоже. он знает, что фанатки их немного шипперят. сынмину не нравится шиппинг, он не любит, когда их отмечают под какими-то неприличными артами, а они не могут ничего сделать и только улыбаются и говорят, что все в порядке. феликс, насколько знает сынмин, пишет фанфики. и читает. хихикающий над неловкими сценами феликс вызывает у сынмина улыбку, но вместо нее он поднимает вверх уголки губ. феликс пишет что-то по людям, с которыми он незнаком, по фандомам, потому что феликс и хенджин — те, кого отмечают под артами чаще всего. иногда вместе. как феликс может смотреть в глаза хенджину после всех этих картинок, где они голые и… сынмин останавливает эту мысль. он, наверное, бы так не смог. иногда они с группой обсуждают фанатов, и некоторые люди пугают. феликс очень добрый, вспоминает сынмин. как-то сынмин упомянул в разговоре киоко, и лицо феликса скомкалось в страдание и поддержку такие нежные, что сынмину показалось, что в его руках персик. — пожалуйста, не говори так, это ужасные слова, минни, — говорил феликс, — ты лучше, ты очень-очень красивый, и когда ты улыбаешься, ты светишься. какая глупость — тогда подумал сынмин — это ты светишься. все в их группе немножко влюблены в феликса, потому что он яркий, как солнце. когда они собираются вместе, и джисон шутит что-то дурацкое, и минхо язвит, и феликс смеется, сынмину кажется, что лягушка гладит его живот в пушистых шерстяных перчатках. его группа чудесная. они все уникальные, совершенные, восхитительные. они все, но не сынмин, потому что он попал сюда случайно. сынмин каждый день обманывает всех, чтобы никто не понял этого. сынмин недостаточен, чтобы быть с ними ря он заканчивает распевку на ноте, где его голос срывается, и открывает слова с надписанными аккордами новой песни. параллельно с этим думать не получается, и сынмин забывается в музыке. впервые за весь день он чувствует себя на своем месте. сынмин закрывает глаза. звук разрывает его грудную клетку и выпархивает, чтобы облететь круг по студии. звук похож на ласточку с сине-голубыми крыльями. запертый в темной комнате, я не могу заплакать, потому что отчаяние должно отличаться от того, как проходит моя жизнь, но я плачу все время, и чтобы отвлечься, я улыбаюсь как можно ярче, я улыбаюсь ярче всех, чтобы никто не увидел за этой улыбкой меня настоящего. кто пишет эти тексты, проносится в голове сынмина, почему они всегда страдают. почему они не могут петь о том, как прекрасна дружба, как хорошо, когда кто-то гладит большим пальцем перепонку между большим и указательным. почему они не поют о том, как глаза сами жмурятся от любви, когда смотришь на человека, который тебе нравится. почему они поют о жизни? кому вообще нужна реальная жизнь? вечером сынмин звонит чанбину по видео, потому что это единственное, что заставляет его есть вечером. если кто-то рядом — это контроль его питания. у сынмина проблемы с пищевым поведением (в чем он не признается, но они все такие, так что и не нужно), и это решение его проблемы. сынмин не смотрит на чанбина, когда он ему отвечает. сынмин смотрит на свои скулы и щеки. он всасывает в себя лапшу и обрывает мысль до того, как она успевает сформироваться. чанбин не обидно над ним смеется. — наш минни ест со мной чаще, чем с другими, — говорит он на интервью. это нужно переводить как «сынмин боится, что если он будет есть при хенджине, феликсе или банчане, им будет плохо, потому что феликс и хенджин на диете, а чан наверняка не успел поесть за день». голодный хенджин раздражается быстрее, чем с палочек падает зернышко риса. его красивые губы кривятся, и он часто закатывает глаза. у голодного феликса тускнеют веснушки (потому что голодный феликс красится вместо еды, он ухаживает за кожей, чтобы отвлечься от мыслей, и замазывает все лицо тональником так, что вблизи видна каждая шелушинка кожи, а издалека лицо выглядит фарфоровым). голодный феликс кажется несчастным, потому что внутри него кто-то выключил лампу с теплым светом. банчан просто не ест. это его нормальное состояние. он не ест и не может заснуть. иногда сынмин приходит к нему в студию и дремлет на диване, чтобы ночью чану становилось стыдно, и они уходили вместе. вместе они проходят парк, и иногда сынмин на правах младшего просит чана толкнуть тяжелые качели. иногда они вдвоем сидят на этих качелях. иногда чан рассказывает что-то о том, что он пишет сейчас, потому что сынмин так много молчит, что кажется, будто он умеет слушать других, но на самом деле, ему просто нечего сказать. чаще всего они молчат вместе. сынмин всегда задирает голову вверх, чтобы увидеть звезды, но в сеуле нет звезд. здесь люди настолько одиноки, что даже звезды ушли от них с серо-фиолетового неба куда-то, где рассвет наступает позже. чан держит его за руку и следит, чтобы он не оступился. возможно, — сынмин допускает эту мысль, как гипотетическую, маловероятную, но имеющую право на жизнь, — возможно, сынмин не ждет, что увидит звезды ночью. что если он запрокидывает голову, чтобы ему протянули руку? может он просто хочет почувствовать себя не одиноким несмотря на ушедшие звезды? перед глазами кружится, и он смотрит под ноги. справа раздается звук чановой улыбки. сынмин тоже приподнимает уголки губ. так — хорошо. рука чана остается на его предплечье, как будто случайно проектор заглючил, и кадр сменился не целиком. сынмин снова поет в одиночестве на следующий день после концерта в сеуле, когда лягушка в его животе настолько ширится в нем, что он отходит в угол студии, спрятанный от двери за шкафом, аккуратно садится в него, чтобы ничего не мешалось, подкладывает под низ подушку, чтобы пол не впивался в тазовые кости и копчик, а потом скручивается и выдавливает из себя рыдания. нет определенной причины, почему он плачет. просто стресс и концерт, ошибки, запоздавший поствыступательный синдром, когда схлынул адреналин и гормоны, и сынмин рассыпается, как будто снова влюблен в киоко, и каждое ее слово присыпает солью и ядом его свежераскуроченные внутренности. как будто ему снова говорит киоко: — ого, — говорит киоко. — ты так странно улыбаешься, ты чем-то болеешь, да? почему ты так широко распахиваешь рот, когда смеешься? как будто он вернулся в это нелепое соленое детство, где его руки и ноги были длиннее, чем разрешалось телу, будто у него снова криво растет нижний зуб слева и один резец спрятался за верхним клыком и другим резцом. как будто он снова вернулся во время, когда он шел в свою комнату после ужина и думал, что он знает, где лежит нож, будет ли кто-то вспоминать его, будет ли кто-то плакать над его телом, тогда-то они поймут? взрослый сынмин так и не перерос этого маленького сынмина, который так отчаянно ненавидел себя, свои зубы, свою улыбку, свое тело, который смотрел в зеркало обнаженным, уже подросший, и думал, что выглядел бы почти хорошо, если бы ему отрубили голову. взрослый сынмин так и не смог забыть киоко с щелочкой между зубов, которая говорила, что чтобы стать айдолом, ему нужна косметика, что он, сынмин, «не идеал, конечно, но нормальный, немножко косметики сделает из тебя айдола. ну знаешь, немного тинта для губ, контуринга…» почему взрослый сынмин так сильно плачет от того, что все еще прикрывает рот, когда улыбается и смеется, все еще старается есть меньше и щупает косточку запястья, и верит, что если косточки видно, если они чувствуются, он, сынмин, лучше, чем если нет. в какой-то момент сынмин начинает задыхаться, и ему кажется, что он сейчас умрет, холодная лягушка допрыгнула до его сердца и перекрыла ему воздух. у сынмина кружится голова, и он не может сделать вдох. он понимает, что все нормально, это всего лишь паническая атака, она пройдет, у него уже было такое, но ему так страшно, и он очень-очень-очень боится смерти. сынмин корчится на полу, пытается развернуться так, чтобы вытащить ребро из легкого и сердце из грудной клетки, но он не может пошевелиться, потому что ему не хватает воздуха. кружится голова, перед глазами темнеет, и тогда он чувствует чьи-то касания, и голос чана просит его дышать. сынмину кажется, что он захлебывается и тонет. он открывает глаза в футболку, которая пахнет чаном. приступ прошел. а холодная лягушка так и осталась в сынмине и все еще гладит ему живот изнутри своими гладкими скользкими лапками.